Время уходить Пиколт Джоди
Эта мысль возвращает меня к тому, зачем мы сюда пришли.
Папа обращается ко мне:
– Нам нужно связаться с авторами этой статьи. Элис, ты понимаешь, что это означает для моего исследования? – вслух размышляет он и тянется ко мне – я чувствую, как Верджил напрягается, – обнимает и слегка раскачивает.
Я знаю, отец принимает меня за маму. И знаю, что это бред больного сознания. Но понимаете, иногда так приятно оказаться в его объятиях, даже если они предназначены и не мне.
Наконец он отпускает меня. Давненько уже я не видела его таким взбудораженным.
– Доктор Меткалф, – говорит Верджил, – я понимаю, все это для вас крайне важно, но не найдется ли у вас времени ответить на несколько вопросов о той ночи, когда исчезла ваша жена?
Скулы отца напрягаются.
– О чем вы говорите? Она здесь.
– Это не Элис. Это ваша дочь Дженна.
Отец качает головой:
– Моя дочь еще совсем малышка. Слушайте, не знаю, что у вас на уме, но…
– Не нужно волновать его, – вмешивается Серенити. – Ты ничего не добьешься, если он расстроится.
– Не добьется? – Голос отца повышается. – Так вы тут все заодно? Вы тоже явились украсть мои исследования? – Он шагает к Верджилу, но тот хватает меня за руку и ставит перед собой, так чтобы отец мог хорошенько меня разглядеть.
– Посмотрите на ее лицо. Посмотрите на нее! – командует Верджил. – Ну, кто это?
Отцу требуется на ответ пять секунд, но мне кажется, будто бы это длится бесконечно. Я стою, вперив взгляд в его раздувающиеся при каждом вдохе ноздри, в кадык, скачущий вверх-вниз по лесенке горла.
– Дженна? – шепчет отец.
На какую-то долю секунды я понимаю, что он сейчас видит не мою мать, но понимает, что я – как он там говорил? – уникальное живое существо со своими мыслями, чувствами и намерениями. Что я действительно существую.
А потом снова прижимает меня к себе, но на этот раз иначе, будто защищает и проявляет нежность, хочет оградить от всего мира, хотя теперь, по иронии судьбы, мы с отцом и поменялись ролями. Его руки растягивают кожу у меня на спине, как крылья.
– Доктор Меткалф, – повторяет Верджил, – так как там насчет вашей жены?..
Отец отстраняется от меня на расстояние вытянутой руки и смотрит в сторону, откуда слышится голос сыщика. Этого достаточно, чтобы связавшая нас хрупкая ниточка оборвалась. Когда отец вновь поворачивается, я понимаю, что он меня вообще не видит. Он и в лицо-то мне не смотрит. Его взгляд сфокусирован на маленьком камушке, который висит на цепочке у меня на шее.
Отец медленно берет блестящую подвеску, поднимает ее, вертит в пальцах и повторяет:
– Насчет моей жены?.. Если хотите знать, то моя жена… – Кулак сжимается вокруг цепочки и срывает ее с моей шеи. Она падает на пол между нами, а отец с размаху бьет меня по лицу, и я отлетаю на другой конец комнаты. – Гребаная сучка! – бросает мне он.
Элис
Любопытную историю мне рассказал Оуэн, наш ветеринар. Несколько лет назад научные сотрудники приехали на общую территорию слонов, выбрали одну самку и, не вылезая из машины, выстрелили в нее дротиком с М99. Она, естественно, рухнула на землю. Но стадо окружило ее тесным кольцом, и рейнджеры не смогли разогнать животных. Люди не имели возможности подойти к слонихе, чтобы надеть на нее ошейник, поэтому стали ждать, что будет дальше.
Слоны образовали вокруг упавшей две концентрические окружности. В наружном круге животные развернулись спинами к жертве выстрела и спокойно смотрели на машины, заслоняя своими мощными телами то, что происходило внутри. Ученые слышали лишь какое-то шебуршание, звуки возни и треск веток. Вдруг, как по команде, стадо расступилось. Подстреленная самка лежала на боку, укрытая ломаными ветками и землей.
После рождения детеныша слониха сразу обсыпает его пылью, чтобы скрыть запах крови, привлекающий хищников. Но на этой слонихе не было крови. Существует гипотеза, что слоны маскируют трупы, чтобы вокруг не распространялся запах смерти, но это явно был не тот случай. У слонов невероятно развито обоняние, и они никак не могли принять слона, подстреленного дротиком, за мертвого.
