Университеты Панфилов Василий
– Словами!
– Охо-хо… – отставив гримироваться, гляжу напоследок в облезлое зеркало и плюхаюсь в соседнее кресло, выбивая пыль тощей жопкой. Массирую виски в попытке простимулировать мыслительный процесс, и каким-то чудом мне это удаётся.
– Я… не чувствую город, понимаешь? Ну то есть… не до конца, што ли… как целоваться через пуховую шаль.
– Экие у тебя забавки, – ворчит он чуть спокойней, – не чувствует он, хе! А оно тебе надо? Ты, я чай, атташе по культуре, а не босяк!
– А разведкой мы с тобой пока впополам занимаемся, – независимо жму плечами.
– Впополам, – хмыкает Матвеев, кидая взгляд на уже загримированного Саньку, безостановочно лузгающего семечки в приступе нервенности, – Твой пополам пока как три четверти моево…
– Это пока, на волне славы, – мне становится почему-то неловко.
– Волне там или… кхе! Всё равно же не по подворотням вербовкой занимаешься!
– До вербовки там ещё как до Китая по-пластунски, но… – барабаню пальцами по подлокотнику, – я тебя понял! Я не вжился в город, понимаешь? Не до конца! Как в готовом костюме, который под тебя ещё не подогнали!
– Та-ак… – кивнул Матвеев поощрительно, окутываясь дымом.
– В Москве или в Одессе я вжился, и знаешь… вот так вот взглянешь бывалоча на человека, и понимаешь, что он из Хамовников, купеческово сословия, и што по характеру говнистый, и говна ево – как на ладони! И случись чево там, я знаю куда бечь, к кому обратиться при нужде, и если вдруг кто фараонам продался или ещё кому, то – враз вижу, издали! Чуйкой чую!
– Ну если враз, – пробурчал он, выбивая трубку в грязную пепельницу, – и всё равно…
– Ильич! Ежели мне подурковать просто захочется, без нужды на то, я про охоту на кабана помню! А пока и без кабана… во! – провожу рукой под подбородком, – Одни только ученички в Ле-Бурже чево стоят! Каждый день почти – не понос, так золотуха.
– Н-да?
… и я наконец понимаю, что Матвеев просто боится за нас с Санькой. Основная роль в поимке поганцев легла на меня с братом, и не специально даже, а карты так легли. Мало нас, попросту мало!
Потом да… обзаведёмся своими людьми из местных, которым можно будет довериться если не полностью, то где-то около. Ну и сами обтешемся, не без этого.
Пока же не то чтобы всё грустно, но да – проблемно. Кто-то французский не знает настолько, чтобы сойти за своего, а кто-то – габаритами не вписывается в здешние микролитражные улочки.
Я артистичен и легко сойду за своего хоть по языку, хоть по поведению. Санька с языком ещё подхрамывает, но повадки у него вполне парижские, с поправкой на гаврошистость. Пока рот особо не открывает, всё в порядке.
Вот и выходит, что основная работа – на нас, а группа прикрытия в сторонке. Кто в кафе сидеть будет, ожидая сигнала, кто по магазинчикам прогуливаться, ну а Матвееву…
… хуже всех. Сидеть в полном параде на конспиративной квартире и в готовности вскочить, и мчаться, размахивая дипломатическим паспортом, вытаскивать нас из неприятностей.
Легенды, разумеется, заготовлены на все случае, и проговорены многажды. Но мало ли…
– Ладно, Ильич, пошли мы… – Санька вскакивает с готовностью, ссыпая семечки на истоптанный тараканами стол.
– Ни хвоста ни чешуи! – напутствует Матвеев, и остаётся ждать в грязной конспиративной квартире, пропахшей табаком, дешёвыми женскими духами, запахами табака и немытого больного тела.
Выйдя за дверь, мы некоторое время плутаем по переходам и лестницам, дабы выскочить на улочку совсем из другого дома. Не оглядываюсь, но будто спиной вижу коммандера Матвеева, прижавшегося к окну и выглядывающего нас из щёлки в пыльных,давно нестиранных занавесях.
Шаркая по брусчатке грубыми башмаками, сменившими с десяток хозяев, и засунув руки в карманы курток не по размеру, мы шатаемся по улочкам Монмартра с видом профессиональных бездельников, возмещающих недостаток средств избытком ленивого любопытства. Ни видом, ни повадками мы с Санькой не отличаемся от здешних аборигенов.
Вытягивая небогатой одёжкой едва ли на пролетариев, небрежно намотанными шарфами и общим артистическим видом мы претендуем на некую толику богемности с ноткой парижского дна. Подобных персонажей здесь – как головастиков в придорожной колее, едва ли не каждый второй.
Таких вот, юных, с претензией на артистичность и избранность, полно. Юность очень быстро проходит, претензии остаются, а с талантами… по-всякому. Остаётся привычка к алкоголю и наркотикам, неразборчивость в связях и…
… добывании средств. Юные и артистичные, в зависимости от обстоятельств, с годами становятся сутенёрами и апашами, и лишь очень немногие получают хоть какое-то признание в мире искусства. Иногда и…
… через заднее крыльцо, и это тоже – Париж!
Мальчики, девочки… пристрастия особо не скрываются и даже не осуждаются. Молоденькая, явно несовершеннолетняя любовница или юный «протеже» в некоторых кругах едва ли не норма, и обществом такие отношения воспринимаются вполне лояльно, и это…
… не мой Париж!
Монмартр в его лучших проявлениях беден, но живописен и колоритен, так и просясь на полотно. Дома не новы и нередко с облупившейся штукатуркой, но вполне пристойны, равно как и населяющие их люди.
Есть магазины и магазинчики, скверы и кабаре, нарядно одетая публика и извозчики. Здесь приятно, и в общем-то безопасно прогуливаться, чувствуя некое томление от разлитой вокруг богемности. Можно заводить необременительные знакомства, ссуживая изредка парой франков непризнанного пока гения, и мня себя меценатом.
В сторонке – пустыри с бегающими стаями собак и мутными личностями, тут же – расположившийся с мольбертом художник, старательно не обращающий внимания на грязь бытия. Покосившиеся домишки, гнилые заборы из полуоторванных досок, лужи, экскременты, и нередко – трупы. В основном собак и кошек, но бывает и иначе, притом нередко.
Есть пустыри каменные, зажатые меж домов и заборов. Нет ни травинки, ни скамейки, но есть дети, которым просто негде больше играть. Воробьиными стайками они сидят на камнях или стоят, засунув руки в карманы. Иногда бывает всплеск активности, но ненадолго.
Обветшавшие дома, заселённые так густо, как это только возможно, и из каждого окна, из каждой двери выглядывают скучающие женщины и дети. Редкие деревца, и почти под каждым стоит бездельник, одетый с дешёвым шиком.
Как живут, как выживают…
… становится ясно с наступлением вечера. Монмартр наполняется подвыпившими парижанами, ищущими любви и приключений. Кабаре, ресторанчики, проститутки, развлечения любого толка, что может только предложить нищий квартал, заселённый неразборчивыми людьми.
И мы…
Покружившись по улочкам, я будто нащупал пульс города, и вдохнув парижского воздуха полной грудью, уверенно зашагал в нужном направлении. На кураже!
Нужная вывеска нашлась быстро, на стыке меж районом, избранным для прогулок достопочтенными парижанами, и бедными домишками местных аборигенов. Хмыкнув на слово «Погребок» в названии[73], я сбежал вниз по неровным ступеням, заляпанным всякой дрянью.
Как и ожидалось, погребок оказался заурядным кабаком, и попытки хозяина облагородить сей приют сутенёров и мелкого жулья, успехом не увенчались. Обычнейший, зауряднейший полутёмный кабак, пропитанный запахами табака, алкоголя и неожиданно – кофе. По запахам судя, не совсем уж тошнотик, и то…
Стилизация под Средневековье не самая удачная, но и не сказать, что вовсе уж из рук вон плоха. Грубая мебель, на стенах относительно качественные копии Рубенса, ну и публика…
… вполне Средневековая, здесь хозяин в точку попал. Одеты вполне современно, но нравы – те самые, с «Город на три дня», кострами инквизиции и холерой.
Покосились, но интересоваться нами не стали. Очень уж уверенно мы выглядим, несмотря на сопляческий вид. Впрочем, здесь таких хватает – сопляков с личным кладбищем как бы не побольше моего.
Посетителей пока немного, и можно чётко различить людей едва ли не случайных от тех, кто едва ли не корнями врос в грязные полы, сросшись с выщербленными липкими столешницами. Такие сидят целыми днями, принося хозяину копеешный доход, и став чем-то вроде предмета мебели.
– Зелёную фею!» – с хрипотцей приказал я бармену, игнорируя ползущую по его грязному воротнику вошь, и подхватив абсент, отправился в дальний угол, разом став для него невидимкой. Достав трубку, набил, и стал курить не взатяг, изображая с Санькой беседу двух «деловых», пуская в ход парижское «арго» ровно так, чтобы обрывки его долетали до соседних столиков. Брат кивал, подавал односложные реплики и пыхал сигарой, вовремя отплёскивая по чуть абсент на пол.
Пару минут спустя ощущение чужих взглядов, сверлящих спину, смазалось, и я немножко расслабился, наблюдая за колоритным окружением. По левую руку от нас сидела потрёпанная жизнью и алкоголем разнополая парочка, чьи мятые лица можно было помещать на плакат о вреде абсента.
