Королева красоты Иерусалима Ишай-Леви Сарит

– Как пропала?

– Исчезла со двора, уже несколько часов ищем ее по всему кварталу и не находим, – заходится в плаче Роза.

– Что значит не находим? – поражается Матильда, а Аврамино Атиас подходит к ней и кричит:

– А тебе какое тебе дело, находим или не находим, ты, английская подстилка!

И тут начинается кутерьма, все набрасываются на Матильду и только из уважения к ее родителям не учиняют над ней расправу. Краем глаза Роза видит чету Франко – они стоят в стороне и не вмешиваются, не пытаются защитить дочь. Видно, что у Виктории сердце разрывается из-за дочери, но муж не велит ей двигаться с места. В темноте сверкают черные глаза Матильдиных братьев, они стоят, как солдаты, за спиной отца и матери и пальцем не шевелят, чтобы помочь старшей сестре. И уже все забыли о пропавшей Луне и хотят одного – изругать Матильду Франко последними словами и избить ее.

Внезапно раздается выстрел в воздух, и воцаряется тишина. Матильдин офицер стоит возле джипа с пистолетом в руке и кричит по-английски:

– Тихо!

– «Тихо» тебе в глотку, – шипит Аврамино Атиас, но умолкает, как и все.

– Что здесь происходит? – обращается офицер к Матильде, и она по-английски объясняет ему, что девочка пропала из дому.

Вот это да, думает Роза, у нее английский как у англичанки.

Офицер начинает задавать вопросы, тогда Матильда подводит его к Розе. Он спрашивает, как ее зовут, и Матильда переводит, но ей не нужен перевод, не зря же она годами работала уборщицей в домах у этих тварей, хоть что-то хорошее из этого вышло: знание английского. И Роза на ломаном английском рассказывает ему, что девочка пропала со двора несколько часов назад, после того как ее отец уехал в Бейрут по делам.

Британский офицер жестом показывает соседям, чтобы они перестали толпиться и разошлись по домам, Розе же велит сесть в джип. Роза колеблется, она вовсе не уверена, что хочет садиться в машину к офицеру.

– Не бойтесь, Роза, – шепчет Матильда, – он англичанин, но человек хороший. Он поможет вам найти Луну.

А и правда, думает Роза, какая разница – англичанин, турок, араб, сефард или ашкеназ, главное, чтобы нашел ее дочь.

До полицейского участка на улице Яффо англичанин едет считаные минуты. Вежливо распахивает дверцу джипа и помогает Розе выйти. Британец, будь он проклят, – но джентльмен. Потом он помогает Матильде, которая, несмотря на высокие каблуки, легко выпрыгивает из джипа. Они входят в полицейский участок, и там изумленная Роза видит Луну, сидящую рядом с дежурным офицером. Боже, какое счастье! С одной стороны, Роза вне себя от радости, что видит дочку, с другой – ей хочется убить паршивую девчонку, из-за которой она чуть с ума не сошла.

– Луна! – кричит она.

И девочка бежит к ней. Роза протягивает руки, чтобы заключить ее в объятия, но дочка не обращает на нее внимания, пробегает мимо и бросается в объятия к Матильде, стоящей позади Розы. Она даже не смотрит на мать. Стыд какой, ужасается Роза, что англичане обо мне подумают? Так позорить мать! Что плохого я сделала в жизни, боже праведный, чем я заслужила такую дочь?!

Матильдин офицер садится за письменный стол и предлагает Розе сесть напротив. Матильда усаживается с ней рядом, а Луна устраивается на коленях у Матильды, словно она младенец, а не десятилетняя девочка. Роза с трудом скрывает обиду.

– Девочка сама пришла в полицейский участок, – говорит Матильдин офицер, – и сказала, что мать выгнала ее из дому.

– Что? – поражается Роза. – Она так сказала?

– Она сказала, – продолжает офицер, – что после отъезда отца вы забрали в дом ее сестер, а ее оставили на улице.

– Простите меня, господин офицер, – говорит Роза на своем ломаном английском, – но откуда вы все это взяли?

– Так написано в протоколе, который мне передал дежурный полицейский, – отвечает тот. – Я зачитываю вам слово в слово показания девочки – она пришла в полицию в семь часов вечера, три часа назад.

О боже, это не ребенок, это сатана, думает Роза. Как она может выдумывать такое?!

– Это правда? – спрашивает офицер.

Но, прежде чем она успевает заговорить, вместо нее отвечает Матильда:

– Конечно же, это неправда, девочка все выдумывает. Я знаю госпожу Эрмоза, она прекрасная мать и хорошая женщина.

И все это время Луна прячет свое хорошенькое личико на груди у Матильды, а на мать даже не смотрит. – Тогда что же случилось? – спрашивает офицер. – Почему девочка пришла в полицейский участок жаловаться на мать?

Роза переводит взгляд с Матильды на ее офицера и выглядит очень несчастной.

– Что я могу сказать, господин офицер, – говорит она. – Девочка очень привязана к своему отцу, и каждый раз, когда он уезжает по делам, она устраивает скандал. Я хотела оставить ее во дворе, пока она не успокоится, я была уверена, что холод и темнота вскоре загонят ее в дом. Когда я увидела, что она задерживается, я вышла во двор, не нашла ее там и обыскала весь квартал. Господин офицер, я похожа на мать, которая выгоняет свою дочь из дому?

– Ничуть, – отвечает Матильдин офицер и встает. – Итак, инцидент исчерпан. Я объясню, что нужды во вмешательстве полиции не было и что вы пришли в участок искать свою дочь. Ну а теперь, когда вы ее нашли, будьте добры, забирайте ее домой. А ты, – он щиплет Луну за щечку, – веди себя с мамой хорошо.

Роза крепко держит Луну за руку. Даже теперь, когда стало понятно, что им предстоит вместе покинуть участок, она чувствует сопротивление дочки. Эту ничего не пугает, она идет в британскую полицию доносить на родную мать. Бог ты мой, что же будет дальше?

Когда они уже дошли до Охель-Моше и вошли в ворота, Роза заговорила с Матильдой:

– Чтоб ты была здорова, Мати, благодарю тебя от всего сердца. Да поможет тебе бог, ты хорошая девочка, негоже тебе водиться с энгличанами, ты заслуживаешь кого-то лучшего, кого-то из наших.

Из глаз Матильды брызнули слезы.

– Простите меня, Роза, уже поздно, я очень устала. Спокойной вам ночи.

И она, застучав своими тонкими каблучками, направилась к дому.

Роза стиснула руку Луны так сильно, что чуть не выдернула ее из сустава.

– Ай! – завизжала та. – Вот подожди, вернется папа из Бейрута, я ему все расскажу! Увидишь, что он с тобой сделает!

Розе показалось, что она ослышалась. Девчонка угрожает ей? Грозится наябедничать Габриэлю? Она с размаху влепила Луне затрещину.

– Никогда в жизни! Ты слышишь меня, мерзкая девчонка? Никогда в жизни не смей встревать между отцом и мной! Это ты подожди, я расскажу отцу, как ты убежала из дому, да еще наплела гадостей о своей матери в британской полиции, – посмотрим, что он тебе на это скажет!

Угроза, как видно, подействовала. Когда Габриэль вернулся из Бейрута, Луна ни словом не обмолвилась о событиях той ночи. Роза тоже не проронила ни звука. Так эта тайна и осталась между ними – до того дня, когда убили Матильду Франко.

Габриэль прислонился головой к окну вагона и закрыл глаза, слушая перестук медленно вращающихся колес и паровозные гудки. Он глубоко вдохнул и впервые за много месяцев позволил себе расслабиться. Голова, едва касаясь оконного стекла, слегка подрагивала от толчков, и это ощущение было приятно. Старый мотив зазвучал у него в памяти, детская песенка, которую мать, бывало, пела ему в детстве. Он стал тихонько напевать, удивляясь, что помнит слова: все-таки он не слышал ее почти тридцать лет.

Билет в вагон первого класса Габриэль купил заранее. Он всегда ездил только первым классом – не любил толкотни. На скамье в купе уже сидели двое мужчин в отлично сшитых костюмах и соломенных шляпах. Они держались замкнуто и отстраненно, как новые репатрианты, прибывшие из крупных европейских городов и заполонившие страну ароматами далекой культуры. Ароматы эти захлестывали Габриэля непонятной тоской – тоской по чему-то такому, чего он никогда не переживал. Быть может, по миру, в котором все понятно и упорядоченно и подчиняется заранее определенным правилам. Он чувствовал симпатию к людям, приехавшим из Европы, особенно к выходцам из Германии. Порой кто-то из йекке[58] случайно забредал в его лавку на рынке Махане-Иегуда, но очень редко выходил из нее с покупками. Среди множества деликатесов в его лавке йекке не находили ни одного, который пришелся бы им по вкусу. Они не говорили на иврите – не то что репатрианты из Восточной Европы – и даже не старались учить язык. Они ожидали – и это вызывало у Габриэля недоумение, – что он, местный житель, будет стараться понять их, чужаков. И все-таки было что-то в их манере одеваться, в их отстраненной вежливости, что ему нравилось. Он сердился, когда его брат Лейто называл их йекке-поц, и всегда выговаривал ему за это.

Двое мужчин, сидевшие на скамье напротив, были йекке – так он предполагал. Они не обменялись друг с другом ни словом, с Габриэлем они тоже не разговаривали. Когда он вошел в купе, оба сидели, уткнувшись в газету: каждый держал в руках «Palestine Post». Они были достаточно вежливы, чтобы поднять глаза от газеты и кивнуть ему в знак приветствия, – и это все. Габриэль же предпочел уткнуться головой в оконное стекло. У него самого в сумке тоже лежала газета. Вот уже сколько лет он читает «Ха-Арец». Когда он был молод, то читал «Ха-Цви», которую отец приносил домой, пока в семье Эрмоза не прекратили ее читать. Он не забудет тот день, когда отец вошел в дом, взволнованный и расстроенный, потрясая зажатой в руке газетой и зачитывая отрывки из статьи Дова Лифшица, направленной против сефардской общины.

– С этого дня в нашем доме даже духа этой газетенки не будет! Мы не станем ее покупать и даже названия ее упоминать не будем! – кричал Рафаэль.

Сефардские раввины поддержали бойкот, объявленный Рафаэлем газете «Ха-Цви», и запретили ее читать. Ходили слухи (ничем, правда, не подтвержденные), что руководители сефардской общины, кипевшие негодованием от оскорбительной статьи, даже донесли туркам, что газета подстрекает к восстанию. С того дня семья Эрмоза перешла на «Ха-Арец».

Но на этот раз, по случаю поездки, Габриэль решил отступить от своей привычки и купить «Давар». Отец не соглашался допускать в дом социалистическую газету, да и он сам не раз называл ее левацкой и даже запрещал Лейто читать ее в лавке. Но сейчас таким способом Габриэль хотел ощутить свободу: сначала почитать запрещенную газету, потом сделать еще что-нибудь запретное. А уж потом, приехав домой в Охель-Моше, можно вернуться к повседневности, к удушливым рамкам жизни с Розой.

Он уже представлял себе, как будет проводить время в Бейруте. Как наймет карету от вокзала прямиком в отель на берегу моря. Как его встретит портье у стойки: «Салям алейкум, господин Эрмоза, мы так рады снова видеть вас!» – и вручит ключ от его любимого номера – с балконом, выходящим на море. Как он откроет дверь номера, где прохладный ветер с моря раздувает тяжелые шторы, выйдет на балкон и будет дышать морским воздухом. Потом снимет элегантный костюм и наденет брюки из тонкого полотна и легкую хлопчатобумажную рубашку, а тяжелые ботинки сменит на удобные мокасины. Глотнув арака «Захлауи», который будет ждать его в прозрачном хрустальном графинчике на круглом столике в углу, он спустится в вестибюль, выйдет из отеля – в соломенной шляпе, легкий как перышко, вольный как птица, – и остановит такси, которое отвезет его прямо к Айше, в квартал Аль-Марпе в Бейрутском порту.

Айша… Габриэль не представлял, как бы он мог жить с Розой, если бы у него не было Айши. Мысли о ней, о том, что она будет с ним делать и что он будет делать с ней, когда они встретятся, заставили его «птенчика» зашевелиться, и он неловко заерзал на сиденье. Быстро достав из сумки газету, он принялся читать. Его внимание привлекла реклама «Форда»: «Самый знаменитый в мире автомобиль, славящийся качеством и экономичностью. Надежность, удобство, экономия и роскошь!» – и фотография машины. Что ж, пожалуй, пора уже побаловать себя личным автомобилем, осуществить давнишнюю мечту.

Он снова взглянул в окно. На окраине арабской деревни Баттир, невдалеке от железнодорожного полотна, пастух пас свое стадо. Вдоль железной дороги тянулась удивительно красивая миндальная роща, деревья стояли в полном цвету – Ту би-Шват миновал совсем недавно. В лавке было полно народу, все покупали к празднику сухофрукты, и у него было много работы. В это время года дела шли как нельзя лучше. Мешки с сухофруктами, миндалем и изюмом быстро пустели, их надо было наполнять новым товаром. Вернулись, к счастью, хорошие времена. Габриэлю удалось восстановить лавку, оказавшуюся на грани банкротства после его неудачной тель-авивской авантюры.

«В Америке, „золотой стране“, на иждивении служб социальной помощи находятся около двадцати миллионов человек, – читал он в газете. – Несмотря на усилия президента Рузвельта, вот уже шестую зиму с начала экономического кризиса миллионы людей нуждаются в реальной поддержке, в материальной помощи и пропитании, в противном случае они умрут от голода и холода».

Вот тебе и страна неограниченных возможностей, думал Габриэль, а люди тоже умирают с голоду. Кто знает, как там поживает любимый друг Моше, уже давно от него не было никаких вестей. Счастье, что у него самого хватило ума вернуться в Эрец-Исраэль. Но тут же мелькнула мысль: а счастье ли? Если бы он не вернулся, то не встретил бы Рухл, а не встретил бы Рухл – отец не умер бы, а если бы отец не умер, мать не женила бы его на Розе, и, может, сегодня он был бы женат на любимой женщине, на женщине, от которой не стал бы убегать каждые несколько месяцев, чтобы искать любви у другой…

Яффский порт кишел людьми. Габриэль любил атмосферу порта, его шум, его резкие запахи, от которых щекотало в носу, экзотическую одежду арабов, звучавшую повсюду разноязычную речь – арабский, английский, иврит… Большой пароход стоял на якоре на рейде. Лодочники-арабы, босые, в шароварах, плыли на тяжелых весельных лодках к пароходу, забирали там пассажиров, уставших после долгого и утомительного пути, и высаживали их почти у самого берега, а уж оттуда пассажиры со своим багажом должны были добираться самостоятельно, и они брели по воде. Полицейские-арабы тщетно пытались навести порядок в этой толчее и направляли пассажиров при помощи свистков и широких взмахов рук к портовым зданиям.

Габриэль смеялся. Пассажиры выглядели напуганными, их дорожные наряды совершенно промокли. Взгляд его задержался на пожилой женщине, боровшейся с волнами: одной рукой она держала зонтик, другой – большую коричневую сумку и при этом старалась не дать упасть с головы в воду широкополой шляпе.

Ах, Тель-Авив, Тель-Авив… Попадая в этот белый город, он всегда чувствовал себя туристом в родной стране. Это же Содом и Гоморра наших дней. В Тель-Авиве полсотни пивных, но ни одной для евреев – все для этих чертовых британцев. Пять человек оштрафованы за пьянство, прочел он в газете, и все пятеро – британцы. Евреи не умеют пить, это не в их натуре. Он вспомнил, как некий английский журналист с презрением описывал, как в тель-авивских пивных виски с содовой подают в винных бокалах. Нефть я бы подавал англичанам, подумал он зло, не виски с содовой, а нефть, и пусть хлещут ее стаканами. Сам он любит иногда выпить кружку пива в «Бармене» на Алленби, там всегда тесно и весело, и порой он разрешает себе больше одной кружки. Пьет и забывается.

Потолкавшись немного в порту Яффо, Габриэль стал искать такси, которое отвезет его туда, где он всегда останавливается: в отель «Эшбаль», что на набережной Герберта Самуэля, через три дома от его любимого кафе «Сан-Ремо». Цена, сто лир за ночь, себя более чем оправдывает.

За воротами порта стоял роскошный автомобиль. Из машины вышла красивая блондинка и спросила, не нужно ли ему такси.

– Разве это такси? – спросил он ошеломленно.

Девушка указала на номер зеленого цвета, и он удобно устроился на заднем сиденье. По дороге в отель девушка рассказала, что она репатриантка из Берлина, приехала вместе с родителями, которые привезли с собой семейный «Остин», и, поскольку работы пока не нашла, водит такси.

– А что вы делали в Берлине? – спросил Габриэль.

– У отца была крупная фирма по продаже одежды, и я в колледже изучала бухгалтерское дело, чтобы помогать ему управлять фирмой. По образованию я экономист, но здесь приходится довольствоваться тем, что есть. Я не жалуюсь.

– Вы молодчина! – воскликнул Габриэль.

Впрочем, она была не одна такая. Ему уже приходилось встречать среди новых репатриантов девушек, укладывающих плитку, врачей, пошедших на завод, и адвокатов, работавших десятниками на стройке. А однажды в лавку на Махане-Иегуда зашел продавец сосисок, который рассказал, что был судьей в Гейдельберге. И это не стыдно, считал Габриэль, никакая работа не позорит человека. Он сам, когда жил в Нью-Йорке, был подручным у мясника, пачкал руки в коровьей крови.

Девушка остановила машину перед отелем, стоявшим на самом берегу моря. Он решительно предпочитал останавливаться в отеле, а не ночевать в доме у сестры. Пребывание под одной крышей с матерью стало невыносимым. Когда он приезжал в гости с Розой и дочками, выхода не было, но сам он не мог находиться в присутствии матери даже минуты. Это стоило ему здоровья. Гнев, который он подавлял в себе, грозил вырваться наружу, притворство плохо удавалось, не помогала и отчужденность матери, даже не пытавшейся скрыть, что совершенно не заинтересована в его обществе.

Он вошел в отель, зарегистрировался у стойки и поднялся в свой номер. Распаковав чемодан, спустился на улицу и стал прохаживаться вдоль набережной. Загорелые люди выглядели так, словно они в вечном отпуске. Когда же они работают? Габриэль был иеру-салимцем и любил свой город, но было что-то в тель-авивской легкости, что пленяло его сердце: женщины в легких платьях с вырезом, открывавшим красивую шею, мужчины в белых костюмах и соломенных шляпах, молодые матери, катившие белые детские коляски вдоль набережной, кафе, полные народу, и казино прямо посреди моря. Бог ты мой, Тель-Авив скоро станет как Бейрут.

Ах, Бейрут, Бейрут! Как любил Габриэль столицу Ливана, как любил он ездить в этот полный жизни город у моря! В глубине души он давно уже отдавал себе отчет, что ему вовсе не нужно так далеко ехать, чтобы закупать товары. У Хаима Саргости на тель-авивском рынке Левински есть все, что нужно для его лавки. Саргости – крупный торговец, гораздо крупнее его, – ездит в Бейрут несколько раз в год и закупает столько товара, что его хватает на все лавки на рынке Левински, и уж конечно хватит на лавку Габриэля Эрмоза на рынке Махане-Иегуда. У Хаима Саргости он может купить столько специй, сластей, рахат-лукума и арака, что их достанет на год. Но пока у него еще есть силы, он не откажется от поездок в Бейрут. Лишь там он дышит полной грудью, лишь там ему удается сбросить с плеч камень и почувствовать себя юношей, который только-только начинает жить. И еще Айша. Воздух, который ему необходим, чтобы он мог продолжать притворяться, продолжать сдерживаться, не взорваться. Да, с той ночи два года назад, когда Айша во время бури пустила его в свою постель, его жизнь изменилась.

Габриэль не был бабником. Лишь одну женщину он любил, но ее изгнали из его жизни с позором и невыносимой жестокостью. Ему никогда не нужно было больше одной женщины и больше одной любви, он не искал бурных любовных приключений. Все годы, проведенные в Нью-Йорке, он жил без женщины. Но с Айшей это случилось по-другому – словно удар молнии. И он, женатый мужчина, отец трех дочерей, впервые в жизни почувствовал то, что чувствует мужчина к женщине. До той ночи с Айшей он ощущал себя девственником. Рухл он любил всеми фибрами души, но ни разу не был с ней как мужчина с женщиной, притом что и он хотел, и она хотела, и порой он чувствовал, что больше не в силах сдерживаться, и она поощряла его, молила – без слов, взглядом, – но он убедил ее и себя подождать до брачной ночи. Которая не наступила. Ложась в постель с Розой, он никогда не терял головы, всегда видел себя со стороны, всегда осознавал себя и свои действия. Он приходил к ней, чтобы исполнить заповедь «Плодитесь и размножайтесь», а не чтобы ощутить свое тело, чтобы воспарить к небесам в высшем наслаждении, которого не описать. Такое он почувствовал в первый раз с Айшей.

Никогда не забудет он ту ночь. Задул резкий ветер с моря, небеса разверзлись, и проливной дождь обрушился на улицы Бейрута. Он вернулся в свой номер, закончив обычные здешние дела – закупку товаров для лавки. Час был ранний, но продавцы на бейрутском рынке уже закрыли свои ларьки из-за плохой погоды и отсутствия покупателей.

В хорошую погоду Габриэль обычно смывал с себя грязь рабочего дня, переодевался в легкую одежду, выпивал стаканчик арака и спускался к морю. Там он заходил в какую-нибудь кофейню, курил кальян и пил крепкий черный кофе, который только в Бейруте и умеют варить. Иногда он навещал своего друга, торговца сластями Маруана, который жил в квартале Ашрафия, и там, поужинав изысканными яствами, которые приготовила жена хозяина, они выходили на балкон, опоясывающий дом, садились в кресла, курили кальян, пили арак «Захлауи» и дышали прекрасным воздухом Бейрута. По пятницам он ходил в синагогу «Маген Авраам» в еврейском квартале Вади Абу-Джамиль – помолиться, а если повезет, услышать серебряные голоса детей из знаменитого синагогального хора.

Но в ту ночь было слишком холодно, чтобы идти пешком в Ашрафию, слишком дождливо, чтобы навещать друзей, и слишком поздно для вечерней молитвы в синагоге. Габриэль улегся в постель и стал смотреть в потолок. Для сна он недостаточно устал. Наоборот, он чувствовал себя бодрым, словно только что проснулся, и беспокойно ворочался в постели с боку на бок. Он не любил лежать без дела – тогда в голову лезли тягостные мысли. Ему не хотелось думать о своей жизни, не хотелось вспоминать Рухл, не было сил выносить боль в солнечном сплетении, которая охватывала его каждый раз, когда он думал о ней. Он избегал думать о своей жизни с Розой, дебелой и некрасивой сиротой, которую навязала ему мать. Она хорошая женщина и мать его дочерей, за что он ей благодарен, но он не мог заставить себя почувствовать к ней хоть что-нибудь, не мог даже вообразить себя с ней обнаженной в постели. Иногда он ловил ее умоляющий взгляд, и сердце его рвалось к ней, но ноги отказывались идти ей навстречу.

Он не хотел думать и о той жизни, которая могла у него быть, если бы он женился на женщине, которую любил всей душой, если бы отец не умер и если бы мать не обращалась с ним так, будто он скорпион, а не ее первенец. Да, у него есть дочери, они для него свет в окошке, но разве мужчине достаточно быть отцом, чтобы ощущать, что он жив?

Габриэля уважали все – в общине, на рынке, соседи, мухтар, собственная семья и родственники. Все кроме матери. Братья и сестры давно его простили, но она, упрямая как ослица, не простила и не простит никогда. Сказать по правде, он тоже не простил ее. Не может он простить, что она взвалила на него такое тяжелое бремя вины. В самом ли деле он убил отца? В самом ли деле Рухл и он виноваты, что отец умер от сердечного приступа глубокой ночью? В конце концов, Рафаэль, мир праху его, был далеко не юношей, ему было за пятьдесят. А Рухл? Что с нею сталось? Он не смел спрашивать Клару, что случилось той ночью, когда умер отец, той ночью, когда он не пришел забрать ее и сделать своей женой, как обещал. Вернулась ли она с позором в отчий дом в Меа-Шеарим? Выдали ли ее родители замуж так же, как его женила мать, – поспешно, за человека, который не был а гройсе меция[59], как у них говорят? Неужели такому завалящему жениху досталась прекраснейшая из женщин?

Так сколько же еще боли должно вместить его сердце? Нет у него уже места в сердце для боли, нет места в голове для мыслей о загубленной жизни.

Габриэль поднялся с постели и принялся беспокойно ходить по комнате. Подошел к окну: на улице льет как из ведра, тьма египетская, но далеко внизу, в районе порта, в квартале Аль-Марпе, светятся огни. Там, он знал, идет жизнь, даже когда хлещет проливной дождь, ледяной ветер крушит кроны деревьев и на улице не встретишь ни одной собаки.

Он надел пальто и фетровую шляпу, обмотал шею шерстяным шарфом, взял зонтик и вышел из номера. В вестибюле было пусто. Видно, портье понял, что работы в такую ночь не будет, и пошел спать. Габриэль вышел из отеля и направился к порту, не обращая внимания на дождь и ветер.

Буря загнала матросов в кубрики стоящего на якоре парохода, улицы были темны и пустынны. Только в борделях и барах горел свет. Он никогда не бывал в этом районе, завсегдатаи здешних баров – иностранные моряки и веселые девушки, чье главное занятие – ублажать тех, кто стосковался по женской ласке за долгие месяцы, проведенные в открытом море.

Держа над собой зонтик, он остановился перед одним из домов, над входом в который горел красный фонарь. Внезапно дверь отворилась, чья-то рука схватила его и втащила внутрь:

– Да входите же, что вы стоите на улице под таким дождем? Еще схватите, не дай бог, воспаление легких.

Рука принадлежала молодой женщине в облегающем красном платье, подчеркивающем ее пышные округлости. Ее груди едва не вываливались наружу из щедрого декольте, золотые браслеты украшали руки от запястья до локтя, а чуть пониже шеи, меж грудями, висел сверкающий зеленый камень на золотой цепочке. Ее черные волосы свободно падали на плечи, с мочек ушей свисали золотые серьги. Полные губы были покрыты ярко-красной помадой, а веки – густым слоем косметики. У него перехватило дыхание, он не мог вымолвить ни слова.

Незнакомка завела его в большую комнату в восточном стиле: кресла и диваны обиты красным бархатом, с потолка свисает хрустальная люстра, всюду мерцают зажженные свечи. Двери по всему ее периметру вели, видимо, в другие комнаты. Ноздри Габриэля щекотал сладковатый запах гашиша, смешанный с ароматом дешевых духов. На диванах сидели молодые женщины, выглядевшие бледной копией той, что держала его за руку. Некоторые сидели на коленях у мужчин и курили вместе с ними кальян. Фоном звучал на арабском теплый голос певицы, дрова в камине ярко пылали, защищая от леденящего уличного холода.

Женщина сняла с него промокшее пальто и повесила сушиться у камина. Усадила в одно из кресел.

– Салям алейкум, – обратился он к присутствующим, и ему ответили легкими поклонами и «Алейкум салям».

Незнакомка ненадолго исчезла и вернулась со стаканчиком арака «Захлауи».

– Это согреет вас.

Габриэль выпил арак одним глотком и почувствовал, как внутри разливается тепло. Понемногу он стал оттаивать. Женщина спросила, как его зовут.

– А я Айша, – улыбнулась она.

Айша ему понравилась. Когда он наконец осмелился поднять на нее взгляд, то отметил ее красивые черные глаза.

Они посидели в комнате еще немного, потом она взяла его за руку и повлекла за собой в одну из боковых комнат. Там, не теряя времени даром, она принялась раздевать его. Габриэль стоял как истукан, не зная, что делать; он ощущал, что слишком долговяз, что у него слишком длинные руки… Опустившись на колени, она стала снимать с него ботинки, медленно развязывая шнурки. Потом стянула носки, влажные от дождя, и в самом конце – брюки. Он стоял в трусах, чувствуя себя юнцом, у которого это с женщиной впервые. Айша прижалась к нему и медленно-медленно, одну за другой, стала расстегивать пуговицы на рубашке. Сняв рубашку, она стащила с него майку и, когда он остался в одних трусах, повалила его на кровать. Она была проституткой, он сознавал это, она работала, он это понимал, но она была так нежна, словно и вправду занималась с ним любовью, а не просто совокуплялась.

И все равно он был таким одеревеневшим, застывшим, зажатым, что она удивленно спросила:

– Это у тебя в первый раз?

Он покраснел как мальчик и помотал головой.

– Так что ж ты так, приятель? Что ты так скукожился, как младенец в утробе матери?

Он молчал. Да и что он мог сказать? Что он не очень-то хорошо знает, что нужно делать? Что в те несколько раз, когда он это делал, он силой заталкивал своего птенчика в гнездо к Розе, молясь, чтобы птенчик не опустил головку прежде, чем он сумеет выполнить заповедь «Плодитесь и размножайтесь»?

На его счастье, Айша больше не задавала вопросов. Бесконечно нежно она ласкала его, и он чувствовал, как тепло поднимается от чресел к груди, грозя разорвать сердце. В жизни он не испытывал такого наслаждения, никогда не ощущал своей кожей прикосновение женской кожи, никогда не пылал так, как пылал в постели женщины из борделя в Бейруте, никогда из его груди не вырывалось рычание, как в тот момент, когда она довела его до пика наслаждения – ничего подобного он прежде не переживал. Когда все закончилось, он навзничь растянулся на постели, чувствуя себя свободным и счастливым. И тогда он протянул к ней руки, обнял и прижал к себе.

– Шукран[60], – прошептал он, – шукран.

Все оставшиеся в Бейруте дни Габриэль по вечерам приходил к Айше. Он нарочно затягивал свое пребывание в городе, чтобы встречаться с ней как можно дольше. Иногда она была занята с другими клиентами, и он терпеливо дожидался ее, отказываясь от предложений «мадам» попытать счастья с другой девушкой. Его девушкой была Айша. Он щедро платил за ее услуги, всегда больше установленной таксы, и ту часть, что не предназначалась «мадам», прятал меж бедер Айши. Он был щедр, и по мере того, как его щедрость росла, росла и щедрость Айши. Он ценил это. Он знал, что за хороший товар нужно платить хорошие деньги, а за хорошие деньги нужно получать хороший товар.

Габриэль сильно продвинулся вперед с того первого раза, когда он чувствовал себя девственником. Айша обучила его всем тайнам «Тысячи и одной ночи». Она была отличной учительницей, а он – прилежным учеником. Иногда он не мог устоять перед искушением и нанимал ее на всю ночь. Он истратил на Айшу целое состояние, но она того стоила. Встречи с ней в Бейруте раз в несколько месяцев помогали ему существовать и разыгрывать этот спектакль, который был его жизнью. Они никогда не встречались за пределами борделя, он никогда не расспрашивал о ее жизни, а она ни о чем не спрашивала его. Они вместе курили гашиш, пили арак, смеялись и делали друг с другом все, что могла изобрести их фантазия, и он возвращался в Иерусалим ублаготворенный, чувствуя себя так, словно его зарядили тысячей лошадиных сил.

Ах, Айша, Айша, он уже просто не в силах дождаться, когда ступит на порог ее борделя. Сколько раз он представлял себе минуту их встречи на ее кровати под балдахином, покрытой алым бархатом!

Жгучие лучи жаркого тель-авивского лета ударили ему в глаза, и он очнулся от своих грез. В Иерусалиме у солнца цвет золота, а в Тель-Авиве у него цвет разъедающего пламени. Наверное, следовало бы купить очки, подумал он, вроде тех, что носят эти тельавивцы, чтобы уберечь глаза от палящего солнца.

Он продолжал шагать вдоль набережной, пока не дошел до кафе «Сан-Ремо», и там уселся за столик. Официант во фраке подошел к нему и с сильным восточноевропейским акцентом спросил, чем может служить. Габриэль заказал черный кофе и стакан воды. Удивленно захлопал глазами, увидев людей, которые шли мимо кафе к морю в одних лишь плавках и купальниках. Как раз недавно он читал в газете, что собираются принять новый закон – запретить разгуливать по приморским улицам в таком виде. Он погрузился в мысли об ужасном положении в стране, о морали, которую всюду попирают, о девушках, гуляющих с англичанами, о борделях, появляющихся как грибы после дождя. В Бейруте это нормально, пусть они будут там, у этих чертовых арабов, пусть все их женщины превратятся в проституток, но здесь, у нас? Никогда он не переступит порог еврейского непотребного дома. Никогда не сделает с еврейской девушкой то, что он делает с Айшей.

Габриэль поглядел вокруг. Кафе было переполнено: молодые мамы с колясками, молодые пары, одинокие мужчины, которые сидели и читали газету. И еще были британские солдаты с еврейскими женщинами. Он пробормотал ругательство себе в усы и уставился на море.

И тут он увидел ее. Сначала ему показалось, что он грезит. Принимает желаемое за действительное. Нет, это не может быть она. Женщина, которая шла под руку с мужчиной, явно британцем, выглядела гораздо старше, чем Рухл. Рухл была девочкой. Худенькой девочкой, которая носила платья на размер больше, чем нужно, а свои светлые волосы заплетала в косы. Эта женщина, правда, тоже была худощавой, но в нужных местах – округленной. На ней было воздушное цветастое платье, оставлявшее руки и ноги открытыми. Рухл всегда надевала платье с длинными рукавами, доходящее до щиколоток. На Рухл всегда были плотные черные чулки, а на этой женщине чулки нейлоновые, тонкие и прозрачные, и туфли на каблуках. Ее золотистые волосы собраны на затылке в хвост. У него перехватило дыхание: нет, это не может быть Рухл! Он впился взглядом в мужчину и женщину, которые собирались войти в кафе. Ее походка была гордой, как будто даже вызывающей. Было что-то бесстыдное в том, как она держала за руку мужчину с внешностью англичанина. Габриэль старался убедить себя, что он ошибается. Не может быть, чтобы это была она!

Но внезапно она повернулась в его сторону – и он увидел глаза. Самые синие из всех, которые ему доводилось видеть. Глаза Рухл.

Да, это, без сомнения, была она. Его Рухл. Его Рухл, чистая, святая, гуляет с англичанином, как проститутка! Сердце его готово было выпрыгнуть из груди, кровь стучала в висках, ему не хватало воздуха, лицо побагровело. Он задел рукой стоявший на столе стакан, и вода вылилась ему на брюки. Нет, только не Рухл, боже праведный! Боль едва не раздавила его. Габриэль положил купюру в пять лир на столик и поспешно вышел из кафе. Заметила ли она его?

Он бежал оттуда что было сил. Не помнил, как добрался до отеля, не помнил, как поднялся к себе в номер. Быстро уложил чемодан, расплатился у стойки с портье, взял такси на центральную автобусную станцию и сел там в первый же автобус до Иерусалима.

Он не пошел на бульвар Ротшильда навестить мать, он не пошел на рынок Левински заключать сделку с Хаимом Саргости, он не поехал в Бейрут. Даже Айша со всеми чудесами «Тысячи и одной ночи» не сможет залечить рану, разверзшуюся в его сердце вновь.