Время уходить Пиколт Джоди
– Я позвонил бы, Верджил, кабы мог. Но в центральной лаборатории пять лет назад прорвало трубы. Так что пропали улики за целых восемь лет: годов с девяносто девятого по две тысячи седьмой как не бывало.
Улыбка застывает на моем лице.
– Все равно спасибо, – благодарю я Ральфа и выскальзываю из полицейского управления, пока меня кто-нибудь не увидел.
Я все еще обдумываю, как лучше преподнести эту новость Дженне, когда подъезжаю к дому, где находится моя контора, и вижу «фольксваген-жук» Серенити, припаркованный у входа. Только я вылезаю из машины, как передо мной оказывается Дженна, засыпает меня вопросами:
– Что вы узнали? Есть способ проверить, кого тогда похоронили? А ничего, что прошло уже целых десять лет? Это не будет проблемой?
– Ты принесла мне кофе? – спрашиваю я, глядя на нее.
– Что? – ошарашенно переспрашивает девчонка. – Нет.
– Так сходи сначала за кофе. Еще слишком рано для допроса с пристрастием.
Взбираюсь по ступенькам в свой офис, уверенный, что Серенити и Дженна тащатся следом. Отпираю дверь, переступаю через груды улик, чтобы добраться до стула, и валюсь на него.
– Найти образец ДНК человека, которого мы десять лет назад ошибочно сочли Невви Руэль, будет труднее, чем я думал.
Серенити окидывает взглядом мой кабинет, который выглядит почти как после бомбежки:
– Удивительно, что ты вообще что-то можешь здесь найти, дорогуша.
– Я искал не здесь, – огрызаюсь я, думая про себя: «Ну не глупо ли объяснять ясновидящей систему хранения улик в полиции?»
И тут мой взгляд падает на маленький конверт, брошенный поверх вороха бумаг на столе.
Внутри него ноготь, найденный в шве форменной рубашки, которая была на жертве.
Той самой рубашки, которая напугала Дженну, потому что затвердела от засохшей крови.
Талула бросает быстрый взгляд на Серенити и заключает меня в объятия:
– Виктор, как это мило с твоей стороны. Мы никогда не знаем, какую практическую пользу приносят реальным людям исследования, которые делаем в лаборатории. – Она лучисто улыбается Дженне. – Ты, наверное, очень рада, что твоя мама нашлась?
– О, я не… – начинает Серенити, а Дженна одновременно с ней произносит:
– Гм, не совсем.
– На самом деле, – берусь я объяснить ситуацию, – мы пока не нашли маму Дженны. Серенити помогает мне в этом деле. Она… экстрасенс.
Талула прямым курсом устремляется к Серенити:
– О, экстрасенс? Знаете, у меня была тетя. Она всю жизнь обещала, что ее бриллиантовые сережки перейдут мне. А потом умерла, не оставив завещания, и, представьте, эти серьги бесследно исчезли. Я хотела бы знать, которая из моих подлых кузин сперла их.
– Обязательно сообщу вам, если что-нибудь выясню, – бормочет Серенити.
Я достаю бумажный пакет, который принес с собой:
– Хочу вновь попросить тебя об одолжении, Лулу.
Она вскидывает бровь:
– По моим подсчетам, ты еще не расплатился за предыдущую услугу.
– Я обещаю, что в долгу не останусь, – обворожительно улыбаюсь я и играю ямочками на щеках. – Отблагодарю тебя по полной, как только разберусь с этим делом.
– Да ты никак пытаешься меня подкупить, чтобы твой анализ оказался первым в очереди? Предлагаешь мне взятку?
– Не взятку, а подарок, – отчаянно флиртую я. – Ты ведь любишь подарки?
– Ты знаешь, что я люблю… – вовсю кокетничает Талула.
Приходится еще некоторое время поддерживать игру, а потом я наконец вытряхиваю на стерильный стол содержимое бумажного пакета.
– Мне бы хотелось, чтобы ты взглянула вот на это.
Рубашка грязная, рваная, почти черная.
Талула приносит из кабинета ватную палочку, смачивает ее, трет ткань. Ватный кончик становится розовато-коричневым.
– Прошло десять лет, – говорю я. – Не знаю, пригодно ли это вообще для идентификации. Но очень надеюсь, что ты скажешь мне, есть ли тут хоть какое-то сходство с образцом ДНК, который брали у Дженны. – Я достаю из кармана конверт с ногтем. – И здесь тоже. Если интуиция меня не обманывает, в одном случае сходство будет, а в другом нет.
Дженна стоит по другую сторону металлического стола. Пальцами одной руки она прикасается к рубашке, а другой трогает свою сонную артерию, прощупывая пульс.
– Меня сейчас вырвет, – бормочет она и выбегает из комнаты.
– Я пойду с ней, – говорит Серенити.
– Нет, позволь мне, – останавливаю ее я.
Я нахожу Дженну у кирпичной стены позади здания, где мы с ней весело смеялись после прошлого визита в лабораторию. Только теперь она хрипло дышит, лицо завешено волосами, а щеки пылают. Я подхожу сзади и кладу руку ей на талию.
Дженна вытирает рот рукавом.
– Вы, когда были в моем возрасте, болели гриппом?
– Еще бы. Конечно болел.
– Я тоже. Поднялась температура, и я не пошла в школу. Но бабушку вызвали на работу. Так что рядом не было никого, кто причесал бы мне волосы, принес мокрое полотенце, налил морса и так далее. – Она смотрит на меня. – А было бы так приятно поболеть в окружении родных, понимаете? Но моя мама, вероятно, мертва, причем убил ее не кто иной, как отец.
Она обессиленно съезжает вниз по стене, я сажусь рядом с ней и говорю:
– Это пока точно не известно.
Дженна поворачивает ко мне голову:
– Что вы имеете в виду?
– Ты первая сказала, что твоя мать не убийца. Что волос на трупе доказывает, что она как-то контактировала с Невви на месте, где ту затоптали.
– Но вы же говорили, что видели Невви в Теннесси, живую.
– Видел. Ну и что? Да, произошла путаница, и погибшую женщину звали иначе. Но это не означает, что Невви никак не причастна к делу. Вот почему я попросил Лулу проверить ноготь. Допустим, окажется, что кровь принадлежит твоей матери, а ноготь – нет. Это значит, что кто-то боролся с ней, перед тем как она умерла. Может быть, ситуация просто вышла из-под контроля, – объясняю я.
– Но с какой стати Невви драться с моей мамой?
– А с такой, – отвечаю я, – что не один твой отец мог расстроиться, узнав, что у нее будет ребенок от Гидеона.
– Это общеизвестный факт, – произносит Серенити, – нет на земле силы более разрушительной, чем месть матери, потерявшей ребенка.
Официантка, которая как раз подошла, чтобы подлить кофе, бросает на нее странный взгляд.
– Тебе нужно вышить это на подушке, – говорю я.
Мы сидим в столовой на улице, где расположена моя контора. Я не думал, что Дженна захочет есть, после того как ее вырвало, но, к моему удивлению, девочка жадно набрасывается на еду. Она слопала целую тарелку блинчиков, да еще и половину моей порции схомячила.
– А сколько времени в лаборатории будут делать анализы? – спрашивает Серенити.
– Понятия не имею. Но я предупредил Лулу, что это суперсрочно.
– И все равно я не понимаю, почему Гидеон ввел полицию в заблуждение, – говорит Серенити. – Не мог же он не узнать Элис, когда нашел ее.
– А мне кажется, все просто. Ведь в этом случае он автоматически стал бы подозреваемым. Вот Картрайт и решил, так сказать, совершить рокировку, поменять двух женщин местами. Невви отвезли в больницу, и она, едва придя в себя, сбежала оттуда, опасаясь, что ее арестуют за убийство. Уверен. Именно так все и было.
Серенити качает головой:
– Знаешь, если тебя утомит карьера частного сыщика, можешь сменить профессию. Из тебя получится неплохой экстрасенс.
Теперь уже и другие посетители столовой начинают подозрительно коситься на нас. Полагаю, здесь принято говорить о погоде или бейсболе, но не о расследовании убийства и не о ясновидении.
Подходит та же официантка:
– Если вы уже поели, освободите, пожалуйста, столик, а то людям сесть некуда.
Вранье. Столовка наполовину пуста. Я начинаю было возражать, но Серенити машет рукой.
– Черт с ними! – говорит она, достает из кармана двадцатидолларовую купюру – достаточно, чтобы расплатиться по счету и оставить три цента на чай, – и швыряет ее на стол, после чего быстро выходит на улицу.
– Серенити! – Дженна все время молчала, и я почти забыл о ней. – Вы сказали про Верджила, что он может стать неплохим экстрасенсом. А как насчет меня?
Ясновидящая улыбается:
– Милая, я уже говорила, что у тебя, вероятно, большой потенциал, ты просто себя недооцениваешь.
– Вы меня научите?
Серенити смотрит на меня, потом переводит взгляд на Дженну.
– Чему?
– Быть экстрасенсом?
– Дорогуша, это так не делается…
– А как это делается? – не отстает Дженна. – Вы и сами не знаете, верно? У вас уже давно ничего не получается. Так, может, попробовать себя в новом амплуа не такая уж и плохая идея? – Девочка поворачивается ко мне. – Я знаю, вам нужны факты, цифры и улики, которые можно потрогать. Но вы же сами признавались, что порой десять раз смотрите на одну и ту же вещь, но ничего не замечаете. А потом взглянете в одиннадцатый, и все вдруг становится ясно как день. Бумажник, подвеска, даже испачканная кровью рубашка – все это ждало целых десять лет. – Тут Дженна переводит взгляд на Серенити. – Помните, вчера ночью я сказала, что вы неспроста оказывались в нужное время в нужном месте? Но я ведь тоже там была, когда мы натыкались на эти предметы. А вдруг все эти знаки свыше предназначались не вам, а мне? Что, если вы не слышите мою маму, потому что она хочет говорить именно со мной?
– Дженна, – мягко отвечает Серенити, – но получится полная ерунда: это все равно как слепой ведет слепого.
– Но попробовать-то можно. Что вы теряете? – Она издает раздраженный смешок. – Может быть, самоуважение? Или душевное равновесие? – Дженна упорно гнет свою линию. – Или, может, вы боитесь лишиться доверия клиентки? – добавляет она.
Серенити поверх головы девочки бросает на меня отчаянный взгляд, умоляя остановить ее.
Но я на стороне Дженны. Я понимаю, зачем это ей нужно: в противном случае круг не будет завершен, получится переплетение нескольких линий, а линии имеют обыкновение уводить вас совсем не туда, куда вы собирались идти. Связать концы с концами критически важно. Именно поэтому, когда полицейские сообщают родителям, что их ребенок только что попал в аварию, те хотят знать, что и как произошло – был на дороге гололед или машина резко свернула, чтобы избежать столкновения с фурой. Им нужны детали последних мгновений, поскольку это единственное, что у них останется до конца дней. Вот почему мне нужно было сказать Лулу, что я не хочу больше с ней встречаться, ведь пока я этого не сделаю, в двери надежды всегда будет оставаться щелочка, куда она сможет просочиться. И недаром мысли об Элис Меткалф не давали мне покоя все эти десять лет.
Я из тех парней, которые никогда не выключают видюшник на середине, какой бы дрянной фильм ни попался. Я жульничаю и всегда заглядываю в конец книги на случай, если вдруг внезапно умру, не успев дочитать. Я не хочу потом вечно пребывать в неведении и мучиться вопросом: что же там было дальше?
Все это довольно занятно, потому как означает, что я, Верджил Стэнхоуп, заядлый скептик и убежденный материалист, должен верить – хотя бы совсем чуть-чуть – в ту метафизическую чепуху, которую несет Серенити Джонс.
Так или иначе, я пожимаю плечами и говорю ей:
– А что, вполне возможно, что в словах Дженны есть определенный смысл.
Элис
Одна из причин, почему дети не могут вспомнить события, происходившие с ними, когда они были совсем маленькими, состоит в том, что малыши не владеют языком для их описания. До определенного момента голосовые связки у них недостаточно развиты, а потому дети используют гортань только в экстренных случаях. На самом деле у малышей существует защитный механизм, напрямую соединяющий миндалевидное тело головного мозга с гортанью: так что в критических ситуациях дети моментально заливаются ревом. Плач младенца – это такой универсальный звук, что, согласно проведенным исследованиям, практически каждый человек, даже юноша-первокурсник, у которого нет опыта общения с грудными детьми, услышав его, попытается оказать помощь.
По мере роста ребенка гортань его развивается, и постепенно он становится способным к речи. У малышей старше двух или трех лет меняется даже сам звук плача, и, когда это происходит, окружающие не только демонстрируют меньшую отзывчивость, но и реагируют на детский рев с раздражением. По этой причине дети учатся пользоваться словами, ведь теперь для них это единственный способ привлечь к себе внимание.
Но что происходит с этим изначальным отростком – нервом, который идет от миндалевидного тела к гортани? Вообще-то… ничего. Хотя голосовые связки разрастаются вокруг него, словно бурьян, он остается на своем месте и в дальнейшем используется крайне редко. Не задействуется до тех пор, пока в летнем лагере кто-нибудь не выпрыгнет из-под вашей койки посреди ночи. Или, допустим, вы вдруг не наткнетесь на енота, который прошмыгнет у вас под ногами в темном переулке. То есть это происходит в моменты, полные животного ужаса. Когда это случается, звучит сигнал тревоги. И вы издаете звук, который не сможете повторить, если попытаетесь закричать так намеренно.
Серенити
Раньше, в период моего расцвета в качестве экстрасенса, если мне нужно было пообщаться с каким-то конкретным умершим человеком, я полагалась на Десмонда и Люсинду, своих духов-проводников. Я считала их кем-то вроде секретарей, операторов на телефонной линии, которые переключали звонки на мой кабинет. Это значительно удобнее и эффективнее, чем держать дом открытым и разбираться с ордами посетителей в поисках человека, с которым необходимо поговорить.
Последний вариант называется связью по открытым каналам: вы вешаете вывеску, открываетесь для делового общения и собираетесь с силами. Это немного напоминает пресс-конференцию, когда журналисты наперебой выкрикивают вопросы. Для медиума такое «общение» превращается в ад. Но, полагаю, гораздо хуже, когда ты выставляешь антенну приемника, однако вообще никто не желает выходить с тобой на связь.
Я прошу Дженну найти для меня место, которое, по ее мнению, было особенным для Элис. Поэтому мы втроем снова едем в заповедник, идем туда, где растет огромный дуб, распростерший над полянкой с фиолетовыми грибами мощные ветви, похожие на руки титана.
– Я иногда гуляю здесь, – говорит Дженна, – а раньше меня сюда приносила мама.
Благодаря этим грибам, похожим на маленький волшебный ковер, место выглядит каким-то сказочным.
– Почему они растут только здесь? – спрашиваю я.
– Я не знаю, – качает головой Дженна. – Судя по маминым дневникам, здесь похоронили слоненка Мауры.
– Может быть, таким образом природа хранит память о нем, – высказываю я предположение.
– Скорее, тут просто в почве больше нитратов, – бурчит Верджил.
Я бросаю на него сердитый взгляд:
– Не нужно скепсиса. Духи могут это почувствовать.
Верджил выглядит так, будто пришел на прием к стоматологу и ему сейчас будут сверлить зубы.
– Может, мне лучше погулять где-нибудь? – Он машет рукой в сторону.
– Нет, останься, ты нам тоже нужен, – отвечаю я. – Просто помалкивай, чтобы не портить энергетику.
Мы все трое садимся на землю. Дженна сильно нервничает, у Верджила весьма недовольный вид, а я… честно говоря, я в отчаянии. Закрываю глаза и взываю к высшим силам: «Я никогда больше не попрошу вернуть мне Дар, если вы сегодня позволите мне помочь этой девочке».
Может быть, Дженна права, и ее мать все это время пыталась связаться именно с ней, но ведь до сих пор девочка не желала мириться с тем фактом, что Элис мертва. Теперь она наконец готова ее выслушать.
– Ну что? – шепчет Дженна. – Может, нам взяться за руки?
Я привыкла, что клиенты постоянно спрашивали, как им лучше сказать своим любимым, что они скучают по ним? «Просто скажите», – отвечала я. Больше действительно ничего не нужно. То же самое я прошу сделать Дженну:
– Объясни маме, почему ты хочешь с ней поговорить.
– Разве это не ясно?
– Мне ясно, а ей, может быть, и нет.
– Ну-у. – Дженна сглатывает. – Мама! Не знаю, можно ли скучать по тому, кого едва помнишь, но я очень по тебе тоскую. Раньше я придумывала разные истории о том, почему ты не можешь ко мне вернуться. Тебя захватили пираты, и тебе приходится плавать по Карибскому морю в поисках золота, но каждую ночь ты смотришь на звезды и думаешь: «По крайней мере, Дженна тоже их видит». Или ты потеряла память и изо дня в день ищешь ключи к своему прошлому, маленькие стрелочки, которые укажут путь ко мне. Или тебя отправили в качестве спецагента за границу с секретным заданием, и ты не можешь никому открыться, чтобы не разрушить легенду, а когда наконец вернешься домой, будут развеваться флаги и тебя станут радостно приветствовать целые толпы людей, а я увижу тебя настоящей героиней. Учителя английского говорили, что у меня богатое воображение, но они не понимали: это не фантазии. Придуманные истории были настолько реальными, что иногда мне становилось физически больно: так колет в боку после слишком быстрого бега или ломит кости при простуде. Но похоже, ты просто не могла вернуться ко мне. Вот поэтому я сейчас и пытаюсь связаться с тобой.
Я смотрю на девочку:
– Хочешь еще что-нибудь добавить?
Дженна глубоко вдыхает:
– Нет.
Что заставит Элис Меткалф, где бы она ни была, остановиться и послушать?
Иногда, если очень просишь, Вселенная дает вам подсказку. Я наконец понимаю, что необходимо сделать.
– Дженна! – изумленно ахаю я. – Ты видишь ее?
Девочка вертит головой:
– Где?
– Вон там, – указываю я.
– Я ничего не вижу, – удрученно произносит она, и чувствуется, что бедняжка вот-вот заплачет.
– Ну же, ты должна сосредоточиться…
Даже Верджил тянется вперед и прищуривается.
– Я не могу…
– Значит, плохо стараешься! – резко бросаю я. – Она становится ярче, Дженна! Этот свет, он поглощает ее. Она покидает этот мир. Ну же, это твой последний шанс.
Что может привлечь внимание матери?
Плач ее ребенка.
– Мама-а-а! – кричит Дженна, потом ее голос переходит в хрип, и она падает на эту полянку с фиолетовыми грибами. – Мама ушла, да? – в полном отчаянии всхлипывает Дженна. – Она и правда ушла?
Я на карачках подползаю к ней и обнимаю за плечи, думая, как лучше объяснить девочке, что на самом деле не видела никакой Элис, что солгала, стремясь вынудить ее излить сердце в этом крике. Верджил хмуро встает и бормочет:
– Я так и знал, что все это полнейшая чушь.
– Что это? – спрашиваю я и морщусь.
Какая-то невидимая острая штуковина, спрятавшаяся под шляпками грибов, больно впилась мне в икру. Я тяну руку, роюсь в земле и вытаскиваю зуб.
Элис
Все это время я повторяла, что слоны обладают сверхъестественной способностью справляться с переживаниями, вызванными смертью близких, не позволяя скорби покалечить себя.
Но есть и исключения.
Так, в Замбии была одна слониха-девочка, осиротевшая из-за браконьеров. Она прибилась к группе молодых слонов. В человеческом обществе мальчики-подростки в качестве приветствия хлопают друг друга по плечу, а девочки обнимаются; точно так же и поведение этих молодых слонов сильно отличалось от того, к чему привыкла юная слониха. Они терпели ее присутствие рядом, потому что могли с ней спариваться, – как Энибади в «Вестсайдской истории», – но по большому счету не хотели видеть самку рядом. Она родила слоненка, когда ей было всего десять лет, и, поскольку у нее не было ни матери, которая могла бы ее направлять, ни опыта всеобщего материнства в стаде, она обращалась с детенышем так же, как обходились остальные с ней самой. Когда малыш засыпал, она вставала и куда-нибудь уходила. Слоненок пробуждался и начинал реветь, призывая мать, но она не обращала внимания на его крики. Для сравнения: в нормальном стаде, если малыш закричит, по крайней мере три слонихи устремляются к нему, чтобы погладить его и проверить, что случилось.
В дикой природе самка получает опыт всеобщего материнства задолго до того, как родит своего собственного детеныша. У нее есть пятнадцать лет практики в качестве старшей сестры по отношению ко всем родившимся в стаде слонятам. Я видела, как эти малыши подходят к молодым самкам, чтобы пососать их и успокоиться, хотя молока у тех еще нет, да и молочные железы пока не развились. Слонихи же гордо выставляли вперед ногу, как делали их матери и тетки, и изображали из себя кормящих мам. Слониха может вести себя как мать, не неся реальной ответственности за малыша, пока сама не будет готова к материнству. Но если у молодой самки нет семьи, где ее научили бы, как растить детеныша, дело может обернуться совсем плохо.
Когда я работала в Пиланесберге, там тоже произошло нечто похожее. Молодые слоны, которых насильно перевезли на другое место, стали нападать на машины и даже убили одного туриста. И только после того как в заповеднике было найдено больше сорока мертвых белых носорогов, мы наконец поняли, что на них нападали эти молодые слоны-недоросли; прежде нам подобное и в голову не приходило – настолько эта их агрессия выходила за рамки нормы. Что является общим знаменателем для странного поведения группы воинственных молодых слонов и юной слонихи, которая не заботилась о своем детеныше? Ответ очевиден: недостаток родительского внимания. Но единственная ли это проблема? Нет. Все эти слоны видели, как во время охоты или в процессе выбраковки убивали их родичей.
Феномен скорби, который я изучала в дикой природе, например когда стадо теряло старую самку-матриарха, необходимо отделять от скорби, возникающей вследствие наблюдения за насильственной смертью члена семьи, потому что в отдаленной перспективе последствия этих травмирующих ситуаций разительно отличаются. После естественной смерти стадо побуждает горюющего слона вернуться к нормальной жизни. После массового убийства животных людьми уже по определению не остается никакого стада, члены которого могли бы оказать поддержку своему собрату.
До определенного момента сообщество исследователей животных не желало признавать, что на поведение слонов может влиять травма, полученная в результате наблюдения за убийством соплеменников. Я думаю, протесты в данном случае не имели под собой научного обоснования, а причиной был элементарный стыд – все-таки именно мы, люди, виновны в этом насилии.
А потому при изучении феномена скорби у слонов очень важно помнить: смерть – естественна, а убийство – нет.
Дженна
– Это зуб слоненка Мауры, – говорю я Верджилу, пока мы ждем в той же комнате, где пару часов назад встречались с Талулой.
Я твержу это и самой себе, потому что обдумывать альтернативные варианты слишком тяжело.
Верджил крутит зуб между пальцами, и я вспоминаю, что в маминых дневниках – тех, которые отобрала у меня бабушка, – описывалось, как слоны катают под ступнями маленькие кусочки слоновой кости, если находят их.
– Для слоновьего он что-то слишком уж маленький, – замечает сыщик.
– Ну, вообще-то, там водятся и другие животные: куницы, еноты, олени.
– А я думаю, что нужно отнести нашу находку в полицию, – заявляет Серенити.
Я не могу смотреть ей в глаза. Ясновидящая объяснила, что пошла на маленькую уловку и моя мать вовсе не появлялась на поляне. Сама она ее по крайней мере не видела. Но почему-то мне от этого стало только хуже.
– Обязательно отнесем, – соглашается Верджил, – но попозже.
Дверь открывается, и в помещение врывается струя охлажденного кондиционерами воздуха. Входит Талула, вид у нее недовольный.
– Виктор, это уже не смешно. Я работаю не на тебя одного. Стоит только раз сделать человеку одолжение…
Он протягивает ей зуб:
– Пожалуйста, Лулу, помоги нам, и – клянусь Богом! – больше я тебя никогда ни о чем не попрошу. Мы, вероятно, нашли фрагмент останков Элис Меткалф. Забудь о крови на рубашке. Если можно извлечь ДНК из этого…
– Никакой анализ не нужен, – возражает Талула. – Я тебе и так скажу, что этот зуб точно не имеет отношения к Элис Меткалф.
– Говорила же, что он от какого-то зверя, – бурчу я.
– Нет, он человеческий. Если помнишь, Виктор, я шесть лет проработала в стоматологической клинике и уж в зубах разбираюсь: хоть посреди ночи меня разбуди – ничего не перепутаю. Это второй моляр, абсолютно точно. Только молочный.
– Как это?
Талула возвращает зуб Верджилу:
– Он принадлежал ребенку, не старше пяти лет.
Внезапно во рту у меня возникает такая дикая боль, какой я еще никогда не испытывала. Там словно бы плещется раскаленная лава. В глазах вспыхивают искры. Дергается оголенный нерв.
Вот как все это произошло.
Когда я проснулась, мамы не было. Я всегда знала, что когда-нибудь это случится.
Вот почему я не люблю закрывать глаза – стоит мне сделать это, и люди исчезают. И неизвестно, вернутся они потом или нет.
Мамы нигде не видно. И папы тоже. Я начинаю плакать, а потом какая-то женщина берет меня на руки. «Не плачь, – шепчет она. – Посмотри, у меня есть мороженое».
Она показывает его мне: шоколадное, на палочке; такое большое быстро не съесть, мороженое тает, руки становятся липкими и такого цвета, как у Гидеона. Мне это нравится, потому что теперь мы с ним похожи. Женщина надевает на меня кофту и кроссовки. Она говорит, что мы отправляемся в путешествие.
Мир снаружи кажется огромным, как в момент, когда я закрываю глаза перед сном, боясь, что в этой темноте, за сомкнутыми веками, меня уже никто не найдет. Обычно тут я начинаю плакать, и всегда приходит мама. Она ложится рядом со мной на диван и лежит, пока я не перестаю думать о том, что ночь проглотила нас, и засыпаю, а когда просыпаюсь, уже вновь возвращается солнце и можно ни о чем не беспокоиться.
Но сегодня вечером мама не придет. Я знаю, куда мы направляемся. Это место, где я иногда бегаю в траве и откуда мы с мамой наблюдаем за слонами. Но мне туда больше нельзя. Папе это не нравится, и он громко кричит на маму, ругает ее. В горле у меня набухает комок, и я чувствую, что плач сейчас вырвется наружу, однако женщина сажает меня на траву и произносит: «Ну, Дженна, сейчас мы с тобой поиграем. Ты же любишь играть?»
Еще бы. Конечно люблю.
Я вижу слона среди деревьев, он то появляется, то исчезает. Может быть, и слоник тоже станет играть вместе с нами в прятки? Смешно думать, что Маура будет водить. Я хихикаю, представляя, как она пятнает нас своим хоботом.
«Вот так-то лучше, – одобрительно кивает женщина. – Ты моя умница. Моя веселая девочка».
Но я не ее умница и не ее веселая девочка. Я мамина.
«Ложись, – говорит она, – ложись на спинку и смотри на звезды. Ну-ка, сможешь найти между ними слоника?»
Мне нравятся такие игры, поэтому я честно пытаюсь. Но вижу только ночное небо, похожее на перевернутый вверх дном горшок, и вываливающуюся из него луну. А вдруг этот горшок упадет, и я окажусь под ним, как в ловушке? Вдруг я спрячусь под ним, и мама меня не найдет?
Я начинаю плакать.
«Ш-ш-ш», – шипит женщина.
Ее ладонь ложится мне на рот и давит. Я пытаюсь отстраниться, мне не нравится эта игра. В другой руке она держит большой камень.
Кажется, я ненадолго засыпаю. Мне снится голос матери. Вижу только склонившиеся друг к другу деревья: они, похоже, секретничают; и вдруг сквозь заросли проламывается Маура.
А потом я оказываюсь в каком-то другом месте, снаружи, и наблюдаю за всем со стороны: словно бы мама включила видеозапись, как я была маленькой, и я сижу перед телевизором и вижу саму себя на экране. Меня куда-то несут, покачивая, мы идем долго-долго. Маура кладет меня на землю и осторожно гладит задней ногой. А я думаю, как хорошо мы с ней играем, хотя слониха и такая огромная. Она нежно трогает меня хоботом – именно так мама учила меня весной брать в руки выпавшего из гнезда птенчика; ее прикосновение подобно дуновению ветерка.
Все такое мягкое: ее затаенное дыхание на моей щеке, беличья кисточка ветвей, которыми она меня прикрывает, как одеялом, чтобы я не замерзла.
Только что Серенити стояла передо мной, и вот ее уже нет.
– Дженна? – слышу ее оклик, а потом она становится черно-белой; вокруг нее возникают помехи, как в телевизоре; изображение гадалки расплывается.
Я больше не в лаборатории. Я… нигде.
«Иногда связь бывает просто идеальной, а иногда это все равно как говорить по мобильному в горах, когда слышишь только каждое третье слово», – вспоминаю я объяснения Серенити.
Я пытаюсь прислушаться, но улавливаю только какие-то невразумительные обрывки, после чего связь вообще прекращается.
Элис
Ее тела так и не нашли.
Я видела его собственными глазами, и тем не менее к моменту приезда полиции Дженны нигде не было. Я прочитала об этом в газетах. Я не могла сказать им, что видела свою дочь лежащей на земле в вольере. Я вообще не могла обратиться в полицию, потому что тогда они арестовали бы меня.
Поэтому я следила за всеми новостями из Буна, находясь в восьми тысячах миль от него. Я перестала вести дневник, потому что каждый новый день был очередным днем без моей девочки. Я боялась, что к моменту, когда заполню последнюю страницу, пропасть между мною прежней и той, кем я стала, расширится настолько, что я просто не увижу противоположную сторону. Некоторое время я посещала психотерапевта, врала ему про причины трагедии (ДТП) и пользовалась вымышленным именем Анна (это палиндром – слово, которое читается одинаково слева направо и справа налево). Я спрашивала врача, нормально ли после потери ребенка продолжать слышать по ночам его плач и просыпаться от этого звука. Я спрашивала, нормально ли вставать и несколько прекрасных мгновений верить, что дочка спит за стеной. Он отвечал: «Да, для вас это нормально», – и я перестала к нему ходить. Лучше бы он сказал: «Ничто и никогда больше не будет для вас нормальным».
В 1999 году, в тот день, когда я узнала, что рак вытягивает жизнь из моей матери, я, ничего не видя вокруг, ехала через буш, пытаясь убежать от этой новости. К своему ужасу, я нашла пять трупов слонов с отрезанными хоботами и одного перепуганного слоненка-девочку.
Хобот у нее безвольно болтался, полупрозрачные уши обвисли. Ей было не больше трех недель от роду. Но я не знала, как ухаживать за такими маленькими слонятами, и история этой крошки не имела счастливого завершения.
История моей матери тоже. Я взяла отпуск на шесть месяцев и забросила свои исследования, чтобы побыть с мамой. Когда она умерла, я вернулась в Ботсвану, чувствуя себя совершенно одинокой, с головой погрузилась в работу, чтобы спрятаться от тоски, и обнаружила, что величественные добродушные слоны принимают смерть как нечто само собой разумеющееся. Они не занимаются бессмысленным самоедством: почему я не позвонила домой в День матери; отчего вечно ссорилась с мамой, вместо того чтобы сказать ей, что хочу быть такой же самодостаточной, как и она; зачем говорила, что слишком занята или устала, и не ездила домой на День благодарения, Рождество, Новый год, свой день рождения. Эти вившиеся спиралью мысли убивали меня, каждый виток погружал в зыбучие пески вины. Я начала изучать феномен скорби у слонов почти случайно. Придумала множество причин, почему эти исследования имеют глубочайшее научное значение. Но на самом деле я всего лишь хотела научиться у животных тому, чего не умела сама.
Снова вернувшись в Африку в надежде излечиться от второй в моей жизни тяжкой утраты, я застала момент, когда браконьерство процветало. Убийцы стали хитрее. Если раньше они отстреливали старых самок и самцов с самыми крупными бивнями, то теперь выбирали первого попавшегося молодого слона, зная, что после выстрела стадо собьется в кучу, дабы защитить его, что, разумеется, охотникам было только на руку. Долгое время никто не хотел признавать, что слоны в Южной Африке снова находятся под угрозой, но это была правда. В соседнем Мозамбике их истребляли в огромных количествах, и осиротевшие слонята в ужасе бежали в ЮАР, в Национальный парк Крюгера, что неподалеку от границы.
Одного такого слоненка, девочку, я и нашла, когда пряталась в Южной Африке. Мать этой малышки, жертва браконьеров, получила пулю в плечо и свалилась с ног от слабости, когда рана загноилась. Дочка, не желавшая отходить от матери, выживала благодаря тому, что пила ее мочу. Как только я обнаружила их в буше, сразу поняла: мать придется усыпить, а значит, погибнет и детеныш.
Но я не собиралась этого допускать.
Вдохновляясь примером знаменитого слоновьего приюта Дафны Шелдрик в Найроби, я организовала в ЮАР, в Пхалаборве, спасательный центр. Принцип тут очень простой: если слоненок теряет семью, нужно предоставить ему новую. Сотрудники центра дежурят возле слонят круглосуточно, кормят их из бутылочек, окружают заботой и любовью, спят рядом с ними ночью. Они меняются местами, чтобы слоны не привыкали к одному человеку. На нескольких печальных примерах я выучила урок: если слоненок слишком привязывается к какому-нибудь смотрителю, то может впасть в депрессию, стоит тому взять отпуск на пару дней, а длительная разлука и вовсе способна привести к гибели животного.
Читать бесплатно другие книги:
