Сердце бури Мантел Хилари

– Ваша главная проблема – семейство Капетов. Где вы намерены их содержать?

Робеспьер разглядывал свои ногти:

– Некоторые полагают, что их следует содержать под охраной во дворце министра юстиции.

– Неужели? Надеюсь, мне выделят чердак или кладовку, чтобы вершить оттуда дела государства?

– Я сказал, что вам это не понравится. – Казалось, Робеспьер хотел подтвердить свои подозрения.

– Их нужно запереть в старой башне Тампля.

– Так считает Коммуна. Это будет жестоко по отношению к детям, учитывая условия, к которым они привыкли.

«Максимилиан, ты когда-нибудь был ребенком?» – подумал Дантон.

– Мне сказали, их разместят с удобством, они смогут гулять в садах. Возможно, дети захотят завести собачку, которую будут выводить.

– Не спрашивайте меня об их желаниях, – сказал Дантон. – Черт подери, откуда я знаю? Кроме того, есть дела поважнее Капетов. Мы должны мобилизовать город. Нам нужны соответствующие полномочия для обысков и конфискации оружия. Нужно устроить облаву на роялистов. Тюрьмы переполнены.

– Это неизбежно. Те, кто выступил против нас на прошлой неделе, – полагаю, теперь мы называем их преступниками? Нужно определить их статус. Если они обвиняемые, мы должны обеспечить им суд, что затруднительно, поскольку я не совсем понимаю, за какое преступление их судить.

– Их преступление в том, что они отстали от событий, – ответил Дантон. – И я не профан в юриспруденции, я понимаю, обычные суды не годятся. Я поддерживаю идею особого трибунала. Вы готовы стать судьей? Завтра мы это решим. Также следует известить провинцию о том, что происходит в столице. Что думаете?

– Якобинцы хотят изложить согласованную…

– Версию?

– Забавный выбор слова. Разумеется… Люди должны знать, что случилось. Камиль напишет. Клуб опубликует ее и доведет до сведения народа.

– Камиль поднаторел в изложении версий, – заметил Дантон.

– А затем нам предстоит подумать о новых выборах. Судя по нынешнему раскладу, не представляю, как нам удастся не допустить возвращения людей Бриссо.

Его тон заставил Дантона поднять глаза.

– Думаете, с ними нельзя договориться?

– Думаю, даже попытка будет преступлением. Дантон, вы же понимаете, к чему они клонят. Они хотят противопоставить провинцию Парижу – они федералисты. Хотят расколоть нацию. Если это случится, если они своего добьются, думаете, французы устоят перед Европой?

– Едва ли. Точно нет.

– Их политика ведет к распаду нации. Они изменники. Выступают на стороне врага. Возможно, кто знает, действуют по его наущению?

Дантон поднял палец:

– Постойте. Сначала вы утверждали, что они хотят развязать войну, теперь, что хотят ее проиграть. Если желаете, чтобы я поверил, будто Петион, Бриссо и Верньо – австрийские агенты, вам придется представить доказательства, законные доказательства.

И даже тогда, подумал Дантон, я тебе не поверю.

– Я постараюсь, – сказал Робеспьер, вылитый школьник, дающий обещание учителю. – А кстати, как вы намерены поступить с герцогом?

– Бедный старина Филипп, – промолвил Дантон. – За свои труды он заслуживает поощрения. Думаю, мы должны посодействовать тому, чтобы парижане избрали его в новое Национальное собрание.

– Национальный конвент, – поправил Робеспьер. – Да, если придется.

– Остается еще Марат.

– А чего он хочет?

– О, Марат ничего не просит, по крайней мере для себя. Я просто хотел сказать, что нам следует с ним договориться. У него громадное число сторонников из народа.

– Это так, – согласился Робеспьер.

– Вы могли бы взять его к себе в Коммуну.

– А в Конвент? Люди скажут, Марат бескомпромиссный, слишком радикален, да и Камиль тоже, но они нам нужны.

– Бескомпромиссный? – спросил Дантон. – Времена бескомпромиссные. Войска бескомпромиссные. Мы переживаем переломный момент.

– Не сомневаюсь. Но с нами Бог, и это нас поддерживает.

Дантон пытался переварить странный аргумент.

– К сожалению, – заметил он наконец, – Бог не вооружит нас пиками.

Робеспьер отвернулся. Все равно что играть с ежом, подумал Дантон. Дотронешься до его носа – и вот перед тобой торчат одни иголки.

– Я не хотел войны, – сказал Робеспьер.

– К несчастью, война уже идет, и мы не может делать вид, будто она нас не касается.

– Вы доверяете генералу Дюмурье?

– Он не давал нам повода в себе усомниться.

Губы Робеспьера скривились в мрачной улыбке.

– Но ведь этого мало, не так ли? Что он сделал, чтобы убедить нас в своем патриотизме?

– Он солдат и должен быть верен действующему правительству.

– Ложность такого допущения обнаружилась в восемьдесят девятом, когда французские гвардейцы перешли на сторону народа. Они защищали свои собственные интересы. Дюмурье и прочие лихие вояки из аристократов вскоре начнут защищать свои. Я сомневаюсь также в друге Камиля генерале Дийоне.

– Я не утверждаю, что нам гарантирована верность военных, только что правительство рассчитывает на нее, пока военные не поведут себя иначе. В противном случае невозможно было бы иметь армию.

– Могу я дать вам совет? – Робеспьер пристально посмотрел на Дантона, и тот подумал, что едва ли совет придется ему по душе. – Вы слишком много говорите о правительстве, а ведь вы революционер, вас создала революция, а ей несвойственно держаться за старые правила. Во времена мира и стабильности государство может позволить себе не замечать врагов, но во времена, подобные нынешним, мы должны знать каждого в лицо и не спускать с них глаз.

Не спускать глаз? Интересно, что бы это значило? Убеждать? Обращать в свою веру? Убивать? Но вы же не станете убивать, Макс? Эта работенка не для вас. Вслух он сказал:

– Дипломатия способна положить конец войне. Пока я на этом посту, я буду стараться сдерживать Англию. Но когда я сложу полномочия…

– Знаете, что сказал бы Марат? Зачем вам вообще слагать полномочия?

– Но я намерен заседать в Конвенте. Это мое поприще, именно там я сумею себя проявить, и вы не сможете привязать меня к письменному столу. И как вам известно, депутат не может быть министром.

– Послушайте. – Робеспьер извлек из кармана томик «Об общественном договоре».

– Самое время для чтения, – заметил Дантон.

Робеспьер открыл книгу на заложенной странице.

– Послушайте. «Негибкость законов, препятствующая им применяться к событиям, может в некоторых случаях сделать их вредными и привести через них к гибели государства, когда оно переживает кризис… если же опасность такова, что соблюдение закона становится препятствием к ее предупреждению, то назначают диктатора, который заставляет умолкнуть все законы…»[23]

Он закрыл книгу и вопрошающе посмотрел на Дантона.

– Это констатация факта или обычай? – спросил Дантон.

Робеспьер не ответил.

– Боюсь, то, что это пропечатано в книге, меня не убедило. Даже из уст Жан-Жака.

– Я хочу подготовить вас к ответам на обвинения, которые вам предъявят.

– Вижу, вы пометили этот абзац. В будущем не пытайтесь расставлять мне ловушки. Вы всегда можете спросить напрямик.

– Я пришел не для того, чтобы вас искушать. Я пометил этот абзац, потому что много о нем думал.

Дантон взглянул ему прямо в лицо:

– И что вы надумали?

– Мне хочется… – Робеспьер помедлил, – мне хочется предвидеть все возможные обстоятельства. Нельзя быть доктринерами. Однако зачастую прагматизм ведет к беспринципности.

– Диктаторов убивают, – сказал Дантон. – В конце концов.

– Какая разница, если до этого вы спасете страну? Что значит смерть одного человека в сравнении с благом народа?

– Забудьте. Я не желаю становиться мучеником. А вы?

– Все это лишь предположения. Вы и я, Дантон… вы и я, – задумчиво промолвил Робеспьер, – все-таки мы очень разные.

– Интересно, что на самом деле думает обо мне Робеспьер? – спросил Дантон Камиля.

– О, он думает, вы великолепны. – Камиль попытался выдавить растерянную улыбку. – Он не мог бы оценить вас выше.

– Хотелось бы мне знать, кем меня считает Дантон, – сказал Робеспьер.

– О, он не мог бы оценить вас выше. – Улыбка Камиля вышла слегка натянутой. – Он думает, вы великолепны.

Жизнь изменится. Вы думали, она уже изменилась? Погодите, это было только начало.

Отныне все, что вы не одобряете, вы именуете «аристократическим». Еду, книги и пьесы, обороты речи, прически и такие освященные веками институты, как проституция и Римская католическая церковь.

«Свобода» – пароль для первой революции, «равенство» – для второй. «Братство» не так убедительно, поэтому проскальзывает изредка.

Отныне все – простые «граждане» и «гражданки». Площадь Людовика XV станет площадью Революции, и научную машину для обезглавливания установят именно там – ее назовут «гильотиной» в честь доктора Гильотена, видного специалиста в области медицины. Улицу Господина Принца переименуют в улицу Свободы, площадь Алого креста – в площадь Алого колпака, собор Парижской Богоматери станет Храмом разума, Бур-ла-Рен – Бур-ла-Републик. А когда пробьет час, улицу Кордельеров переименуют в улицу Марата.

Развод станет простым делом.

Первое время Аннетта Дюплесси еще будет прогуливаться в Люксембургском саду, но скоро там построят фабрику по производству пушек. Патриотический грохот и вонь не поддаются описанию, а патриотические отходы будут сбрасывать в Сену.

Люксембургская секция станет секцией Муция Сцеволы. Римляне в моде, а равно и спартанцы; куда меньше ценят афинян.

По крайней мере в одном провинциальном городе запретят «Женитьбу Фигаро» Бомарше, как некогда ее запретил король. Она изображает жизнь, которую мы отринули, к тому же требует аристократических костюмов.

Рабочий люд именует себя «санкюлотами», ибо носит длинные штаны, а не короткие кюлоты. А еще ситцевые жилеты с широкими трехцветными полосками и куртки из грубой шерсти, именуемые карманьолами. На голове санкюлота алый колпак, «колпак свободы». Зачем свободе головной убор? Сие есть тайна.

Чтобы не напяливать дурацкую одежду, богатые и влиятельные всячески стараются прослыть санкюлотами в душе. И лишь на Робеспьера и некоторых других вынуждены уповать куаферы Франции, в одночасье лишившиеся работы. Большинство членов Конвента будет выстригать челки, копируя прически античных статуй. Сапоги для верховой езды теперь носят везде, даже на концерты арфисток. Глядя на мужчин, можно подумать, что в любой день недели они готовы, отобедав, обрушиться на прусские колонны.

Галстуки повязывают все выше, словно хотят защитить шею. Самый широкий галстук повяжет гражданин Антуан Сен-Жюст, член Национального конвента и Комитета общественного спасения. В мрачные горестные дни девяносто четвертого года дамы придумают кощунственный аксессуар – тонкую багровую ленту на голой белой шейке.

Государство будет контролировать производство, установит предельные цены. Грядут кофейные и сахарные бунты. В один месяц пропадут дрова, в другой – мыло, в третий – свечи. Черный рынок расцветет, но станет делом смертельно опасным, ибо спекулянтам грозит смертная казнь.

Все будут судачить о бывших господах и госпожах и вернувшихся на родину эмигрантах. Кто-то видел маркиза, который пробавлялся чисткой сапог, а его жена – шитьем. Герцог поступил на службу лакеем в собственный дом, ныне принадлежащий еврейскому банкиру. Некоторым нравится думать, что это правда.

В национальном собрании были несколько прискорбных случаев, когда перевозбужденные господа хватались за шпаги. В Конвенте и якобинском клубе в ход регулярно идут кулаки и ножи. Место дуэлей заняли убийства.

Богатые – новые богатые – могут позволить себе жить так, как не мечталось при старом порядке. Камиль Демулен в частном разговоре в якобинском клубе однажды вечером в девяносто третьем году: «Не понимаю, почему люди жалуются, что в наши дни трудно нажить деньги? У меня с этим никаких трудностей».

Церкви будут разграблены, статуи обезображены. Каменноглазые святые поднимают обрубки пальцев в усеченном благословении. Если хотите спасти статую Святой Девы, напяльте на нее алый колпак и назовите богиней свободы. Девственницы изобрели новый способ избавиться от домогательств – кто станет испытывать влечение к свирепым, помешанным на политике дамам?

Из-за того что улицы поменяли названия, невозможно объяснить, как передвигаться по городу. Календарь тоже изменят: января больше нет, прощай, аристократический июнь. Какое сегодня число по-старому, спрашивают люди друг друга.

Девяносто второй, девяносто третий, девяносто четвертый. Свобода, равенство, братство или смерть.

Вступив в должность, Дантон первым делом созвал старших чиновников министерства и пристально их оглядел. Усмешка прорезала его изуродованное лицо.

– Господа, я советую вам подумать о досрочном выходе на пенсию.

– Мне будет ужасно вас не хватать, – сказала Луиза Жели Габриэль. – Могу я навещать вас на Вандомской площади?

– На площади Пик, – с чуть заметной улыбкой поправила Габриэль. – Конечно, обязательно приходи. К тому же скоро мы вернемся, потому что Жорж принял должность в чрезвычайных обстоятельствах, а как только все наладится…

Она проглотила слова, которые хотела произнести. Искушать судьбу, вот как это называется.

– Вам нельзя бояться, – сказала Луиза, легонько ее обнимая. – В вашем взгляде должно читаться: пока мой муж в городе, враг не прорвется.

– Какая ты храбрая, Луиза.

– Дантон в это верит.

– Но способен ли один человек сделать так много?

– Он не один. – Луиза отодвинулась; порой так трудно не злиться на Габриэль. – Людей много, и у них лучший на свете предводитель.

– Не думала, что тебе нравится мой муж.

Луиза подняла бровь:

– А когда я такое говорила? И все же спасибо ему, что помог моему отцу.

Мсье Жели получил новый пост в морском ведомстве.

– Не стоит благодарности, – сказала Габриэль. – Он пристроил всех своих бывших секретарей и… да всех. Даже Колло д’Эрбуа, которого терпеть не может.

– Они ему благодарны? – Едва ли, подумала Луиза. – Люди, которые ему нравятся, те, кого он терпеть не может, и даже совершенные ничтожества – будь его воля, он дал бы работу всему городу. А почему он отослал гражданина Фрерона в Мец?

Габриэль смутилась:

– Это связано с местным Исполнительным комитетом. Им… им нужна какая-то помощь с революцией, наверное.

– Мец на границе.

– Да.

– Возможно, он сделал это ради гражданки Демулен? Фрерон ее преследует, правда? Глаз с нее не сводит, осыпает комплиментами. Дантону это не нравится. Теперь, когда Фрерон далеко, ему будет легче.

Габриэль предпочла бы избежать этого разговора. Даже такое дитя, думает она, даже четырнадцатилетняя девочка все знает.

Когда новости о государственном перевороте десятого августа достигли штаб-квартиры, генерал Лафайет попытался двинуть армию на Париж, чтобы сокрушить Временное правительство. Только горстка офицеров была готова его поддержать. Девятнадцатого августа он перешел границу возле Седана и был немедленно взят в плен австрияками.

Министерство юстиции обсуждало текущие планы за завтраком. Дантон приветствовал всех, за исключением жены, ведь, в конце концов, с утра они уже виделись. Давно пора спать порознь, думали оба, но никто не решался первым завести разговор. Поэтому супруги Дантон, как примерная супружеская чета, просыпались в общей постели под короной и балдахином, задыхаясь под бархатными занавесками толще турецких ковров.

Сегодня утром Люсиль была в сером. Сизо-сером: обворожительно-пуританском, думал Дантон. Перегнуться бы через стол и впиться ей в губы.

Ничто не могло испортить ему аппетит: ни внезапный приступ похоти, ни грозящая Отечеству опасность, ни историческая пыль королевских занавесок. Люсиль ничего не ела. Она морила себя голодом, пытаясь вернуться к прежним формам.

– Ты скоро испаришься, девочка, – сказал ей Дантон.

– Люсиль хочет выглядеть как ее муж, – объяснил Фабр. – Конечно, она ни за что не признается, но именно это ею движет.

Камиль потягивал черный кофе. Жена исподтишка наблюдала, как он распечатывает письма – опасный разрез ножиком для бумаг, длинные изящные пальцы.

– А где Франсуа и Луиза? – спросил Фабр. – Интересно, что их задержало? Как это старомодно – каждое утро просыпаться в одной постели.

– Хватит! – сказал Дантон. – Заведем правило: никаких непристойных сплетен до завтрака.

Камиль отставил чашку:

– Для вас, возможно, и рановато, но некоторые уже рвутся паскудничать и злословить.

– Будем надеяться, со временем благостная атмосфера этого места окажет на нас свое влияние. Даже на Фабра. – Дантон обернулся. – Это вам не то, что жизнь среди кордельеров, когда каждый твой безнравственный поступок встречают аплодисментами.

– Я не безнравственный, – обиделся Фабр. – Безнравственный у нас Камиль. Кстати, а почему бы Каролине Реми сюда не переехать?

– Нет, – сказал Дантон. – Ни в коем случае.

– Почему? Эро не против, будет чаще заглядывать.

– Какое мне дело до желаний Эро? Вы решили превратить это место в бордель?

– Вы это всерьез? – Фабр посмотрел на Камиля в поисках поддержки, но тот углубился в письма.

– Разведитесь с Николь, женитесь на Каролине, и мы будем с радостью ее принимать.

– Жениться на ней? Нет, вы точно шутите.

– Если это настолько немыслимо, то ей нечего делать в компании наших жен.

– А, понятно. – Фабр был настроен воинственно. Он не верил своим ушам. И сам министр, и коллега Фабра, второй секретарь, этим летом частенько пользовались услугами Каро. – Я гляжу, для вас закон не писан.

– Не понимаю, о чем вы. Я должен содержать любовницу в доме?

– Да, – пробормотал Фабр.

Камиль громко расхохотался.

– Если вы перевезете сюда Каро, министры и Национальное собрание узнают об этом через час, – сказал Дантон, – и нас – точнее, меня – подвергнут самой суровой и заслуженной критике.

– Отлично, – с горечью сказал Фабр. – Сменим тему. Желаете знать, что в сегодняшней газете говорит о вашем возвышении министр Кондорсе?

– Надеюсь, вы не намерены каждое утро потчевать нас домыслами бриссотинцев? – спросила Люсиль. – А впрочем, читайте.

Фабр развернул газету:

– «Первый министр должен пользоваться доверием агитаторов, коим мы обязаны недавним свержением монархии. Он должен обладать достаточным авторитетом, чтобы контролировать эти полезные, блестящие и наиболее презираемые орудия революции». Это мы с вами, Камиль. «Также он должен обладать красноречием, волей, характером, которые не унизят ни пост, который он занимает, ни тех депутатов Национального собрания, которым придется иметь с ним дело. Всеми этими качествами обладает только Дантон. Я голосовал за него и не раскаиваюсь в своем выборе». – Фабр наклонился к Габриэль. – Впечатляет, не правда ли?

– В середине чувствуется неприязнь, – заметил Камиль.

– Снисходительность. – Люсиль потянулась за газетой. – «Придется иметь с ним дело». Как будто вас посадят в клетку, а они будут тыкать в вас палками сквозь прутья. И стучать зубами от страха.

– Можно подумать, – сказал Камиль, – кого-то волнует, раскаивается ли Кондорсе в своем выборе. Можно подумать, у него был выбор. Как будто мнение бриссотинца что-то значит.

– Оно будет иметь значение на выборах в Национальный конвент, – заметил Дантон.

– Мне понравилось замечание о вашем характере, – сказал Фабр. – Видел бы он, как вы тащили Мандата по мэрии.

– Чем меньше об этом упоминается, тем лучше, – сказал Дантон.

– Почему? Это один из ваших великих моментов, Жорж-Жак.

Камиль разложил письма по стопкам:

– Из Гиза ничего.

– Возможно, новый адрес внушает им благоговейный страх.

– Думаю, они мне просто не поверили. Сочли это очередной моей искусной ложью.

– Они не читают газет?

– Читают, но, прости, Господи, не хватало еще им верить! Особенно с тех пор, как там начали публиковать мои статьи. Отец уверен, что я закончу на виселице.

– Может, и так, – шутливо отозвался Дантон.

– А вот это вам понравится. Письмо от моего дорогого кузена Фукье-Тенвиля. – Камиль разглядывал превосходный почерк родственника. – Юлит, подхалимствует, унижается, «дражайший, бесценный Камиль», юлит, юлит, юлит… «выборы министров-патриотов… мне известна их репутация, но едва ли моя репутация известна им…».

– Мне, например, она известна, – сказал Дантон. – Полезный малый. Делает, как велят.

– «Льщу себя надеждой, что вы замолвите словечко перед министром юстиции и найдете для меня подходящую должность… как вам известно, я не слишком богат и вынужден содержать большую семью…» Так-то. – Он бросил письмо перед Дантоном. – Ходатайствую за моего покорного слугу Антуана Фукье-Тенвиля. В семье его считают превосходным адвокатом. Возьмите его на службу, если пожелаете.

Дантон поднял письмо и рассмеялся:

– Какое подобострастие, Камиль! Только подумайте, три года назад он не ответил бы вам, который час!

– Вы правы. До падения Бастилии он знать меня не желал.

– Тем не менее, – заметил Дантон, читая письмо, – ваш кузен может сгодиться для трибунала, который мы учреждаем для устранения проигравших. Я подыщу ему местечко.

– А это что? – спросила Люсиль, показав на другую стопку.

– Эти льстивые. – Камиль махнул рукой. – Эти непристойные. – Он задержал взгляд на своей ладони – она казалась почти прозрачной. – А знаете, мне случалось передавать Мирабо такие письма. Он держал их в особой папке.

– Можно взглянуть? – спросил Фабр.

– После, – сказал Дантон. – Интересно, Робеспьер такие получает?

– Иногда. Морис Дюпле их отсеивает. Разумеется, его семейство – отличная мишень, есть где разыграться воображению. Дочери, двое молодых людей. Морис очень сердится. Кажется, часто пишут обо мне. Дюпле жалуется. Как будто я в силах на это повлиять.

– Робеспьеру следует жениться, – заметил Фабр.

– Не очень-то такое помогает. – Дантон с наигранным обожанием повернулся к жене. – Чем займешься сегодня, любовь моя?

Габриэль не ответила.

– Твое жизнелюбие безгранично, не так ли?

– Я скучаю по дому, – сказала Габриэль, глядя в скатерть. Ей не нравилось, что ее жизнь проходит на публике.

– Почему бы тебе не потратить немного денег? – предложил муж. – Отвлекись, сходи к портному или куда-нибудь еще.

– Я на четвертом месяце. Платья меня не волнуют.

– Не мучай ее, Жорж-Жак, – мягко сказала Люсиль.

Габриэль вздернула подбородок и одарила ее гневным взглядом.

– Я не нуждаюсь в твоей защите, мелкая шлюшка. – Она встала из-за стола. – Прошу прощения.

Все смотрели, как она выходит из столовой.

– Не обращай внимания, Лолотта, – сказал Дантон. – Она не в себе.

– У Габриэль темперамент сочинителей этих писем, – заметил Фабр. – Она видит все в мрачном свете.

Дантон придвинул письма Фабру:

– Удовлетворите ваше любопытство. Только унесите письма отсюда.

Отвесив Люсиль экстравагантный поклон, Фабр проворно покинул столовую.

– Ему не понравится, – сказал Дантон. – Даже для Фабра это слишком.

– Максу шлют брачные предложения, – неожиданно объявил Камиль. – По два-три в неделю. Он держит их в спальне, перевязанные ленточкой. Вы же знаете, он ничего не выбрасывает.

– Очередная ваша фантазия, – заметил Дантон.

– Нет, это правда! Он хранит их под матрацем.

– А вы откуда знаете? – подозрительно спросил Дантон.

Все расхохотались.

– Никому ни слова, – сказал Камиль, – иначе Макс поймет, что это пошло от меня.

В дверях возникла мрачная и напряженная Габриэль.

– Если вы закончили, я хотела бы срочно переговорить с мужем. Вы его отпустите?

Дантон встал.

– Сегодня можете считать министром юстиции себя, – сказал он Камилю, – пока я не разберусь с тем, что Габриэль именует «внешними сношениями». Иду, любовь моя, чего ты хочешь?

– Черт, – выругалась Люсиль, когда они вышли. – Шлюшка? Я?

– Она не хотела тебя обидеть. Она очень несчастна, очень растеряна.

– Можем ли мы ей помочь?