Сердце бури Мантел Хилари

– Немного. Я расширил глаза: о чем вы, я сплутовал? В тот день мое заикание было особенно сильным. Я постоянно упоминал в разговоре Макса. Больше всего Вадье боится его разозлить. Он понимает, что, если на меня надавить, я нажалуюсь Робеспьеру.

– Вы поступили правильно, – угрюмо проговорил Дантон. Впрочем, его проблема в другом – дело не в Фабре, дело в совести Камиля.

– Я лгу Робеспьеру, – сказал Камиль. – Точнее, недоговариваю. Разумеется, мне это не по душе. Это может помешать тому, что я задумал.

– Чему именно?

– Боюсь, есть новости и похуже. Эбер заявил, что Лакруа набил карманы в Бельгии, когда вы были там по поручению Конвента. Клянется, что у него есть доказательства. Он также убеждал якобинцев обратиться к Конвенту, чтобы отозвать Лакруа и Лежандра из Нормандии.

– В чем он обвиняет Лежандра?

– Он ваш друг, не правда ли? Я пошел к Робеспьеру и сказал, что мы должны остановить террор.

– Вы правда так сказали?

– Он ответил, я совершенно согласен. Разумеется, он ненавидит убийства, это мне потребовалось слишком много времени, чтобы прозреть… Я сказал ему, что Эбер захватил чересчур много власти. Окопался в военном министерстве и Коммуне, распространяет в войсках свою газету – и что Эбер никогда не откажется от террора. Это задело его гордость. Он сказал, если я хочу остановить террор, я его остановлю, даже если прежде слетит голова Эбера. Хорошо, ответил я, подумайте примерно сутки, а потом мы решим, с чего начать. Я вернулся домой и написал памфлет против Эбера.

– Вы ничему не учитесь?

– Простите?

– Вы же оплакивали Жиронду. Свое участие в ее разгроме.

– Но это же Эбер! – удивился Камиль. – Не сбивайте меня с толку. Эбер мешает остановить террор. Если мы убьем его, нам больше не придется убивать других. Впрочем, за сутки уверенность Робеспьера пошатнулась. Он занервничал, заколебался. Когда я вернулся, он сказал: «Эбер очень силен, и во многом он прав, к тому же он может быть очень полезен, если не давать ему полную волю».

Двуличный мелкий ублюдок, подумал Дантон, что он задумал?

– Он сказал: «Лучше достичь компромисса. Мы не хотим лишнего кровопролития». В кои-то веки я не отказался бы от поддержки Сен-Жюста. Я действительно поверил, что Макс готов при- слушаться, а затем… – Камиль сердито взмахнул рукой, – может быть, хотя бы Сен-Жюсту удастся подтолкнуть его к действию.

– Действию? – переспросил Дантон. – Он не станет предпринимать никаких действий. Он понятия не имеет, когда пора действовать. Лишнее кровопролитие, о Боже. Ах, насилие, ах, как это прискорбно. Он выводит меня из себя своими высокими нравственными устоями. Этот тип не способен сварить яйцо.

– Нет, нет, – сказал Камиль. – Не надо!

– И что он намерен делать?

– Не говорит толком. Сходите к нему сами. Выслушайте, что он скажет. Не спорьте.

Дантон подумал: вот так говорили и про меня. Он притянул Камиля к себе. Его тело казалось странным и неверным, сотканным из теней и углов. Камиль зарылся головой в его плечо.

– Вы ужасный и циничный человек.

Несколько мгновений они молчали. Затем Камиль отстранился, его руки свободно лежали на плечах Дантона.

– А вы не думали, что Макс презирает вас так же, как вы его?

– Он меня презирает?

– Ему свойственно презирать людей.

– Нет, не думал.

– Не все действуют по вашей указке, а те, кто не действует, разумеется, считают себя выше вас. Макс очень старается найти вам оправдание. Его не назовешь терпимым, но он милосерден. А может быть, наоборот.

– Семь потов сойдет, пока научишься его понимать, – сказал Дантон. – Можно подумать, это вопрос жизни и смерти.

Дантон собирался на часок вернуться к Луизе. Он стоял на углу Кур-дю-Коммерс. У него вошло в привычку болтать с Луизой, пересказывать ей, что случилось и что он сказал, выслушивать ее замечания. Он делился с ней тем, чем никогда не делился с Габриэль. Ему была по душе ее неосведомленность. Однако сегодня Дантону было нечего ей сказать. Ощущая внутри непонятную тяжесть, он посмотрел на часы. Возможно, хотя и не очень вероятно, что Неподкупный в этот час дома. Можно размять ноги, дойти до другого берега, а по пути обдумать, что говорить. Дантон посмотрел на освещенное окно и мстительно зашагал в сгущающуюся темноту.

Фонари уже зажгли. Они качались на веревках, протянутых между домами поперек узких улочек, или висели на железных крюках. Фонарей было больше, чем до революции, – свет разгонял заговорщиков, фальшивомонетчиков, ночную тьму герцога Брауншвейгского. В восемьдесят девятом на фонарях вешали аристократов, и он спросил тогда: «Как по-вашему, потом будет светлее?» А Луи Сюло, дивясь, что до сих пор жив, некогда заметил: «Проходя мимо фонарного столба, я вижу, с какой жадностью он ко мне тянется».

Мимо, шмыгая носами, прошли двое неунывающих деревенских мальчишек. Они несли городским кроликов на продажу – зверьки свисали с шестов вниз головой, словно окровавленные свертки. Кто-нибудь ограбит их, подумал Дантон, и они останутся без денег и без кроликов. Кролики были тощие, совсем немного мясца на болтающихся костях. Две женщины спорили в дверях харчевни, уперев руки в боки. Река была нечистой канавой желтого и грязно-серого цвета, река подкрадывалась к зиме, словно опасная болезнь. Прохожие спешили по домам, желая поскорее запереться от города и от ночи.

Карета была новая и необычная своей щеголеватостью – даже в сумерках можно было различить свежий лак поверх свежей краски. Дантон заметил внутри круглое бледное лицо, громко заскрипела упряжь, и кучер остановил карету. Сверху донесся резкий голос:

– Мой дорогой Дантон, вы ли это?

От неожиданности он отпрянул. Влажное дыхание лошадей вырывалось во влажные холодные сумерки.

– Вы, Эбер?

Эбер высунулся в окно:

– Так и есть. Вашу фигуру трудно не узнать. Мой дорогой Дантон, уже стемнело, почему вы разгуливаете по улицам в одиночку? Это небезопасно.

– Разве по мне не видно, что я сумею за себя постоять?

– Разумеется, но вам не справиться с вооруженными бандитами – не могу ли я вас подвезти?

– Если готовы развернуться в обратную сторону.

– Буду рад.

– Хорошо. – Дантон обратился к кучеру. – Ты знаешь, где дом Робеспьера?

Приятно было уловить в голосе Эбера легкую дрожь.

– Когда вы вернулись?

– Два часа назад.

– Как семья? Все в добром здравии?

– Эбер, вы крайне неприятный тип, – сказал Дантон, устраиваясь напротив на мягком сиденье, – незачем притворяться, будто это не так.

– Понимаю. – Эбер нервно хихикнул. – Дантон, вы, вероятно, прослышали о моих последних речах.

– Направленных против моих друзей.

– Не говорите так, – укоризненно заметил Эбер. – В конечном счете, если им нечего стыдиться, я предложил им возможность доказать, что они стойкие патриоты.

– Они уже это доказали.

– Нам ли бояться того, что наши поступки подвергнут пристальному рассмотрению? Дантон, не думайте, будто я целил в вас.

– Не думаю, что вы бы на это осмелились.

– По правде говоря, тактический альянс между нами…

– Я мог бы с тем же успехом заключить тактический альянс с половой тряпкой.

– А вы подумайте, – беззлобно сказал Эбер. – К тому же Камиль нездоров, не так ли? В обморок недавно упал.

– Я передам ему вашу озабоченность.

– И главное, в такой неподходящий момент! Люди говорят – и говорят, не таясь, – что он сожалеет о своей роли в падении Бриссо. Всему виной его доброе сердце, как любил говаривать наш дорогой Марат. Хотя это так не вяжется с его поведением в прошлом. В восемьдесят девятом. Уличные расправы. Что ж, приехали. Видите ли… Гражданин Робеспьер стал неуловим. С ним трудно сладить. Осторожнее.

– Спасибо, Эбер, что подвезли.

Дантон выпрыгнул из кареты. За ним в окне возникло бледное лицо Эбера.

– Убедите Камиля уйти в отпуск.

– В день ваших похорон, – сказал Дантон, – он устроит себе выходной.

Вкрадчивая улыбка пропала.

– Это объявление войны?

Дантон пожал плечами.

– Как пожелаете, – сказал он и крикнул кучеру: – Трогай!

Он стоял посреди улицы, чувствуя непреодолимое желание осыпать Папашу Дюшена непристойной бранью, догнать и ударить кулаком в лицо. Пути к примирению не было.

– И как вашей младшей сестре замужняя жизнь? – спросил Дантон Элеонору.

Та густо покраснела.

– Наверное, все хорошо. Филипп Леба не Бог весть какая птица.

Ах ты бедная, злобная, разочарованная корова, подумал Дантон.

– Я сам найду дорогу, – сказал он.

Он постучался, но ответа не было. Тогда он распахнул дверь и шагнул прямо навстречу грозному взгляду Робеспьера, который сидел за столом с пером, чернильницей и маленькой записной книжкой.

– Притворяетесь, будто вас нет дома?

– Дантон. – Робеспьер вскочил на ноги и слегка покраснел. – Простите, я решил, что пришла Корнелия.

– Так-то вы обращаетесь с вашей милой! Сядьте и успокойтесь. Что вы пишете? Любовное письмо другой женщине?

– Нет, на самом деле… впрочем, не важно. – Робеспьер захлопнул книжицу, сел и сложил руки в подобие нервного молитвенного жеста. – Мне вас не хватало неделю назад, Дантон. Приходил Шабо. Кстати, за кого вы принимали Шабо?

Про себя Дантон отметил прошедшее время.

– За красномордого фигляра в алом колпаке, под которым совсем мало мозгов.

– Его женитьба, видите ли… братьев Фрей завтра арестуют. Брак сбил его с пути.

– Скорее, приданое, – сказал Дантон.

– Именно так. Так называемые братцы – миллионеры. И Шабо на это клюнул. Не устоял. Впрочем, следует ли удивляться? Он так долго постился.

Дантон всмотрелся в Робеспьера. Неужели он смягчается? Вероятно.

– Кого мне жалко, так это девушку, маленькую еврейку.

– Да, – сказал Дантон, – но говорят, она им не сестра. Говорят, они выкупили ее в венском борделе.

– Люди еще и не такое скажут. Одно я знаю твердо: служанка Шабо родила от него ребенка после того, как он ее бросил. И это человек, который в прошлом сентябре так трогательно вещал у якобинцев о правах незаконнорожденных!

Никогда нельзя предвидеть, что расстроит Робеспьера сильнее: измена, растрата или интрижка, подумал Дантон.

– Вы говорили, к вам приходил Шабо.

– Да. – Робеспьер тряхнул головой, изумленный человеческим коварством. – У него был пакет, в котором, как он утверждал, сто тысяч франков.

– Вам следовали их пересчитать.

– Вполне может быть, что там лежала обычная бумага. Он снова завел речь о заговорщиках, и я спросил, есть ли у него доказательства. Есть, но, – и тут Робеспьер рассмеялся, – они написаны невидимыми чернилами. Затем он сказал: «Мне дали эти деньги для подкупа Комитета общественного спасения, поэтому я решил, что лучше всего принести их вам. Я поступил разумно? Мне придется бежать из страны». – Робеспьер посмотрел на Дантона. – Достойно жалости, не правда ли? Мы арестовали его на следующий день в восемь утра. Сейчас он сидит в Люксембургской тюрьме. Мы допустили оплошность, дав ему перо и чернила, и теперь каждый день, пытаясь оправдаться, он производит ярды бессвязного бреда и отсылает в Полицейский комитет. Боюсь, там часто встречается ваше имя.

– Написанное отнюдь не невидимыми чернилами? – спросил Дантон. – Кстати, – он вытащил из кармана письмо Робеспьера и бросил на стол между ними. – Итак, старый друг, как насчет того, чтобы покончить с Эбером?

– А, это, – сказал Робеспьер. – Мы с Камилем развели панику на пустом месте.

– Ясно. Значит, я проделал такой путь из-за того, что вы развели панику на пустом месте.

– Я испортил вам отдых? Простите. Вам стало лучше?

– Рвусь в бой. Только понять бы с кем.

– Видите ли, – Робеспьер прочистил горло, – думаю, к новому году наше положение будет вполне благоприятным. Если мы возьмем Тулон, а здесь, в Париже, избавимся от антиклерикальных фанатиков. Ваш друг Фабр разберется с так называемыми дельцами. А завтра я добьюсь исключения из клуба еще четверых.

– А именно?

– Проли, австрийца, который работал на Эро. И трех друзей Эбера. Исключение из якобинского клуба их парализует. И станет предупреждением остальным.

– Должен заметить, исключение из клуба нынче предшествует аресту. А по словам Камиля, вы за прекращение террора?

– Я бы выразился иначе… чуть иначе… я и впрямь полагаю, что месяца через два можно будет немного успокоиться, но пока разоблачены еще не все иностранные шпионы.

– А в остальном вы за то, чтобы восстановить нормальный ход правосудия и принять новую конституцию?

– Беда в том, что мы до сих пор воюем. Вы помните, что постановил Конвент: «Правительство Франции будет революционным до заключения мира».

– «Террор есть порядок наших дней».

– Наверное, слова были выбраны неудачно. Можно подумать, население день и ночь стучит зубами от страха. Но это не так. Театры открыты.

– Для представления патриотических драм, которые наводят на меня тоску.

– Они полезнее того, что прежде показывали в театрах.

– Откуда вам знать? Вы там не бывали.

Робеспьер моргнул.

– Ну, я рассуждаю логически. Я не могу уследить за всем. И у меня нет времени ходить по театрам. Однако вернемся к теме. Поймите, то, что творилось, мне лично не по душе, но политически я вынужден был признать, что это необходимо. Будь тут Камиль, он стал бы спорить, но Камиль – теоретик, а мне пришлось смириться с некоторыми вещами… насколько возможно. По моему мнению… внешние дела налаживаются, но сохраняется напряженность внутри страны. Остались мятежники в Вандее, столица кишит заговорщиками. Революция по-прежнему в опасности.

– Так какого черта вы хотите?

Робеспьер бросил на него беспомощный взгляд:

– Не знаю.

– Не пора ли над этим задуматься?

– Я не знаю, как поступить. Меня окружают люди, которые утверждают, что знают решения, но по большей части лишь умножают жертвы. У нас сейчас больше фракций, чем до изгнания Бриссо. Я пытаюсь развести их, не дать им уничтожить друг друга.

– Если вы захотите остановить казни, на кого вы можете рассчитывать в комитете?

– Я уверен в Робере Ленде и, вероятно, в Кутоне и Сент-Андре. Возможно, в Барере – никогда не знаешь, что у него на уме. – Робеспьер начал загибать пальцы. – Колло и Бийо-Варенн будут против любого смягчения.

– Господи, – задумчиво протянул Дантон. – Гражданин Бийо, здоровяк Бийо. Году в восемьдесят шестом – восемьдесят седьмом он захаживал ко мне в контору, и я поручал ему составлять черновики ходатайств, чтобы не дать бедняге умереть с голоду.

– Не сомневаюсь, он вам этого никогда не простит.

– А как насчет Эро? – спросил Дантон. – Вы забыли про Эро.

– Нет, не забыл. – Робеспьер отвел глаза. – Он больше не пользуется нашим доверием. Надеюсь, вы разорвете с ним отношения?

Бог с ним, подумал Дантон, Бог с ним.

– Сен-Жюст?

Робеспьер помедлил.

– Он решит, что это слабость.

– Вы не можете на него повлиять?

– Я попробую. Он достиг впечатляющих успехов в Страсбурге. Теперь он решит, что знает, куда идти. Что значат несколько жизней в Париже для того, кто побывал на поле битвы? Что до остальных, то их я уговорю.

– Избавьтесь от Колло и Бийо-Варенна.

– Невозможно. За ними стоят люди Эбера.

– Значит, избавьтесь от Эбера.

– И мы снова возвращаемся к политике террора. – Робеспьер поднял глаза. – Дантон, вы до сих пор не высказали свою позицию. У вас должно быть мнение по этому вопросу.

Дантон рассмеялся:

– Вы не были бы так в этом уверены, знай вы меня получше. Я повременю. Полагаю, вы тоже.