Неряшливого вида мужчина с клочковатой бородёнкой и мешками под глазами не обращал ни малейшего внимания на свою несвежую спутницу, сидевшую в алкогольно-наркотической прострации[74]. Женская руина, нестарая ещё, вызывала ощущение какой-то плесневелости и скорого конца, а её скверно заштукатуренный фасад местами облупился, обнажив желтоватую кожу. Впечатление от обоих тягостное, а скорее даже брезгливое.
– Живописная парочка, – задумчиво хмыкнул брат, беззастенчиво делая наброски. Останавливать его не стал, здесь такое поведение – норма.
Покосившись направо, встретился взглядом с сутенёром, чьи нездорово блестящие глаза поведали об употреблении кокаина. Немолодые спутницы его, одетые нарядно и безвкусно, сияли симметричными фонарями и безусловной, какой-то собачьей любовью к своему одутловатому повелителю.
Меряться взглядами с ним не стал, скользнув глазами мимо него, на сём и заглохло. Так и сидели в тупой прострации, делая зарисовки, да изображая всё большую степень опьянения, окружёнными клубами табачного дыма, смешивающегося с нечистым воздухом.
Дневной свет нехотя проникал через маленькие оконца, расположенные под самым потолком. Когда сумерки стали сгущаться, хозяин заведения зажёг несколько ламп на стенах, и неверные тени галюциногенно заплясали в погребке.
– Они, – пхнул меня брат ногой под столом, и я боковым зрением увидал двух относительно благообразных крепких мужчин средних лет, одетых скорее как небогатые мелкие служащие, нежели преступники. Своеобразный типаж их лиц, какой-то международный, с привкусом порта и контрабанды, можно отнести к любой из европейских стран, и ни к одной из них разом.
Рослые, крепкие, потрёпанные жизнью, морями и тюрьмами, выглядели мужчины опасными и…
… насквозь знакомыми. Работаем!
– Тих-ха… – шикнул я на брата, шептавшего что-то горячечное. Минуты спустя, поймав взглядом глаза одного из них, кивнул головой еле-еле.
«– Тебя жду» – шепчу одними губами и делаю своеобразную марсельскую распальцовку, чуточку снижая напряг мужчин.
– Ну! – с вызовом сказал тот, приземляясь за наш стол, не выпуская из рук бутылку вина.
– Знакомые знакомых порекомендовали обратиться к тебе, Мотылёк, – расплывчато начал я, соблюдая неписанный этикет профессиональных преступников, говорящих настолько двусмысленно и иносказательно, насколько это вообще возможно.
– Это какие такие знакомые? – сощурился второй, нависая над нами и пытаясь надавить морально, грозно хмуря брылястую морду. Я не поддался, и разговор продолжился, а через несколько минут собеседники наши свято уверились, что преступное сообщество Марселя хорошо мне знакомо, равно как и наоборот. Собственно, так оно и есть, просто заочно.
– … из ранних, – успокоено хмыкнул брыластый, откликающийся на «Винсента», перестав нависать и сев наконец.
Небольшой погребок стал наполняться посетителями, и таясь в разговоре, мы невольно сдвинули головы, сделав беседу доверительней.
– … опытные нужны, – негромко рассказывая я, обозначив себя как посредника между марсельскими «деловыми», у которых возник внеплановый интерес в Париже, – осторожные.
Обиняками пояснил, что нужно изъять в Париже человечка…
– … и обязательно, – давлю голосом, – не повредив! Это самое важное условие!
– А сами? – приподымает бровь Мотылёк, опуская стакан.
– Изъять сможем, – усмехаюсь я, – а вот без шума… Если работа в Париже, то и делать её должны местные специалисты.
– Это да… – задумчиво соглашается Винсент, – человек со стороны может наворотить просто по незнанию, – Итак?
Обговариваем условия, срочность, и наконец – кого.
– Мелко, – хмыкает Мотылёк, щурясь подозрительно, – я бы понял, если дочка банкира, но всего-то редактора газеты…
– Здесь я знаю не больше тебя, – жму плечами, – и могу только догадываться.
– Не поделишься… – Винсент подвинул к себе наш абсент, – догадками?
Хмыкаю, но только улыбаюсь, и переглянувшись, мужчины принимают наши условия. Задаток переходит из рук в руки…
– Невредимой, – повторяю ещё раз, на что мужчины только пожимают плечами, даже не думая обижаться.
Получасом позже, смывая в конспиративной квартире грим, рассказываю Матвееву детали нашего разговора. Военный атташе дотошен и внимателен, расспрашивая то меня, а то Саньку.
– Ну… теперь ждать, – выдыхает Ильич, кусая мундштук трубки.
– Очень уж мудрёно, – выдаёт брат, покачивая головой, – я прикинул, могли их хоть в кабаке взять, а хоть и на улице. Шкафы-то они шкафы, но…
Он дёргает плечом, и я знаю, что ни капельки самомнения в этих словах нет.
– Риск, – отметаю я, – да могли бы, канешно могли! И я мог бы в одиночку, и ты… а вдруг не чисто взяли бы, а?
– Эт да, шум нам не нужен, – вздыхает брат, – да и не дай Бог, приглядка за ними, какая-никакая. Ну, ждём…
– Как и уговорено… – начинает Винсент разговор два дня спустя, но в затылок ему прилетает каучуковый мячик, и взмахнув руками беспомощно, преступник без чувств валится на грязную листву. Подшаг… и рядом с напарником тяжело опускается Мотылёк.
Вынырнувшие из кустов мужчины подхватывают их, и Матвеев ухмыляется, подмигивая мне.
– В лесу, а? – он смеётся беззвучно, качая головой и удивляясь идиотизму преступников.
Подхватив их тела, уносим подальше, и там перегружаем на повозку.
– Шевелится! – громким шёпотом докладывает прибежавший Жан-Жак, свято уверенный в том, что вся операция затевалась затем, чтобы он мог познакомиться с объектом своей страсти. Немного неловко…
… но это часть извечных игр разведок, когда одна операция разом поражает разом несколько целей. Я, как хороший…
… нет! Как лучший друг! Помогаю Жан-Жаку обрести руку и сердце красавицы, а заодно…
… признательность её отца, ибо планы у моего друга вполне серьёзные. Матримониальные. С расчётом на руку, сердце и место любимого зятя у человека небедного и влиятельного и строилась якобы вся эта авантюра.
Помня меня по арабским и африканским приключениям, француз ни на минуту не задумывается, что у этих действий может быть двойное дно.
– Драчку… – шипит Санька, останавливая Жан-Жака, кинувшегося было к свёртку, в коем и завёрнута девушка, – да погоди ты!
Опытной рукой наношу французу несколько ударов с сечкой по зажмурившейся физиономии, чтобы кровищи! Но неопасно.
– Кулаками о ствол лупани, – советует Санька ему, и француз, морщась, несколько разу ударяет кулаками о ствол молодой липы, рассаживая их в кровь.
Взъерошиваю ему волосы под зубоскальство Матвеева, немного пачкаю одежду и придаю вид живописный и пострадавший. Театральный.
– Дерьмо! – в голос орёт военный атташе, старательно его изменяя. С минут мы орём, прыгаем, лупим ногами по земле, и наконец, топоча, убегаем…
… делать себе алиби. Не то чтобы нужно, но пусть будет! В конце концов, я же не зря собирал женские визитки на авиашоу?!
Глава 36
В дверь осторожно поскреблись, и я оторвался от чтения газет. Рыкнув сдержанно, поставил на стол огромадную чашку кофе, щедро сдобренного сгущёнкой, и покосился тоскливо на бутерброды с сыром и окороком, где всего, кроме хлеба – побольше!
– Да!
– Месье коммандер… – в щель проникла лисья мордочка молодого чертёжника, и глазами – ш-шурх по кабинету! – мы тут придумали одно небольшое…
– Вон! – чернильница, врезавшись в захлопнувшуюся дверь, катится по полу, а я рычу от сдерживаемого бешенства. Доигрался, м-мать, в демократию!
Когда я говорил, что ко мне можно подходить в любое время, то никак не думал, что подходить будут с любой абсолютно ерундой! Валом покатились какие-то мелкие интриги, междоусобицы и непризнанные гении, желающие осчастливить меня идеей вечного двигателя.
– Надо, что ли, список составить… – бурчу, потихонечку остывая, – с чем можно подходить, с чем должно, а чем – идти на хуй!
Ноябрь заканчивается, а вместе с ним и моё благодушное настроение. Ночую в основном в Ле-Бурже, а когда бываю в Париже, то преимущественно по делам культурным и отчасти разведческим. Недавно вот окончание конкурса в Бельвиле освещал своей физиономией, фотографировался и жал руки победителям, номинантам и всем, кто выпрыгнул хоть чуть за рамочки середнячка.
Завод уже начал выпускать первую продукцию, но всё ещё продолжает строиться. На мне общее руководство, и одновременно с этим пытаюсь впитать драгоценные крупицы знаний от строителей, инженеров и прочих юристов с экономистами.
Параллельно – подготовка пилотов, конструирование с доучиванием и штудированием учебников и справочников, собственно полёты и встречи, встречи, встречи… Ле-Бурже стало местом едва ли не светским, и делегации из хуй пойми кого навещают нас каждый день, иногда совершенно конвейерно.
Кого из них посылать на хер, а кого лобызать в дёсны, показывая всё и вся, не разбираю совершенно, оставив эту безусловно важную часть на молодого Ло, приставленного ко мне представителем от Жокей-клуба. Ло учит меня пониманию мира со своей аристократической колокольни, и понимание это потихонечку приходит, а вот желания жить уставом этого монастыря как не было, так и нет.
Дико не хватает времени, сплошь работа, учёба, полёты… даже блядую на дому, не отходя, так сказать, от верстака. Если бы не необходимость показывать пример и служить эталоном, в том числе и по мотивам политическим, подзабил бы и на тренировки.
А так ничего… через силу, но встаю по утрам. Вместе со всеми – кросс по сырой земле, нехотя, с чавканьем, отпускающей подошвы высоких шнурованных ботинок. затем полоса препятствий, гимнастические упражнения, фехтование или рукопашный бой, и так полтора часа. Потом только – душ, завтрак и работа, работа…
… а во второй половине дня – полёты. Опять-таки – политическое дело, и Великий Я должен стать для первых пилотов Франции неким эталоном. И не приказ, на который я мог бы и забить, а просьба, мать их! Нащупали, понимаешь ли, слабое место.
Летать мне нравится, а вот педагогика хоть и идёт, но – нет совершенно! Неинтересно. А надо.
Шефствуем над стажёрами вшестером, вместе с недавно присоединившимся Корнелиусом. Не сложилось у юного африканера с формированием собственно национальной авиачасти, ибо…
«– … слишком молод, сопляк! Борода ещё не выросла, люди поумнее тебя имеются!»
Обида на бородатых «поумнее» у него нешуточная, и не будь Корнелиус африканером, с их религиозностью и родственными связями, можно было бы интересно сыграть в интригу. Может быть, потом… мягко этак подведём к нужным мыслям.
Скандал удалось приглушить, сделав хорошую мину при плохой игре, и Корнелиус Борст числится в командировке, набираясь опыта и возраста. Ну и вторая часть легенды, это якобы он сам рвался в Париж, учиться живописи. Не выпхнули старые бородачи, а сам! Потому что «молод, глуп…» и далее по списку.
Похоже, африканерской пилотской школе в ближайшие год-два сложиться не сужден, и всё идёт к тому, что пилоты ЮАС будут обучаться в Ле-Бурже. По крайней мере, к этому всё идёт.
Вообще, буры после войны ощутимо расслабились, а настроения не то чтобы шапкозакидательское, но где-то рядышком. Кантоны же, напротив, милитаризуются на глазах, порой даже с избытком и не там, где надо. Опять-таки – не власти, а – настроения общества, инициатива снизу.
Пошарив рукой по тарелке, нащупал бутерброд и развернул-таки газету, кусая одновременно ветчину и чувствуя, как рот наполняется слюной и восхитительным вкусом копчёного мяса.
«– … сорвано заключение мирного договора с Китаем. Императрица Цыси[75] в очередной раз продемонстрировала свою недоговороспособность, вынуждая союзные войска…»
Бегло пробегаю глазами, только чтобы быть в курсе ситуации. Новости из Поднебесной важны и напрямую влияют на Большую Политику, но откровенно говоря, поднадоело. И без того уже в моей жизни образовался переизбыток политики, от которой уже тошнит.
«– Война…» – криком кричат газетные страницы.
«– Озверевшие ихэтуани[76]…»
… перелистываю разворот и…
… «Благовещенская «утопия» расписана куда как более подробно. Союзные войска зверствуют «вынужденно», а утопление мирных китайцев, проживавших в Благовещенске, подаётся как «обыденное русское зверство», но не нахрапом, а как бы между строк. С сожалением об исторической отсталости славян.
История и правда грязненькая – из тех, что тщательно замарываются отечественными историографами и раздуваются иностранными. Непонятна и неприятна позиция губернатора Грибовского, который раздувал антикитайскую истерию, одновременно уверяя китайцев, что «не допустит». Зачем?!
После начавшихся погромов приказ «выдворить всех китайцев, проживавших в Благовещенске и за его пределами, на другой берег Амура», и выдворять приказывают как раз погромщикам, впавшим уже в массовый психоз. И вовсе уж мерзость – отставших – шашками, топорами…
Китайцы кинулись в Амур, спасаться на другом берегу, а их – топорами в спины! Спаслось не более ста человек, переплывших полноводную реку.
А историю – под ковёр… пытаются, по крайней мере. Некие «злоумышленники», внезапно. Сохранились телеграммы, в которых начальство на местах запрашивало «инструкций», требуя подтверждения у вышестоящего начальства, но нет…
… по незначительности вины и в следствии былых заслуг Грибовский после суда остался на службе, получив назначение губернатором, но уже в западной части Российской Империи. А «казус» велено забыть, и…
… я перелистываю страницу, которую действительно хочется забыть, и натыкаюсь на статью, повествующую о необыкновенном ажиотаже вокруг полётов Кучеры и Шульца.
– Полёты, значит? – кусаю губу, вспоминая, как отмахивался от предложений Ильи и Адамуся, да и Санька что-то там говорил… кажется.
– Рано мы… я авиашоу свернул, так выходит? Если уж ажиотаж! Хм…
Пришлось признать, что осколки памяти Другого-Я не всегда уместны. Подумаешь, полёты… а вот и нет! Мощнейший инструмент пропаганды, политики, и…
… поднимаю трубку телефона.
– Сань, зайди… парни рядом? Эт я удачно! Все трое тогда… да, жду! Отбой! Корнелиус с вами? Ах, на поле… Ладно, втроём зайдите.
– … как вы смотрите на турне по странам Европы в составе авиашоу?
– Положительно! – живо отозвался брат, и Илья с Адамусем закивали болванчиками.
– Тогда… – гляжу на заваленный бумагами стол и принимаю самое мудрое решение за последние недели – делегирую работу подчинённым!
– … думайте, как совмещать обучение курсантов с турне!
– Да что тут думать! – рубанул Илья, – Я тут…
– Подробно и на бумаге, по всем правилам! – прерываю его.
– … пойду думать, – сдувается Военгский, глядя на меня глазами обиженного ребёнка.
– Вот и славно! – выпроводив пилотов, встал со стула и поприседал, разгоняя кровь в затёкшем седалище. Кабинетик мой, а де-факто временно отгороженный закуток, тесноват, ну да это мелочь…
– Разбаловал я их, – констатирую, вспоминая поведение пилотов, – привык всё на себе тащить, а ведь мужики уже взрослые, со званиями и должностями! Да и жизненный опыт куда как побольше моего!
Решив с этого дня нагрузить подчинённых согласно должностям, пришёл в хорошее расположение духа, а вспомнив, что Феликс обещал-таки к Рождеству прибытие Луначарского, и вовсе возрадовался. Сперва – в помощники, а потом и спихну на него обязанности атташе по культуре, хе-хе!
– Герр Розенцвайг, не вынуждайте меня применять силу, – упрашивал полицейский, промокая большим, не слишком свежим клетчатым платком полное красное лицо. Противный ноябрьский дождик, частый по этому времени гость Земли Рейнланд-Пфальц, мелкой противной дробью сыпался на голову служителя закона, а отсыревшая шинель не добавляла ему благодушия.
– Это запрещено? – кротко поинтересовался вышеупомянутый герр с характерным идишским акцентом, не думая трогаться с места. Укрытый прорезиненным макинтошем, герр чувствовал себя вполне уютно, а вкусный запах хорошего табака и ягодного шнапса из Шварцвальда недвусмысленно давал понять полицейскому, что Розенцвайг может благодушествовать так до самого утра.
– Это не разрешено, – уклончиво ответил служивый, старательно напоминая себе, что с недавних пор иудеи, волею Кайзера, стали не гражданами второго сорта, а во всём равными немцам. Братьями! Политику Кайзера он верноподданно одобрял, понимая…
… или вернее – считая, что понимает всю подоплёку, но тем не менее…
… иудеи?!
– Герр Розенцвайг, – снова начал полицейский, багровея лицом и непроизвольно сжимая кулаки, – поймите наконец! Согласно букве закона вы имеете право исследовать замок Ланек хоть днём, хоть ночью.
– Но! – стараясь не обращать внимание на рожу герра Розенцвайга, продолжил полицейский, ещё яростней натирая лицо, – Согласно той же Букве, добрые граждане Германии имеют право выказывать своё беспокойство, если кто-то лазает по ночам по развалинам старинного замка! Откуда им знать, что вы добропорядочный исследователь, а не злостный осквернитель памятника архитектуры?
– Нервировать добрых немецких граждан… – иудей пошевелил мясистым носом, задумавшись ненадолго, – не стоит. В конце концов, я ведь и сам – добропорядочный гражданин Германии. С недавних пор.
Патоку последних фраз и их явную издёвку полицейский предпочёл не заметить, оскалившись в улыбке и пряча вконец замусоленный платок в карман.
– … власти Ланштайна охотно помогут вам, герр Розенцвайг, – служебно ворковал полицейский, придерживая иудея за локоток и помогая спуститься с глинистого холма, – Осторожней… держитесь за меня…
Герр охотно держался за полицейского, а чуть погодя, немного обнаглев, вручил тому теодолит, рассыпавшись предварительно комплиментами богатырской фигуре и здоровью служителя закона.
– … днём… – пыхтел богатырь в шинели, спускаясь с холма, – и да, разумеется, легенды… да-да… охотно поведают…
– И архивы? – кротко осведомлялся герр.
– Думаю, что и архивы… – пыхтел служивый, стараясь не упасть.
Думать, какого чорта понесло иудея к замку Ланек, известному как последнее пристанище тамплиеров, да ещё ночью в полнолуние, он будет потом…
… или нет, что вернее всего. Думать будут другие…
… а вот какие из этого последуют выводы, и вовсе неизвестно.
Глава 37
– Сёма! Сёмачка! – внезапно, без объявления войны, заорала над головой молодая и почти интересная женщина. Голос её, пронзительный, напоминающий корабельный ревун, не попадал под определение конвенционного, но женщине было и есть глубоко неинтересно на мнение тех, которые не она!
– Сёмачка, золотце моё, домой! – пронеслось над двором и ушло далеко-далеко, органично влившись в собачью свару, шум близкого порта и звуки стройки.
– Я устал или хочу кушать?! – дискатом поинтересовалось замурзанное золотце лет шести, задрав обгорелый сопливый нос вверх и опустив к ноге плохо оструганный деревянный меч с громадной крестовиной. Поединок за честь прекрасного дама, роль которого выполнял вылизывающийся блохастый котёнок подросткового возраста с ярко выраженным мужским началом, прервался. У соперника и оппонента тоже есть йидише мамэ, и он прекрасно понимает за невозможность сказать не да!
– Ты хотишь кушать и учить уроки! – В голосе женщины слышался лязг боевых колесниц и безапелляционность, свойственная вошедшим в историю тиранам, и всем еврейским мамеле за небольшим исключением, подпадающим под исчезающе малую статистическую погрешность. Она вроде как и наличествует, эта погрешность, но лично ни с кем и никогда не встречалась.
– Может, вечером погуляю, – без особой надежды сказал воитель, пристраивая меч за опояску штанов и вытирая нос рукавом, а рукав, опомнившись, почти что чистым платочком. Ну не всё же сразу!
– Вечером я захочу учиться через мамэ, – сумрачно отозвался оппонент, падая сперва духом, а потом навзничь в горячую пыль, где и остался лежать, сражённый женским коварством. Подумав немножко, он сбросил сандалики, с сосредоточенным видом принявшись шевелить пальцами ног, выглядывающими через дырку в правом носке. Сёмочка захотел было за да рядышком, но посмотрел на любимую мамеле и быстро передумал на нет, вприпрыжку побежав наверх, радовать её хорошим аппетитом, прилежанием и скрипкой, шоб она сгорела!
– Риба! – громко объявил один из пожилых мужчин, играющих во дворе в домино, и там шумно загомонили…
… но за соседним столиком перешумливали их, азартно лупася картами по носатой физиономии проигравшего.
– … по морде! – прищурившись, приговаривал бьющий, азартно подрагивая пейсами, – По наглой жидовской морде!
Наглая морда жмурилась, вытягивая шею и опухший нос, и только шмыгала соплями после каждого удара. Пейсов у рожи, что характерно не было, равно как и прочих признаков богоизбранного народа. Впрочем… а кто ещё мог поселиться в квартале, выкупленном иудеем для иудеев?
Экзекуция закончилась, и пострадавший, почесав задумчиво распухший орган и отставив в сторонку загипсованную ногу, принялся тасовать засаленную колоду, шмыгая то и дело носом. Товарищи его, галдя все одновременно, достали, как по команде, папироски.
Окутанные сизым одеялом табачного дыма, они сидели под цветущей жакарандой, и вокруг была сплошная Одесса! Немножечко пока Африка, но Сёмы, Фимы и Лёвы настроены оптимистично, с упорством бульдогов пережёвывая реальность под себя.
Мужского народа бездельничает по дворикам всего ничего, и все сплошь старые и калечные, но шума они, по мнению Пономарёнка, создают больше, чем русская деревня на Пасху.
– Мине кажется, шо я и не… – начал было Мишка, но сплюнул, – вот же ж! До чего прилипчивый диалект!
Глядя внимательно по сторонам, он шёл по жидовскому кварталу Дурбана, который вроде и ни разу не Одесса, но местами – да, и даже – таки да со здрасте и дежавю! Зная по опыту, что если спросить за адрес, то ему скажут и покажут, причём всем кварталом, особенно если узнают.
Надвинув поглубже соломенную шляпу, Мишка, одетый в лёгкий чесучовый костюм, двинулся по дворам и дворикам, выискивая заветную «Жакаранду после третьего поворота… ну там, где чистильщиком Мфане-гуталин!» С номерами домов и даже картой города в Дурбане местами пока совсем никак, и это не большое упущение Ёси Бляйшмана, а совсем даже немаленький его гешефт! Если кто понимает…
… то это новоявленные аборигены, пользуясь вовсю попустительством и благоволением властей в лице Ёси. Потому будет узаконивание, внесение в реестры и кадастры, но это будет потом, и возможно – сильно.
Это немножечко коррупция и кумовство, но иногда и они бывают на пользу, если не злоупотреблять ими слишком сильно, долго и глубоко. Когда центральная власть не понимает толком, что же ей таки делать, можно отдать некоторые вещи на откуп тем, кто хотя бы делает!
Потом уже будет ата-та и ай-яй-яй, награждение непричастных и наказание невиновных. А пока люди делают бизнес и немножечко гешефт, отстраивая заодно Дурбан в меру своего понимания и коммерческих интересов.
Закон и Власть смотрят на коммерческие и личные интересы, как людям удобно и надо, делая на карандаш и помечая корябаньем в нужных местах. А потом оп-па! И всем почти удобно и правильно, кроме тех, которым нет и опоздали.
Нужный дворик никак не находился, зато в изобилии находились высохшие добела собачьи какашки и раздувшие, с копошащимися червями, трупы и трупики животных. Они не то чтобы бросались под ноги и в глаза, но некая общая неухоженность и неустроенность чувствовалась остро, вопия о необходимости дворников и муниципальных служб, а не как сейчас!
Неустроенность чувствовалась и в грудах строительного мусора, убираемого явно не вдруг, в растаскиваемых на кирпичи домах, порушенных артиллерией при штурме, и каком-то впечатлении военно-строительного хаоса, царящего в квартале. Повсюду груды кирпичей и камня, строительные леса, цементная и известковая пыль, пятна краски и штабеля досок, которые приходилось порой обходить и объезжать. Шумно, суетно, толкотно, и полное ощущение одной сплошной стройки.
А чуть в стороне – тихие дворики с выстроенными на скорую руку халабудами-времянками и носатыми обитателями, орущими «Риба!» и зовущими детей кушать. Халабуды эти, если за них не берутся власти, имеют привычку переживать всех и вся, но людям сперва удобно и быстро, а потом так и надо!
Обыденность привычной жизни тесно переплеталась со строительной суетой, снующими вокруг кафрами на подсобных работах, с трупиками животных и вездесущими африканскими мухами, откормленными и матёрыми. Мухи лезли в лицо, глаза и рот, и если кто небрезгливый и с лужёным желудком, он мог как птица небесная, не заботиться о пропитании.
Пахло потом, известковой пылью и близким океаном. Иногда – жарящейся в оливковом масле рыбой, чесноком и закусками, рецепты которых передавались строго по женской линии со времён египетского пленения.
– Роза! – заорала идущая впереди женщина, трагически перекрещивая полные руки на неохватной груди, туго обтянутой пропотевшей выцветшей материей, – Штоб ты была здорова, как я богата! Это ты, или тобой очень похоже притворяется какая-то старая проститутка?!
Голос её звучал и рокотал, обволакивая дома и прохожих, обещая трагедию, комедию и козырный интерес разом.
– Отвык, што ли… – Мишка поковырял мизинцем в заложенном от ора ухе, но пришёл к выводу, что скорее нет, чем да! Обходя старых подруг большой сторонкой, он пришёл к выводу, что эта жидовская шумная нарочитость стала в Африке ещё одним способом национальной самоидентификации.
– Всево почти ничево понаехало пока, – пробурчал он, – а орут за всю Одессу разом! Што будет, когда все сюда переберутся? Цирк шапито с бесконечным парадом-алле по улицам?
– Ница! Ты ли это!? – возопила в ответ которая Роза, – Я не хотела видеть тебя там, и для этого я здесь, но ты как нарошно! Скажи, ты мине преследуешь из врождённой подлости, или потому, шо как твой покойный Авель, интересуешься не тем полом, который нормальный для человека со здоровыми пристрастиями? И я не про алкоголь и кушать, как ты могла таки подумать с твоим уровнем интеллекта!
Опытным взглядом угадав начало небольшого, но очень яркого уличного спектакля из тех, где зрители становятся участниками, а иногда и потерпевшими, Мишка прибавил шаг, слыша за спиной прибавление актёрского состава и реплики из зала.
– Уважение, – пробурчал он, ёжась лопатками, – если это чортов Сруль не скажет после такой прогулки своё веское да насчёт работы, я…
– … а вот и Мфане-гуталин, – остановился он, споткнувшись глазами о фигуру кафра, сидящего с щётками для чистки обуви на перекрёстке улочек.
Обмякнув немножечко настроением, Мишка потерял былую сосредоточенность на цели, и явственно как никогда, ощутил эту отвычную с Парижа жару, неразношенные ботинки и пропотелые подмышки. В животе забурчало, и захотелось разом кушать, пить и наоборот.
Пятясь от страшного, Фира наткнулась каблуками о кирпичную крошку, едва удержавшись на ногах. Бросив быстрый взгляд назад, она вскарабкалась на осыпающийся мусорный склон, вжавшись лопатками в выщербленную стену портового строения.
Сердце колотилось как сумасшедшее, норовя выскочить из горла. И ничего в голове, кроме иссушающего страха и…
… Его.
Читать бесплатно другие книги:
