Королева красоты Иерусалима Ишай-Леви Сарит

– Габриэль, керидо, что с тобой? – пытается заговорить с ним Роза.

Но он не отвечает. Он смотрит сквозь нее остекленевшим взглядом. Это не те красивые зеленые глаза Габриэля, которые ей знакомы, это глаза мертвеца, думает Роза в ужасе. Боже, но кто может поднять его с постели? Луна, только Луна! Она поговорит с дочкой, будет умолять, если нужно. Только Луна сможет поднять своего отца с постели.

Но Розе не приходится умолять. Луна до смерти напугана состоянием отца. Ей только десять, но она не может не чувствовать, что отец тяжело болен.

– Папочка, дорогой, что у тебя болит? – спрашивает она отца с нежностью, которую не проявляет ни к кому на свете, кроме него.

Габриэль смотрит на нее, и душа его раскрывается навстречу любимой дочке. Вот только его будто кто-то ремнями привязал к постели. Он хочет заговорить с Луной, утешить ее, но слова застревают в горле и не выходят; он хочет обнять ее, но руки пригвождены к постели, он не может выпростать их из-под одеяла.

Рахелика и Бекки стоят, прижавшись к Луне, рядом с кроватью Габриэля. Маленькая Бекки горько плачет, она не понимает, почему папа такой печальный, почему мама и сестры такие печальные. Рахелика помогает Луне поправить одеяла и подушки под Габриэлем, который лежит как бревно.

– Мама, иди сюда, помоги нам поднять папу, – зовет Рахелика.

Роза спешит на помощь, но Луна легонько отталкивает ее:

– Не надо, мы сами справимся. Пойди приготовь ему чай.

Мерзавка, она отдает мне приказы! Кровь бросается Розе в голову. Но не время сердиться на фляку, она рассчитается с ней позже, когда муж выздоровеет. Где такое слыхано, она не дает Розе приблизиться к Габриэлю, даже Рахелике с трудом разрешает за ним ухаживать, она хочет его только для себя.

Так не может больше продолжаться, думает Роза, нужно что-то делать. Доктор Сабо уже был, проверил сердце, измерил температуру. «Ваш муж здоров как бык, – сказал он Розе. – Ему нужно только немного рыбьего жиру и сернокислых солей, чтобы окрепнуть, это все». И выписал рецепт. Она пошла в аптеку и все купила, но Габриэль отказывается принимать лекарства и вставать с постели. Ведет себя как ребенок: она обращается к нему, а он отворачивается к стене.

Утром девочки уходят в школу, а Роза остается с ним дома одна. Она растеряна. Как ей к нему обратиться? Что сказать? Где взять силы, чтобы заставить взрослого человека встать с постели, подняться на ноги? Это не Эфраим, на которого она могла наорать, стащить с него одеяло, столкнуть с кровати, – это ее муж, Габриэль Эрмоза. Откуда ждать помощи?

Помощь пришла, откуда она и представить себе не могла: в пятницу, через пять дней после того, как Габриэль залег в постель и больше не вставал, за пять часов до наступления субботы, в дверь постучали. Роза открыла дверь – и сердце у нее чуть не выпрыгнуло из груди: перед ней стояла ее свекровь Меркада собственной персоной. У Розы задрожали колени.

– Где Габриэль? – спросила старая карга и вошла в комнату, не поздоровавшись с Розой, будто это самое обычное дело, будто не прошли годы с тех пор, как ее нога в последний раз переступила порог этого дома, который раньше был ее домом.

Роза заспешила вслед за ней в комнату. Меркада уже стоит у кровати Габриэля, и впервые за пять дней Габриэль как-то реагирует на происходящее. Его глаза, прежде мертвые и безучастные, теперь широко открыты от изумления, он смотрит, словно не веря, на мать, которая стоит напротив, вперив в него взгляд.

– Что случилось? – интересуется она деловым тоном, но не получает ответа.

Меркада не теряет ни секунды. Она поворачивается к Розе и командует:

– Выйди на улицу и не давай ни одному человеку сюда войти, пока я не открою дверь.

Роза поспешно выходит во двор. Она не смеет перечить старой карге и ни о чем ее не спрашивает. Закрывает за собой дверь и садится во дворе на стул. Ждет.

Девочки возвращаются из школы и хотят войти в дом. Роза не пускает их, не разрешает даже стоять у двери. Рахелика и Бекки играют в классики, но Луна рвется войти.

– Отойди от двери, – говорит Роза.

– Но я хочу поздороваться с папой!

– Потерпи немного. Он сейчас с ноной Меркадой. Скоро мы войдем.

– Нона Меркада из Тель-Авива? – ликует Луна и пытается открыть дверь, но она заперта изнутри на засов и на замок.

– Тихо, тихо, – умоляет Роза Луну, чтобы та, не дай бог, не помешала Меркаде, чтобы старая карга не рассердилась.

И ведь годы прошли с тех пор, как старуха переехала жить к Аллегре в Тель-Авив, а Роза боится ее, словно она по-прежнему нищая сирота из квартала Шама, которую привели в этот дом для поспешной свадьбы.

Но Луна, упрямая как ослица, не слушает, она стучит в дверь и кричит:

– Папочка, папа!

Да она перебудит всех мертвецов на Масличной горе, пугается Роза. А Луна меж тем колотит в дверь и вопит, умоляет бабушку:

– Нона, нона, открой мне, открой!

Однако та заперлась со своим сыном и дверь не открывает. Луна упряма, думает Роза, но Меркада еще упрямей. Да и от кого Луна унаследовала это качество, если не от Меркады?

Проходят часы, солнце уже клонится к закату, скоро наступит суббота, а Меркада все не открывает.

Девочки теряют терпение, Бекки начинает плакать, и даже Рахелика, у которой обычно ангельское терпение, ноет, а Луна стоит у двери, прижимается ухом, пытается расслышать, потом карабкается на оконный карниз, чтобы подсмотреть, но старая карга задернула шторы, и что делается в комнате, не увидать.

Скоро здесь пройдут ашкеназы из Меа-Шеарим, громко затрубят в шофар и возвестят: «Шабес!» А она все еще сидит во дворе со своими нетерпеливыми девочками и ждет, когда Меркада откроет дверь.

Что ж, у нее тоже кончилось терпение.

– Ладно, – говорит Роза, – идем к дяде Шмуэлю и тете Мирьям.

И они с девочками направляются к Шмуэлю – он с семьей живет в соседнем квартале, в Суккат-Шалом. Когда они подходят к дому Шмуэля, суббота уже почти наступила.

– Твоя мать у нас дома с Габриэлем, – сообщает она Шмуэлю.

– Мать приехала из Тель-Авива? Ну, значит, скоро придет Машиах! – откликается Шмуэль и собирается выйти, чтобы пойти к брату и увидеться с матерью. – Не ходи, – говорит Роза. – Она выгнала меня из дому, закрыла дверь и велела не входить, пока не откроет.

– И как давно она у него? – спрашивает Шмуэль.

– С того времени, как на рынке начали закрывать лавки перед субботой, – отвечает Роза.

Шмуэль колеблется и решает остаться дома. Он тоже боится матери. Роза зажигает свечи вместе с его женой Мирьям. Девочки играют с их детьми во дворе. Роза, Мирьям и Шмуэль сидят в комнате и напряженно молчат. Внезапно Мирьям говорит:

– Она, наверное, проводит ливьянос, чтобы изгнать страхи, которые уложили его в постель.

И как только она это произносит, Розе становится легче дышать. На сердце у нее теперь легко и спокойно: не родился еще человек, которого Меркада не спасла бы при помощи ливьянос, не родился еще человек, который не выздоровел бы после ее лечения. И Габриэля она непременно вылечит, сегодня же вечером он встанет с постели.

В тот вечер Роза и девочки так и не вернулись домой. Когда настало время кидуша, они сели за субботний стол Шмуэля и Мирьям. Девочки не вымылись, она не вымылась, так и сели за стол в будничной одежде. Впервые с тех пор, как родились, Розины дочки делали кидуш не за своим столом и не с отцом. Но они не жаловались, только Луна бросала гневные взгляды то на мать, то на дверь, а младшим даже нравилась перемена обстановки.

После кидуша и ужина Мирьям сказала Розе:

– Пока Меркада придет и позовет вас домой, уложи дочек, пусть спят с моими. А когда нужно будет, мы их разбудим, и пойдете спокойно к себе.

Рахелика и Бекки были рады остаться, только Луна заупрямилась:

– Я хочу спать у себя дома! – топнула она ногой.

– Ты будешь спать у себя дома, керида, в своей постели, это только сейчас, а потом придет бабушка, и вы пойдете домой, – уговаривала ее Мирьям.

– Нет! – не сдавалась Луна. – Я иду домой!

Она рванулась, выбежала из дому и понеслась. Роза – за ней.

Не дай бог, кто-то увидит, как я бегу за этой дрянной девчонкой. Пойду спокойно, чтоб она не подумала, что я ее преследую, чтобы в Охель-Моше не видели, как эта девчонка делает из меня посмешище. Если бы я не боялась, что она снова побежит в английскую полицию, я дала бы ей уйти ко всем чертям…

От дома Шмуэля в Суккат-Шалом до их дома в Охель-Моше десять минут ходьбы. Но сейчас они показались Розе вечностью. Она так боялась и Меркаду, и Луну, что ее трясло. Обе – и старая и малая – наводили на нее ужас.

Луна стояла у входной двери, колотила в нее кулаками, пинала ногами, словно лесная дикарка.

– Папа, папа, папа! – вопила она. – Открой мне, я хочу домой!

Но дверь оставалась запертой, и когда Роза подошла к дому, девочка бросилась на плиты во дворе и устроила свое обычное представление. Роза боялась оставить ее там: прошло совсем немного времени с тех пор, как Луна пошла в полицию и донесла, что мать выгнала ее из дому. Она осталась стоять рядом с дочкой, которая оглашала своими воплями весь квартал и мешала субботней трапезе соседей. Никто не вышел во двор – все уже привыкли к спектаклям, которые устраивала Луна, и не особенно беспокоились. Луна продолжала колотить ногами и кричать: «Папа, открой мне, папа!» Роза заткнула уши. Соседи наверняка подсматривают из окон и видят ее позор, а эта девчонка орет и орет, и никто не выйдет во двор, стыд-то какой, даже соседи уже привыкли к тому, что Роза беспомощна. И ничего тут не поделать, пропало ее доброе имя; с такой девчонкой, которая не уважает свою мать, как соседи могут ее уважать?

Крики и завывания Луны разрывают тишину субботнего вечера. Воет на луну, как собака, думает Роза, как сумасшедшая орет…

Внезапно дверь распахивается, на пороге появляется старая карга, стучит палкой по плитам и ледяным голосом припечатывает:

– Баста!

Вой немедленно стихает, девочка с разинутым ртом глядит на бабку, а та поворачивается к ним спиной, входит в дом и захлопывает за собой дверь.

Роза стоит в оцепенении, Луна поднимается с земли и выходит из ворот на улицу. Роза идет за ней. Девочка ускоряет шаги, Роза – за ней по пятам, чтобы снова не пошла в английскую полицию ябедничать и врать. Но Луна не идет в полицию, она идет к дому Шмуэля и там, не сняв ни платья, ни туфель, забирается под одеяло и прижимается к Рахелике. Спустя несколько минут приходит Роза, и Мирьям шепчет ей:

– Она там, с детьми.

Роза входит в комнатушку, отгороженную занавеской от гостиной. Дети рядышком спят на матрацах. Ее девочки теснятся на одном матраце: Рахелика – посредине, а по обеим сторонам от нее – Бекки с пальцем во рту, спящая сном праведницы, и Луна. Лунный свет освещает комнату. Она смотрит на своих дочерей – и встречает взгляд Луны. Ее красивые зеленые глаза широко распахнуты и полны слез и страха.

Сердце Розы рвется обнять дочку, но она боится ее реакции, боится, что Луна снова оттолкнет ее, а она не сможет это выдержать. Роза поворачивается и выходит в гостиную, к деверю и невестке.

Три дня и три ночи не открывались двери дома Габриэля и Розы. Три дня и три ночи провели мать и сын за запертыми дверями и с опущенными жалюзи, и никто не входил в дом и не выходил из него.

– Господи, хлеб-то уже зачерствел, а сыр прокис, дома нечего в рот положить, – удивляется Роза вслух. – Что же они едят?

– Друг дружку, – отвечает невестка, ставя кастрюлю на керосинку. – Пусть поварятся в собственном соку, глядишь, и покончат уже с этой враждой, которая разрушает семью.

– Старая карга небось изгоняет бесов из своего сына, – говорит Роза. – Но кто изгонит бесов из нее самой?

– С божьей помощью выйдут бесы и из нее. Не бойся, керида Роза. Когда свекровь, чтоб она была здорова, выйдет из ваших дверей, увидишь, все встанет на свои места. Габриэль заболел только из-за своей матери. Если она простит его, он тоже простит себя и выздоровеет. Не беспокойся, это только на пользу, что они закрылись в доме так надолго.

На четвертый день, как только взошло солнце, Меркада вышла из дома Габриэля и Розы и пошла пешком к автобусной станции на улице Яффо. Села в автобус и вернулась в дом Аллегры в Тель-Авиве.

Сразу после ухода матери Габриэль встал с постели, вымылся с мылом, сбрил щетину, нашел в шкафу чистую одежду, оделся и пошел на рынок.

Мацлиах, Лейто и Аврамино не поверили своим глазам, увидев его: выглядел он как новенький. Без лишних разговоров Габриэль занял свое место за прилавком и вернулся к повседневной работе.

– Пойди в дом Шмуэля, спроси, знают ли они, где Роза, а когда найдешь ее, скажи, чтобы они с девочками возвращались домой, – велел он Аврамино, и тот бросился исполнять поручение.

Вернувшись домой, Роза с удивлением обнаружила, что дом остался таким же, каким она его оставила, – чистым и опрятным. Постель Габриэля застелена, в раковине нет грязной посуды, а корыто, с которого еще не стекла вода, повешено для просушки на своем обычном месте – на вбитом в стену гвозде.

Девочки сняли одежду, взятую у кузин, и надели свою.

– Давайте скорей, а то опоздаете в школу, – поторапливала их Роза.

Они ушли, а она стояла в дверном проеме и смотрела им вслед. Сестры с двух сторон держали малышку Бекки за руку. Роза вздохнула, точно с плеч у нее сняли тяжелый груз: если Габриэль вернулся в лавку, а дочки пошли в школу, может, права была Мирьям, и все благополучно вернулось на свои места.

Но Луна в тот день не пошла в школу. Оставив Бекки в детском саду и убедившись, что Рахелика вошла в класс, она быстро вышла из школьных ворот и побежала на рынок, в лавку Габриэля.

Когда она, запыхавшись, влетела в лавку, отец увидел ее и улыбнулся. Она подбежала, обняла его, расцеловала и стала ластиться.

– Все, хватит, керида! Это некрасиво, ты уже не маленькая, без пяти минут невеста.

Габриэль попытался высвободиться, но Луна, радуясь, что снова видит отца улыбающимся, как прежде, не обращала внимания и продолжала обнимать его, прижиматься к нему.

– Перестань! – прикрикнул он. – Мне же неловко. Ну какой жених захочет на тебе жениться, если ты ведешь себя с отцом как маленькая девочка!

Луна пропускала его слова мимо ушей. Она была счастлива: папа наконец вернулся к ней, он снова за прилавком, в белом фартуке, обслуживает покупателей, и жизнь, свернувшая с пути, вновь вернулась в прежнюю колею, как было до отцовской болезни. Ей хотелось одного – быть к отцу поближе, дышать с ним одним воздухом. Его присутствие придавало ей силы и уверенности. – Я хочу работать с тобой в лавке, – заявила она.

– Ну что ты, Луна, ты еще ребенок, тебе еще нужно учиться.

– Только что ты говорил, что я без пяти минут невеста, а теперь я ребенок? Папа, я хочу помогать тебе, быть рядом с тобой. Я не должна учиться, чтобы торговать в лавке.

– Ты не должна учиться? Да ты знаешь, что твои бабушка и мама ни дня в школе не учились? А у тебя есть такая возможность – учиться, получать знания, стать образованной…

– Что значит образованной? Читать и писать я умею, арифметику знаю, ничего больше не нужно.

– Не говори глупостей, Луна! Возьми что-нибудь вкусненькое – и марш в школу.

– Папочка, ну пожалуйста, только сегодня! Дай мне остаться в лавке только сегодня…

Габриэль уступил. Он не мог противиться очарованию дочери. Вообще-то ее завораживающая прелесть его беспокоила: девочка не должна быть такой красивой. Красота Луны может довести ее до беды. Нужно присматривать за девочкой, скоро она вступит в тот возраст, когда нужно будет подыскивать ей жениха, нужно смотреть в оба, чтобы она не стала такой, как эти нынешние девчонки, которые ходят танцевать в кафе «Европа» и в другие клубы, где вертятся эти чертовы английские солдаты. Она еще ребенок, но время летит, не успеет он оглянуться, как его девочка станет женщиной. О том, что происходило в эти три дня, которые он провел с матерью за запертыми дверями, Габриэль никому никогда не рассказывал, и мать его тоже ни слова не проронила. Но с той минуты, как она вышла из его дома, он стал жить как прежде. Жизнь семьи Эрмоза вернулась в привычное русло, за одним исключением: Габриэль перестал ходить в синагогу в будни – только по субботам и праздникам. Роза, конечно, заметила перемены, но, как водится, вопросов задавать не стала. Она давно поняла: чем меньше она будет говорить, тем лучше. Лучше промолчать, чем получить в ответ наглухо замкнутое лицо и гробовое молчание. Она по-прежнему занималась домом, и даже трений с Луной стало меньше. И хотя Розе не нравилась дочкина страсть к нарядам, крепнущая день ото дня, она не делала ей замечаний. Уж лучше перемирие с наглой девчонкой, чем изматывающие бесконечные ссоры, которые почти всегда заканчивались ощущением собственного бессилия и сокрушительной победой Луны. Габриэль никогда не встанет на ее сторону против дочки, самое большее – пожурит Луну, но не строго, а ласково, а это бесит Розу еще больше. Поэтому она сдалась и предпочитает воздерживаться, насколько возможно, от стычек с Луной.

К концу учебного года директор школы рав Пардес пригласил родителей, чтобы сообщить им об успехах детей. Габриэль сказал, что пойдет он, и Роза, которая и так не особенно интересовалась учебой дочерей, охотно уступила.

– Прежде всего, хочу поздравить вас с многочисленными талантами Рахели, – сказал рав Пардес Габриэлю. – Вашу Рахель ждет большое будущее. Я от всей души советую вам отправить ее учиться дальше, в среднюю школу при учительской семинарии Давида Елина в Бейтха-Кереме. И маленькая Ривка тоже молодчина: прилежная и усердная ученица, отличница. А вот Левана[73]… – рав вздохнул. – К сожалению, господин Эрмоза, о Леване ничего хорошего сказать не могу. Честно говоря, я не одобряю, что вы разрешаете дочери пропускать занятия столь часто. Я понимаю, что вам нужна помощь в лавке, но вы должны решить, хотите вы, чтобы девочка училась, или нет. Если вы заинтересованы в ее учебе, я требую, чтобы она ежедневно являлась в школу и вела себя как подобает ученице. Если же вы хотите забрать ее из школы, чтобы она помогала вам в лавке, – право ваше. Решайте.

Ошеломленный Габриэль растерялся: признаваться ему в том, что Луна лжет, или выгораживать ее? В родительском доме ему внушали, что нельзя грязное белье полоскать на людях. Поэтому он решил не открывать почтенному раву, что Луна нагло врет. Он разберется с ней дома.

– Господин директор, прошу у вас прощения. Начиная с завтрашнего дня моя дочь больше не пропустит ни одного дня занятий.

Ни один мускул в его лице не дрогнул, когда он покидал школьный двор, но внутри у него все кипело. Луна перешла все границы! Так бессовестно врать и впутывать в свою ложь еще и его! Что происходит с дочкой? С девочкой, которую он любит больше жизни? Может, он избаловал ее сверх меры? Может, расточал ей слишком много любви? Может, она уловила его отчаяние, его потребность найти в ней утешение – и поэтому стала лгуньей? А где она шатается, когда сбегает из школы? В нем кипел гнев: его дочь, его плоть и кровь, унизила его перед уважаемым человеком. Он чувствовал себя обманутым, а главное, понимал, что если не решится действовать, то утратит власть над Луной. Она ведь еще ребенок, что же будет дальше?..

Хотя школа была близко от рынка, он не стал возвращаться в лавку, а спустился по Агриппас к Кинг-Джордж. Нужно успокоиться, прежде чем он вернется домой и вступит в единоборство с Луной. Больше всего он нуждался сейчас в хорошем совете. На минуту он заколебался: не сесть ли в автобус, который отвезет его к матери в Тель-Авив? Но он тут же испугался, что в городе у моря может снова столкнуться с Рухл, и отбросил эту идею.

Не так уж много времени прошло с тех пор, как мать спасла его при помощи ливьянос, изгнала из него бесов, которые вцепились в его душу и не отпускали. Разговор, который они вели, он не забудет никогда. На третий день он уже достаточно окреп, встал с постели и сел к столу. Мать сидела напротив него, опираясь на палку, – лицо изборождено морщинами, но в глазах горят искорки, как у молодой женщины. Она говорила очень серьезным тоном:

– Всевышний, должно быть, сильно сердился на тебя в тот день, когда ты поднял глаза на ашкеназку. Кто знает, что ты сделал, что он наложил на тебя такое тяжелое наказание… Любовь, если она не получила божьего благословения, проклята и обречена на адовы муки. А твою любовь к ашкеназке, дорогой мой мальчик, Бог не благословил.

Она тяжело вздохнула, накрыла руку Габриэля своей и продолжала:

– Пусть Бог простит нам то, в чем мы виновны друг перед другом. Эта вина тяжкая и невыносимая. Но если бы Господь счел нужным, то уже давно забрал бы тебя или меня. Однако же он этого не сделал и тем самым обрек нас обоих на наказание более тяжелое, чем смерть. Если Всевышний решил не забирать ни тебя, ни меня, значит, он хочет, чтобы мы оставались здесь, на земле. Сделанного не воротишь, ихо керидо, но давай хотя бы с сегодняшнего дня вести себя друг с другом если не как мать с сыном, то хотя бы как люди. Я сейчас уйду и вернусь в Тель-Авив. А ты встанешь, вымоешься и вернешься к своей обычной жизни. Постарайся сделать с той жизнью, которая тебе осталась, самое лучшее, что возможно. Самое лучшее для дочерей, для жены, для заработка, а главное – для себя самого. По счастью, я выкорчевала из твоего сердца ту женщину, которая никогда тебе не предназначалась, вытеснила твою боль и тоску, изгнала память о ней и мечту о том, что однажды ты снова встретишь ее. И теперь ты чист. Иди и начинай жизнь сначала, как будто ничего не было.

Она поднялась, опираясь на палку, и ушла не попрощавшись. И он, с детства привыкший к чудесам, которые творила его мать, к ее способности врачевать с помощью ливьянос, почувствовал, что она вернула его к жизни, и преисполнился решимости наверстать упущенное время.

Ну а теперь беседа с равом Пардесом нарушила обретенный им покой. В сердце закрались страх и тревога за будущее Луны. Его терзали сомнения: в самом ли деле он знает свою дочь? И что еще Луна делает такого, о чем он не ведает, если она способна так бесстыдно лгать? Неужели он допустил серьезный промах в воспитании? Где эта подколодная змея научилась так врать?

Габриэль пошел вдоль по Кинг-Джордж до монастыря Терра-Санкта, свернул на улицу Аза и дошел до кафе «Рехавия», куда приходил, когда хотел побыть один. Подальше от всего, что знакомо, туда, где все отличается от его привычного окружения на рынке и в Охель-Моше. Он долго сидел там, пил крепкий черный кофе, смотрел сквозь стеклянное окно на прохожих и пытался привести в порядок мысли и чувства. Много бы он отдал сейчас за хороший материнский совет. Но нет, пожалуй, не стоит рассказывать никому, даже матери, о похождениях Луны. Не хочется, чтобы дочку считали лгуньей, уличной девчонкой, нужно беречь ее доброе имя, иначе все выйдет из-под контроля, и не получится найти ей жениха из хорошей семьи.

Он встал, расплатился с официантом, вышел из кафе и отправился в долгий обратный путь до Охель-Моше, твердо решив следить за дочкой в оба. Он должен в любую минуту знать, где Луна. И первый раз в жизни наказать ее, чтобы призвать к порядку.

Вечером вся семья собралась за ужином. Габриэль бросил быстрый взгляд на дочерей, сидевших за столом. – Иди ко мне, – сказал он Рахелике, которая немедленно послушалась и встала рядом с его стулом.

Он поцеловал ее в лоб и похвалил за отличную учебу. Уголком глаза он заметил жгучую ревность в глазах Луны – она не терпела, чтобы отец уделял внимание кому-то другому, даже если это ее сестра.

Потом он подозвал Бекки и усадил ее себе на колени. – И ты молодчина, радость моя! – сказал он и поцеловал ее.

Рахелика и Бекки вернулись на свои места за столом, и воцарилась напряженная тишина. Все ждали, что теперь Габриэль подзовет к себе Луну и скажет ей что-то по поводу учебы. Но он не сказал ничего.

Тишину можно было резать ножом. Наконец Бекки не выдержала:

– А Луна? Что о ней сказал рав Пардес?

Габриэль, словно не слыша, сказал ледяным тоном:

– Еда стынет, Роза. Подавай ужин.

Не говоря ни слова, Роза поставила на стол кастрюлю с кускусом и другую – с зеленым горошком и мясом в томатном соусе, взяла половник и приготовилась раскладывать еду по тарелкам.

– Стоп, – остановил Габриэль ее руку. – Дай половник Луне, пусть она накладывает.

Рука Розы замерла в воздухе.

– Так чего ты ждешь, Луна? После беседы с равом Пардесом я проголодался, – прибавил он, не глядя на дочь.

Луна покраснела. Никогда прежде отец не говорил с ней так сурово, никогда прежде не оскорблял ее при других, но больней всего было сознание, что она разочаровала его, опозорила перед директором школы. Она поняла, что рав Пардес рассказал о ее прогулах в школе и о поводах, которые она придумывала, чтобы сбежать с занятий. Как она могла думать, что ей удастся благополучно выпутаться из своего вранья? Как могла надеяться, когда, прикрываясь отцовским именем, лгала раву Пардесу, что отец об этом не узнает? Она задела его честь, а ведь честь для отца превыше всего.

Ее рука дрожала, когда она накладывала всем кускус. Ужин проходил в молчании, слышен был только стук тарелок и вилок. Сама Луна не притронулась к еде, и впервые Габриэль не пытался уговорить ее поесть.

Поев, Роза и девочки торопливо стали убирать посуду со стола, но Габриэль остановил их:

– Оставьте. С сегодняшнего дня только Луна будет убирать со стола и только Луна будет мыть посуду. Если она ничему не учится в школе, пусть, по крайней мере, научится чему-то дома.

Семь дней, день за днем, трапеза за трапезой, Луна накрывала на стол, подавала еду, разливала ее по тарелкам, убирала со стола, мыла посуду и складывала в шкаф. Роза с трудом скрывала удовлетворение, видя, как муж теперь обращается с дочерью. Габриэль не стал пересказывать ей разговор с равом Пардесом. Он решил, что займется Луной сам, не привлекая к этому жену. Розе он сказал так:

– О том, что происходит у нас с Луной, ни слова за стенами дома. Ты не будешь говорить об этом ни с Мирьям, ни с Кларой, ни со своей соседкой Тамар или другими соседками.

Что ж, слово мужа было для Розы законом, и она хранила молчание, несмотря на жгучее желание поделиться происходящим с Тамар, своей любимой соседкой.

Всю неделю Луна ходила как тень. Утром она шла в школу и сидела в классе все положенные часы, даже на перемены не выходила. Тяжелей всего было для нее молчание отца. Она была готова терпеть любое наказание – мыть посуду, мыть полы, складывать белье, даже самое страшное – не выходить из дому, но молчания отца она не могла вынести. Это было для нее больнее, чем если бы он бил ее палкой.

Рахелика, у которой сердце болело за сестру, пыталась с ней заговаривать, но Луна замкнулась в себе.

– Что ты сделала, что отец тебя так наказывает? Неужели же это из-за того, что ты плохо учишься?

Луна молчала. Даже любимой сестре она стыдилась рассказать, за что отец ее наказывает.

– Луна, почему ты такая упрямая? Ну расскажи же, за что папа на тебя сердится. Украла что-то?

– Молчи, пустема, сама ты украла!

Она вцепляется в Рахеликины черные волосы и с силой дергает.

– А-ай! – кричит Рахелика. – Отпусти мои волосы!

Но Луна не отпускает, она со всей мочи тянет сестру за волосы. Когда она так делает, то чувствует себя сильной, этаким Самсоном-героем. Поэтому, когда Луна ссорится с сестрами, она всегда таскает их за волосы. И когда ей хочется выразить любовь – тоже. Да и не только сестер – эта процедура известна детям в квартале и двоюродным братьям и сестрам, через нее многие проходили. Все знают, что у Луны есть такая причуда – таскать за волосы.

На крики Рахелики прибегает из кухни Роза, она обхватывает тощее тельце Луны и пытается разнять сестер. Но Луна кричит, тянет, беснуется и окончательно теряет над собой контроль. В конце концов она падает на каменные плиты и разражается плачем.

Долгими часами Луна погружена в себя. Обхватив руками колени, она горько плачет. Роза затыкает уши, чтобы не слышать ее завываний. Она сама поражается, насколько ожесточилось ее сердце, но страдания дочери ее не трогают. За что Габриэль так наказывает любимую дочь, почему доводит ее до слез, она не знает, но его не спрашивает. Захочет – скажет, не захочет – и ладно. Нет у нее больше душевных сил на то, чтобы интересоваться проблемами этой девчонки; та вытянула из нее все силы.

Упряма как ослица эта Луна, гордячка, даже не подойдет попросить прощения, думает Габриэль. Смотрела ему прямо в глаза без всякого стыда, когда они сидели за столом и ужинали. По крайней мере, сильный характер она от него унаследовала, не такая тряпка, как ее мать. Он чувствует ее боль, ей не удается это утаить; он видит, как она поглядывает украдкой, когда он разговаривает с Рахеликой или Бекки, как закусывает губу, когда он обсуждает с Рахеликой газетные новости.

Чертова девчонка, ну и характер! И с каждым днем Луна становится все краше. Эти глаза – от кого она унаследовала такие глаза? Когда она родилась, все сказали, что ей достались его глаза, но вряд ли у него такие красивые глаза. И волосы огненного цвета тоже как у него, но гораздо красивей. Девочка – его копия, не то что Рахелика, которая, к сожалению, как две капли воды похожа на мать, или Бекки, которая, к счастью, унаследовала от матери только темные волосы.

Нужно все-таки снять напряжение между ним и Луной, это противостояние его убивает. Но разве он, отец, может унизиться и подойти к дочери? Почему она сама не подойдет и не попросит прощения? Вот же упрямая ослица. И сколько еще это может тянуться? Ну и доля ему выпала – быть в ссоре с двумя самыми дорогими ему женщинами – с матерью и старшей дочерью. Еще минута – и он сдастся, подойдет к дочке, обнимет ее, прижмет к сердцу, поцелует в лоб… Черт с ним, сам же у нее и попросит прощения… Но нет, не бывать этому! Он не поддастся слабости, не соблазнится такой возможностью. Сама прибежит к нему на задних лапках, придет и повинится за свое вранье.

Тридцать девятый год почти закончился. Половину этого года он был скорее мертв, чем жив. Да и лавке нанесен ущерб. Ну конечно, разве Мацлиах может вести дело? Он же едва управляется с женой и детьми. И денег ему вечно не хватает, постоянно жалуется на их нехватку, куда уж ему управлять лавкой… У Габриэля нет сомнений: пока он лежал трупом, в денежных делах был беспорядок, а как могло быть иначе? Не то чтобы он подозревал брата в воровстве, но ведь Мацлиах с трудом может сложить четыре и четыре, как же он может вести бухгалтерию? Ну а если его брат, не дай бог, все же оступился – он не хочет об этом слышать, не хочет разочаровываться.

Вернувшись к работе после того, как мать избавила его от страданий, Габриэль нашел лавку в плачевном состоянии. Товар был несвеж, не хватало рахат-лукума, халвы, фисташек, чая. Арабки перестали приносить сыры из деревни, потому что Мацлиах не платил им своевременно. Недоставало соленых огурцов, лакерды, оливкового масла, маслин… Габриэль немедленно засучил рукава и принялся за дело. В Тель-Авив ехать он не хотел из-за поселившегося в сердце страха: а вдруг он случайно снова встретит ту женщину (он даже мысленно не хотел называть ее имени), что шла рядом с англичанином? Поэтому он отправил Аврамино к Хаиму Саргости на улицу Левински. На листочке он написал все, чего не хватало, и, хотя Аврамино не умел читать, Габриэль полагался на своего старинного друга Саргости – тот все выполнит и пришлет в Иерусалим заказанное.

Он заплатил арабкам из деревень Баттир и Шейх-Джаррах то, что им задолжал Мацлиах, и они снова стали приносить свои отменные козьи сыры. Он заставил Мацлиаха и Аврамино день и ночь приводить лавку в порядок и нанял в помощь еще двух подростков из Суккат-Шалом. И лавка обрела прежний вид, снова стала процветать, в ней вновь было полно покупателей.

Не раз Габриэль задумывался: а может, Луна права, и это не такая уж плохая идея – забрать ее из школы, и пусть помогает ему в лавке? Но он тут же прогонял от себя эту мысль. Мир сегодня меняется, и он не хочет, чтобы его дочь была невежественной и необразованной, как ее мать. Она должна получить образование.

Сам он сожалел, что занимался только изучением Торы. Если бы он мог продолжать учиться! Он не сомневался, что мог бы стать кем-нибудь более значительным, чем лавочник на рынке, – может, доктором в больнице «Бикур-Холим», может, адвокатом, а может (это была его тайная мечта), и командиром в «Хагане». Как бы ему хотелось быть приближенным к Бен-Гуриону, которого он чтил, работать вместе с Элиягу Голомбом[74], ведь эти люди – соль земли! Получи он образование, не был бы, конечно, лавочником, который довольствуется разговорами на бытовые темы с толстым Францем; он вел бы беседы о высоких материях с уважаемыми людьми, такими как Давид Елин[75]. Елин и его жена Ита, когда их сын Авиноам был убит во время арабских беспорядков в тридцать седьмом, вернули мерзавцам-англичанам полученный от них почетный знак. Габриэль восхищался словами Елина: «Я считаю этот почетный знак позорным знаком». Какие люди живут в этой стране! А он с недотепой Мацлиахом и невеждой Аврамино целый день торчит в лавке.

Мысли безостановочно крутятся, сверлят и сверлят мозг, у него уже голова раскалывается. Габриэль покидает свое место за прилавком и велит Мацлиаху сменить его. Он снимает фартук и идет вверх по рыночной улице по направлению к Яффо. Пьянящие ароматы рынка проникают в ноздри, но это лишь усиливает головную боль. Он подходит к ларьку с газетами и, как всегда, покупает «Ха-Арец».

– Как поживаете, почтенный? – обращается толстяк Франц к своему лучшему клиенту.

– Слава богу, – отвечает лучший клиент, расплачивается и просматривает первую полосу.

– Видали мерзавцев? Еще один корабль не впустили, – говорит Франц.

И взгляд Габриэля упирается в шапку: оказывается, в страну не впустили пароход «Тайгер-Хилл» с семьюстами одиннадцатью репатриантами на борту.

– Сукины дети, – цедит Габриэль. – Они отправили этих несчастных в Бейрут. Делают что хотят, твари.

Габриэль забирает газету и возвращается в лавку. С каждым днем он ненавидит британцев все сильнее, не выносит их присутствия, их высокомерия, когда они группками проходят через рынок в своей чистенькой форме. Ведут себя так, будто они хозяева страны. Невежды, плебеи, многие прибыли в Эрец-Исраэль из забытых богом деревень, простые крестьяне, которые дома выгребали коровий навоз, а здесь, в Палестине, ведут себя так, будто каждый из них – британский принц.

В Европе война, Германия вторглась в Польшу, а у нас ведут себя так, словно ничего не происходит, продолжают жить, как будто в мире нет войны. Сколько продлится такое положение? Сколько мы сможем жить, засунув голову в песок? Счастье, что есть люди, которые добровольно идут сражаться с Германией. Счастье, что есть люди, которые пытаются изгнать англичан из страны. Нет, он имеет в виду не бандитов Штерна, а приличных людей из «Хаганы». Да, половина ОхельМоше на стороне «Лехи» и «Эцель»[76], но есть и те, кто подобно ему поддерживает умеренные действия «Хаганы». Он не верит в око за око, зуб за зуб, он сторонник переговоров. Насилие никому не приносит пользы.

В один прекрасный день приходит долгожданное письмо из Америки, и Роза не может утерпеть, она бежит с письмом в лавку, чтобы Габриэль прочел, что там написано. Нисим, которого в Америке называют Ник, пишет, что дела у него идут хорошо, он успешно ведет «шматес-бизнес», у него одежная фабрика, семья, слава богу, увеличивается, старший сын обручился и скоро женится. А как все в Иерусалиме? Как поживает ее муж Габриэль и их дочери? Как поживает Эфраим и чем он сейчас занимается? Работает ли он в лавке у Габриэля или, может, открыл собственную лавку?

Вскоре после письма прибывает морем большой ящик, а в нем одежда с фабрики Нисима, чтобы Роза видела, как он преуспевает, – одежда для дочек, для Габриэля, а еще для Эфраима, который был ребенком, когда Нисим сбежал в Америку, а теперь он взрослый мужчина и, конечно, завел семью и детей.

Розе становится тоскливо. Прошло уже два года с тех пор, как британская полиция увела ее на допрос на Русское подворье, а она ничегошеньки не слыхала об Эфраиме. И ей не с кем даже поговорить о нем. Габриэль, как только слышит его имя, раздражается, он не любит людей из «Лехи». Когда при неудавшемся покушении на британского офицера Мортона на улице Яэль в Тель-Авиве вместо него по ошибке убили еврейского офицера Шиффа, Габриэль так бушевал, что она заткнула уши, чтобы не слышать:

– Они убивают даже евреев! Все границы перешли! Их всех нужно пересажать в тюрьму в Акко, всех! Они не евреи, евреи так не поступают!

Если бы только она могла встретиться с Эфраимом, хотя бы раз! Узнать, как он живет, услышать, что у него все в порядке. Ходят слухи, что Ицхако, сын Сары Ланиадо из Суккат-Шалом, тоже с людьми Штерна. Она поговорит с его матерью – вдруг та что-то знает.

После полудня она идет к Саре Ланиадо и стучит в дверь. Сара открывает.

– Добро пожаловать, сеньора Эрмоза, добро пожаловать. Входите, входите…

Роза входит в дом. Три ступеньки с улицы ведут в подвал, где живет семья Ланиадо. В комнате нет окон, воздух спертый, кислый запах ударяет в нос. Больной муж Сары лежит на постели у стены, но, когда Роза входит, он с трудом поднимается и садится.

– Не нужно, сеньор Ланиадо, – говорит она, – не нужно из-за меня вставать, я ненадолго.

Сара приносит угощение – чай с бисквитами, они садятся у обеденного стола и молчат. Роза не знает, как начать беседу, а Сара хоть и догадывается, почему сеньора Эрмоза почтила ее визитом, но ждет, чтобы та заговорила первой.

– Ну как там в Рехавии? – пытается завязать беседу Роза.

– Ну как там может быть, – пожимает плечами Сара. – Даже вол не работает так тяжело, как моя хозяйка заставляет меня работать.

– Ох, как я вам сочувствую, ашкеназки еще хуже, чем англичанки, – говорит Роза.

– А моя хозяйка хуже фараона! Все ей не нравится, что бы я ни сделала, ей недостаточно чисто. Если бы могла, заставила бы меня вылизывать полы языком. – Скажите, Сара, – Роза понимает, что такая беседа ни к чему не приведет, – а как у вас дела вообще? Все ли в порядке?

– Ну сами видите – муж в постели, я зарабатываю, куда деться.

– А как дети?

– Слава богу, все женились.

– И Ицхако?

– Ицхако – нет, – Сара понижает голос, точно сообщает секрет, – храни его Господь, он с Авраамом Штерном, как ваш брат Эфраим, они там вместе.

– Откуда вы знаете? – вскидывается Роза.

– Ицхако сказал. И не только они, Мимо из Суккат-Шалом тоже. Там, в группе Штерна, у нас уже приличное представительство – человек тридцать – сорок из наших.

Роза ошеломлена. Эта Сара знает гораздо больше, чем она могла себе представить. Она решает отбросить церемонии и говорить без обиняков.

– Визина керида, я ничего не слышала о своем брате Эфраиме уже два года. Может, Ицхако что-нибудь о нем рассказывал? Как он? Женился? Завел детей?

– Женился! – смеется Сара. – У них Эрец-Исраэль вместо жены, некогда им жениться на женщинах!

– Скажите мне, – умоляет Роза, – Ицхако, чтоб он был здоров, говорил что-нибудь об Эфраиме?

– Он много не говорит, – отвечает Сара. – Я и вижу-то его не больно часто. Тихо придет, поест чего-нибудь, поспит немного и так же тихо уйдет. Храни его Господь.

– Но как, как Эфраим попал в «Лехи»? Он же был пьяница горемычный, как они его взяли?

– Это Мимо его взял. Он увидел, как Эфраим шатается возле центральной автостанции в Тель-Авиве, и увел его. И вот они уже устраивают англичанам веселую жизнь, дают им прикурить. Слыхали об ограблении Англо-Палестинского банка в Тель-Авиве?

– Это они? – поражается Роза.

– Они грабят англичан, чтобы на эти деньги купить оружие и воевать с ними.

– Мой муж говорит, что они еще хуже англичан, – вздыхает Роза. – Он говорит, евреи так себя не ведут. – Хуже англичан нет! – решительно заявляет Сара. – Не скажу, будто мне нравится, что мой сын участвует в ограблениях, я его не для этого растила, но он же не кладет эти деньги себе в карман, он отдает их на благо нашего народа, а такие дела даже Бог на небесах оправдывает. Я каждую неделю на исходе субботы слушаю по радио, как Штерн выступает на «Голосе сражающегося Сиона»; прикладываю ухо к приемнику и слышу каждое слово. Все говорит по делу, все чистая правда. – Пусть Бог хранит моего брата и вашего сына, – говорит Роза, прощаясь. – Если вдруг к вам придет Ицхако, скажите ему, пожалуйста: я прошу, умоляю его передать Эфраиму, что я хочу что-нибудь узнать о нем. Пусть покажется, пусть я увижу, что он жив-здоров. А если он не хочет приходить ко мне, пусть скажет, куда мне прийти, я приду в любое место в любое время. Прошу вас, сеньора Ланиадо, сделайте это для меня.

Роза решает сохранить эту встречу в тайне. Она никому не расскажет, что хочет связаться с Эфраимом. И уж конечно, не скажет Габриэлю, ведь она заранее знает, что он будет категорически против, и хотя он никогда ей ничего не запрещал, но встречаться с братом запретит наверняка. Она догадывается, что муж ей скажет: ты подвергаешь опасности себя и детей. Но с этого дня Роза начинает интересоваться новостями и просит Рахелику читать ей газеты. Из газет она узнает, что за голову Штерна назначена награда – тысяча лир и что его преследуют и разыскивают.

На исходе субботы, когда Габриэль с девочками после авдалы идут навестить Шмуэля и Мирьям, она остается дома, сославшись на то, что плохо себя чувствует, включает приемник «Зенит», стоящий на буфете, и ищет волну, на которой ведет передачи «Голос сражающегося Сиона». В ушах у нее раздается голос Штерна: «Достойный путь, который кончается поражением, – негодный путь. Негодный путь, который кончается победой, – в высшей степени достойный путь». Он прав, думает она, чтобы изгнать проклятых британцев из страны, приходится делать вещи, о которых в Торе не сказано. Но выбора нет. Интересно, что именно делает ее Эфраим. Если бы только она могла с ним встретиться! Она сказала бы ему, что гордится им, что одобряет его путь. Ведь это единственный путь, другого нет. Неважно, что говорит Габриэль, неважно, что говорят в «Хагане», что говорит большинство живущих в Палестине евреев; есть только один язык, на котором можно говорить с британцами, – сила! Только силой можно прогнать этих мерзавцев.

Год спустя, когда офицер полиции Томас Уилкин застрелил Авраама Штерна в квартире на улице Мизрахи в Тель-Авиве, Роза горько его оплакивала. Даже Габриэль, которому решительно не нравилась деятельность Штерна и его людей, был потрясен: вот так, хладнокровно, взять и выстрелить в голову человеку? А Роза стояла, вцепившись в спинку стула, чтобы не упасть. Она чувствовала себя так, словно потеряла близкого человека. Ведь, слушая Штерна по радио, она превратилась в его восторженную сторонницу.

Роза плакала и о его беременной вдове.

– Боже праведный, ей, бедняжке, придется рожать ребеночка одной!

И Габриэль, как ни странно, тоже выказывал сочувствие вдове Штерна и их будущему ребенку.

– Что бы он ни делал, он все-таки еврей, – говорил Габриэль. – Никакой англичанин не стоит и волоска с головы еврея.

И на том разговор заканчивался. Ну а Роза, сломленная гибелью Штерна, оплакивала его от всего сердца и находила утешение только в беседах с Сарой Ланиадо, своей новой подругой.

– Я должна увидеть Эфраима, – говорила Роза. – Я должна знать, все ли с ним в порядке, я не могу выдержать этих волнений, у меня болит сердце, когда я о нем думаю. Живет небось как собака, перебегает с места на место.

– Да, у них это так, – подтверждала Сара. – Живут в ямах, под землей, без света, чтоб их не обнаружили. Так что, Роза, позабудьте об этом; теперь, когда убили Штерна, они еще глубже уйдут в подполье, теперь и мой Ицхако ко мне не придет. Пасьенсия, Роза, пасьенсия, скоро эти британцы уйдут обратно в свою страну, и вы, даст бог, увидите Эфраима.

Учебный год окончился, наступили каникулы, любимое время девочек. Они прямо не могли дождаться той минуты, когда поедут на каникулы к тете Аллегре в Тель-Авив.

Перед поездкой Габриэль оставил лавку на попечение Мацлиаха, запаковав большой сверток со всякими вкусностями оттуда для тель-авивской родни. Возле главных ворот Охель-Моше их ждало такси, чтобы отвезти на вокзал на улице Дерех-Хеврон. Еще недавно, отправляясь в Тель-Авив, они шли пешком с чемоданами до центральной автобусной станции на улице Яффо, но теперь дела в лавке пошли в гору, нет нужды так экономить, и Габриэль решил побаловать семью комфортабельной поездкой и купил билеты на поезд в первый класс.

Девочки были одеты в лучшие свои наряды. Луна в цветастом платье, с лентой в волосах блистала. Уже несколько месяцев, как ее отношения с отцом вернулись в прежнюю колею. В конце концов она все-таки первой пришла к нему просить прощения. Он как раз закончил работу и запирал двери лавки, когда она вдруг возникла рядом с ним, как будто ниоткуда. Стояла опустив глаза и не говорила ни слова. Габриэль посмотрел на дочку – и сердце его дрогнуло. Он понял, что для его дочери-гордячки это единственный способ попросить прощения. С трудом удержавшись от порыва заключить ее в объятия, он стоял и ждал, чтобы Луна сделала первый шаг. И тогда она бросилась к нему в объятия, горько плача, прося прощения и обещая, что больше никогда, никогда в жизни, ни разу ему не солжет. Он обнимал ее, целовал и плакал вместе с ней. Сердце Габриэля растаяло, и волны любви захлестывали его.

И все-таки одну вещь он хотел знать: почему она лгала?

– Мне скучно, папа, я не в состоянии высидеть столько часов подряд. У меня там шипы, я чувствую, что должна встать, пройтись. Когда я сижу слишком долго перед доской, все становится черным, расплывается, я ничего не вижу, и у меня начинает болеть голова. Смотрю в тетрадь, а там все буквы перемешиваются, и я не могу больше сидеть в классе… Ну вот, я пошла к директору и сказала ему, что нужна тебе в лавке. – А где ты гуляла, когда уходила из школы?

– Мы с Сарой ходили в «Биньян ха-Амудим»[77], разглядывали витрины, смотрели с высоты на башню ИМКА, на наш Иерусалим. Еще мы ездили автобусом в Бейтха-Керем и гуляли там по улицам. Какие красивые дома там, папа, какие сады!

Габриэль завороженно слушал Луну. Как только у нее появилась возможность рассказать ему правду, она говорила и говорила, как будто проглотила радио.

Его потрясла мысль, что в те часы, когда дочь была не в школе, она гуляла по улицам.