Университеты Панфилов Василий

Глава 38

– Сюрте… – выдохнул Матвеев, кидая папку на мой стол и тяжело падая в кресло для посетителей. Покосившись недовольно на приоткрытое окно, из которого ощутимо тянуло холодным воздухом, он застегнул сюртук и нахохлился огромным взъерошенным воробьём.

– Уверен!? – я вцепился руками в столешницу, и только сердце било по рёбрам, а слюна во рту разом стала горькой.

– Читай, – дёрнул щекой военный атташе, и вытащив трубку, принялся набивать её дрожащими руками, которые меня не на шутку напугали.

Обхватив голову руками, я читал материалы, не веря увиденному, возвращаясь то и дело назад, перечитывая снова и снова. Даже некоторые фотографии казались не вполне убедительными, но…

… страница за страницей, я находил подтверждение словам Матвеева – брата похищало Сюрте. Доказательства всё больше косвенные, и в суд с такими не пойдёшь, но по совокупности набегает достаточно, да и мы не адвокаты, на Букву чуждого нам Закона – плевать.

– Зачем?! – вырвалось у меня тихим криком.

В ответ – только судорожное передёргивание плечами да очередной клуб дыма, выпущенного через нос с совершенно зверской физиономией.

– Дальше читай, – бросил он, явно сдерживая крепкое словцо, а то и полноценный адмиральский загиб, и я погрузился в чтение страниц, пропитанных кровью, подлостью и предательством.

– Вильбуа-Марейль, значит… – медленно произношу, закрывая папку и прикрывая на секунду глаза, перед которыми встал, как наяву, улыбающийся генерал.

«– Зовите меня Жорж, Георг! Мы же друзья!»

– Не факт, что… – снова передёргивание плечами и клуб дыма, – может, просто в курсе был, но… государственные интересы и всё такое… Бывает.

– Н-да… – откидываюсь в кресло в полной прострации. В голове раздрай и желание решить проблему самым простым и естественным путём – убийством. Есть человек, есть проблема…

… и если бы это был один конкретный человек, не задумался вот ни на минуточку!

Какая уж там интрига была в Сюрте, и о чём они думали, похищая Мишку, Бог весть. Вариантов, на самом-то деле, немало – начиная от чудесного спасения и нашей за то горячей благодарности, заканчивая страшной смертью и попыткой перекинуть вину на…

… кого угодно. По ситуации. Хоть на британцев, а хоть и на представителей Российской Империи. Как вариант – на германцев, ибо Мишка по легенде ратует как раз таки за сближение с Германией.

В нужное время, в нужном месте… и плясали бы мы, повинуясь невидимым кукловодам!

Прощать такое нельзя, но… есть такая штука, как государственные интересы. И вот они-то требуют от нас – дружить! Потому что на одной стороне – Мишка, а на другой – Русские Кантоны, и судьбы более чем ста тысяч переселенцев из России. И как хочешь…

– Конкретные виновники неизвестны, – медленно протянул я, откидываясь назад, – так?

– Откуда?! – взвился Матвеев, щетинясь на показавшийся упрёк, – Сам знаешь, какие у нас пока возможности! Мы пока кутята новорожденные! Чудо, что и такие-то сведения добыли. И то, сам знаешь…

Киваю, ибо да – знаю. Агентурная сеть во Франции только формируется, и работаем мы на золоте и крови. Грязно, грубо…

Одно дело – похитить и… выпотрошить заведомого апаша. Такого никто в общем-то и не хватится, а даже если и найдут тело, то удивления это не вызовет. Подумаешь! И даже если ошибёмся, и схватим не того, то…

… он апаш! Заведомый преступник, на совести которого десятки и сотни жертв. Пусть не убитые, но ограбленные, искалеченные, изнасилованные, ставшие наркоманами… Не лучше, право слов… не лучше. Не жаль.

Другое – чиновник, офицер… тронь только! Вся Франция на дыбы! А ну как попадёмся? Вплоть до разрыва отношений, так-то…

– Выйти на организатора можно?

Матвеев задумался, пыхая дымом и собирая морщины.

– Ну… пожалуй, – осторожно отозвался он, – если не быстро ковыряться будем.

– Не быстро… н-да!

– Не думаю, что его тронут в Африке. Хм… не в ближайшее время, – поправился Ильич.

– Кстати! – военный атташе оживился, пойдя лучиками морщинок, – Рыбка-то клюнула! Вербуют наших подставных, так-то!

– И то хорошо, – реагирую неприлично вяло, но Матвеев, не обижаясь, дал-таки расклад по подставным германо-англо-франкофилам. Перспективы хорошие, это да… но гложут меня смутные сомнения, что вчерашние мужики-лапотники смогут переиграть на длинном плече профессионалов.

Или всё-таки…

… нет? Евграфа Ильича, при всей его лапотности, заурядным назвать сложнёхонько. За неимением классического образования, жизненного опыта и умища у него – хоть делись! Да и образование имеется, хоть и специфическое, урывками и с пробелами.

А Илья? Адамусь? Волчары! Это со мной они в хаханьки могут, так-то мужики в большом авторитете у африканеров ещё до войны были, не шутка! Субординацию понимают, но за пределами службы мы с ними на равных, и случись чего, по уму посоветуют.

Не… если кто и выбился наверх из простых мужиков, да в кровавой чехарде чужой войны, то никак не простые! Битые, кручёные войной, самой жизнью на родной и на чужой сторонушке. А рядом с мужиками-лапотниками Феликс, да Луначарский, да прочая мозговитая братия бок о бок. Есть шанс, есть!

Разобрав бумаги, задерживаться в посольстве не стал. Заскочив к Коосу, отчитался по делам авиационным, и выслушав порцию наставлений, вышел на улицу.

– Домой? – подобрался Жюль, исполняющий пока обязанности шофёра, пока не найдём подходящего кандидата.

– Да… а нет, стоп! – вытащив записную книжку, листаю, – Давай-ка в Бельвиль! Аккурат через полчаса у меня там встреча с представителями Академии изящных искусств, будь они неладны!

– Секретаря вам надо, шеф, – покачал головой Жюль, берясь за стартер.

– Секретаря! Ха! – зашагнув на подножку, обстукиваю ботинки от влаги и сажусь под задранный тент, – Шофёра тебе на замену найти не могу, а ты – секретаря!

Хмыкнув не без гордости, Жюль запустил наконец мотор и авто тронулось. Покачиваясь на мягких рессорах, «Пежо» уютно фыркало газолином, везя меня в Бельвиль.

Я же, глядя на его обтянутую кожей спину, размышлял о кадровом голоде. Шофёра не найти, н-да… Требуется хороший механик, знающий Париж до последнего закоулка, решительный и прошедший фильтр Матвеева. Ан нетути! Дефицитная покамест специальность.

С поиска шофёра мысли перескочили на возможность вырастить своего… хм, а это идея! Поискать ежели среди потомков русских солдат, так наверняка нужные и сыщутся.

С шофёров думки заскакали на Вильбуа-Марейля, и сплошь мстительные, с несчастными случаями разной степени смертельности. Лезла в голову всякая хрень по части авиакатастрофы, непременно притом чужими руками!

Генерал не лишён тщеславия и любит появляться на лётном поле. При этом он настойчиво пропихивает молодёжь из Жокей-клуба в авиаотряд… так может, устроить им встречу?!

В голове возникла картинка с молодым Ло за штурвалом, пикирующим на Вильбуа-Марейля, и я поспешил выкинуть её прочь. Слишком очевидно! Или… хм…

Размышления мои становились всё более кровожадными и фантастическими, с авиакатастрофами, дрессированными павианами и отравленными стрелками из духовой трубки. Фыркнув в последний раз, автомобиль остановился и я, всё ещё пребывая в задумчивости, спустился на грешную землю.

– Месье…

… встреча с академиками как-то не задалась. Во Франции лояльно относятся к новым формам искусства, но скорее «в целом», а я же попал «в частности». Понял я это далеко не сразу, ибо все упрёки высказывались в максимально мягкой форме. Милые улыбки, прикосновения к плечу и несомненно ценные наставления, следуя которым я несомненно дошёл бы до уровня учителя рисования в сельской школе…

… изрядно меня выбесили, но я держался! А потом, краешком, скользнуло о «неподходящих знакомствах» в среде художников, и стало окончательно ясно, что эти милые, улыбчивые академики, сторонники классицизма, приготовили мне показательную порку.

– … китч, – тыкал мне в лицо Санькиным альбомом Аппер, – как это по-русски… лубок! Дешёвое искусство, призванное удовлетворить невзыскательную публику!

«– Дешёвое?!» – меня ощутимо потряхивает от нескрываемого оскорбления. Брат душу вложил в альбом! И ладно я… могу быть пристрастен, но есть в нашем окружении и настоящие художники, притом те ещё язвы, не нуждающиеся притом в покровительстве. Признали!

А это именно альбом, а не комикс и не лубок. Ярко, выпукло, детально… Да, краски чрезмерно яркие, а некоторые детали выпуклы и подчёркнуты!

Самое то, чтобы рассматривать детям и с детьми, грезя наяву об Африке. На то и расчёт был!

– … отсутствие таланта, замаскированное нарочитой выпуклостью и детальностью сцен, – вторит ему Деба-Понсан, и хочется уже если не дать в морду, то как минимум сказать много ласковых и добрых слов…

… но тут я замечаю знакомые репортёрские морды, крутящиеся чуть поодаль как бы невзначай. Ага… попытка провокации? Оч-чень может быть. Хоть мордобитие, хоть скандал, хоть сам факт публичной порки… подлецу всё к лицу!

Очередные многослойные интриги, в которых мне отведена явно не главенствующая роль. Мелочь, но… а надо ли терпеть и смягчать последствия? Не проще ли сразу перенести конфликт на личности? Сложно будет потом господам классикам пенять на неправильную технику, если в памяти публики останется ссора!

«– Если тебя послали на хрен, – язвительно сказал в голове Другой-Я, – вернись оттуда загорелым и с магнитиком!»

– Искусство, месье, – насмешничаю глазами, – многолико и разнообразно, не исчерпываясь классической живописью и чем бы то ни было ещё, объявленным некогда классикой. Если это вы не понимаете, то вам, месье, место на полке запасников в провинциальном музее.

Не ввязываясь в скандал, отошёл к театральной тумбе, и поверх старой, истрёпанной афиши, пишу одни из известнейших стихов Верлена. А рядом, задумываясь иногда – цифры.

– Это же… – ахает один из репортёров, подбегая с блокнотом, – стихи… цифрами[77]?!

– Искусство, месье… – кидаю насмешливый взгляд на художников, – оно везде. Даже в цифрах!

… а на критику новой формы поэзии, выплеснувшуюся из проправительственных газет Российской Империи, ответил стихами.

Глава 39

Ветер нещадно трепет белый шёлковый шарф, рвёт отвороты реглана и норовит пробраться под одежду, вцепившись ледяными клыками в разгорячённое тело. Порывистый, февральский, бросающий в лицо колкий дождь пополам со снегом, он морозит щёки и душу, но…

… Небо, даже такое – прекрасно, и наверное, никогда не надоест мне.

Сидя в кабине спарки позади пилота, готовый мгновенно перехватить управление, обращённый с «Фениксом» в единое целое, я оцениваю действия пилота и отклик аэроплана на его действия. Потянувшись рукой, трогаю за плечо, затянутое в кожу.

– Пике! – выдыхаю с облаком морозного пара.

Кивок, и летадла устремляется к далёкой земле, пробивая подрагивающим корпусом мглистое пространство зимнего утра. Нервы на пределе, руки подрагивают на штурвале, но…

… пилот благополучно вывел аэроплан из пике в двадцати метрах над землёй. Сам.

– Сажай!

Приземляется чисто, без «козления», выруливая к дощатому ангару по схваченному морозцем жухлому травянистому полю, и уже там поворачивает вопросительно усатую голову.

– Сдал! – улыбаюсь, и вижу ответную щербатую улыбку, невозможно искреннюю и счастливую. Сбыча мечт!

– Полный допуск, – добиваю я, пока механики, оскальзываясь на льдистой грязи, самими же и натасканной на бетонную дорожку, заталкивают летадлу в помещение, – пойдёшь к Роше вести коммерческую группу, пока помощником.

Отчаянные кивки и улыбка человека, пребывающего в наркотическом трансе. Выскочив из кабины на бетонный пол, Жерар некоторое время стоит без движения, а потом…

– Сдал… сдал! Парни, я пилот! – и восторженный слитный вопль друзей новоиспечённого пилота заметался под сводами ангара.

Обнимаю его и я, а потом, достав из кармана приготовленный заранее золотой значок со стилизованным изображением «Феникса» и номером тридцать семь, вручаю торжественно.

– Я не сомневался, что ты сдашь! – и подмигиваю, показывая одними глазами на фотоаппарат и суетящегося фотографа. Несколько минут на фотографии – для родных, для газет, для формирующегося при заводе музея, для Национального музея Аэронавтики, которого нет ещё в проекте… для личного архива и всех причастных и желающих.

Пообещав зайти вечером в погребок, и предупредив дежурно, чтоб не слишком…

… выслушиваю такие же дежурные завиральные заверения, что «Ни-ни», ухожу в КБ, где с порога атакует Санька. Жужжа электрическим моторчиком, он подъехал в своём кресле, выставив пушкой загипсованную ногу, и вопросительно уставился на меня.

– Сдал, – говорю сразу, предупреждая вопросы и снимая верхнюю одежду, кинув на стоящую у входа вешалку. Помещение сразу осветили улыбки, и пошли разговоры. Сразу почти запахло кофе и выпечкой, загремела посуда. Чертёжные доски сдвигаются, составляются вместе столы, и с тем невообразимым, небрежным французским шиком, рабочее помещение стало уютной столовой, не теряя своего исконного предназначения.

Не сказать, что все мы живём одной большой и дружной семьёй, но всё ж таки коллектив у нас хороший и пока небольшой. Все друг друга знают, и даже рабочие не чувствуют себя отщепенцами. Не вполне на равных, но…

… людей я набирал, как тогда, в Африке, с большим прицелом и перспективами на далёкое будущее. Даже рабочие сборочного цеха и плотники – люди далеко не рядовые, способные занять как минимум бригадирские посты уже сейчас. Планка задрана так высоко, как это вообще возможно.

Есть библиотека, общая для всех столовая, строится спортзал и дома для лётного и наземного состава. Разделения на «белую» и чорную» кость нет, всё вполне демократично. Наземному составу обещан пусть не прямо сейчас, но допуск к Небу, равняя их с составом лётным. При желании, разумеется.

Передовиков производства и отличившихся – бесплатно. Остальных – в коммерческой группе, но по себестоимости.

И…

… дело не только в идеях социализма, хотя и не без этого. Скорее – возможность отбирать действительно лучших, воспитывая затем через коллектив.

И ведь работает! Энтузиазм и перфекционизм зашкаливают, а премии за мелкие изобретения и рацпредложения выписываются сотнями, и если идея дельная – щедрою рукой. И грамоты, да… а ещё записи в личное дело и заметка в информационных листках.

За кофе обсуждали дела КБ и всей нашей зарождающей корпорации. Все знают обо всём… ну, почти… что в корне неверно и неправильно, но ведь работает!

Промышленный шпионаж никто не отменял, но если люди живут де-факто в закрытом социуме, то польза от таких мозговых штурмов пока что перевешивает вред.

– … а если положить сетку Рабица? – вычленил я из разговора и живо повернулся туда, забыв о свежей выпечке.

– Ну-ка…

– Я… – отчаянно краснея и запинаясь, начал молодой чертёжник, – посмотрел, как аэродромная служба после дождей мучается, приводя поле в порядок…

Не прерываю его, ибо знаю уже, что парнишка… хм, постарше меня на два года… застенчив, аки девица.