– Но вы сознаете, что, стоит вам появиться на публике, вас немедленно атакуют? Эбер намекнул, что ему кое-что известно о ваших бельгийских авантюрах. Боюсь, никто не поверил в вашу болезнь. Говорили, вы эмигрировали в Швейцарию, прихватив неправедно нажитые доходы.

– Тем более нам стоит держаться друг друга.

– Я готов защищать вас при любой возможности. Пусть Камиль что-нибудь напишет. Отвлечется от грустных мыслей. Я говорил ему держаться подальше от судов. Он очень чувствителен, не правда ли?

– Вы говорите так, словно вас это удивляет. Словно вы познакомились неделю назад.

– Меня всегда поражает сила его чувств. Камиль необуздан. Он как стихийное бедствие.

– Это может быть полезным качеством, а может раздражать.

– Как вы циничны, Дантон.

– Циничен? Может быть.

– Вы же не относитесь цинично к его привязанности?

– Напротив, я ценю ее. Я не упускаю возможностей.

– Мы давно заметили у вас эту черту.

– Что это за монаршье «мы»?

– Я имел в виду себя и Камиля.

– Так вы меня обсуждаете?

– Мы обсуждаем всех и вся. Впрочем, вам это известно. На свете нет никого ближе, чем мы с Камилем.

– Принимаю ваш упрек. Наши дружбы с Камилем особенные. Да все его дружбы были такие!

– Не понимаю, как они могли быть такими.

– Вы не желаете знать.

Робеспьер положил подбородок на руку.

– Вы правы. Ради сохранения дружбы с Камилем я на многое закрываю глаза. Так со всем в моей жизни. С утра до ночи я плачу: «Не говорите мне» или «Заметите это под ковер, прежде чем я войду».

– Не думал, что вы так хорошо в себе разбираетесь.

– Знаю. Сам я не лицемер, но поощряю лицемерие в других.

– А что вам остается. Робеспьер не лжет, не жульничает и не ворует, не напивается и не блудит – сверх меры. Он не гедонист, не прохвост и никогда не нарушает обещаний. – Дантон усмехнулся. – Но какой прок от этих добродетелей? Люди не пытаются вам подражать. Вместо этого они предпочитают водить вас за нос.

– Они? – мягко отозвался Робеспьер. – Скажите лучше «мы», Дантон. – И улыбнулся.

Максимилиан Робеспьер, тайная записная книжка:

В чем наша цель?

Использование конституции во благо народа.

Кто нам противостоит?

Богатые и продажные.

Каковы их методы?

Клевета и лицемерие.

Что заставляет их прибегать к этим методам?

Невежество простого народа.

Когда народ станет образованным?

Когда ему будет хватать еды и когда богачи и правительство перестанут платить продажным перьям и языкам, чтобы те обманывали простых людей, когда они разделят с народом его интересы.

Когда это случится?

Никогда.

Фабр. Что вы сделаете?

Дантон. Я не дам вас унизить. Это отразилось бы на моем положении.

Фабр. Но каков ваш план – у вас есть план?

Дантон. Есть, но вам незачем болтать о нем по всему городу. Я хочу примириться с правым крылом Конвента. Робеспьер считает, нам следует объединиться, и он прав. Патриоты не должны изводить друг друга.

Фабр. Думаете, они простят вам отрезанные головы своих товарищей?

Дантон. Камиль запустит газетную кампанию с призывами к милосердию. Итогом должны стать мирные переговоры, более свободная экономика и возврат к конституционному правлению. Это большая программа, и ее невозможно осуществить в стране, которая разваливается на части, поэтому мы должны усилить комитет. Поддержать Робеспьера, избавиться от Колло, Бийо-Варенна и Сен-Жюста.

Фабр. Вы признаете, что ошибались? Прошлым летом вам не следовало отказываться от места в комитете.

Дантон. Да, мне следовало прислушаться к вашим словам. Что ж, сначала признать свои ошибки, потом их исправить. Все мы ошибались, считая Эбера бездарным писакой. Прежде чем мы осознали свою ошибку, он подгреб под себя министров и генералов, не говоря уже о толпе. Чтобы его сокрушить, потребуются смелость и удача.

Фабр. А затем мы остановим террор?

Дантон. Да, все слишком далеко зашло.

Фабр. Согласен. Мне не нравится, что Вадье дышит мне в затылок.

Дантон. А больше вас ничто не волнует?

Фабр. Да бросьте вы. А вас? Вы же не смягчились?

Дантон. А разве нет? Кто знает. Как бы то ни было, я всеми силами стараюсь примирить свои интересы с интересами нации.

Фабр. Вас больше не тянет править страной, Жорж-Жак?

Дантон. Не знаю. Я еще не решил.

Фабр. Господи, так решайте быстрее. Иначе окажетесь один против всех. Это опасно. Соберитесь с мыслями. Не спите на ходу, иначе вы всех нас погубите. Кажется, вы не слишком рветесь в бой. Вы не похожи на себя прежнего.

Дантон. Это все Робеспьер,он сбивает меня с толку. Он все время подстраховывается.

Фабр. Ну… попробуйте задобрить Камиля.

Дантон. Я вот что думаю… если Камиль влипнет в неприятности – я хочу сказать, в новые неприятности, – Робеспьеру придется его защитить, и таким образом он себя свяжет.

Фабр. Хорошая идея.

Дантон. Что бы ни сотворил Камиль, Робеспьер все уладит.

Фабр. Никаких сомнений.

Фабр д’Эглантин:

Когда твое полное имя содержит в себе ложь, приходится ежеминутно убеждать себя в собственном существовании и вечно искать поводы самоутвердиться.

Когда Ост-Индская компания потерпела крах, я держался в стороне, набивая себе цену. Когда цена стала высокой, я совершил преступление. Но преступление ничтожное. Потерпите, дайте мне высказаться. Могу я рассчитывать на вашу снисходительность и доброжелательность? Видите ли, дело не только в деньгах.

Я хотел, чтобы мне говорили: вы влиятельный человек, Фабр! Я хотел знать, насколько высокую цену готовы заплатить за мое покровительство. Они покупали не мою финансовую проницательность, отнюдь нет. Камиль как-то заметил, что там, где у других мозги, у меня театральный грим и стопка потрепанных страниц из суфлерской будки. Меня же всегда удивляло, как жизнь порой воспроизводит избитые театральные сюжеты. Покупали мое влияние, статус близкого друга Дантона. Уверен, они считали, что косвенно покупают его самого. К тому же мои коллеги по афере и раньше имели с ним дело. Не думайте, будто Ост-Индская история произошла на пустом месте. Подлог стал естественным продолжением валютных спекуляций и жульнических армейских контрактов. Только этот маленький шаг был незаконен, а людям вроде меня во времена, подобные нашим, преступать закон, любой закон, нельзя ни при каких обстоятельствах. И теперь глупый поэт по одну сторону, а Дантон и товарищ Неподкупного по детским играм – по другую, и вполне довольны собой.

Боюсь, мне не выпутаться. Был момент – вы могли его пропустить, – когда мы с Дантоном отреклись от личных интересов. Я говорю «момент», имея в виду те несколько секунд, когда принимаешь решение. Не стану утверждать, будто и потом мы действовали в том же ключе, что мы изменились в лучшую сторону. Когда мы замышляли, как выиграть сражение при Вальми, мы сказали себе, что никогда об этом не проговоримся, даже ради спасения собственной жизни.

И когда мы признались друг другу, что есть нечто, чего мы делать не станем, мы обратились к саморазрушению, словно пьяницы на утро после попойки. Ибо человеку беспринципному каждое его убеждение обходится в двойную цену, а всякий раз, когда он кому-то доверяется, он истекает кровью. Победа при Вальми изменила судьбу республики, после Вальми французы в Европе подняли голову.

Дантон не бросит друзей. Простите, если это звучит слишком высокопарно. Если выразиться иначе – возможно, так вам будет понятнее, – каждый след, по которому я шел в последние годы, ведет к Дантону в самую чащу леса. Все обвинения, которые предъявляет Эбер Лакруа насчет бельгийских делишек, можно предъявить и Дантону. И Эбер это знает. Меня Вадье раскусит, но ему нужен Дантон. Почему? Думаю, Дантон оскорбляет его чувство приличия. Вадье моралист, как и Фукье. Мне все это не по душе. Бог знает, как мы рисковали, Бог знает, что совершил Дантон. Бог и Камиль. Бог будет молчать.