Пыль грез. Том 2 Эриксон Стивен

Она увидела, как Флакон и Быстрый Бен переглянулись; солдат кивнул и сказал:

– Мертвые никогда не возвращаются до конца, Араникт. Так было при боге смерти. А теперь, возможно, Брис… просыпается. К тому, кем был когда-то. И ему будет о чем поговорить с атри-седой.

– Еще увидимся, – добавил Быстрый Бен. – Или нет.

Они отпускают меня. Ну и ладно. Она повернулась и вышла из палатки. И замерла в душной тьме лагеря. Крепко затянулась самокруткой и отправилась в далекое расположение летерийцев.

Я нужна Брису. Какая милая мысль.

Улыбка уселась у огня.

– Тупой патруль, – сказала она. – Нет там никого. Эти акриннайские торговцы – или скрипучие старики, или сопливые мальцы. – Она посмотрела на сидящих у очага. – Видели деревню, что мы вчера проходили? Наполовину пустая.

– Воины ушли, – сказал Спрут. – Сражаются с белолицыми. Акриннаи не в силах сейчас захватить управление над этой Кринской свободной торговлей, поэтому и Д’рхасиланские торговцы прут с юга.

Битум хрюкнул.

– Слыхал от дозорных, которые нашли лагерь баргастов: там была большая битва, и, похоже, белолицым пустили кровушку. Может, они драпают, как и говорят акриннаи.

– Трудно поверить, – возразил Спрут. – Я сражался с баргастами, и это вовсе не шутки, а белолицые, говорят, самые крутые из всех.

Улыбка расстегнула ремешок и сняла шлем.

– А где Корик? – спросила она.

– Бродит, – ответил Битум, подбросив еще лепешку навоза в огонь, и добавил: – Опять.

Улыбка зашипела.

– Эта лихорадка поразила его. В голову.

– Нужна хорошая драчка, – рискнул Спрут. – И он быстро придет в порядок.

– Придется долго ждать, – сказал Битум. – Нам предстоят долгие недели похода, почти по пустой территории. Да, мы двигаемся очень быстро, но когда кончатся территории этих равнинных племен, начнется Пустошь. Никто толком даже не знает, сколько она тянется и что там за ней. – Он пожал плечами. – Смертельный враг армии – скука, и мы сейчас в осаде.

– Корабб еще не вернулся?

Улыбка покачала головой.

– С ним два тяжелых пехотинца. Могли и заблудиться.

– Кто-нибудь их найдет, – сказал Спрут, вставая. – Пойду, еще раз сержанта проверю.

Улыбка проводила его взглядом и вздохнула.

– Уж столько месяцев на ножах не дралась. Сидим в Летерасе и раскисаем, а на баржах еще хуже было. – Она вытянула ноги в сапогах поближе к огню. – Можно уже и двигать – раз уж волдыри прошли. По крайней мере, мы опять взводы.

– Нужно устроить новую авантюру, – сказал Битум. – Видишь скорпионов?

– Конечно, сколько угодно, – ответила Улыбка, – но только двух видов. Мелкие противные и большие черные. И потом, если мы опять попробуем, люди что-то заподозрят – даже если придумаем хорошую отмазку. – Она немного подумала и покачала головой. – Не пойдет, Битум. Все равно настроение паршивое.

Он искоса посмотрел на нее.

– Точно. Ты права. Как будто для нас все кончилось и никогда не вернется. Странно, с чего бы мне скучать по Семи Городам и по тупому, бесполезному маршу. Да, мы были «зелеными», но все, что мы пытались сделать, имело смысл. Вот в чем разница. Имело смысл.

Улыбка фыркнула.

– Худов дух, Битум!

– Что?

– Спрут прав. Все это не имеет смысла. Не имело и не будет иметь. Посмотри на нас. Мы маршируем и режем других, а они нас – если смогут. Посмотри на Летер: да, у них теперь приличный король, и люди могут дышать свободно и жить своей жизнью… но что это за жизнь? Наскребать очередной мешок монет, добывать очередной обед. Чистить весла, молиться проклятым богам о новом улове и спокойном море. То есть не делать ничего, Битум, вот в чем правда. Ничего.

– Рыбацкая деревня, из которой ты удрала, была сущей дырой, да?

– Не в этом дело.

– Не я это начал, солдат. Ты сама.

– Такая же, как и прочие, вот я о чем. Могу поспорить, ты и сам не печалился, что убрался из родного гнезда. Если бы тебе больше ничего не было нужно, тебя бы ведь здесь не было?

– Некоторые люди, Улыбка, ничего не ищут. Я не ищу, потому что не надеюсь ничего найти. Хочешь смысл? Придумай его. Хочешь истину? Изобрети. Разницы никакой, нигде. Солнце всходит, солнце заходит. Рассвет мы видим, а закат, допустим, не видим, но солнцу-то все равно?

– Верно, – сказала она, – значит, мы согласны.

– Не совсем. Я не говорю, что оно того не стоит. Наоборот. Ты создаешь миры, миры в своей голове и миры вокруг, но значение имеет только тот, который внутри тебя. Там ты находишь мир и признание. Ценность. Вот ты говоришь о том, что все бесполезно. Начиная с тебя самой. Это плохой подход, Улыбка. Хуже, чем у Спрута.

– Тогда куда мы идем?

– У судьбы есть лицо, и мы собираемся встретиться с ней глаза в глаза. А остальное, думаю, неважно.

– Значит, пойдешь за адъюнктом. Куда угодно. Как пес у ноги хозяина.

– А почему бы и нет? Мне все равно.

– Не понимаю.

– Да понимать-то нечего. Я солдат, как и ты. Чего тебе еще нужно?

– Я хочу проклятую войну!

– Она близится.

– И с чего ты так уверен?

– Потому что мы – армия в походе. Если бы адъюнкту не нужна была армия, она распустила бы всех еще в Летере.

– Может, да, а может, нет.

– Это ты о чем? – спросил он.

– О том, что она, возможно, просто эгоистка.

Навозные лепешки прогорели до тлеющих крошек. Вокруг крутились мошки. Двое солдат замолчали – им больше нечего было сказать друг другу. По крайней мере, сегодня вечером.

Спрут нашел сержанта лежащим на полу. Рядом валялась опрокинутая кружка из-под рома. Густой запах блевотины мешался с пьянящим ромовым ароматом.

– Проклятье, Скрип, это не поможет твоим кишкам.

– Нет у меня больше кишок, – невнятно ответил Скрипач. – Они вылезли колокол назад.

– Утром черепушка расколется.

– Поздно. Вали отсюда, Спрут.

Сапер подтащил койку поближе и сел.

– Так кто это был?

– Все изменилось, Спрут. Все пошло не так.

– И что тут нового? Слушай, этот быстрый марш… я уже пару сапог сносил… но нужно кое-что сказать тебе. У адъюнкта особый нюх: думаю, она многое чует лучше тебя. Еще на баржах мы были близки к бегству. И еще до того, что случилось сегодня ночью, ты был одержим. – Он поскреб щетину на щеках. – Я пойду за тобой, Скрип, ты же знаешь. Я всегда буду прикрывать твою спину.

– Да забудь про меня, Спрут. Это молодым прикрывай спину, а не мне.

– Видишь много мертвых лиц, да?

– Я не провидец.

Спрут хмыкнул.

– Какой приятный день, ты даже не выпендриваешься. Ты всегда говорил: главное – твой взвод. Солдат, чей вонючий пот ты нюхаешь каждый проклятый день. Ты говорил: мы – семья. Сержант, ты заставляешь нас переживать.

Скрипач медленно поднялся, обхватив ладонями голову.

– Рыбалка, – произнес он.

– Чего?

– Там в глубине демон. С хитрыми глазами… и смотрит на наживку, понял? Просто смотрит. Быстрому Бену придется выступить. В конце концов. Они нужны нам, все нужны.

– Скрип, ты пьян.

– У тьмы есть край. Острый, самый черный лед – такой холодный, что и представить нельзя. Не сможешь. Вот мы всё тявкали и плясали, а теперь вернулся самый громадный волк. Игры кончены, Спрут.

– А что с адъюнктом? А, Скрипач?

Он поднял мутные красные глаза.

– Нету у нее ни шанса. Нижние боги, ни единого.

– Это и есть лагерь? Видимо, да. – Корабб посмотрел на спутников. На него смотрели три бессмысленных лица. – Весь в огнях, многовато для караван-сарая. Пошли.

Он повел их вниз по заросшему травой склону, отмахиваясь от мошкары, тучей окружавшей их.

– Не нужно было за кроликом бежать – тут потеряться нечего делать, я же говорил? Очень сложный рельеф. В этих долинах можно целую армию спрятать.

– Может, они так и поступили, – сказал Лизунец. – Корабб, ты об этом подумал? Может, они с нами играют.

– Целую армию Охотников за костями? Это бред.

– Кролик был большой, – сказала Молния.

– Это был вообще не кролик, – настаивал Лизунец. – Это был волк. У кроликов не бывает горящих глаз и окровавленной морды, и они не рычат.

– Кровавая морда была, потому что он тебя укусил, – указала Молния.

– Он прямо мимо меня проскочил – а кто бы не прыгнул, когда он так близко? Тут вообще-то темно. Но я и раньше прыгал на кроликов, так вот это – не кролик.

– Здесь звери совсем другие, – сказала Молния. – Мы все время слышим вой, но это могут быть и кролики, кто знает? Ты видел шкуры ящериц, которые продавали д’рхасы? Эти ящерицы еще больше тех, что мы видели с баржи. Такая может съесть лошадь.

– Так их и ловят на юге, один торговец рассказывал. На здоровенный крючок насаживают лошадь и бросают в реку…

– Ничего не получится, если не привязать к крюку веревку.

– Про это он не говорил, но похоже на правду.

Они приближались к морю огней… впрочем, поправил себя Корабб, не к морю. Скорее, к большому озеру. Но уж очень большому. Корабб обернулся на Смекалку, которая молчала; впрочем, она вообще говорила мало. А больше улыбалась – и разве не милая улыбка? Очень.

– А если кролика наживить, – сказал Лизунец, – то можно ловить волков.

– А если лошадь – поймаем очень большого волка, могу поспорить.

– Лошади у нас есть. Молния, это идея, прекрасная идея. Эй, Корабб, мы собираемся прыгнуть на громадную ящерицу, когда встретим. Ради шкурки. Участвуешь?

– Нет.

Раздался далекий вой, мрачно пронзив ночь.

– Слыхали? – спросил Лизунец. – Еще кролики; поглядывай по сторонам, Молния. И ты тоже, Смекалка.

– Больше похоже на лошадь на крючке, – пробормотала Молния.

Корабб остановился.

– Ну-ка прекратите, все. Я – тяжелый пехотинец Скрипа, так? Я не хуже вас. – Он показал на Смекалку. – Даже не вздумай подмигивать. Я полжизни ошибался в людях и дал себе слово больше не ошибаться. Так что я сохраняю спокойствие, но глаз не спускаю, ясно? Я тоже тяж. Так что прекращайте.

– Да мы просто прикалываемся, Корабб, – сказал Лизунец. – И ты с нами можешь.

– Я не по этой части. Все, давайте, достаточно натопались.

Они прошли еще шагов двадцать – и часовой рявкнул что-то из темноты по-летерийски.

– Худов дух, – прошипел Корабб. – Мы нашли-таки другую армию.

– Никто не спрячется от Охотников за костями, – нараспев произнесла Молния.

Корик стоял в темноте, в сотне шагов от ближайшего пикета. Его не отпускало одно воспоминание – он и сам не знал, настоящее или ложное. Дюжина юнцов, направленных копать траншею для латрины на маневрах гарнизонного подразделения. Сэтийцы и сэтийцы-полукровки, слишком юные, чтобы высчитывать – кто из них кто, чтобы презирать, завидовать и прочее.

Он был салагой, и друзья отправили его к огромному валуну в дальнем конце траншеи, где он пыхтел, потел – и проиграл. Покрывшиеся волдырями руки сражались с громадной киркой, он все утро пытался сдвинуть проклятый валун – а остальные поглядывали на него с подколками и смешками.

Неудача – неприятный опыт. Она жалила. Она жгла, как кислота. Видимо, в тот день юный Корик и решил, что никогда больше не смирится с неудачей. Он все-таки сдвинул тогда тот валун, в быстро сгущающихся сумерках; другие парни давно уже ушли, и отряд всадников – их упражнение в независимости завершилось – скакал прочь в клубах пыли, висевших над дорогой, как насмешливое золотое дыхание бога.

Тот камень держался прочно. Под ним скрывался тайник с монетами. Когда сумерки сгустились, Корик стоял на коленях в конце траншеи, держа на ладонях несметное богатство. В основном серебро, несколько крошечных золотых клипс, которые он по своему ЖАЛКОМУ опыту не узнал… это был клад духов, прямиком из сэтийских легенд. «Да под каждым камнем, парень…» У шлюх, воспитывавших его, было полно сказок. А может, все его воспоминания – одна из таких сказок. Трогательная история, но…

Он нашел сокровище, вот в чем дело. Что-то прекрасное, чудесное, редкое.

И что же он сделал со своим кладом духов?

Разбазарил. До последней гребаной монетки. Все утекло, и что осталось?

Шлюхи теплы на ощупь, но душа их спрятана в холодной крепости. И когда ты сдаешься этому миру, ты действительно потерян, ты остаешься… один.

А теперь на ощупь все холодно. Все. И я провожу остаток лет, проклиная каждую монету.

Но никто не обманывается. Кроме меня. Только я. Всегда я.

Хотелось обнажить меч, окунуться в безумную схватку. Он мог бы разрубить пополам каждую монету, рыча, что это что-то меняет, что жизнь не пуста, если полна мусора. Он мог бы кричать и ругаться, и не видеть ни единого друга – только врагов. И оправдывать каждый удар, любую пролитую кровь. На худой конец, поклялся он себе, он останется на ногах последним.

Улыбка говорила, что лихорадка оставила на нем шрамы. Возможно, это так. Возможно, так будет и впредь. Одно ясно: он узнал истину одиночества. Эта истина была выжжена в его душе. Он слушал, как Скрипач продолжает талдычить о дружной семье, – и ничему не верил. В будущем ждет предательство – он чувствовал это костями. Придет время, когда все станет ясно, и он встанет перед ними и будет говорить, и выскажет все свое неверие. Мы все одиноки, каждый из нас. И всегда были. Мне достаточно всей вашей лжи. А теперь спасайте себя. И я намерен делать то же самое.

Его не интересовало, кто останется последним. Адъюнкт требовала верности, преданности. Требовала честности, пусть даже жестокой и уличающей. Она требовала слишком много. Да и потом, она ведь ничего не давала взамен?

Корик стоял, глядя на пустую землю в пустой ночи, и подумывал о дезертирстве.

Все, что я получил, было ложью, предательством. Этакий клад духов. Монеты. Кто-то положил их туда, чтобы заманить меня, поймать в ловушку. Они отравили меня; а я не виноват – с чего бы?

– Гляньте на него – под валуном! Осторожней, Корик, будешь там играть, он тебя раздавит!

Слишком поздно. Меня сгубили те драные монеты. Нельзя их так сыпать мальчику в руки. Просто нельзя.

Такое было воспоминание. Может, реальное, может, ложное.

А шлюхи только подмигивают.

По гибкой фигуре Сканароу пробежала рябая тень: кто-то прошел мимо палатки с лампой. Просачивающийся через полотно свет был холодным и окрашивал кожу женщины в смертельный оттенок. Почувствовав озноб, Рутан Гудд отвернулся. Потом приподнялся – осторожно, чтобы не разбудить.

Покрывавший кожу пот начал высыхать.

Ему неинтересно было разбираться, как он дошел до крайности, – видит Худ, дело не в занятиях любовью. Как ни мила была Сканароу – ее улыбка могла бы растопить ледяную гору, – она не заставила его сердце колотиться учащенно, как бывало совсем недавно. Могла порадовать, отвлечь от мыслей, от воспоминаний о мрачном и богатом событиями прошлом; могла яркими, ошеломительными вспышками вернуть к жизни.

Но эта ночная тьма открыла свой цветок, с ароматом, от которого могла застыть душа бога. Жив еще, Сивогрив? Почувствовал? Думаю, старый друг, даже если твои кости гниют в сырой земле, ты все равно почувствовал.

Драконус.

Твою мать.

Он запустил пальцы в спутанную бороду.

Мир потрясен. Огненные шары спускаются, ужасный свет заполняет небеса. Мир сотрясается от ударов кулаков.

Хотелось бы видеть.

Но он помнил смертный крик Азатов. Помнил корявые деревья, охваченные столбами огня, горький жар почвы, через которую пробирался когтями. Помнил ошеломленную свободу под безумным небом, полным ядовитого дыма, под молниями и потоком пепла. Помнил первую мысль, рожденную глотком этой невероятной свободы.

Якуруку, здесь все изменилось.

Иногда верность проявляется при странных обстоятельствах. Раскаяние или благодарность, сплетенные руки, мгновенная похотливая экзальтация, которую по ошибке принимаешь за поклонение… Его взгляд снова упал на Сканароу. Тени и нездоровый свет ушли. Она спала, прекрасная в покое. Невинность драгоценна. Но не думай обо мне с любовью, женщина. Не вынуждай меня к признанию, к правде глупых клятв, произнесенных целую жизнь назад.

Давай еще немного поиграем в эту игру блаженного забвения.

«Лучше сюда, Драконус».

«Это империя Каллора, друг. Не передумаешь?»

Передумать. Да, вот оно. «Берег по виду вполне приветливый. Если, конечно, я не лезу не в свое дело…»

Тогда он улыбнулся.

И я улыбнулся в ответ.

Драконус вернулся на тот континент – я чувствовал его следы в моей казавшейся вечной тюрьме. Он вернулся, чтобы своими глазами увидеть безумие Каллора.

Ты был прав, Драконус. Не нужно мне было лезть не в свое дело. Хоть раз.

Ты слышишь меня, Драконус? Слушаешь ли?

Я передумал. Наконец-то. И вот что я скажу. Найди меня, и один из нас умрет.

– В шерсти пса завиток.

Бальзам выпучил глаза.

– Чего?

Непоседа нахмурился.

– Тебе нужно гадание или нет?

– Я чего-то уже и не уверен.

Маг уставился на шелудивую тварь, которую держал за загривок, потом зарычал и бросил животное в воздух.

Смрад, Бальзам и Горлорез смотрели, как тварь, ловко развернувшись в полете, в последний момент ухитрилась приземлиться на четыре лапы и, взмахнув пушистым хвостом, исчезла во тьме.

– Ну прям как проклятая кошка, – сказал Горлорез.

– А это ведь даже не собака, – сказал Смрад.

Непоседа нетерпеливо махнул рукой.

– Пес, лиса – какая разница? Теперь придется искать нового.

– А как насчет овчины? – спросил Бальзам.

– А овчина живая? Нет. Тогда не пойдет. Надо, чтобы дышала.

– Потому что дыхание закручивает завитки, – кивнул Бальзам. – Понял.

Непоседа бросил беспомощный взгляд на Смрада, который пожал плечами и сказал:

– Все равно это напрасная трата времени. Сейчас у провидцев и гадальщиков по всему проклятому миру мозги набекрень. – Он осторожно потрогал загривок. – Могу поклясться, я почувствовал удар этого меча. О чем думал Худ? Безумие. От начала до конца…

– Забудь про Худа, – отрезал Непоседа. – Не из-за него я штаны намочил.

Бальзам выпучил глаза.

– Ты вправду, что ли? Нижние боги…

Горлорез вдруг гулко расхохотался. И тут же съежился.

– Прости. Я просто… ладно, забудь.

Непоседа сплюнул на землю.

– Нет ничего смешного, Горлорез. Ты не понимаешь. Это… оно… появилось не на другом краю мира. Оно появилось здесь.

Бальзам тревожно огляделся.

– Где? Мои доспехи… кто… что…

– Успокойся, сержант, – сказал Смрад. – Под «здесь» он не имел в виду прямо тут. А… Непосед, а правда, что ты имел в виду?

– А куда шуточки подевались? Ты не лучше Горлореза. Вообще не знаю, зачем с вами говорю.

– Мы хотели гадание, – сказал Горлорез.

– Я передумал. Это была глупая идея. Думаешь, Скрип сейчас играет с Колодой? Да ни за что. Забудьте, я пошел спать. Хотя вряд ли засну. Често говоря… – Бальзам шагнул вперед и ударил Непоседу. Тот рухнул на пол.

Горлорез снова заорал:

– Сержант! Какого ты тут устроил?

Хмурый Бальзам погладил костяшки.

– Он сказал, что не заснет. А теперь спит. Вы двое, оттащите его в палатку. Пора делом заниматься, и вот что сделаю я. Когда уложите его, пойдем искать Эброна. Сегодня ночью мы получим гадание, пусть оно хоть убьет нас.

– Мне нужны еще капралы, – объявила Хеллиан ночному небу. Она присела у очага, поглядеть на огонь. А теперь уже лежала на спине под кружащимися звездами. Мир мог измениться в любое мгновение. Кто решает такое? – Одного мало. Бульгрид, ты теперь капрал. И ты тоже, Вероят.

– Он Может.

– Нет, я уже решила.

– И Бальгрид.

– Я так и гврю. Как только землетрясение закончится, мы сразу приступим. Кого не хватает? Сколько там у меня во взводе? Четверо вас, да? И этот, четвертый, он теперь тоже капрал. Мне нужны четыре капрала, чтобы исполняли мои приказания.

– Какие приказания?

– Которые буду отдавать. Прежсево, вы мои телохранители – Мертвотупак меня достал, не подпускайте его ко мне.

– Он уверен, что вы – королевской крови, сержант.

– Так и есть, стремщик, так что делай, чего скажу. А где мой значальный капрал? Неженка Дохлый? Ты тут?

– Так точно, сержант.

– Да, сержант.

– Больше не потерплю этого безобразия. Проводите меня в мою палатку… нет, прекратить, не поднимайте меня, идиоты. За ноги. Вот, и потихоньку…ох, вы под меня камни подсовываете? Капрал Мрожит, убирай камни, ладно? Боги, да где моя палатка? В Летерасе?

– Мы ищем, сержант… вы что, не поставили ее?

– Я? Ты мой капрал, это твоя работа.

– Погодите, сержант. Отдохните тут, мы займемся.

– Уж я думаю. Пробрежение обязанностями. Кто-нибудь, дайте восковую табличку и стило, я вас запишу. Я вас ражжаловаю в… э… под-капралы. Что за стук?

– Ставим стойки, сержант. Уже скоро.

– Э! Глядите на эти зеленые штуки! В небе! Кто их туда положил – уберите!

– Если бы я мог, сержант.

– Так ты теперь под-под-капрал – за неподчинение неказам… заказам… проказам. Погоди… – она повернулась набок и начала тошнить, хотя как-то лениво. – Приказам. Во. Э, куда меня тащите? Я там еще не закончила. Что-то в небе… я видела… прямо по этому зеленому. Видела… капралы, слышите меня? Большие крылья… я видела… а, ладно. Кто-то в беде, но уж точно не я. Теперь проверьте палатку… чтоб никаких пауков… тупые звезды, откуда они взялись?

Геслер поднес лампу поближе.