– … вот и подумал, – останавливается Ренар, краснея ещё больше, – а что, если сетку Рабица на поле положить? Не прямо на землю, а например – поверх укатанной щебёнки в два слоя настелить. Ну… я не настаиваю, здесь экспериментировать надо, а кто я…

Он окончательно затушёвывается, а я (в который уже раз!) посылаю лучи поноса его мамаше-фельдфебелю. Сука тупая! Есть люди, готовые сломать жизнь близких, лишь бы под себя, лишь бы по ихнему…

– Светлая голова, – закачиваю за него убеждёно, – идея толковая, а дальше – будем экспериментировать. А пока…

Вытащив «служебный» блокнот с пронумерованными страницами и водяными знаками, пишу в бухгалтерию распоряжении о выдаче Ренару трёхсот франков. Такие вещи, по себе знаю, лучше не откладывать на потом – эффект больше.

Деньги, деньги… их вечно не хватает! Патенты, зарплата, гонорары за статьи и книги…

… как в прорву! На моей земле есть шахты и рудники, но пока – в потенциале, в настоящем же одни траты. На горных мастеров и покупку оборудования, на геологов, на обследование земель. На социальные нужды Кантонов – десятина! На социалистические партии – ещё одна! На Университет, который ещё не начал строиться, но уже, на стадии планирования, пылесосом вытягивает наличные.

Отдельной строкой – проекты, которые принесут прибыль когда-нибудь потом, и ещё одной – долговременные вложения, вроде покупки домов в Париже. Когда-нибудь… а пока в кошельке больше сотни-другой франков просто не бывает.

Нет, я не жалуюсь, ситуация скорее забавляет. Благо, в долги не влез и не собираюсь, остальное решаемо.

– … выбирай, – прервал мои размышления Санька, сунув под нос гербовые наброски со стилизованным «Фениксом» и повергаемым львом разной степени убитости.

– Не обижай людей, – тихо говорит брат, одними глазами заткнув меня, – это их инициатива…

Корчась от неловкости и алея разом вскипятившейся мордой лица, выбираю наименее пафосный, спеша затем скрыться в своём кабинете.

– Ж-ж-ж… – настигает меня Санькино кресло, и брат закатывается в кабинет, ловко захлопывая дверь.

– Надо, – с нажимом повторяет он, – не тебе объяснять важность товарного знака.

Киваю нехотя, ибо всё понимаю, ведь не обыватель-рантье, придумавший от скуки герб и лепящий его куда ни попадя. Товарный знак, бренд, знак качества… назвать можно как угодно, но он нужен, притом де-факто сложился сам собой.

Стилизованные изображения летадлы и поражённого копьём льва давно уже используются дядей Фимой для продвижения ювелирных изделий. Теперь будет маркироваться всё, что имеет отношение ко мне. Настольный хоккей и футбол, «Монополия» и обложки книг, буклеты, коробочки ювелирных изделий и всё-всё-всё! А «всего», с учётом паёв в целом ряде проектов, набегает много, но у Саньки, оказывается, всё распланировано.

– … вот так примерно, – вдохновенно бубнил он, черкая карандашом, – если у тебя пая только четверть и меньше, а вот так…

Кивая согласно на все братовы предложения, вытерпел пытку, и дождавшись, пока он выедет за дверь, мученически закатил глаза к Небу. С его непоседливостью, да пересесть в кресло, пусть даже и на месяц всего – мука мученическая!

А каково близким, то бишь мне… словами не передать! Привыкнув к постоянному движению, к загруженности, он искал себе дело, и хвала всем богам – нашёл! Ну, то есть так я думал вначале… а теперь его желание заняться дизайном всего и вся изрядно утомило.

Но пусть лучше так, чем унылая рожа и неизбывное, тягучее нытьё о том, что парни в составе авиашоу интересно гастролируют, тогда как бедный и несчастный он страдает, всеми позабытый и заброшенный на грешной Земле. Парни, на самом-то деле, гастролируют посменно, ибо подготовку пилотов в Ле-Бурже никто не отменял, но…

… нытья это не отменяло.

– … всё слава Богу, – широко перекрестился молодой мужик, не сбавляя шага и будто не обращая внимания на пронизывающий шквалистый ветер, норовящий сбить с ног, – живём, хлёб жуем, неча жалиться! Ну-кась, дай подмогну…

Он подхватил один из узлов земляка, прибывшего в лагерь беженцев на Галлиполи, и легко взвалил на плечо.

– Шибче, Костя, шибче! Прибавь шаг! Чичас обед будут раздавать, с минуты на минуту, а тебя ещё в бумаги вписывать надобно, так-то!

Худощавый, но гладкий, и видно – малость отъевшийся, старожил разительно отличался от земляка, у которого цвет лица немногим отличался от цвета почвы. Не чувствуя ноши, он успевал балагурить на ходу, рассказывая разные разности о галлиполийском житье-бытье.

– Ничо, Костя… – подмигивал он, – чичас в бумаги тебя впишут, а потом обедать! И банька, а?!

Новоприбывший шумно сглотнул, дёрнув кадыком на тощей шее. Слушая земляка, он успевал вертеть головой по сторонам, отмечая стоящие в рядок бараки, деревянную церквушку со старообрядческим крестом, и особо – баню, до которой сильно оглодал после недельного сиденья в катакомбах.

– Моисей Лазаревич! – загомонил внезапно старожил издали, ещё сильней ускоряя шаг, – Погодьте! Вот, кума… ага…

– … Ивантеевка… – сняв картуз и комкая его в громадных натруженных ладонях, Константин мялся перед старообрядцем, допрашивающим его максимально подробно.

Осанистый, одетый в долгополую поддёвку, он сидел за столиком под навесом памятником самому себе, гулким басом вопрошая о разном.

– … православный, агась… – мужика внезапно пробило на пот и нервы, и желая понравится староверу, он перекрестился двоепёрстно и добавил, – но по старой-то вере, оно ето… завсегда…

– Ну?! Ну!? – Несколько минут спустя пхал его в бок земляк, волоча за собой, – Я ж говорил! Чичас кинем добро ко мне, и айда обедать!

Заколотили в рельсу, и народ степенно начал подтягиваться к нескольким баракам, из которых завлекательно пахло съестным. Новоприбывший, как заворожённый, потянулся туда.

– Не-не-не! – старожил перехватил его за рукав, – Ты пока ето… меру и приятия не прошёл! Пока от вошек в бане не пропарят, да дохтур не осмотрит, отдельно. Вишь навес? Вот под ним, ага. А потом уже банька, и…

– Вишь? – он выставил хвастливо ногу, обутую в грубый, но добротный ботинок, и повертел любовно, – Здеся выдали! Они не токмо обувку, но и вобче, но одёжку я пока приберёг, ага… Ну, вот сюда и садись!

– Марьюшка, – засуетился старожил вокруг немолодой поварихи, вынесшей с помощницами на улицу вкусно пахнущие здоровенные чугунки, рассчитанные явно не на десяток доходных мужиков, а скорее на взвод солдат, – ты ужо присмотри за кумом! Гля какой! Серый опосля камня, ага… расстарайся, милая!

С голодухи, да от усталости, Костя дрожащими руками обколотил об зубы деревянную ложку, стараясь есть так, чтоб не показывать окружающим неприличной жадности. Сидя на широкой лавке под навесом, укрытом от ветра с трёх сторон, он косил вокруг глазом, более всего боясь проснуться.

– Ешьте, соколики, – ласково приговаривала повариха, подливая наваристой рыбьей юшки, – вам пока пожиже, да погорячее, ить с голодухи-то! А потом и ничево, отъедитесь! Видно же, мужики справные – таких откормить, ить и до ста лет проживёте, да за плугом и помрёте!

После бани и доктора, разморенный Константин, сонно смоля цигарку, слушал байки Порфирия, обитающего в Галлиполи уже месяц без малого.

– … одёжка, обувка, баня… грех жаловаться! – дымя вкусным турецким табачком, повествовал старожил хрипловатым баритоном, – По лагерю работы полдня – у кого до обеда, у кого опосля. Потом – в школу, ага…

– Так я ж… – вскинулся Костя.

– И я ж… – засмеялся Порфирий, хохотнув, – да там для всех учение найдётся! Про Африку картинки всякие… антиресно! Жирафы… не-не, сам увидишь, а то скажешь ишшо, будто лжу тебе в уши пхаю!

– И… он понизил голос, – кино! А это, брат, такая штука… всем штукам штука!

Вечером, после ужина, кино и вечернего чаю с ситным, Константин долго сидел перед карантинным бараком, приводя мысли в порядок. Вытащив было кисет, он начал было сворачивать цигарку, но после жирафов и виденного житья-бытья Русских Кантонов, поганиться табачищем как-то расхотелось.

Виденное казалось даже не Беловодьем, а самонастоящим раем на земле… и ведь письма, письма! От том же пишут, не сговаривась!

– А может, – задался он внезапным горьким вопросом, – так и надо жить, ежели по-божески? Выходит тогда, што вся Расея без малого…

… в аду?!

Глава 40

Примостившись на краешке неудобного стула, юноша с волнением смотрел на ответственного редактора, решающего его судьбу. Грузный, немолодой, тот страдал от жары и последствий давнего ранения, однако юноше проявления его недовольства казались грозным знаком.

«– А недурно, – вяло рассуждал Вениамин Ильич, потными пальцами пролистывая лениво заметки потенциального работника, – немного школярски, но стиль чувствуется… Чортова жара!»

Редактор покосился неприязненно на вентилятор под потолком, лениво гоняющий горячий африканский воздух, и шумно выдохнул, промокая полотенцем, лежавшим прямо посреди бумаг, толстую, бронзового цвета шею. Юноша затрепетал, прикусывая пухлые губы и нервически ломая тонкие пальцы с неровно обрезанными ногтями…

… а ответственный редактор, отдуваясь недовольно, перелистывал схваченные скоросшивателем листы, цепко выхватывая суть маленькими, изрядно заплывшими глазками. Вооружённый пенсне и профессионализмом, он делал пометки прямо на страницах, правя на ходу статьи, что выходило машинально, потому как нужды в этом – ну никакой!

На бумаге оставались следы карандаша и пота, а ответственный редактор всё правил, хмыкая и кривя губы, да гримасничая всем своим мясистым лицом, украшенным растительностью в стиле Александра Третьего. Обилие волос на его лице и в носу несколько компенсировалось изрядной плешью на потной макушке.

– Не все заметки мои, – зачем-то напомнил молодой человек, зажав подрагивающие тонкие руки меж колен и ёрзая в волнении. Сидеть было решительно неудобно, но поместиться на стуле всем седалищем казалось ему поведением совершенно неприличным и даже вызывающим, – Если вырезка из газеты скреплена с рукописной статьёй, то она как бы дискутирует…

Вениамин Ильич шевельнулся неловко, и разом напомнили о себя старая рана и застарелый геморрой, от чего бульдожья его физиономия его стала совершенно брюзгливой. Юноша замер, приняв это на свой счёт, и разом вспотев от волнения и отчаяния.

В голову ему полезли тоскливые мысли, что если откажут, то останётся только – пулю в лоб… Денег решительно нет, на дорогу до Африки матушка набирала у всех, кого только можно, и если его не возьмут на работу, то жизнь кончена, так и не начавшись! Решено!

Вчерашний гимназист видел жизнь исключительно в чорно-белых тонах, и сейчас, накручивая сам себя, он набухал слезами и решимостью, видя решением проблем – пулю в голову.

«– Найти место поживописней, – в мрачном упоении думал он, живо представляя, как сядет на белоснежный песок, опираясь спиной на пальму, и пустит в висок…

Или всё же в сердце? – не на шутку озадачился он важным вопросом.

… одну из двух пуль, оставшимся в дрянненьком, купленном по большому случаю, «Велодоге».

Упиваясь картинами неминуемой своей гибели и последующих похорон, на которых просто обязаны были пролить слёзы хорошенькие барышни из приличных семей, он сумрачно грезил наяву. Откуда возьмутся эти самые барышни на похоронах никому не знакомого самоубийцы, юноша не думал. Картинка собственных похорон пастельными тонами набрасывалась у него в голове, почему-то в стиле импрессионизма.

– Што я могу сказать, молодой человек, – с сочным малороссийским акцентом начал неторопливо Вениамин Ильич, снимая пенсне и вертя его в руках, – Могу только…

Дверь распахнулась, впечатавшись в стену, и на пол ссыпалась штукатурка и крупный таракан. Просторный кабинет наполнил собой один-единственный человек. Шумный, громогласный, он в одно мгновение здоровался с просиявшим Вениамином Ильичом, распахивал окно пошире и хлопал юношу по плечу. Его было…

… много!

Скинув кобуру с «Маузером» на вешалку и кинув туда же шляпу, отойдя при этом зачем-то в дальний угол и бурно обрадовавшись попаданию, Гиляровский небрежно повалился в скрипнувшее под ним кресло. Яркий, необыкновенно эпатажный, он разом сделал всё вокруг выпуклее и живее. Жизнь вокруг заиграла новыми красками с тем разительным отличием, что прежняя казалась расписанной уже полуосыпавшимся с полотна угольным карандашом.

– А вы… – Владимир Алексеевич посмотрел на юношу внимательно, и положил ногу на ногу, не смущаясь грязных башмаков и обтёртых краёв штанин.

– Лёня… – выпалил с восторгом тот, ярко краснея так, как это могут только подростки, не вошедшие ещё в возраст полного возмужания. А тут…

… кумир! Невероятно живой, загорелый, пропахший потом и степными травами, порохом и ветром странствий. На животе кобура с внушительных размером револьвером, на левом боку тесак, на правом – массивный нож. Гиляровский походил на благородного разбойника и бывалого кондотьера разом…

… кем де-факто и являлся.

– Волков Леонид Александрович, – поправился молодой человек, дико смущаясь оплошности и стараясь не пялиться на подошву ботинок Гиляровского, – к вашим…

– Леонид… – не дослушал его Гиляровский, вскакивая с кресла, – замечательно!

– Скажите, Леонид… – репортёр приобнял его, заглядывая в глаза, а вы умеете…

– … пить водку?!

Пить Волков не умел, и собственно – не хотел, но…

… не отказываться же?! Алкоголь казался ему важным этапом взросления, равно как табак и посещение падших женщин. Курение решительно ему не нравилось, но он мужественно преодолевал тошноту, воспитывая в себе силу воли и необходимые мужские качества. С женщинами пока вовсе не сложилось, и даже думать о них было мучительно стыдно. А вот пить…

… тоже не получалось.

– Боже… – сев на постели, Леонид обхватил руками раскалывающуюся голову и попытался вспомнить, что же было вчера…

Память работал урывками, кадрированно. Отчётливо помнилась поездка по Дурбану на редакционном авто, а затем ещё одна, почему-то верхом…

… по ночному городу, на рысях.

Затем внутри черепа станцевали кафры в национальных одеяниях, потряхивая ассегаями. Выла собака. До? После? Во время танцев? Собака-то откуда взялась?! Ладно кафры…

– А-а… – застонал юноша, прижав руки к губам. Руки пахли порохом, а распухшие костяшки были изрядно ссажены.

– Надеюсь, – пробормотал он напуганно, – я никого не убил.

Только сейчас юноша нашёл в себе силы оглядеть по сторонам, рассматривая убранство просторной спальни, освещаемой солнечным светом, пробивающимся через неплотные шторы на огромных окнах. Попытка вспомнить, как он здесь оказался, ударила по голове церковным колоколом, раскалывая череп.

– Женщина? – он откинул тонкое одеяло, обнаружив на себе всё тоже вопиюще несвежее нижнее бельё, в коем и сошёл с борта корабля. Изрядно застиранное, едва ли не ветхое по бедности, оно и сразу-то после стирки выглядело не лучшим образом, что уж говорить…

– Маловероятно, – подытожил он после недолгого размышления, шаря по комнате воспалёнными глазами, тщетно пытаясь найти разгадку.

– Мистер… – белозубо улыбнулась упитанная негритянка неопределённого возраста, вошедшая без стука, и Леонид спешно прикрылся одеялом. – Карашо, – улыбнулась женщина, и поставив на тумбочку у кровати поднос с единственным стаканом воды и несколькими таблетками, вышла, старательно виляя габаритной кормой. Одарив напоследок юношу многозначительным взглядом, служанка закрыла за собой дверь.

– Однако… – только и смог сказать Волков. Проглотив таблетки и запив их, он не сразу, но обрёл способность соображать. В резном шкафу красного дерева оказалась развешена его одежда, но…