Разумеется, я видела, как эти животные обсыпают пылью и укрывают своих погибших собратьев или мертворожденных слонят. Такое чувство, что у них вступает в действие какой-то особый механизм. Причем умершим не обязательно должен быть слон. Один ученый, приехавший к нам в заповедник из Таиланда, рассказывал про азиатского слона, который, участвуя в сафари, возил людей на спине. Так вот, однажды он убил погонщика, который тренировал его и заботился о нем в течение пятнадцати лет. У слона был муст, а в это время молодые самцы словно бы периодически сходят с ума: рассудок уступает место гормонам, и животные становятся необычайно агрессивными. И тем не менее, совершив нападение, слон отступил и притих, как будто понимал, что натворил. Но еще интереснее повели себя слонихи – они укрыли тело погонщика землей и ветками.
За неделю до того, как навсегда покинуть Ботсвану, я много часов провела, наблюдая за Кагисо, потерявшей сына, и описывая смерть Ммаабо. В один необычайно жаркий день я вылезла из джипа, чтобы размять ноги, и легла на землю под баобабом, где происходила моя последняя встреча с Томасом.
Я не отличаюсь чутким сном. И обычно не совершаю глупых поступков – не покидаю машину в тех местах, где часто проходят слоны. Но в тот раз… Я даже не помню, как закрыла глаза и уснула. А когда очнулась, блокнот и ручка валялись на земле, во рту и в глазах был песок, в волосах – сухие листья, а поверх меня лежало несколько веток.
Слонов, которые присыпали меня, поблизости не было, и это хорошо. Ведь они так же легко могли бы убить меня, как и похоронили заживо. Внезапному провалу в столь глубокий, чуть ли не коматозный сон и утрате обычной осмотрительности я могу дать только одно объяснение: тогда я уже не была собой, а стала чем-то большим, чем прежде.
Мне всегда казалось забавным, что слоны, обнаружившие меня спящей под баобабом, решили, что я умерла, хотя на самом деле в тот момент я была полна жизни как никогда. Новой жизни внутри меня было уже примерно десять недель, если быть точной.
Серенити
Однажды на моем телешоу выступал врач, который рассказывал о так называемой истерической силе, проявляющейся в экстремальных обстоятельствах. Когда речь идет о жизни и смерти, люди совершают невероятные поступки: к примеру, поднимают машину, наехавшую на их любимого человека. Физиологический механизм здесь один: высокий уровень стресса способствует выбросу адреналина, что в свою очередь ведет к тому, что самый обычный человек вдруг демонстрирует феноменальные способности.
В тот день у меня было несколько гостей: Анджела Кавальо, которая вытащила своего сына Тони из-под «шевроле-импала» 1964 года выпуска; Лидия Энгью, поборовшая белого медведя, погнавшегося за ее семилетним сыном, когда тот играл в хоккей на замерзшем пруду в Квебеке; и еще Диди и Доминик Пролкс, двенадцатилетние близнецы, которые подняли трактор, завалившийся набок при подъеме на крутой склон, чтобы освободить своего деда. «Это было просто безумие, – сказал мне Диди. – Мы потом вернулись и попробовали сдвинуть этот трактор с места хотя бы на дюйм, но у нас, естественно, ничего не вышло».
Вот что проносится у меня в голове в момент, когда Томас Меткалф бьет Дженну по лицу. Только что я смотрела на происходящее как зритель, а уже в следующее мгновение отталкиваю его в сторону и совершаю нырок, нарушая все пространственные и гравитационные принципы, так что Дженна приземляется прямо мне на руки. Оказавшись в моих объятиях, она глядит на меня с неподдельным изумлением, да я и сама удивлена не меньше.
– Можешь на меня положиться, – горячо заверяю я Дженну и понимаю, что вкладываю в это особый смысл.
Своих детей у меня нет, но, возможно, здесь и сейчас мне предназначено какое-то время побыть для этой девочки в роли матери.
Верджил тоже вступает в дело и толкает Томаса так сильно, что тот падает на стул. Услышав звук удара, в комнату влетают медсестра и санитар.
– Держи его, – командует сестра, и Верджил отступает в сторону, а санитар обездвиживает Томаса. Женщина смотрит на нас с Дженной, лежащих на полу. – Вы в порядке?
– Да, – отвечаю я, и мы поднимаемся на ноги.
По правде говоря, я не в порядке, да и Дженна тоже. Девочка осторожно ощупывает щеку, а я… кажется, меня сейчас вырвет. У вас когда-нибудь было ощущение, что воздух стал слишком плотным или необъяснимо холодным? Это называется соматическая интуиция. Раньше я была хорошим эмпатом – могла войти в комнату, будто трогая пальцами ног воду в ванной, чтобы проверить, как тут обстоит дело с энергетикой, и сразу определяла, негативная она или позитивная, произошло ли здесь убийство и не покрывает ли грусть слоями стены, подобно краске. А вокруг Томаса Меткалфа вихрится что-то странное и очень скверное, с какой стороны ни взгляни.
