Темные ущелья Морган Ричард

Глава сорок вторая

Временами ему снилось, что он все-таки угодил в клетку: произнес какую-то пылкую речь, признал вину и раскаялся в содеянном прямо в Палате Слушаний, вызвался нести наказание. И что лорды-законники из Канцелярии, восседающие на тронах и облаченные в пышные наряды, какое-то время совещались между собой вполголоса, прикрывая рты ладонями, и наконец кивнули со строгой отеческой мудростью. Что оковы были разомкнуты и его жена с детьми оказались на свободе. Он смотрел на это со слезами на глазах, со смехом, переходящим во всхлип; видел, как Синдрин, упав на колени на холодный мрамор, плачет, обнимает малышей Шоя и Мирил, а Шиф Младший просто стоит и смотрит на него через весь зал – и в юных глазах блестят слезы, отражающие его собственные.

Каждый раз он просыпался в цепях, вспоминая о том, что случилось на самом деле.

«Несомый волнами» под ним кренился на якорных цепях, стремился вырваться в море вместе с течением реки. Влажный холод рассвета просачивался сквозь иллюминаторы над его головой и приносил с собой зловоние илистых отмелей, напоминающее о смерти.

В другие времена – может, из-за этого смрада – он погружался в кошмар, от которого выл во сне, видя, как ржавые замки отваливаются от клеток, выброшенных за борт и лежащих на илистом ложе эстуария, и Шой с Мирил плывут, свободные – два скелета с блестящими глазами в мутной воде, – а потом карабкаются на свет по корпусу корабля, стучат, зовут отца, чтобы вышел поиграть с ними…

«Пожизненное наказание, настолько суровое, насколько позволяет закон, – мрачно провозгласил лорд-законник Мурмин Каад в выжидательной тишине Палаты Слушаний. – Назначено, чтобы отразить тяжесть твоих грехов против Прекрасного Града и его союзников и чтобы послужить ясным примером для других. Шиф Грепвир, ты увидишь, как твой род прервется, ты будешь заточен на корабле, который использовал для совершения своих преступлений, и остаток срока, отмеренного тебе природой, посвятишь размышлениям о зле, причиненном этому миру».

Он закричал, услышав эти слова, и иногда, очнувшись от сна, повторял тот крик словно эхо. Он кричал и рвался из оков, пока старые шрамы не начинали вновь кровоточить, кричал, как тогда, в Палате Слушаний, чтобы Соленый Владыка пришел за ним, чтобы весь ебаный Темный Двор пришел, если им так хочется, чтобы они забрали его душу и его самого и подвергли любым мукам, но не этому, и чтобы он смог отплатить правителям Трелейна за справедливость, которую те свершили.

Никто не пришел.

Прошло, насколько узник мог судить, уже четыре года с тех пор, как затихли последние слабые крики его детей, и он понял, что может считать их мертвыми. С тех пор, как он услышал плеск выброшенных за борт клеток для казни, а потом – ровный скрежет пилы, с помощью которой «Несомого волнами» лишили мачт. Четыре года он пытался продать душу каждому богу и демону, какого знал, но пока никто ее не брал. Четыре года в цепях вместе со своим кораблем, в пространстве, предназначенном для разрушения тела и разума.

Ибо трелейнские тюремщики были настоящими мастерами своего дела. Они хорошо разбирались в искусстве превращения кораблей в тюрьмы – в быстро развивающемся городе, где каждый новый квадратный ярд пространства под застройку приходилось отвоевывать у болота, тюремные блокшивы долгое время были самым экономичным способом размещения нежелательных индивидов, не удостоенных казни. Более того, этот трюк имел полезное символическое значение, поскольку позволял грозить пальчиком тем, кто задумывался о пиратстве, – ведь оно было преступлением, за которое наказывали. Тюремные блокшивы были видны с городских стен на южной стороне и из портовых трущоб – тем, кто не жаловался на зрение; еще яснее их можно было разглядеть с раскинувшихся за городом земель, отвоеванных у болота, где трелейнские сельскохозяйственные работники гнули спины за гроши, которых едва хватало на жизнь, а также с самих болотных просторов, где кланы болотных жителей держались своих лагерей и добывали пропитание любым доступным им способом.

Для любого жителя этих мест, который хоть изредка поглядывал на тюремные блокшивы, их мрачное присутствие нависало и давило, как грозовые тучи на горизонте. Думаешь, у тебя тяжелая жизнь? Нарушь законы Прекрасного Града – и узри, куда тебя могут отправить. Узри, что стало с преступниками, с проворными пиратскими судами и их командами, когда на них обрушилась вся сила этих законов.

Внутри корабля с заключенными обходились с той же назидательностью, к которой, однако, примешивалась дополнительная жестокость. Тюремные камеры встроили в корпус, как ячейки в осином гнезде, расположив чуть выше трюма, чтобы свет падал в них через иллюминаторы, находящиеся очень высоко, – узник мог выглянуть наружу, лишь туго натянув цепи и разодрав оковами запястья и лодыжки. Увидеть внешний мир, от которого ты отказался, ступив на преступную дорожку, можно было лишь ценой боли.

Все остальное время узник сидел в цепях в сыром вонючем мраке и наблюдал, как дни его жизни проходят мимо, вслед за просачивающимися сквозь иллюминаторы пальцами солнечного света, которые, пройдя по противоположной стене камеры от одного края до другого, вновь и вновь сменялись тьмой.

