Пыль грез. Том 2 Эриксон Стивен

– Да, – сказала она. – Большие изменения, ужасные перемены.

– Но как, – Эстранн посмотрел на нее, – как такое возможно? Кто мог сделать такое? Вернулся Оссерк… нет, мы бы ощутили. – Эстранн поднялся на ноги. – Что-то пошло не так. Я чувствую.

Сечул посмотрел ему в лицо.

– Господин Обителей, покажи нам мастерство. Взгляни на свои руки, на то, какая в них сила.

– Слушай моего сына, – сказала Кильмандарос. – Ищи истину в Обителях, Эстранн. Нам нужно знать, что к чему. Кто победил его? Почему? И как разбит меч?

– Даже забавно, – сказал, сухо ухмыльнувшись, Сечул. – Исчезновение Аномандра словно пробило врата – в одно мгновение открылся прямой и ясный путь. И только для того, чтобы в пролом вышел Драконус. Такой же смертоносный, каким был Рейк, но гораздо более жестокий, гораздо более близкий к хаосу. Думаю, его появление предвосхищает грядущее безумие. Прищурь глаз, Эстранн, и скажи, что видишь в будущем что-то кроме полного разорения.

Однако Странник потряс головой.

– Теперь я могу сказать, кто разбил Драгнипур. Больше некому. Воевода.

Кильмандарос зашипела.

– Бруд. Да, понимаю. Оружие в его руках – только оно. Но это еще больше все запутывает. Рейк по своей воле не уступил бы свое оружие никому – даже Каладану Бруду. – Она обвела всех взглядом. – Мы согласны, что Сын Тьмы мертв? Вот только его убийца не забрал Драгнипур. Возможно, что его убил Воевода?

Сечул Лат фыркнул.

– Века размышлений – кто из них двоих смертельнее? Знаем ли мы ответ? Просто нелепо – может ли кто-то хотя бы представить, что разделило этих двоих? После всего, что у них было?

– Возможно, причиной стал сам Драгнипур…

Кильмандарос хмыкнула.

– Подумай как следует, Эстранн. Бруд должен был понимать, что разбить меч – значит освободить Драконуса и тысячи других взошедших… – она сжала кулаки. – И элейнтов. Он не стал бы этого делать, будь у него выбор. Ничто не могло разорвать древний союз, ведь это был не просто союз. Это была дружба. – Она тяжко вздохнула и посмотрела в сторону. – Мы сталкивались, да, но даже я… нет, я не стала бы убивать Аномандра Рейка, если бы такая возможность представилась. Не стала бы. Он существовал… ради цели. На него можно было положиться, когда правосудию требовался надежный меч. – Она провела ладонью по глазам. – Думаю, мир лишился части цвета.

– Неверно, – сказал Сечул. – Драконус вернулся. Но послушай. Мы зациклились вокруг ужасной ЯМЫ истины. Эстранн, так и будешь стоять тут, как оцепенелый заяц? Не думаешь, что у Господина Колоды кровь идет из ушей? Не медли, друг, он не в состоянии помешать тебе. Давай, пусть думает, что мы сами спланировали все, – заставь его поверить, что это мы устроили побег консорта из Драгнипура.

Кильмандарос смотрела на сына широко раскрытыми глазами.

Эстранн медленно кивнул.

– Своего рода маневр. К счастью, не сложный. Помогите.

– Я останусь здесь, – заявила Кильмандарос. Увидев удивление и подозрение на лице Странника, она подняла кулаки. – Была опасность – так близко от элейнтов, – что я потеряю контроль. Разумеется, – добавила она, – ты не хотел, чтобы я была рядом, когда проходил через последние врата. Нет, лучше я останусь здесь. Вернешься, когда все кончится.

Эстранн оглядел камни святилища.

– Мне казалось, это место не подходит тебе, Кильмандарос.

– Здесь очень тонкая ткань мироздания. И от моего присутствия она слабеет еще больше – и мне приятно.

– Откуда такая ненависть к людям, Кильмандарос?

Она задрала брови.

– Ну в самом деле, Эстранн. Какая из рас первой заявляет о праве судить всех и вся? Кто считает, что это право принадлежит им одним? Лесоруб заходит глубоко в лес, и там на него нападает полосатый кот и съедает его – и что говорят друзья лесоруба? Они говорят: «Кот – зло, и его надо наказать. Кот должен ответить за свое преступление; и он и его родичи ответят на наш гнев». И вскоре в лесу не остается ни одного кота. А люди считают, что это справедливо. Правильно. Эстранн, если бы я могла, собрала бы всех людей на свете и наградила бы своим правосудием – вот оно, мои кулаки.

Эстранн пощупал пустую глазницу и слабо улыбнулся.

– Отлично сказано, Кильмандарос. – Он повернулся к Сечулу Лату: – Вооружайся, друг. Обители стали опасны.

– Куда сначала?

– К той, что под камнем яггутов, само собой.

Кильмандарос наблюдала, как их поглотила мутная тьма. После отбытия Странника эфемерная хрупкость древнего святилища постепенно рассеялась, открывая флегматичные развалины. Поваленные, разбитые камни с облупившейся облицовкой и неразборчивыми изображениями. Кильмандарос подошла ближе к алтарному камню. Он был иссечен и расколот пополам. Кто-то изрядно попыхтел и попотел, всерьез вознамерившись надругаться над святым местом.

Об осквернении Кильмандарос знала все. Это ведь стало привычкой, навязчивым соблазном, одолевавшим ее вновь и вновь, притягивающим с неодолимой силой.

Несколько тысяч лет назад люди собрались, чтобы создать это святилище. Некто достиг славного звания тирана, угрожающего жизням и душам, и смог подчинять сотни своим прихотям. Чтобы обтесывали громадные камни, тащили их сюда и ставили на попа, как проклятые фаллосы. И кто из тех последователей действительно верил в избранность тирана? Голос богов в небесах, стоны шлюх на земле, небесные кони, подгоняющие времена года, мифология идентичности – все эти понятия лишь иллюзии. В древние времена люди были не глупее нынешних, и невежество вовсе не обеспечивало комфортного бытия.

И они построили этот храм, они – артель ясноглазых циников, жертвующих свой труд во славу богов; но отнюдь не боги грелись в лучах славы – а проклятый тиран, которому нужно было демонстрировать власть, чтобы повелевать, который желал прославить свою власть в вечности.

Кильмандарос прекрасно понимала коллективный гнев, который уничтожил это место. Каждый тиран доходит до того же предела, когда дряхлеет от старости или видит жажду в глазах напыщенных наследников. Этот предел – смерть, и после нее вся слава рассыпается пылью. Даже камень не может сопротивляться ярости отрекающихся смертных.

Природа равнодушна к храмам, к святым местам. Она не сдерживает свои грызущие ветра и беспутные дожди. Она пожирает такие места с той же неумолимостью, с какой уничтожает дворцы и городские стены, жалкие хижины и громадные акведуки. Но вырежи в камне лицо – и кто-то обязательно разрушит его задолго до того, как природа примется за него со своей неторопливой эрозией.

Кильмандарос понимала подобные порывы, горькую необходимость сокрушать монументальные достижения, будь то каменные статуи или великая поэма. У власти тысяча лиц, и трудно среди них найти хоть одно красивое. Нет, они все уродливы, и если удастся им создать что-то чудесное, память о творце от этого только хуже.

– На каждую душу, сдувающую пыль, – произнес кто-то за спиной Кильмандарос, – найдутся тысячи, сыплющие ее горстями.

Кильмандарос не обернулась, но все же оскалилась.

– Я уж начала терять терпение.

– Здесь давно уже не было дождя. Только под камнями еще есть немного влаги. Пришлось следовать за вами через утренний туман, через пар от дыхания зверей. – Через мгновение Маэль оказался перед ней, глядя на разбитый алтарный камень. – Я гляжу, не твоих рук дело. Обидно?

– Я не тщеславна.

– Как и все смертные, кого сокрушат твои кулаки. Да, предполагается, что все они идиоты.

– Ты знаешь, куда они отправились, Маэль?

Он вздохнул.

– Обители уже не те, что прежде. Полагаешь, они могут не вернуться?

– Эстранн – Господин Обителей…

– Был, если точнее. У Обителей не было господина десятки тысячелетий, Кильмандарос. Тебе понятно, что ты заставила Странника отступить от Обителей? Он боялся, что ты пришла за ним, чтобы уничтожить его и его драгоценные творения.

– И правильно боялся.

– Гляди, как все повернулось. Его призыв не был обязательным ни для кого из нас – ты должна это понять.

– Дело не в том…

– Потому что продолжать обманывать его в твоих интересах. А теперь Кастет идет бок о бок с ним. Точнее говоря, на шаг позади. И когда ударит нож?

– Моему сыну известно искусство изящества.

– Это не искусство, Кильмандарос, это очередная тактика – как получить то, что хочешь. Настоящее изящество – если никто даже не замечает, что ты сделал. Так Сечул умеет?

– А ты? – резко спросила она.

Маэль улыбнулся.

– На такое способны очень немногие. Один – смертный и мой близкий друг. Второй не был смертным, но теперь мертв. И, разумеется, Драконус.

Кильмандарос уставилась на него.

– Он? Да ты с ума сошел!

Маэль пожал плечами.

– Просто поразмысли. Драконусу что-то было нужно. И теперь, похоже, у него все получилось. А он даже пальцем не пошевелил. Никто и не заметил его участия. Только один победил его. Только один мог владеть Драгнипуром, но не преклонял перед ним колени. Только один мог видеть уничтожение меча – любой ценой. Только один мог положить конец отречению Матери Тьмы. И только один мог противостоять хаосу не моргнув глазом.

Кильмандарос шумно выдохнула, словно зарычала.

– И теперь он мертв.

– А Драконус теперь на свободе. Драконус разбил проклятие Каллора. В его руках Тьма – в мече уничтожения. Он больше не закован, не в бегах, его не одолевает ужасная ошибка суждения – Драгнипур.

– И все это – его рук дело? Я не верю, Маэль.

– Вот о чем я и говорю, Кильмандарос. О настоящем изяществе. Узнаем мы когда-нибудь, консорт ли устроил все, что я описал? Нет.

– Если он сам не признается.

– Да кто бы признался?

– Ненавижу твои слова, Маэль. Они бьют, как волны, которые ты обожаешь.

– Мы все уязвимы, Кильмандарос. Не жди, что Драконус построит маленькую ферму в горной долине и проведет остаток дней, вырезая свистульки, а птички будут вить гнезда в его шевелюре. Он знает, что мы здесь. Знает, что мы что-то затеваем. Или уже выяснил, что именно, и тогда придет, чтобы найти нас, или прямо сейчас думает, как расстроить наши планы.

– Кто убил Аномандра Рейка?

– Дэссембрей, мечом, который выковал сам Рейк.

Кильмандарос застыла. Мысли неслись галопом.

– Отмщенье?

– Он самый.

– Это оружие всегда ужасало меня, – сказала Кильмандарос. – Никогда не понимала, почему он оставил его.

– Правда? Рука, держащая этот меч, должна быть чиста в помыслах. Кильмандарос, Рейк передал его брату, потому что его сердце уже было разбито, а Андарист… ну, мы все знаем эту историю.

Когда смысл слов Маэля дошел до Кильмандарос, она почувствовала, что дрожит.

– Андарист… – прошептала она. – Этот… этот… – Чтобы описать чувства, не хватало слов. Она снова поднесла ладони к лицу.

– Он ушел… – Голос перехватило. – Аномандр Рейк ушел!

Маэль заговорил неожиданно жестким голосом:

– Оставим Дэссембрея в покое. Он – такая же жертва, как и все остальные. Хуже того, его обманули и использовали, и теперь его страдания неизмеримы.

Она покачала головой, хрустнув челюстями.

– О Дэссембрее я не думала.

– Кильмандарос, слушай внимательно. То, что я думаю о Драконусе – о его возможной вине, – недоказуемо. Только размышления, и все. Если захочешь столкновения с Драконусом – если жаждешь отмщения, – ты погибнешь. И, возможно, понапрасну, ведь Драконус, скорее всего, ни в чем не виноват.

– Ты и сам не веришь.

– Я только напомнил тебе, как он опасен для нас. Как долго он был закован в Драгнипуре? Как заточение повлияло на него? На его разум? Он хотя бы в своем уме? И еще кое-что – и подумай как следует, Кильмандарос. Стал бы Рейк по своей воле освобождать безумного Драконуса? Принимал ли он непродуманные решения? Хоть когда-нибудь?

Кильмандарос прищурилась.

– У него была цель.

Маэль сухо улыбнулся.

– Даже в мертвого, мы продолжаем верить в него. Необычно, правда?

– Мать Тьма…

– Больше не отворачивается; и дело не только в Тьме, но и…

– В Свете. Нижние боги, Маэль. К чему он нас привел?

– К последнему расчету, могу поспорить. К концу этой глупой игры. Как будто запер нас всех в одной комнате – и никто не выйдет, пока мы не утрясем все раз и навсегда.

– Скотина!

– Твое горе оказалось недолгим, Кильмандарос.

– Потому что твои слова верны… да! Именно так Рейк и думал, так ведь?

– А иначе не принял бы собственную смерть – не сошел бы со сцены. Он не просто завершил буйное отречение Матери Тьмы, он теперь подталкивает нас – мы все проснулись: Старшие и дети, смертные и бессмертные.

– И к чему подталкивает? К какому концу? – спросила она. – Море крови? Целый проклятый океан?

– Нет, если мы сможем этого избежать, – ответил Маэль. К какому концу, говоришь? Думаю, вот к какому: он хочет, чтобы мы заключили сделку с Увечным богом.

– С этой жалкой тварью? Ты же не всерьез, Маэль!

– Пока рана гноится, яд распространяется. Сила чуждого бога – проклятие. И нужно все исправить, пока не придумаем что-то еще. И пока не потеряем дар К’рула навсегда.

– У Эстранна были другие мысли.

– И у тебя тоже, и у Сеша. И у Олар Этил. И у Ардаты.

– Думаю, и у Драконуса.

– Нам неизвестно, говорил ли Аномандр Рейк с Драконусом – заключили ли они соглашение в Драгнипуре? «Я дам тебе свободу, Драконус, если…»

– Они не могли говорить, – перебила Кильмандарос. – Ведь Рейк был убит мечом Отмщенье. Ты сам сказал.

Маэль прошел к алтарному камню и сел на один из осколков.

– Ну, да. Есть еще кое-что. Помимо прочего. Скажи, Кильмандарос, какую Обитель выбрал Эстранн?

Она моргнула.

– Ну, понятно какую. Смерти.

– Тогда начну вот с какой любопытной подробности… интересно знать твое мнение по поводу… э… последствий. – В глазах Маэля вспыхнул какой-то огонек. – Прежде чем Рейк встретил Дэссембрея, он повстречал Худа. Повстречал и убил. Драгнипуром.

Кильмандарос застыла, и Маэль продолжил:

– И там были еще два бога, насколько я знаю.

– Кто? – прозвучал скрипучий вопрос.

– Престол Тени и Котильон.

Как бы сейчас пригодился ей высокий гордый менгир, заносчивый монумент тщеславия… прямо здесь, в пределах досягаемости ее кулака, вступившего на путь свирепого разрушения.

– Эти!..

Маэль смотрел, как она топает и размахивает руками, как обрушивается на поваленные менгиры один за другим и размолачивает их в щебень. Он поскреб щетину на подбородке.

Да, Кильмандарос, ты действительно умна. Все как обычно, да?

Все как обычно.

А он хотел, чтобы она думала о последствиях. Непохоже на изящество.

Страдания можно вытерпеть. Если кровь чиста, свободна от несправедливости. Брейдерал – не такая, как остальные, как Рутт или опасная Бадаль, рядом с которой постоянно держится Сэддик. Только она несет в себе наследие Инквизиторов, ярко горящее под ее почти прозрачной кожей. И среди остальных только Бадаль подозревает правду. Я – дитя Визитёров. Я здесь, чтобы завершить их работу.

Она наконец увидела своих сородичей, идущих по следу, и теперь недоумевала, почему им просто не врезаться в гущу Чал Манагала и не отнять последние жалкие жизни.

Я хочу домой. В Эстобанс. Пожалуйста, придите и заберите меня, пока не поздно.

Страдания можно вытерпеть. Но даже ее нечеловеческая плоть не выдерживала. Каждое утро она смотрела на переживших еще одну ночь и дрожала от неверия. Смотрела, как они стаскивают трупы в кучу, как чистят кости и раскалывают их, чтобы жадно высосать костный мозг.

«Дети быстрее всех приспосабливаются в случае необходимости. И любой мир могут сделать нормальным. Будь осторожна, дочь, с этими людьми. Чтобы выжить, они пойдут на все».

Глядя на мир Рутта, она признавала истинность слов отца. Держа Ношу на руках, Рутт созвал тех, кто посильнее, и проверял мешки из человеческой кожи, с помощью которых они теперь ловили осколков, стоило рою отыскать костлявую змейку. Эти тела без плоти и костей, подброшенные в воздух, притягивали спускающуюся саранчу, как свеча притягивает мотыльков, и когда кипящая масса касалась земли, дети набрасывались на насекомых и горстями запихивали в рот. Рутт сумел перевернуть войну на истощение и начал охотиться на охотников на стеклянной пустоши.

Его последователи закалились, превратились в сплошные углы и хмурые глаза. Стихи Бадаль стали жестокими и дикими. Заброшенность заточила детей; солнце, жара и хрустальные горизонты выковали страшное оружие. Брейдерал хотела крикнуть своим сородичам, идущим за ними в мутной пелене. Хотела предупредить. Сказать: «Торопитесь! Посмотрите на этих выживших! Торопитесь! Пока не поздно!»

Но она не осмеливалась ускользнуть – даже в глубокой ночи под нефритовыми копьями. Они узнают. Бадаль четко дала понять, что следит. Бадаль знает.

Она должна умереть. Нужно убить ее. Это просто. Я гораздо сильнее их. Я могу сломать ей шею. Могу впервые освободить свой святой голос и призвать сородичей на помощь, если Рутт, Сэддик и прочие бросятся на меня. Я могу прекратить все это.

И все же Инквизиторы продолжали держаться на расстоянии. Видимо, была причина. И любые преждевременные действия Брейдерал могут все испортить. Следует проявить терпение.

Завернутая в несколько покрывал, следя за тем, чтобы стоять, как стоят люди – такие ограниченные, такие подверженные физическим дефектам, – Брейдерал смотрела, как Рутт выходит в голову змейки – Бадаль сказала бы, «в мелькающий язык»; а потом, раскрыв рот, втянула мух и захрустела ими с явным удовольствием.

Ожидавший их город казался нереальным. Любая блестящая линия, любой угол словно жалили глаза Брейдерал – она даже смотреть туда не могла, так сильно ощущалась неправильность. Город разрушен? Не похоже. Безжизненный? Видимо, так. Вокруг ни ферм, ни деревьев, ни рек. Небо над городом чистое, без пыли и дыма. Откуда тогда страх и ужас?

Человеческие дети ничего не ощущали. Наоборот, они глазели на далекие башни и фасады домов, как смотрели на новые испытания – бриллианты, рубины и осколки – и Брейдерал видела в их глазах немой вопрос: «А оно нападет? А его можно есть? А его нужда сильнее нашей? А чья-нибудь нужда сильнее нашей?»

Брейдерал, чувствуя тошноту, смотрела, как Рутт приближается к насыпной дороге, идущей вокруг города, не защищенного стенами.

Он решился. Мы идем внутрь. И я никак не могу их остановить.

– Знаю, – прошептала Бадаль. – Знаю, как всегда. Видишь ее, Сэддик? Ей не нравится. Она боится. Мы не так слабы, как она надеется. Слушай, Сэддик, у нас в костлявой змейке есть заложник. Она связана с нами, хоть и считает себя свободной под этими покрывалами. Смотри, как она стоит. Она теряет контроль над собой. Визитёр просыпается.

Тогда убей ее, молили глаза Сэддика.

Но Бадаль покачала головой.

– Она заберет с собой слишком многих из нас. Помнишь, как визитёры командуют? Помнишь голос, который ставит людей на колени? Нет, оставим ее пустыне… и городу, да, городу.

Но правда ли это? Я могла… Я могла… Она убежала от визитёров, оставив их в прошлом, а прошлое мертво. Оно не держало ее, не предъявляло на нее прав. И все же все это неправда. Прошлое разыскало их. И быстро приближалось.

В ее мозгу всплывали обрывки воспоминаний, словно островки, окруженные бездонными морями страха. Высокие тощие фигуры, убивающие слова, крики кровавой бойни. Визитёры.

Она поймала муху, сгрызла.

– Тайну он держит в своих руках, – сказала она. – Ноша. Ноша и есть тайна. Настанет день, и все поймут. Как, по-твоему, это важно, Сэддик? Все родится, жизнь воспылает.

Бадаль видела, что он не понимает – пока не понимает. Но он такой же, как другие. Их время еще придет. Этот город призвал нас. Только те, кого он избрал, могут найти его. Когда-то по планете ходили гиганты. Лучи солнца играли в их глазах. Они нашли этот город и превратили его в храм. Не в место, где можно жить. Он построен сам для себя.

Она так много узнала. Когда у нее были крылья и она летала по миру. Воровала мысли, хватала идеи. Безумие было даром. Как воспоминания были проклятием. Ей нужно найти силу. Но она находила внутри себя только спутанные клубки слов. Стихи – не мечи. Ведь так?

– Помнишь храмы? – спросила она стоящего рядом мальчика. – Отцы в мантиях, чаши, полные монет, которые нельзя есть. А на стенах сверкают рубины, словно капли крови. Эти храмы, словно громадные кулаки, чтобы вколотить нас в землю, выбить из нас дух и приковать его к мирским страхам. Мы должны были содрать кожу со своей души и принять боль и наказание как должное. Храмы говорили нам, что мы порочны, и обещали исцелить нас. А мы только должны были платить и молиться. Монета за отпущение грехов и мозоли на коленях, но вспомни, какие роскошные мантии носили они! Вот за что мы платили.

И визитёры появились среди нас, пришли с севера. Они шли, как сломанные, а когда произносили слова, души трещали, как яичная скорлупа. Они пришли с белыми руками, а ушли с красными руками.

У слов есть сила.

Она подняла руку и указала на город.

– Но этот храм другой. Он построен не для поклонения. Он построен, чтобы предупредить нас. Помнишь города, Сэддик? Города существуют для того, чтобы собирать страдальцев под мечом убийцы. Мечи – их не сосчитать. Их слишком много. В руках жрецов и Визитёров, торговцев и благородных воинов, работорговцев и заимодавцев – всех, у кого в руках пища и вода… слишком много. Города – это пасти, Сэддик, полные острых зубов. – Она схватила в воздухе еще одну муху. Прожевала. Проглотила.

– Теперь веди их, – сказала она стоящему рядом мальчику. – Следуй за Руттом. И не спускай глаз с Брейдерал. Опасность близко. Настает время визитёров. Ступай, веди их за Руттом. Давай!

Он взглянул на нее с тревогой, но она махнула рукой и отправилась к изодранному хвосту змейки.

Визитёры приближались.

Чтобы начать последнюю бойню.

Инквизитор Зевер стояла, глядя на тело брата Билига, как будто впервые увидела измученное незнакомое тело юноши, которого знала и любила. Слева от нее стоял брат Провор, часто и неглубоко дыша, сгорбленный и охваченный дрожью. Позвоночник и плечи у него изогнулись, как у старика, – результат лишений в долгом путешествии. Гниющий нос превратился в блестящую рану, облепленную мухами.

По правую руку стояла сестра Брань, с худым лицом, как топор, и воспаленными глазами в красных кругах. Волос у нее осталось мало – шикарная грива сгинула в прошлом, как и следы былой красоты.

Сестра Досада подняла посох Билига и теперь опиралась на него, как хромоножка. Ее локти, верхние и нижние запястья воспалились и отекли, но Зевер знала, что ее силы при ней. Досада была единственным оставшимся вершителем среди них.

Когда они отправились принести мир последним обитателям юга – этим детям, – их было двенадцать. Из пяти женщин остались в живых только три, из семи мужчин – всего один. Инквизитор Зевер считала себя виновной за эту трагическую ошибку в суждениях. Конечно, кто бы мог представить, что тысячи детей смогут идти лигу за лигой по измученной земле, без укрытия, с пустыми руками? И спасутся от диких псов, людоедов – последних выживших взрослых, паразитов, которыми кишели земля и небо… Нет, ни один Инквизитор не смог бы представить такую ужасную волю к жизни.

Самым естественным выбором, простейшим решением было сдаться. Они должны были бы сдаться давным-давно.

И мы уже были бы дома. И мой муж стоял бы перед дочерью и гордился ее храбростью и чистотой – тем, как она шла с человеческими детьми, как вела сородичей, чтобы они могли принести мир.

И я бы не стояла над телом мертвого сына.

Понятно – и всегда было понятно, – что ни один человек не ровня форкрул ассейлам. Доказательства можно было видеть по тысяче раз на дню – а потом и по десять тысяч, когда умиротворение южных королевств подошло к благословенному завершению. Ни разу спасаемые не пытались сопротивляться; ни один жалкий человечишка не выпрямился с вызовом. Иерархия была непоколебима.

Но эти дети не восприняли благочестивую истину. В невежестве они обрели силу. В глупости – бросили вызов.

– Город… – сказала Досада надломленным голосом. – Нельзя допустить.

Зевер кивнула.

– Абсолютное укрытие, да. Нечего и надеяться взять его штурмом.

Провор сказал:

– И по-своему красиво. Атаковать было бы самоубийством.

Досада повернулась к нему, и Провор отступил на шаг.

– Не верите? Ясности моего видения?

Зевер вздохнула, и ее взгляд снова обратился к мертвому сыну.

– Мы не можем. Он абсолютен. Он сияет.

– И мальчик с младенцем ведет их туда, – сказала сестра Брань. – Это недопустимо.

– Согласна, – сказала Зевер. – Может, мы уже и не сможем вернуться, но обязаны сделать то, что должны. Вершитель, вы приведете нас к миру?

– Я готова, – ответила Досада, выпрямляясь и подняв посох. – Владейте им, Инквизитор, мне он больше не нужен.

Зевер хотела отвернуться, отказаться от предложения Досады. Оружие моего сына. Созданное моими руками и врученное ему. Я больше не должна к нему прикасаться.

– Окажите ему честь, – сказала Досада.

– Да. – Зевер взяла окованный железом посох и повернулась к остальным. – Соберите последние силы. По моим подсчетам их осталось четыре тысячи – нас ждет долгий день бойни.

– Они не вооружены, – сказала Брань. – И слабы.

– Да. И, принуждая к миру, мы напомним им эту истину.

Досада отправилась вперед. Зевер и остальные двинулись следом за вершителем. Когда подберутся поближе, разойдутся веером, чтобы дать место освобожденному насилию.

Ни один спасаемый не доберется до города. А мальчик с младенцем умрет последним. От руки дочери моего мужа. Потому что она жива, она еще жива.

Когда среди детей началась паника, словно мощный прилив подхватил Брейдерал. Ругаясь, она пыталась освободиться, но руки хватали ее и толкали вперед. Прежде она была в состоянии справиться со всеми, но переоценила оставшиеся силы – она была гораздо более измотана, чем полагала.

Она видела Сэддика, возглавившего змейку. Идущего вслед за Руттом, который был уже почти на краю города. А вот Бадаль нигде не было видно. И это пугало. С ней что-то не то. Она переменилась, не понимаю как. Она как-то… ускори- лась.

Ее сородичи наконец осознали опасность. И больше не медлили.

С трудом переставляя ноги, толкаясь и пихаясь, она ждала первых криков за спиной.

Слова. У меня нет ничего, кроме слов. Многие я отбросила, а другие нашли меня. Что могут слова? Здесь, в ужасно реальном месте? Но и сами сомнения – только слова, тревожная песня у меня в голове. Когда я говорю, змейка слушает, раскрыв глаза. Но что происходит со всем, что я говорю, когда слова летят к ним? Алхимия. Иногда эта смесь пенится и пузырится. Иногда кипит. А иногда ничего не происходит, и зелье лежит мертвым грузом, холодное и серое, как грязь. Как узнать? Как предсказать?

Я говорю тихо, а получается только вой. Я стучу кулаками по кости, а они слышат только шепот. Дикие слова будут биться о мертвую плоть. Но тихие капли крови – и они будут довольны, как кошки над ручьем.

Бадаль торопливо шла, словно разделяя змейку надвое. Она видела тощие лица, конечности, обтянутые словно дубленой кожей. Видела бедренные кости костогрызов, подобранные на тропе – в качестве оружия, – но как они могут помочь против визитёров?

У меня есть слова – и больше ничего. И в эти слова я не верю. Им не повалить стены. Им не стереть горы в пыль. Мимо мелькали лица. Она знала их всех, а видела только размытые слезами пятна.

Но что еще? Что еще я могу применить против них? Они визитёры. В их голосе звенит сила. Островки памяти тонули.

И я тоже ищу силу в своих словах.

Научилась я чему-то? С виду так. А на самом деле?

Отставшие. Больные, ослабшие – и вот она прошла мимо всех и осталась одна на стеклянной равнине. От солнца мир стал белым, горьким в чистоте. Такую идеальную чистоту чтили визитёры. Но визитёры не сами обрушились на наш мир. Они пришли в ответ на гибель наших богов – нашей веры, – когда прекратились дожди, когда высохла и умерла последняя зелень. Пришли в ответ на наши молитвы. Спасите! Спасите нас от нас самих!

В дрожащем жарком воздухе четыре фигуры быстро приближались. Как у марионеток, подвешенных на ветру, их конечности сгибались назад, как сломанные, и смерть вихрилась вокруг. Ужасные, явившиеся из ее воспоминаний. Водовороты силы – она видела открытые рты…

– СДАВАЙТЕСЬ!

Приказ пронесся через Бадаль, повалил детей за ее спиной на землю. Раздались крики беспомощного ужаса. Она ощущала, как приказ яростно давит на ее волю, как слабеют колени. И тут она почувствовала щелчок, как будто оборвалась привязь, и ощутила свободу – Бадаль видела костлявую змейку, извивающуюся в тоске, видела, как ее кость за костью охватывает боль.