Дженна изо всех сил старается держаться, но я вижу, что бедняжка вот-вот разрыдается. Верджил отделяется от стены на другой стороне комнаты, он явно зол дальше некуда. Челюсти крепко сжаты; видно, парень с трудом сдерживается, чтобы не обрушить на Томаса Меткалфа поток ругательств, и вылетает за дверь, как торнадо.
Я гляжу на Дженну. Она смотрит на своего отца так, словно впервые видит его; может быть, отчасти это правда.
– Что же теперь делать? – тихо спрашиваю я.
Сестра поднимает на нас взгляд:
– Думаю, надо ввести успокоительное. Наверное, вам лучше будет прийти в другой раз.
Я, вообще-то, обращалась не к ней, но ничего. Может быть, так Дженне будет легче оставить отца, который до сих пор даже не извинился. Взяв девочку под руку и прижав к себе, я тащу ее прочь из палаты. Только переступаю порог, и дышать сразу становится легче.
Верджила не видно ни в коридоре, ни в вестибюле возле входа. Я веду Дженну мимо других пациентов, которые откровенно пялятся на нее. По крайней мере, хотя бы медперсонал больницы тактично делает вид, что не замечает едва сдерживаемых слез и припухшей, покрасневшей щеки девочки.
Верджил расхаживает взад-вперед около моей машины. Заметив нас, он говорит:
– Не надо было сюда приходить. – Он берет Дженну за подбородок и приподнимает ее лицо, чтобы осмотреть повреждения. – Намечается здоровенный синяк.
– Отлично, – мрачно отвечает она. – Будет весело объяснять бабушке, откуда он взялся.
– Скажи правду, – предлагаю я. – У твоего отца нестабильная психика. И если он поставил тее фингал, это не покажется ей чем-то запредельным…
– Я знал это и до прихода сюда, – вдруг заявляет Верджил. – С самого начала подозревал, что Томас Меткалф был склонен к насилию.
Мы с Дженной таращимся на него.
– Как это? – спрашивает Дженна. – Мой отец не такой.
Верджил приподнимает бровь и повторяет:
– Томас Меткалф всегда был склонен к насилию. Мне встречались закоренелые психопаты, которые на людях были само очарование, а дома превращались в животных, становились настоящими тиранами. Во время расследования мы получали намеки на то, что твой отец плохо обращался с женой. Один из сотрудников заповедника обмолвился об этом. А там, в палате, твой папаша явно считал, что ты – это Элис. Следовательно…
– Моя мать сбежала, чтобы спастись от него, – говорит Дженна, – и значит, она не имела никакого отношения к смерти Невви Руэль.
У Верджила звонит мобильник. Он отвечает, наклоняясь вперед, чтобы лучше слышать говорящего, кивает головой и немного отходит в сторону.
Дженна смотрит на меня:
– Но это не объясняет, куда уехала мама и почему она не попыталась вернуться за мной.
Внезапно я думаю: «Она, похоже, завязла между небом и землей».
Я до сих пор не знаю, жива ли Элис Меткалф, но она ведет себя так, как вел бы призрак, который не переходит в потусторонний мир, поскольку страшится осуждения за то, что натворил в этой жизни.
Возвращение Верджила спасает меня от необходимости отвечать Дженне.
– Мои родители были счастливы в браке, – убеждает его девочка. – Папа очень любил маму.
– Любовь всей жизни не называют гребаной сучкой, – бесстрастно возражает детектив. – Звонила Талула из лаборатории. Она сделала анализ ДНК. Рыжий волос, обнаруженный на теле Невви Руэль, принадлежит Элис Меткалф.
К моему удивлению, Дженну это сообщение скорее разозлило, чем опечалило.
– Слушайте, вы можете уже как-то определиться? Это моя мать полоумная убийца или все-таки отец? Потому что я уже совсем запуталась в ваших теориях.
Верджил смотрит на подбитый глаз девочки:
– Может быть, Томас погнался за Элис, и она заскочила в вольер, чтобы скрыться от него. Невви была там и занималась своей работой. Она попалась Томасу под руку, и он убил ее. Чувство, что ты виновен в убийстве, достаточно сильный повод утратить связь с реальностью и оказаться в психушке…
– Ага, – саркастически произносит Дженна, – версия хоть куда. Мой отец убил Невви, а потом отдал команду слону, и тот прошелся по телу женщины, чтобы все выглядело так, будто ее затоптали. Он же специально дрессировал слонов на такой случай.
– Было темно. Слон мог случайно наступить на труп…
– Двадцать или тридцать раз? Я тоже читала отчет о вскрытии. Кроме того, у вас нет никаких доказательств, что мой отец был тогда в вольере.
– Это правда, – признаёт Верджил.
Если после пребывания в палате Томаса Меткалфа мне стало тошно, то сейчас, слушая перепалку девочки и сыщика, я чувствую, что у меня вот-вот взорвется голова.
– Жаль, что Невви больше нет, – бодрым тоном говорю я. – Она могла бы много чего порассказать.
Дженна делает шаг к Верджилу:
– Хотите знать, что я думаю?
– Полагаю, это риторический вопрос? Давай уже, выкладывай…
– Я думаю, что вы так старательно ищете, кого бы обвинить, потому что не хотите признавать, что сами виноваты. Расследование вы тогда провели просто паршиво.
– А я думаю, что ты испорченная маленькая мерзавка, у которой на самом деле не хватает смелости заглянуть в ящик Пандоры и посмотреть, что в нем.
– С меня хватит! – кричит Дженна. – Вы уволены!
– И с меня тоже! – орет в ответ Верджил. – Я и сам хотел уйти!
– Вот и ладно.
– Просто отлично.
Дженна разворачивается и бежит прочь.
– И что прикажете делать? – спрашивает Верджил. – Я обещал, что найду ее мать. Но не говорил, что ей понравится результат расследования. Боже, от этой девчонки я уже буквально на стенку лезу!
– Я знаю.
– Может, ее мать не возвращается, потому что эта малышка такая оторва? – Он морщится. – Да нет, на самом деле я так не думаю. Вообще-то, Дженна права. Если бы десять лет назад я доверился своим инстинктам, мы бы сейчас здесь не стояли.
– Вопрос прежний: где искать Элис Меткалф?
Некоторое время мы оба молча размышляем. Потом Верджил смотрит на меня:
– Ты осуждаешь меня за то, что я сказал Дженне правду про ее отца?
Я вынимаю из сумки ключи от машины и открываю дверь:
– Знаешь, поначалу я тщательно фильтровала информацию, которую получала от духов. Если понимала, что это причинит боль моему клиенту или расстроит его, то считала за благо умолчать. Просто притворялась, что ничего такого не слышала. Но в конце концов поняла, что оценивать сообщения не мое дело. Моя работа – осуществить передачу информации.
Верджил прищуривается:
– Хочешь сказать, что и ко мне это тоже относится? По-твоему, есть вообще смысл продолжать расследование?
– Не знаю, – честно говорю я. – Но вообще-то, я хотела, чтобы ты понял: не стоит зацикливаться на том, к чему тебя приведут те или иные действия. Все равно угадать это невозможно. Так что просто иди своей дорогой.
Верджил приставляет ладонь к глазам козырьком и смотрит в ту сторону, куда убежала Дженна.
– Не знаю, была ли Элис жертвой, которая пыталась спастись, или она злодейка, отнявшая жизнь у другого человека. Но в ту ночь, когда нас вызвали в заповедник, Томас очень переживал, что жена хотела украсть результаты его исследований. Ну совсем как сегодня.
– Ты думаешь, поэтому он и пытался убить ее?
– Нет, – качает головой Верджил, – мне кажется, причина в том, что у нее был любовник.
Элис
Никогда я не встречала лучшей матери, чем слониха.
Полагаю, если бы у женщин беременность продолжалась два года, все мы тоже успели бы подготовиться к этой роли гораздо лучше. Слониха никогда не злится на своего малыша. Слоненок может быть капризным или воровать еду прямо изо рта у матери, идти слишком медленно или застрять в грязи, но все равно слониха проявляет ангельское терпение. Дети для слонов – самые ценные сокровища.
Защита потомства – обязанность всех членов стада. Они сбиваются в кучу, загоняя в середину малышей. Если слониха со слоненком проходят мимо машины, детеныш всегда находится позади матери, которая выступает для него живым щитом. Если у слонихи есть дочь в возрасте от шести до двенадцати лет, они с ней часто встают с двух сторон, изображая живой «сэндвич». Нередко случается, что юная самка подходит к машине, тряся головой, чтобы напугать нас, будто говорит: «Не смейте приближаться, это мой младший брат». В разгар дня, когда наступает время для отдыха, малыши спят под навесами из тел своих матерей, потому что легко могут обгореть на солнце.