Вир пользовался возможностью выглянуть наружу, только когда чувствовал, что рассудок уходит, ускользает от него в тесноте камеры. В остальное время он отказывался мучить себя тем, что не мог вернуть. Вопреки собственным желаниям, он был живучим человеком. Каждый день он стряхивал сны, скармливал их как топливо костру ярости, полыхающему в животе. Подчистую съедал жидкое рагу, которое приносили тюремщики, и посвящал скудные часы бодрости, которые давала эта бурда, простым бессмысленным упражнениям, не натягивающим цепи. Вечерами пилил оковы гвоздем, извлеченным из обшивки корпуса, трудясь над металлическими манжетами, пока не становилось так темно, что он уже не видел, что делает. Потребовались бы годы, чтобы разрезать один наручник; возможно, десятилетие, чтобы освободить все четыре конечности – и это если предположить, что у него не закончатся гвозди. А если его поймают за этим занятием, то быстренько заменят кандалы на новые или, может, просто убьют.

Но это давало ему хоть какое-то занятие. Позволяло каждый день сосредоточивать ярость на чем-то конкретном. Вселяло надежду, а он знал, до чего она важна.

Из других камер доносилось бормотание людей из его команды, которые медленно сходили с ума от одиночества и погибших надежд. Четыре года назад они начали с того, что перестукивались через деревянные стены, используя код, и громко клялись в верности общему делу. Но очень быстро структура их общения начала разрушаться. Они колотили по доскам в бессвязной ярости. Они вопили, кричали, плакали. В конце концов они начали хихикать и кукарекать, утратив дар внятной речи. В первые два года он мог распознавать голоса, понимать, из чьих уст вырвался очередной вопль, но это время давно миновало. Теперь весь корпус «Несомого волнами» наполнялся отголосками их бормотания и причитаний, как будто все узники уже умерли и остались только привидения.

В коридоре вдоль киля послышались шаги.

Вир приподнялся с досок, на которых лежал, и уставился на рисунок на потолке камеры, образованный просочившимися сквозь решетку солнечными лучами. Слишком рано для еды; обычно его не кормили раньше полудня. От крошечной перемены в распорядке, от разницы, им порожденной, пиратский капитан ощутил, как по всему телу прокатилась волна иррационального возбуждения.

Что-то случилось.

Заскрипел ключ в замке, тяжелая деревянная дверь с грохотом распахнулась, и в образовавшемся пространстве возникла знакомая фигура. Вир моргнул и выпрямился в цепях. Закашлялся и содрогнулся от сырости.

– Горт? – сдавленно прохрипел он. С усилием подавил кашель, хоть это и было непросто. – Что ты здесь делаешь в такой час?

– То же, что и всегда, мать твою. – Тюремщик поднял ведро, стоявшее рядом, – оно оказалось больше обычного. От хлюпающего звука рот Вира наполнился слюной. – И вот что я тебе скажу: может статься, это все, что ты получишь до послезавтра в зависимости от обстоятельств. Не сожри все сразу, ага?

– Понял. А что случилось?

Горт устало вздохнул. Он был пузатым как мешок, мрачным, медлительным и любил ныть. Но по сравнению с остальными тюремщиками казался чуть ли не принцем. Он как будто не осуждал тех, кого сторожил, считал их такими же бедолагами, как он сам, запутавшимися в той же ужасной паутине случайностей, которая привела его к этой ужасной работе. Предыдущие тюремщики, столь же недовольные своей участью, никогда не упускали случая выместить это чувство на заключенных по малейшему поводу, а иногда и вовсе без такового. Это была небрежная жестокость, ничем не отличающаяся от того, чтобы наступить на кота или швырнуть камень в дворнягу – они в основном пускали в ход сапоги или кулаки, лишь изредка прибегая к короткой, усеянной шипами плети – она была ближайшим подобием знака отличия в этой области деятельности. Но Вир ни разу не видел, чтобы Горт снимал плеть с пояса, и худшим, что ему пришлось вынести от этого человека, были бесконечные монологи о том, какое множество обид он претерпел от судьбы, коя к нему предвзята.

– Я должен закончить все дела на этом гребаном корабле и вернуться в порт до полудня – нормально, да? Хотел бы я поглядеть, как кто-нибудь из Канцелярии справился бы с таким заданием. Они там, наверное, думают – вот, держи, можешь спрятать или съесть сразу, как захочешь, – они думают, у меня есть гребаный баркас и полная команда гребцов, чтобы кататься туда-сюда, тогда как на самом деле у меня два сломленных ветерана, у которых больше шрамов, чем нетронутой кожи, и которые с трудом отличают один конец весла от другого. И ведь это не всё! – Горт с угрюмым видом уселся на пороге. – После того, как с вами закончим, мы должны вернуться с провизией и лекарствами для желто-черных. Надеюсь, они там себе не вообразили, что я хоть одной ногой ступлю на те гребаные палубы? Ага, разбежался, за такое жалованье. Пусть долбаные лепилы туда идут, хоть отработают свои деньги для разнообразия…

– Желто-черные? – Голос Вира все еще был хриплым оттого, как редко он им пользовался, но от вновь проснувшегося интереса пират встрепенулся. – Ты хочешь сказать, прямо тут? Рядом с плавучими тюрьмами?

– Ну да, долбаные чумные корабли, куда еще их могли засунуть? Дозорные привели их сюда, прям целой эскадрой. – Он кивнул куда-то в сторону иллюминаторов. – Три корабля, два из них – захваченные имперцы. Наверное, оттуда и пришла зараза – судя по тому, что я слышал, южане те еще грязнули. Ну, хоть знамена подняли, и то хорошо.

– Чума. – Вир произнес это слово как имя бога, которому мог бы поклоняться. Он позабыл про ведро с бурдой, что стояло на полу.

– Ну да – только ее нам и не хватало, ага? В придачу к войне и всему прочему? Вообще не понимаю, зачем нас заставляют их кормить: если это хоть самую малость похоже на сорок первый год, там все подохнут к концу недели. И тогда надо будет просто сжечь корабли до ватерлинии. Только зря потратим хорошую еду, а я потрачу гребаное время, каждый день лишний раз катаясь туда-сюда. – Горт прищурился от внезапно пробудившихся подозрений. – Знаешь, а ведь это может быть какой-нибудь имперский трюк, чтобы нас наебать. Может быть, имперцы специально позволили им захватить эти корабли, наполнили их людьми, которые уже были заражены, и позволили нашим их поймать, чтобы мы занесли чуму прямо в город. Они на такое способны, уебки вероломные, – уже и забыли, как мы прогнали ящеров с их земель. А теперь, взгляни-ка. Хинерион у нас забрали как конфетку у ребенка, имперские колонны маршируют по полуострову, словно у себя на заднем дворе. Если хочешь знать мое мнение, за те набеги, которые ты совершил на юге после войны, тебе должны были дать долбаную медаль.

– Я тоже так думал, – тихо сказал Акулий Хозяин Вир.

– Ну да, всем нам приходится отвечать за чью-то чужую хуйню, верно? Я вроде как должен был унаследовать тот караульный пост в гавани, когда умер старый Фег. Все знали, что я был его любимчиком. До сих пор не могу поверить, что пост получил маленький говнюк Собли. Да ладно, не волнуйся – я не стану тебе снова докучать с этой историей. Как я уже сказал, приятель, не ешь все сразу. Со всей этой хренью, что творится вокруг, может пройти пара дней, прежде чем я сюда вернусь. – Тюремщик хлопнул себя по бедрам и встал. – В общем, все, пора идти. Будем надеяться, что твой старый боцман немного успокоился со вчерашнего дня. Последнее, что мне нужно в довершение всего, это чтобы он швырялся в меня своими какашками, как будто я, блядь, виноват, что он оказался здесь.

Дверь снова захлопнулась, ключ заскрежетал, и Горт, ворча, ушел. Вир встал и неуклюже проковылял к той части стены, где располагался ближайший иллюминатор. Перевел дух и подтянулся к нижнему краю окошка, морщась оттого, как оковы впились в плоть, лишь начавшую заживать после сна, который он увидел несколько дней назад.

Стиснул зубы, подтянулся сильнее, закинул подбородок на нижнюю раму и выглянул наружу.

Яркие лучи утреннего света подпирали облака, словно стоящие под углом лестницы – казалось, кто-то готовился брать на абордаж само небо. Новые корабли стояли на якоре примерно в четверти лиги, отличаясь от тюремного флота наличием мачт, на вершине которых слабо колыхались на ветру желто-черные чумные знамена. Одна каравелла Лиги – судя по обводам, с верфей Аланнора, – и два имперских торговца покрупней, при виде которых в былые дни его команда разразилась бы низкими хищными криками. Все три корабля были под флагом Трелейна. Из-за блеска воды в лучах рассвета – и оттого, как у него защипало глаза, отвыкшие от такой яркости, – было трудно сказать наверняка, но, похоже, палубы пустовали.

– Эй, послушай… Нет! Блядь, а ну прекрати!

Приглушенные крики Горта раздались с расстояния в несколько камер вдоль киля. Что-то похожее на улыбку зародилось на губах Вира, а затем медленно исчезло. Он снова опустился на дощатый настил и, просунув пальцы под кандалы на запястьях, стал потихоньку массировать измученную плоть.

Он сидел на корточках, задумавшись, пытаясь понять, почему прибытие чумных кораблей ощущается как что-то хорошее.

Он поел из ведра, жестко контролируя себя.

Горт не солгал: по тюремным меркам это была почти двойная порция и она все еще сохраняла слабый след печного тепла, несмотря на долгое путешествие из кухни на берегу. Ломоть хлеба, плававший сверху, казался огромным. Первым делом Вир оторвал ту часть, что уже пропиталась бульоном, и съел, чтобы ослабить голод. Потом пальцами выловил скудную порцию твердых кусочков – мягкие кругляши моркови и крошащиеся кубики картофеля, жилистый обрезок мяса, на котором еще держался комок жира – и съел поочередно, наслаждаясь каждой крупицей.

Он все еще жевал, когда под корпусом начались звуки.

На миг растерявшись, он подумал, что «Несомый волнами» сорвался с цепей. Что его несет течением по усеянным валунами отмелям. Удары раздавались нерегулярно, то тут, то там вдоль киля. Как в тот раз на Россыпях, когда он прятался от имперского патруля и чуть не проебал корабль целиком, – пришлось разукрасить спины вахтенным за то, что они так сильно облажались…

Виру потребовалось несколько секунд, чтобы собраться с мыслями и вспомнить, где он находится, – в корпусе не ощущалось никакого движения, кроме слабого вечного покачивания на месте, к которому он привык, и в любом случае он услышал бы звон молотков, если бы ударили по якорям. А русло реки здесь представляло собой чистый ил с отмелями, переходящими в обширные пространства, обнажающиеся при отливе, и болота.

«Да, ил и кости твоих убитых детей».

Резкий быстрый всплеск ярости прогнал размышления. Не успев взять себя в руки, он пнул ведро с баландой – и оно перевернулось.

Вир уставился на лужу с тошнотворным чувством.

Четыре года, четыре гребаных года впроголодь и в одиночестве – и вот до чего он докатился. Ослабел разумом, еле соображает, былая ясность мыслей лишь просвечивает сквозь густой туман истощения и усталой жалости к себе. Он теряет себя в завихрениях памяти и спутанных размышлениях, на избавление от которых уходят часы.

А потом Вир внезапно пополз вперед, чтобы поднять ведро, прежде чем из него вытекут последние остатки рагу.

– О нет, нет-нет-нет… – бормотал узник себе под нос.

Распластавшись, бывший пиратский капитан принялся слизывать остатки жидкости, пока она не просочилась между досками, сгребать твердые кусочки дрожащими пальцами, бросать их обратно на дно ведра, всматриваться в него, скуля, чтобы увидеть, сколько удалось спасти.

– Как же так, ну как же так…

Опять послышались негромкие удары, прямо под тем местом, где Вир сидел на корточках. Он замер, уставившись на пол камеры, как будто мог увидеть сквозь трюмы и корпус, что же моталось там, под килем, и стучало, пытаясь проникнуть внутрь.

Обшивка под ним дала течь.

Сначала она была маленькой: и без того потемневшее от возраста дерево вдруг сделалось еще темней, как штаны обоссавшегося под пыткой. Если бы голая ступня Вира не оказалась прямо в центре мокрого пятна, он мог ничего не заметить. Но затем вода начала пробиваться всерьез, она вырывалась из щелей между досками и поднялась на целых три пальца; она – Вир заметил это, в тревоге отдернув ногу, – вторила его движениям, как живое существо.

Вир попятился к дальней стене камеры, тряся головой, ошеломленно и зачарованно наблюдая, как заметался водный холм на том месте, где он только что стоял, как будто сбитый с толку его внезапным исчезновением. Холм не переставал расти по мере движения, неуклонно поднимаясь вверх, и теперь излучал слабое фосфоресцирующее свечение, как споры морских водорослей, которые он когда-то видел в южных морях.

Может, какая-нибудь сучка на кухне в портовых трущобах подсыпала ему грибной порошок, смеха ради? Горт такого устроить не мог, а вот кто-то другой – запросто. Да, так и вышло, ведь иначе получается, что он…

Вода, казалось, снова обнаружила свою мишень. Прозрачный холм прекратил круговое движение и начал скользить, как целеустремленная медуза, по настилу к узнику. Теперь он был выше колена, и Виру показалось, что он различает внутри какое-то движение – мягкое покачивание и верчение светящихся точек размером с булавочную головку.

Вир стряхнул чары и ощутил ужас: долбаные грибы тут были явно ни при чем.

– Соленый Владыка, – прохрипел он в отчаянии. – Соленый Владыка, спаси и сохрани…

Но голос дрогнул, подвел. Он снова попятился, но из-за цепей вынужден был резко остановиться. Попытался закричать, но крик застрял в горле. Он чувствовал, как глаза вылезают из орбит. Новый сокамерник почти догнал его. Вир в ужасе отпрянул от его блестящего изгиба, выворачивая запястья и лодыжки в кандалах, пытаясь вырваться.

Испуганный нечленораздельный вопль наконец вырвался из проржавевшего горла, пронзил сырой тюремный воздух – и в тот же миг вода поглотила его ноги.

Из коридора донесся еще один пронзительный вопль. И грохот чего-то упавшего. Вир знал, что голос принадлежал Горту, но ему было не до тюремщика. У его ног что-то в воде начало пузыриться, и сквозь бурление всплыло длинное тонкое пятно. Оно было цвета крови. Вир начал биться в оковах, когда это увидел, крича теперь во всю глотку, уже чувствуя боль и сосущее прикосновение этой…

Левый манжет поддался. Его нога оказалась на свободе.

После четырех лет в цепях Виру показалось, что он ее вывихнул. Пират от потрясения споткнулся, и его правая нога освободилась вслед за левой. Он потерял равновесие и вывалился из водяного холма, упал задом на палубу.

Его ноги…

Внезапно он осознал, что все еще кричит, и захлопнул челюсти так резко, что почувствовал боль.

Его ноги свободны.

На палубе снова раздались крики.

Осмелившись, он перестал следить за пузырем воды – тот не двинулся с места, чтобы последовать за ним, – и вместо этого бросил взгляд вниз.

Его ноги были свободны.

Кандалы исчезли. Вир увидел блестящие полосы рубцовой ткани, которыми они обвили его ноги чуть выше лодыжек, впервые смог оценить протяженность шрамов. Он протянул бы руку, чтобы пощупать эти места, но вторая пара кандалов этого не позволяла. Водяной холм рядом с ним вырос до уровня талии и замер, словно верный пес. Вир всмотрелся в него и сквозь искажения слабо светящейся воды, на другой стороне, увидел свои оковы на полу. Они резко обрывались у края пузыря, и внутри не было ничего, кроме расплывчатых пятен и похожих на дерьмо полумесяцев ржавчины.

Пузырь нетерпеливо задрожал.

Пират с удивлением посмотрел на наручники, которые носил последние четыре года, потом – снова на водяной холм. Перевел дух, поднял руки и погрузил их в мягко светящееся сердце пузыря. На этот раз он заметил, что вода не такая холодная, какой должна быть морская…

Жидкость вокруг его запястий забурлила, и Вир опять увидел, как в ней закружились кровавые пятна: столетия коррозии промчались за считаные секунды. Он почувствовал, как первая манжета сломалась и упала, и резко поднес эту руку к лицу – при виде освобожденной плоти у него выступили слезы. Его вторая рука получила свободу через несколько секунд, и внезапно Вир закричал, рассмеялся и заплакал одновременно. Он погрузился глубже в водяной холм, присев так, что тот покрыл его тело до плеч. Вода была теплой и успокаивающей. Вир опустил в нее голову и бешено ею затряс. Первая ванна, которую он принял после пленения, если не считать ведер с холодной водой, которыми тюремщики поливали пленника и камеру пару раз в месяц. Он смеялся в воде, пуская пузыри. Он размахивал руками. Он вырвался из тела своего нового друга, брыкаясь и брызгаясь как ребенок.

Пузырь резко отодвинулся от него, явно недовольный таким легкомыслием. Несколько мгновений существо кружило по камере, обиженно выписывая восьмерки, затем отступило к нужнику и резко скрылось из вида в дыре. Акулий Хозяин Вир попрощался с ним одним бессмысленным взмахом руки, затем подавил смех и стряхнул воду с бороды и волос. Напряженно прислушался. Вокруг него скрипел «Несомый волнами», но на борту царила тишина. Что бы ни сделали с Гортом, все было кончено, и его товарищи по несчастью либо тоже молчали, либо сидели в своих камерах, ожидая, что будет дальше.