То, как слоны растят своих детенышей, называется термином «всеобщее материнство»; это перефразированная африканская пословица: «Чтобы вырастить ребенка, нужна целая деревня». Слонихи позволяют сестрам и тетушкам принимать участие в заботе о своих детях, и для этого, как и для всего прочего в природе, есть биологически обоснованная причина. Когда вам нужно добыть и съесть за день сто пятьдесят килограммов пищи и при этом на вашем попечении находится очень любопытный и непоседливый малыш, вам не удастся, все время бегая за ним, получить нужное количество питательных веществ, чтобы выработать достаточный для его же кормления объем молока. Кроме того, всеобщее материнство дает возможность молодым самкам научиться ухаживать за слонятами, защищать их, не лишая при этом времени и пространства, необходимого для исследования окружающего мира, но оберегая от опасностей.
Теоретически можно заключить, что у слоненка много матерей. И тем не менее между детенышем и его родной матерью существует особая, нерушимая связь.
В дикой природе слоненок моложе двух лет, став сиротой, просто не выживет.
В дикой природе задача матери – научить свою дочь всему, что ей самой необходимо будет знать впоследствии.
В дикой природе мать и дочь неразлучны, пока одна из них не умрет.
Дженна
Я шагаю вдоль шоссе и слышу рядом скрип гравия. Конечно, это Серенити. Она притормаживает и открывает пассажирскую дверцу.
– Давай я хотя бы отвезу тебя домой, – предлагает она.
Я заглядываю в машину. Хорошая новость: Верджила там нет. Но это не означает, что я готова броситься к Серенити с распростертыми объятиями и слушать ее увещевания. Она наверняка попытается убедить меня, что сыщик всего лишь выполняет свою работу или – еще хуже того – что он прав.
– Мне хочется прогуляться, – отвечаю я.
Тут, мигая огнями, к нам подкатывает полицейская машина и останавливается рядом с Серенити.
– Отлично, – выдыхает она, а мне говорит: – Залезай уже в эту чертову тачку, Дженна.
Коп совсем молоденький, еще не избавился от юношеских прыщей, а прическа аккуратная, как поле для гольфа – ну просто волосок к волоску.
– Мэм, – спрашивает он, – у вас какие-то проблемы?
– Да, – отвечаю я, а Серенити одновременно со мной:
– Нет.
– У нас все хорошо, – добавляю я.
Серенити скрежещет зубами:
– Дружочек, садись поскорее в машину.
Коп хмурится:
– Простите, не понял?
Тяжело вздыхая, я залезаю в «фольксваген».
– В любом случае спасибо, – благодарит полицейского Серенити, включает левый поворотник и встраивается в поток на скорости шесть миль в час.
– Ну, при таких темпах я бы быстрее пешком домой дошла, – ворчу я.
Я принимаюсь рыться в кармашке со всяким мусором: резинки для волос, обертки от жвачки, чеки из «Данкинс донатс», реклама «Джоэнн фабрик», хотя я не замечала у нее склонности к таким вещам; недоеденный батончик гранолы; шестнадцать центов мелочью и банкнота в один доллар.
Машинально беру бумажку и начинаю складывать из нее слоника.
Серенити с интересом поглядывает на то, что получается у меня в результате:
– Где ты этому научилась?
– У мамы.
– В три года? Да ты, похоже, была просто вундеркиндом!
– Нет, не в три года, а уже потом. Она научила меня, отсутствуя. Вы бы сильно удивились, сколько всего можно узнать от человека, который обманул твои надежды.
– Как твой глаз? – спрашивает Серенити, и я едва не смеюсь: какой прекрасный предлог сменить тему. – Болит?
– Болит.
Беру слоника и сажаю его в уголок рядом с ручками для настройки радио, потом съезжаю вниз в кресле и ставлю ноги на приборную доску. Руль у Серенити в пушистой синей оплетке и смахивает на какого-то монстра; на зеркале заднего вида висит вычурный крест. По-моему, это очень странно: разве ясновидящая может быть христианкой? Мне всегда казалось, что одно исключает другое. Или в жизни все гораздо сложнее?
Возможно ли, что и мой отец, и моя мать оба виновны в трагедии, произошедшей десять лет тому назад?
Возможно ли, что мама бросила меня, но при этом продолжает любить?
Я кошусь на Серенити. Вот она сидит со своими чудовищными розовыми волосами, одетая в плотно облегающий пиджак с леопардовым рисунком, что делает ее похожей на человека-сосиску. Она напевает песню Ники Минаж, перевирая все слова; да у нее и радио-то выключено. Над такими, как Серенити, легко насмехаться, но мне нравится, что она не склонна извиняться: ни когда ругается при мне последними словами; ни когда люди в лифте пялятся на ее боевую раскраску (я бы сказала, это особый стиль – смесь макияжа гейши и клоуна); ни даже когда – и это следует отметить отдельно – совершила колоссальную ошибку, которая стоила ей карьеры. Может, она и не слишком счастлива, но явно из породы оптимистов. Чего обо мне никак не скажешь.
– Можно задать вам вопрос?
– Конечно, дорогая.
– В чем смысл жизни?
– Ничего себе вопрос! Да это же целая философия. Вопрос – это: «Эй, Серенити, может, заедем в „Макдоналдс“?»
Я не дам ей так легко сорваться с крючка. Не может же человек, все время общающийся с духами, болтать только о погоде и бейсболе.
– Я думала, ясновидящие в курсе.
Она вздыхает:
– По словам Десмонда и Люсинды, моих духов-проводников, Вселенная хочет от нас двух вещей: чтобы мы сознательно не причиняли вреда ни себе, ни другим и чтобы мы были счастливы. Они говорили мне, что якобы люди все усложняют без необходимости. Но я не сомневаюсь: они скармливали мне ложь. По-моему, все не так просто, тут должно таиться нечто большее. Но если даже я права, думаю, мне пока не положено этого знать.
– А если для меня смысл жизни в том, чтобы узнать, что случилось с мамой? – спрашиваю я. – Вдруг только это принесет мне счастье?
– Ты уверена?
Не вижу смысла продолжать бесполезный разговор и поэтому включаю радио. Мы уже на окраине города, и Серенити высаживает меня около стойки, где я оставила свой велик.
– Дженна, хочешь, поужинаем вместе? Я заказала всякой китайской еды навынос.
– Ой нет, спасибо, – отказываюсь я. – Меня ждет бабушка.
Пока Серенити отъезжает, я не двигаюсь с места. Ни к чему ей видеть, что я направляюсь вовсе не домой.
Полчаса уходит на поездку к заповеднику и еще двадцать минут, чтобы пробраться сквозь кустарник к месту, где растут фиолетовые грибы. Щека продолжает гореть, я ложусь на мягкую траву и слушаю, как ветер шелестит ветвями у меня над головой. Смеркается, день постепенно сливается с ночью.
Вероятно, я получила легкое сотрясение мозга, потому что ненадолго отключаюсь, а когда просыпаюсь, вокруг темно, фонарика на велосипеде нет. Бабушка меня просто в порошок сотрет за пропущенный ужин. Но оно того стоило, потому что мне приснилась мама.
Во сне я была совсем маленькой, еще ходила в детский сад. Мама отправила меня туда, считая ненормальным, что трехлетний ребенок общается только со взрослыми и слонами. Наша младшая группа ездила на экскурсию в заповедник для знакомства с Маурой. После этого дети рисовали ни на что не похожих зверей, а воспитатели хвалили их, не считаясь с тем, насколько абсурдными с точки зрения биологии были изображения: «Какой он красивый, розовый! А здорово ты придумал сделать слонику два хобота! Молодец!» Мои рисунки были не только точными, но и подробными, вплоть до мельчайших деталей: я изобразила шрам на ухе Мауры так же, как делала мама, и волнистые волоски на ее хвосте, хотя все остальные дети из моей группы вообще не заметили, что они есть. Я точно знала, сколько ногтей на каждой ступне у Мауры (по три на задних ногах, и по четыре на передних). Воспитательницы мисс Кейт и мисс Харриет похвалили меня и сказали, что я просто маленький Одюбон, хотя в то время мне было совершенно непонятно, что они имеют в виду.
В остальном я оставалась для них загадкой: не смотрела телевизор, не слышала про «Улицу Сезам» и не могла отличить одну диснеевскую принцессу от другой. В большинстве случаев наставницы относились к пробелам в моем воспитании спокойно: это ведь была младшая группа детского сада, а не подготовительная. Но однажды, дело было незадолго до какого-то праздника, нам раздали по листу белой бумаги и попросили каждого нарисовать свою семью. Потом мы должны были сделать для картинки рамку из макарошек, обрызгать ее золотой краской и преподнести свое творение в подарок родителям.
Другие дети сразу взялись за дело. На листах появились совершенно разные типы семей: Логан жила с одной только мамой; у Ясмины было два отца; у Слая – младший братик и еще двое старших, у которых была другая мама. То есть братья и сестры перетасовывались, но общая картина складывалась такая: если в семье и есть дополнительные члены, то это дети.
Я же изобразила себя в окружении пяти родителей. Там были отец в круглых очочках, мама с огненно-рыжим хвостом, а также Гидеон, Грейс и Невви – все в шортах цвета хаки и красных футболках с логотипом заповедника.
Мисс Кейт присела рядом со мной:
– Кто все эти люди, Дженна? Это твои бабушки и дедушка?
– Нет, – ответила я и показала: – Вот моя мама, а это папа.
В результате, когда детей забирали домой, маму отозвали в сторонку.
– Миссис Меткалф, – сказала ей воспитательница, – кажется, Дженна немного путается в родственных связях. – И она показала ей мой рисунок.
– Но, по-моему, тут все совершенно правильно, – возразила мама, – эти пятеро взрослых заботятся о Дженне.
– Проблема не в этом, – пояснила мисс Харриет и указала на по-паучьи расставившие ножки корявые буквы, с помощью которых я попыталась подписать, кто эти люди. Там были мама, державшая меня за одну руку, и отец, взявший за вторую. Только слово «папа» стояло не под фигуркой в очках. Папа был задвинут в угол, к самому краю листа.
В том, как я нарисовала эту маленькую счастливую семейку, запечатлелись либо мои мысли о желаемом, либо бесхитростные наблюдения трехлетки, которая замечает больше, чем от нее ожидают.
Нужно найти маму раньше, чем это сделает Верджил. Может быть, я смогу спасти ее от ареста, предупредить, и на этот раз мы убежим вместе. Так и будет, я пойду наперекор частному сыщику, который зарабатывает на жизнь, раскрывая чужие тайны. Ведь мне известно кое-что такое, чего не знает он.
Во время сна под деревом всплыло на поверхность сознания то, о чем я, наверное, всегда догадывалась. Я знаю, кто подарил маме ту подвеску и почему мои родители тогда ссорились. Знаю, кого подсознательно хотела считать своим отцом все эти годы.
Мне нужно найти Гидеона.
Часть вторая
Дети – это якоря, которые удерживают мать в жизни.
Софокл. Федра, фрагмент 612
Элис
Наблюдая за животными в дикой природе, мы часто не догадываемся, что слониха беременна, пока не подходит время родов. Молочные железы начинают набухать примерно на двадцать первом месяце, но до того, не сделав анализ крови или не имея информации, что около двух лет назад с этой самкой спаривался какой-нибудь самец, предсказать появление на свет малыша очень трудно.
Кагисо было пятнадцать лет, и мы только недавно заметили, что у нее скоро родится слоненок. Мои коллеги каждый день разыскивали ее, чтобы узнать, произошло это или нет. Их интерес был чисто академическим, а вот я принимала судьбу Кагисо близко к сердцу. Наверное, потому, что и сама была беременна.
Правда, тогда я этого еще не знала. Замечала только, что устаю больше обычного и чувствую себя вялой в жару. Работа, которая раньше придавала сил, теперь казалась рутиной. Если мне случалось заметить что-нибудь необычное, в голове сразу проносилась мысль: «Интересно, а что сказал бы об этом Томас?»
Я уверяла себя, что мой интерес к нему обусловлен лишь тем, что он оказался первым из коллег, кто не стал насмехаться над моими исследованиями. Когда Томас уехал, осталось воспоминание о мимолетном летнем романе – этакая безделушка, которую я буду доставать из тумбочки и рассматривать всю оставшуюся жизнь, как могла бы хранить привезенную из отпуска на море ракушку или билет на бродвейский мюзикл. Если бы даже мне захотелось проверить на практике, выдержит ли хрупкий каркас из одной проведенной вместе ночи груз полновесных отношений, это было в принципе невозможно. Он жил на другом континенте, у каждого из нас были свои научные интересы.
Правда, как заметил на прощание Томас, у нас не та ситуация, когда один изучает слонов, а другой пингвинов. А если учесть травмы, полученные слонами при жизни в неволе, то в его заповеднике можно наблюдать не меньше смертей и траурных ритуалов, чем в дикой природе. Так что перспективы моих исследований не ограничивались областью Тули-Блок в Ботсване.
После того как Томас вернулся в Нью-Гэмпшир, мы продолжали общаться посредством тайного кода научных статей. Я отправила ему детальные записи о стаде Ммаабо, которое и через месяц после гибели своей предводительницы продолжало навещать ее останки. В ответ он прислал историю о смерти одной из своих слоних: когда это случилось, три ее компаньонки несколько часов стояли в сарае, где она умерла, и пели над телом поминальные песни. На самом деле, написав: «Это может тебя заинтересовать», я имела в виду: «Я по тебе скучаю». А он, сообщив: «Вчера я вспоминал о тебе», хотел сказать: «Думаю о тебе постоянно».
Создавалось впечатление, что ткань, из которой я соткана, порвалась, и Томас был единственной ниткой подходящего цвета, которой этот разрыв можно было заштопать.
Однажды утром, выслеживая Кагисо, я заметила, что она отделилась от стада. Я начала рыскать по округе и обнаружила слониху приблизительно в полумиле от остальных. Разглядев в бинокль небольшой комок у ее ног, я побежала на более удобное место, откуда можно было лучше все рассмотреть.
В отличие от большинства слоних в дикой природе, Кагисо рожала одна. Соплеменницы не окружали ее, издавая какофонию радостных трубных звуков, не хлопали по бокам, как при воссоединении семейства, принимающего в свое лоно нового члена, когда все старые тетушки спешат посмотреть на младенца и пощипать его за щечки. Да и сама Кагисо тоже не выражала радости. Она толкала неподвижного слоненка ногой, пытаясь заставить его встать; протянула хобот и взялась за хоботок малыша, но тот безвольно выскользнул из ее хватки.
Мне уже приходилось видеть случаи, когда слоненок рождался слабым и ему требовалось больше получаса, чтобы встать на ноги и неуверенно заковылять рядом с матерью. Я прищурилась, пытаясь разглядеть, поднимается ли грудная клетка слоненка, дышит ли он. Но лучше бы я присмотрелась к посадке головы Кагисо, к тому, как отвисла у нее нижняя губа и поникли уши. Вся она выглядела как в воду опущенной. Слониха уже знала то, что мне пока было еще не ясно.
Я внезапно вспомнила Лорато, которая неслась вниз по холму, чтобы защитить своего взрослого сына, получившего смертельное ранение.
Матери необходимо о ком-то заботиться.
Если у нее забирают ребенка – и не важно, новорожденный он или уже достаточно взрослый, чтобы иметь собственных детей, – разве может она после этого называться матерью?
Глядя на Кагисо, я поняла: она не просто потеряла малыша. Она потеряла себя. И хотя изучение скорби у слонов было темой моей научной работы, хотя я много раз видела, как умирают слоны в природе, и бесстрастно описывала сопутствующие этому обстоятельства, как подобает стороннему наблюдателю, сейчас я не выдержала и заплакала.
Природа жестока. Мы, исследователи, не должны ни во что вмешиваться, потому что царство животных прекрасно управляется без нас. Но я невольно задалась вопросом: могло ли все сложиться иначе, если бы мы начали вести наблюдения за Кагисо много месяцев назад? Хотя, вообще-то, я понимала, насколько мала вероятность того, что мы заметили бы, в каком она положении, задолго до родов.
О чем тут можно говорить, если я и за собой-то не уследила.
Я не замечала отсутствия месячных, пока не перестала влезать в шорты, так что пришлось застегивать их с помощью булавки. После смерти детеныша Кагисо я пять дней наблюдала за ней и описывала горе слонихи, а потом отправилась в ближайший город, чтобы приобрести тест на беременность. Я сидела в туалете ресторанчика, где кормили цыплятами пири-пири, смотрела на две красные полоски и всхлипывала.
Вернувшись в лагерь, я взяла себя в руки, поговорила с Грантом и выпросила трехнедельный отпуск. Потом отправила Томасу голосовое сообщение, спросив, в силе ли его приглашение посетить Слоновий заповедник Новой Англии. Не прошло и двадцати минут, как он перезвонил и буквально засыпал меня вопросами. Соглашусь ли я жить в заповеднике в палатке? Надолго ли останусь? Может ли он встретить меня в аэропорту? Я ответила на все, опустив одну важнейшую деталь. А именно, что я беременна.
Правильно ли я поступила, утаив это от него? Наверное, нет. Мое поведение можно объяснить тем, что я изо дня в день была погружена в наблюдения за матриархальным обществом или элементарной трусостью, но мне хотелось присмотреться к Томасу, прежде чем он получит шанс заявить права на ребенка. В тот момент я сама еще не знала, сохраню ли беременность. И если бы я решилась рожать, то не лучше ли растить малыша самой, в Африке? Честно говоря, я сомневалась, что одна-единственная ночь, проведенная под баобабом, давала Томасу право голоса в этих вопросах.
В Бостоне я вывалилась из самолета, растрепанная и усталая, отстояла очередь на паспортный контроль, забрала багаж. Как только меня изрыгнуло из нутра аэропорта в зал, где встречали прибывающих, я сразу увидела Томаса. Он стоял за ограждением, зажатый между двумя шоферами в черных костюмах, и держал в кулаке вверх корнями какое-то вырванное из земли растение, как ведьмовской букет.
Я обогнула барьер с чемоданом на колесиках и спросила:
– Ты всегда приносишь такую икебану девушкам, которых встречаешь в аэропорту?
Он встряхнул «букет», и мне на кроссовки посыпались мелкие комочки земли.
– Это больше всего похоже на баобаб, – ответил Томас. – Флорист не сумел мне помочь, так что пришлось сымпровизировать.