Он посмотрел на пол камеры и увидел, что прощальный танец водяного холмика разорвал цепи в нескольких местах, превратив их в удобные отрезки металла, проржавевшие на каждом конце. Вир тихонько подошел к ближайшему – у него все еще шла кругом голова от непринужденной легкости движений – и поднял с пола. Присел как во сне, медленно обернул цепью кулак и дрожащими пальцами натянул ее. Придется подождать, пока кто-нибудь не придет проверить, как у него дела, но, Хойранов шипастый кривой хер, когда это случится, когда первый же человек войдет в эту долбаную дверь…

Треск ломающегося дерева – дверь вылетела наружу, сорванная с петель, выбитая из рамы, как игральная карта, которую швырнули в коридор.

– Твою мать.

Ругательство вырвалось у Вира против воли. Он пригнулся, насторожившись, крепко стоя босыми ногами на влажных досках. Ржавые концы цепи, обернутой вокруг его правой руки, слегка покачивались. Он ждал, чтобы увидеть, что войдет в дыру, где была дверь.

Ничего не вошло.

Пират медленно выпрямился, не сводя глаз с искореженного и расколотого дверного косяка. Он напряженно прислушался, не услышал ни звука. В конце концов он крадучись вышел наружу.

В первый год своего заточения он ночь за ночью видел во сне, как пройдет по этому коридору, но каждый раз просыпался от холода цепей на запястьях и лодыжках. Иногда сны были расплывчатыми, туманными, но случались и более реальные – кому-то из его людей удавалось сбежать, и он передавал тайком ключ; из Канцелярии приходило царственное прощение с каким-то замысловатым объяснением, какое могут выдать только клерки. Иногда они приходили за ним, потому что в южных морях назревала война и снова потребовался несправедливо осужденный герой…

Иногда он шел по коридору свободно.

Иногда сражался за каждый дюйм пути, и это было лучше.

Теперь ему приходилось крепко сжимать в кулаке ржавую железную цепь, снова и снова напоминая себе, что это не сон. Чтобы перестать трястись.

Он нашел Горта в дальнем конце коридора, возле трапа. Тюремщик сидел на полу среди разбросанных и опрокинутых ведер, спиной к одной из дверей камеры. Его внутренности вывалились на колени, как еда, которую он не смог удержать внутри. Что-то поперечным ударом рассекло ему живот, а потом разорвало горло. Судя по кровавым отпечаткам ладоней и беспорядку, он пытался взобраться по трапу с вывалившимися внутренностями, но что-то стащило его вниз, чтобы закончить начатое.

Но… что это было?

Вир поджал губы и настороженно посмотрел вверх по трапу на открытый палубный люк. Бледный свет дня ждал его. На мгновение он принял свою дрожь за страх, но теперь до него дошло: что бы там ни ждало его, он с радостью встретит это, не имея лучшего оружия, чем цепь в кулаке, просто ради шанса снова постоять на палубе «Несомого волнами» и почувствовать ветер, обдувающий ее. Он встретится с этим лицом к лицу и убьет на хрен, что бы это ни было, чего бы это ни стоило, – просто чтобы еще немного постоять на открытом воздухе.

Он принюхался, снова взвесил цепь, а затем поднялся по трапу так быстро, как только позволяли его неуклюжие и отвыкшие от движения конечности.

– Хорошо.

Голос раздался, когда он все еще выбирался из люка, и громко разнесся по палубе от левого борта. Акулий Хозяин выкарабкался наружу, развернулся на босых ногах и присел, готовый к драке.

Вир увидел одинокую фигуру в плаще у перил, повернувшуюся к нему спиной. Он сделал шаг вперед, и его пятка по чему-то заскользила. Он покачнулся и чуть не упал, но сумел удержать равновесие – старая привычка абордажных времен заржавела, но не подвела. Фигура у перил не шевельнулась, не обернулась. Он увидел, что на спине у чужака висит длинный меч в ножнах, засомневался, сможет ли тот выхватить лезвие с достаточной скоростью, и почувствовал, что немного расслабился.

Бросил взгляд вниз и увидел, что наступил в кровь.

И действительно, палуба была выкрашена этой жидкостью – ее брызги, полосы и лужи растеклись вокруг четырех лежащих тут и там тел, одно из которых еще шевелилось, но не очень сильно.

Вир их подсчитал, потому что укоренившиеся привычки грабительских дней взяли верх, но в это же время от невероятности происходящего в голове у него раздался высокий ноющий свист, какой иной раз поселяется в ушах от чрезмерной тишины. Четверо, все хорошо вооружены. Двое в свободной непримечательной одежде, с короткими мечами в ножнах у бедра, один из них с повязкой на глазу, – несомненно, Гортовские ветераны, которым платили в основном за работу веслами, – и еще двое в дешевых кольчужных жилетах и открытых шлемах, вооруженные пиками на коротком древке; по оружию Вир узнал в них гвардейцев портовой администрации. Все они были мертвы, за исключением того, с повязкой на глазу, который все еще пытался подтянуться к корме, дюйм за дюймом, лежа на животе, оставляя широкий кровавый след.

По-видимому, ни одному из четверых не удалось вытащить или окровавить свою сталь.

Акулий Хозяин Вир снова поднял голову к фигуре у перил.

– Соленый Владыка? – прохрипел он. – Даковаш?

– Нет. – Чужак повернулся и посмотрел на Вира. – Но я часто это слышу. Ты тоже о чем-то молился уебку?

Изможденное лицо, щека, рассеченная шрамом, темные волосы собраны в хвост, открывая черты, которые, возможно, когда-то были красивыми, но теперь выражали только властный голод. Глаза были мертвы как камни, но сейчас в них, казалось, не было никакой угрозы. И что-то в прищуренном взгляде отперло камеру внутри Вира, выпустило наружу то, что лежало внутри, туго свернутое.

– Моя семья.

– Ах.

– Я воззвал к Темному Двору за помощью, но они не пришли. Вместо этого моя семья умерла в клетках. Я призвал Соленого Владыку, чтобы он освободил меня и я смог отомстить. Я поклялся залить кровью все – от океана до Восточных ворот в его славу, но и тогда он не пришел.

– Вечно я опаздываю, – невнятно пробормотала фигура. – Ну, теперь ты свободен, Акулий Хозяин Вир. Интересно, что ты будешь делать со своей свободой?

Вир заставил себя отвести взгляд от незнакомца, вместо этого посмотрел на кровь и тела, что лежали на палубе между ними. Мужчина с повязкой на глазу почти отполз от кровавой бойни, и внезапно в голове Вира вспыхнула ярость. Как будто красные молнии рассекли его поле зрения – он шагнул туда, где лежал раненый. Мгновение постоял над ним дрожа, а потом ударил цепью, обернутой вокруг кулака. Он не целился, его рука дрожала и оказалась слабее, чем он рассчитывал. Потребовалось несколько ударов по сгорбленным плечам мужчины, прежде чем он сделал все правильно. Одноглазый издал сдавленный звук и удвоил усилия, чтобы уползти. Ржавая цепь попала ему в висок, обвилась вокруг головы. Вир выдернул ее и снова ударил. Брызнула кровь, одноглазый издал тонкий безнадежный вопль, а затем, после четвертого или пятого удара, распластался на палубе. Вир понял, что не может остановиться – он продолжал молотить, пока звенья цепи не покрылись запекшейся кровью и звон, который они издавали при ударе, не стал влажным. Мышцы руки от плеча до запястья стали наливаться болью.

В конце концов только очередной приступ кашля остановил пирата.

Он его подавил, упершись свободной рукой в колено, чтобы не упасть. Откашлявшись, сплюнул на свежий труп. Поднял цепь в правой руке и повернул голову набок, глядя, как с нее капает. Его лицо было горячим и влажным. Его кулак разжался, словно по собственной воле, и он стряхнул с руки ржавые звенья, которые упали на плечо одноглазого липкой грудой.

Вир кое-как перевел дыхание, выпрямился. Повернулся к незнакомцу у перил.

– Это… вот это всё, – хрипло проговорил он. – Я должен тебя благодарить?

– Да.

Акулий Хозяин Вир фыркнул. Провел правой рукой по лицу и волосам. Рука оказалась испачкана кровью.

– И ты не из Темного Двора?

– Скажем так, имею к нему отдаленное отношение.

Вир протянул окровавленную руку.

– Тогда прими мою благодарность. Я у тебя в долгу. Ты назовешь мне свое имя?

– Рингил Эскиат. – Они пожали друг другу руки. – Но нынче мне запрещено использовать эту фамилию. Можешь звать меня Рингилом.

Вир нахмурился, гоняясь за смутными воспоминаниями.

– Герой Виселичного Пролома? Тот самый Эскиат?

– Хочешь верь, хочешь нет.

– И… Ты был здесь во время осады. Тебе дали гребаную медаль, так? Я думал, ты мертв, я думал, ты погиб, сражаясь с имперцами в Нарале. Или в Эннишмине.

– Так говорили. Но сведения неточные. Скажи-ка, Акулий Хозяин Вир. Вот ты свободен, ты получил то, что однажды просил у Соленого Владыки, – и как ты собираешься осуществить свою месть?

Вир огляделся в холодном утреннем свете. Другие тюремные корабли с обрубленными мачтами гнили в водах дельты вокруг него, словно флот призраков, поднятый со дна океана и ожидающий приказа. Три чумных корабля стояли на якоре на краю занятого ими пространства, и на их мачтах трепетало обещание смерти. За этим зрелищем слева до самого горизонта поднимался Трелейн. А справа по борту…

– Болото, – сказал он.

Плыть придется долго, и не без риска, но вновь обретшее свободу тело подсказывало, что он справится. Наестся содержимым разлитых ведер Горта, возьмет ножи у убитых на случай, если повстречает аллигатора или драконьего угря. А когда доберется до мелководья, останется только пробираться вброд, топать и барахтаться, пока не окажется на болоте, где придется идти, при каждом шаге погружаясь по колено в воду, но там не будет никакой подлинной опасности, кроме усталости и угасающей силы воли. Если он победит этих коварных, вкрадчивых врагов, то и впрямь бояться нечего – отмели были домом для туч кусачей мошкары, но он это выдержит, а ящериц, грязевых хорьков и пауков будет убивать и есть сырыми, прежде чем они успеют укусить, и, кроме того…

– Болотники у меня в долгу, – прибавил он. – Они спрячут меня, пока я буду набираться сил. Пока я соберу людей и оружие.

– Хм. Идет война, ты слышал?

– С Империей. – Вир кивнул. – Тюремщики болтали. Хинерион пал, имперские войска на полуострове. И что с того? Это должно меня обеспокоить?

– Может, и должно. Прямо сейчас ты можешь столкнуться с трудностями, когда возьмешься собирать людей и оружие. И то и другое нынче в цене. – Рингил Эскиат одарил его тонкой холодной улыбкой. – Кто знает? Еще несколько месяцев, и, возможно, тебя бы самого помиловали и вернули на каперскую службу.

Акулий Хозяин Вир сплюнул на залитую кровью палубу.

– Да… на срок, которого хватило бы, чтобы уплыть вверх по реке и сжечь дотла их сраные особняки в Луговинах.

Что-то нечитаемое мелькнуло на лице собеседника. И тут же исчезло, да так быстро, что Вир подумал, будто ему померещилось. Голос Рингила Эскиата долетел до его ушей, звуча нежно, как голос любовника.

– Нет нужды плыть к берегу, Акулий Хозяин Вир. И не надо укрываться в болоте. – Он жестом указал на палубу под ногами. – Здесь есть оружие, которое можно взять. И люди с местью в сердцах.

Вир моргнул.

– Ты и моих людей освободишь?

– Ну. – Рингил осмотрел ногти на одной руке. – Это утомительный трюк, тот, с дверью. Почему бы тебе самому не освободить их? У тюремщика были ключи, не так ли?

И тут до Вира дошло, как он измучен, как сильно устал. Какой туман у него в голове и как ему не хватает способности ясно мыслить. Ярость и радость несли его из камеры на палубу, не задавая вопросов, с цепью в кулаке и убийством в сердце. Но теперь, внезапно, он почувствовал, что теряет опору. Он стоял, осознавая все как будто впервые. В какой-то момент он смутно понял, что если бы попытался доплыть до берега, то, несомненно, погиб бы в воде.

– Я освобождаю своих людей, – проговорил он ровным голосом. – А что потом? У нас пара алебард, несколько ножей и коротких мечей на всех, а также корабль без мачт.

Рингил кивнул в сторону других тюремных судов.

– На самом деле, Акулий Хозяин Вир, у тебя целый флот без мачт. И команды осужденных, похожие на твою собственную. Неужели ты искренне жаждешь искать более подходящую силу, чтобы обрушить свое возмездие на Прекрасный Град?

– Я жажду, – язвительно проговорил Вир, – гребаных мачт и парусов, чтобы прицепить к этим мачтам.

– Они вам не понадобятся. Я обеспечу ваши корабли всей необходимой движущей силой. Я разорву их цепи так же, как разорвал твои. Я поведу их прямо в городскую гавань и мимо ее укреплений; я вынесу их на берег в верховьях Трела.

Вир уставился на него.

– Уверен, что тебя не послал сюда Темный Двор?

– Не совсем. – Рингил Эскиат пошевелился и оглянулся через плечо туда, где на горизонте вставал Трелейн. – Но я буду настаивать на тех же условиях, которые ты им предложил. Кровь от океана до Восточных ворот. Ты сможешь сделать это для меня, Акулий Хозяин Вир?

Как будто какая-то вибрирующая сила поднялась из трюма сквозь окровавленные доски под ногами Вира. Освобожденный узник почувствовал, как она наполняет его ноги новой силой, обвивает живот и грудь объятиями удава, вливает в голову ледяную ясность. Пират нагнулся к трупам и поднял одну из коротких алебард.

– Смотри и увидишь, – мрачно пообещал он.

Глава сорок третья

Позже у нее будет время осознать, что земля ушла из-под ног меньше чем на пару ярдов, что пол не обвалился, а скользнул куда-то вниз, и что по-настоящему земля осела снаружи. Но что бы там ни натворил дракон, какую бы важную опорную балку или элемент конструкции он ни разломал, от этого открылась воронка с осыпающимися краями и щебень от ворот ушел в нее, как вода под мельничное колесо во время весенней оттепели.

И они рухнули туда же.

Канан Шент попытался схватить ее за руку, но падение отбросило их друг от друга раньше, чем он успел дотянуться. Она услышала, как гвардеец закричал, увидела, как он перевернулся на спину, а потом сама с трудом удержалась, чтобы не упасть в поток кувыркающихся скрежещущих каменных обломков. Пошатнулась, размахивая руками, кое-как удержалась на ногах. Она шагала вперед по склону мусорной воронки, с усилием вырывая ступни каждый раз, когда те начинали погружаться в щебень. Выбралась наружу в тусклый серый свет и спустилась к концу того, что… «На самом деле, Арчиди, склон довольно-таки пологий».

И там врезалась в вертикальный каменный блок, застрявший в нижней части обвала. Ударилась левым боком и бедром, от удара ее развернуло и швырнуло в сторону – так угрюмый ребенок отбрасывает свою тряпичную куклу. Она сильно ударилась о неровную землю, швы на ране разошлись, и бок пронзила жгучая боль. Арчет получила скользящий удар по голове, и теперь лежала на боку, как в тумане глядя на неровные куски каменной кладки в нескольких дюймах от собственного носа.

Где-то наверху раздался триумфальный вопль, и на нее упала тень дракона.

Эгар съехал по оседающему склону с тем же инстинктивным самообладанием укротителя лошадей, с каким он в первый раз преодолел дрожь земли в Ихельтете. Пьяному такой трюк удавался проще, но и трезвому он был по плечу, если постараться. Настоящая проблема заключалась в том, что в прошлый раз его окружали, казалось бы, плотные стены, пол и потолок, но на самом деле все тряслось, как сиськи у танцовщицы во время танца живота. Это сбивало с толку чувства, обманывало ожидания. Это лишало равновесия.

Здесь такой проблемы не было.

Щебень под ним с грохотом скользил вперед и вниз. Он плясал, чтобы не отстать, прыгал по тем обломкам и кускам в потоке, которые казались более-менее устойчивыми. В два скачка выбрался из-под ворот и мгновенно понял, что надо увильнуть в сторону, иначе ему крышка. Потому что этот гребаный дракон наверняка все спланировал: он знал, что они внутри, он точно знал, как их достать, и теперь он их сцапает, сорвет как ягоды с ветки, если Эгар не…

Зверь был справа от него. Драконья Погибель прыгнул в ту же сторону, поперек осыпающегося склона, мимо морды огромного ящера, сбивая его с цели. Услышал пронзительный крик, судорожный рвотный звук, и что-то влажное и горячее пролетело прямо перед ним. От кислотного запаха защипало в носу и глазах, и там, где плевок шлепнулся на землю, раздалось шипение. Времени хватило лишь на то, чтобы заметить тварь, которая сидела на краю осыпавшейся воронки, все еще широко разинув пасть, из которой только что вылетел комок яда. Потом Эгар споткнулся и полетел вниз головой в обломки. Ударился лбом об один из них и застыл.

Возможно, это его и спасло.

Дракон заскользил, перебирая лапами, вниз по склону от своего насеста на краю мусорной воронки, производя на ходу новые оползни. Одна массивная задняя лапа с хрустом опустилась в каких-то шести футах от головы Эгара. Маджак почувствовал, как каменные обломки, на которых он лежал, сдвинулись от удара. Вонь сандалового дерева и жар ударили в лицо как пощечина. Драконья Погибель не знал, решила ли тварь, что плевок с ним уже расправился, или просто захотела сперва поохотиться на другую, более подвижную добычу. Так или иначе, зверь не остановился, чтобы его сожрать. Пронесся мимо, издав еще один вопль, который, как знал маджак, означал нападение.

Он выпрямился посреди растревоженных обломков, схватившись за древко копья-посоха, чтобы не упасть. По его лицу текла кровь. Он увидел внизу Арчет: полукровка растянулась во весь рост на дне неглубокой впадины и заторможенно пыталась сесть – она была прямо у дракона на пути. Канан Шент спешил к ней по другой стороне обвала, перемещаясь скорее на заднице, чем на ногах, сжимая в руке боевой топор, но Эгар знал, что имперец не успеет, он опоздает, и ему раньше не приходилось сталкиваться с драконом, так что…

Наша не видать. Значит, мертв.

Эгар сделал единственное, что мог. Он высоко поднял копье-посох в правой руке и завыл – издал высокий замогильный протяжный зов маджака-берсеркера.

– Повернись, ублюдок! Повернись! Я здесь!

Мимолетное осознание: он прокричал эти слова на языке своего народа. Призыв и язык укоренились как одно целое в почве степей, которые он покинул. Дракон резко остановился, развернулся на щебне. Это был не какой-нибудь тупорыл – тварь знала, что угрозу сзади игнорировать нельзя, особенно если угроза производит такой шум. Драконья Погибель опустил копье-посох, держа его двумя руками, крепко ухватив за древко из сплава: «Поглядим, каков этот железный демон в роли кузнеца, да, Эг?» – и бросился в атаку через завалы.

По его прикидкам, должно было пройти около полудюжины ударов сердца, прежде чем дракон поймет, что к чему, увидит реальную угрозу и решит, что с ней делать. Он срезал вправо, ближе к хвосту и задним конечностям. Место для битвы было дерьмовое: щебень проседал под ногами, но твари пришлось бы сломать собственный хребет, чтобы изогнуться в сторону и снова плюнуть в него ядом с такого близкого расстояния. Последние три ярда Эгар одолел в прыжке, подняв копье вверх и в сторону, как будто прыгал с шестом, вторя акробатам в парке Инвал. Приземлился он тяжело и неуклюже, мог бы потерять равновесие, но с воплем вонзил переднее лезвие копья дракону в ляжку. Увидел, что кириатская сталь расколола чешуйки, словно монеты из дешевого серого стекла.

Теперь настала очередь дракона вопить.

Звук был пронзительный, оглушительный – в такой близости казалось, что в голову маджаку вонзились крошечные ножи. Он видел, как люди в разгар битвы бросали оружие и щиты, крепко прижимали ладони к ушам, пытаясь заглушить этот ужасный вопль. Он стиснул зубы и надавил на копье, почувствовал, как лезвие сместилось вниз, рассекая плоть дракона. Бедро твари дернулось и поднялось, она тряхнула задней лапой, пытаясь сбросить источник боли. Драконья Погибель взмыл. Он повис, держась обеими руками за копье, и кириатское лезвие, прорезав длинную борозду по бедру зверя, вырвалось наружу. Эгар снова упал на ноги, от неожиданности отшатнулся назад. С лезвия капала густая багровая кровь – и от этого зрелища в нем всколыхнулось темное веселье.

«Вот это, мать твою, клинок!»

«А теперь шевелись, Эг!»

Дракон снова закричал и дернул хвостом в сторону. Инстинкт потребовал пригнуться – Эгар так и поступил, и услышал, как ударом рассекло воздух над головой. Он выпрямился, едва хвост пронесся мимо, и снова подскочил вплотную. На несколько секунд ему удалось оказаться в слепой зоне существа. «Жизненно важная истина, касающаяся сражений с драконами, – зачитал ему как-то Гил из трактата, который тогда строчил, – заключается в том, что близость – твой друг. Прижмись поближе – это единственное безопасное место. Безопасность – понятие относительное». Что ж, Гил, давай проверим. Он рубанул копьем, вонзил его в заднюю часть дракона, где хвост утолщался, соединяясь с телом. Он знал, что чешуя там мягче, и кириатский клинок прошел сквозь нее, как сквозь тряпку. Эгар выдернул оружие, перевернул и снова ударил другим лезвием.

Громкие звуки кишечных газов, мягкое падение чего-то на щебень и внезапно накатившее туманное облако – дракон обгадился. Эгар закашлялся и подавился вонью, затаил дыхание и поспешил убраться прочь. Свежий драконий навоз был довольно едким, и даже сопутствующий газ не предвещал ничего хорошего, если вдохнуть его слишком много. «Так что давай не будем этого делать, Эг». Он попытался добежать вдоль огромного чешуйчатого бока до головы и гребня, но существо поворачивалось слишком быстро, вертелось на месте, топая, вопя и лягаясь. Скользящий удар задней конечностью сбил маджака с ног. Эгар упал на щебень, прокусил щеку почти насквозь – во рту брызнула и потекла кровь, он ее сплюнул.

«Нет времени, на это нет гребаного времени, Драконья Погибель. Вставай!»

Он поспешно вскочил на ноги, принял защитную стойку с копьем-посохом, увидел, как голова зверя по-змеиному поворачивается в его сторону, опускается, растопырив гребень, и один сверкающий зеленый глаз рептилии сердито глядит на него сквозь заросли защитных шипов…