Университеты Панфилов Василий

Церемония подчёркнуто мирская, без религиозного подтекста, но такая додревняя и торжественная, что куда там пасхальному выходу митрополита! Пора…

Сделав несколько шагов, подношу пояс, и Вильгельм опоясывает Бляйшмана, одарив напоследок традиционным подзатыльником.

– Будь храбр и далее! – торжественно провозглашает Кайзер – вместо того, чтобы произнести «Будь храбр!» Это единственное, и очень…

… правильное нарушение регламента. Так надо.

Меч наш, тот самый. Столько символизма нет, пожалуй, даже на церемониальных мечах масонов. На навершии рукояти, вокруг Льва Иудеи, ивритом выведено «Мишна[83]», ибо наносить надписи на клинок запретил ещё царь Иудеи Аса.

На эфесе с одной стороны «Шма Исраэль[84]», с другой «Хашем Цильха[85]».

Ножны спирально опоясаны надписью «Мечь Господа и Гидеона[86]».

Пояс с надписью «Препояши бедро мечом своим, храбрец, красотой своей и великолепием своим[87]!» из псалма Давида.

… и это только самые значимые символы на оружии. А сколько их в одеяниях, в самой церемонии, в личностях, собравшихся!

Голова идёт кругом от одной только попытки охватить взором символизм, возведённый в Абсолют. Я один из режиссёров этого действа, но прописав основную драматургию, детали оставил на откуп постановщикам и актёрам. А как известно, дьявол…

… кроется в деталях.

Кто как стоит, два шага сделано или три, перепоясан этот «Кто» прадедовским мечом или заказал его в мастерских недавно, серебром или золотом вышиты украшения и прочая, прочая…

… и это нельзя назвать ерундой. Символизм такого рода приравнен к дипломатическим договорённостям, здесь и сейчас единым росчерком пера подписываются сотни документов. Одна-единственная церемония…

… и Германия в лице Кайзера и собравшихся здесь курфюрстов признаёт ашкеназов частью германского народа. Бавария и Нижняя Саксония, католики и протестанты… а теперь ещё – Иудея и иудаизм, которые, на минуточку, ещё и в составе ЮАС!

Отдельно – староверы и просто русские, без религиозного подтекста, участвующие в церемонии. Не вполне на равных, но и не на правах вассалов, а вот как…

… не знает пока никто, даже сами русские.

В Германии сквозняком разносятся разговоры о «Братском народе», в контексте «младшего брата», но на официальном уровне нет ни подтверждений, ни опровержений. Ссориться с Российской Империей, едва ли не главным торговым партнёром, не хочет никто, но и упускать Русские Кантоны германцы не желают. Поэтому – пока только разговоры тет-а-тет и уверения в дружбе, да сожаления, что такой прекрасный народ страдает под гнётом…

… и далее, в зависимости от политических убеждений и выгод собеседника.

Было.

Не могу даже и вообразить, что начнётся после церемонии, после официальной отмашки газетам, вброса информации в общество и приглядки властей – как оно, общество, реагирует на это?

Будут обсасывать мельчайшие детали, толкуя их по своему разумению и хотению, а пуще того – домысливая и перевирая. А я…

… буду многозначительно молчать, ронять обрывки слов и тайн, да надувать щёки. Потому, что и сам не знаю, а что же, чорт побери, отвечать?!

Правду?! Не поверят, ибо репутация у меня своеобразная и местами, прямо скажем…

… преувеличенная. Не у всех, и скажем даже – сильно не у всех, но не суть важно – сам ли я такой гениальный, или за мной стоят некие таинственные Силы из Закулисья, но даже если я криком буду кричать, что интриги, это не моё… Не поверят ведь, ей-ей не поверят! Я бы и сам не поверил, потому что было, было! Ну не доказывать же теперь, что я просто…

… развлекался?

Желание поиздеваться над официозной прессой Российской Империи обернулось неожиданно ярким финалом. Легко, без натуги – так, будто злая моя шутка легла в готовые и уже запылившиеся шаблоны, придуманные невесть кем.

На моей стороне сыграл мистицизм общества и его жажда необычного, яркая и очень детская, с готовностью внимающая чудесам йоги, пророкам, медиумам, и…

… моя инаковость. Другой-Я подсказывает иногда неожиданные ходы, да и мышление моё изрядно отличается от здешних канонов.

Впрочем, порой и самому кажется, что в моём появлении здесь есть толика мистического, притом немалая. И некая высшая Сила, оставив свободу воли, использует меня как катализатор, ускоряющий реакцию общества. Но…

… я предпочитаю об этом не думать.

Тифлис по весне необыкновенно хорош, воздух в нём напоён ароматами цветущих деревьев, несбыточных надежд и вечной юности, задорной и нагловатой. Церкви и монастыри, возвышающиеся на скалах, в подрагивающем прозрачном воздухе кажутся порой парящими в поднебесье, будто ещё не Там, но уже и не Здесь.

Скинув с узких улочек зимнюю грязь и слякотность, город облачается в княжескую чоху[88], сотканную из молодой зелёной травы и цветущих деревьев, растворённых в солнечном свете. Расправляет Тифлис рукава дорог, поводит плечами гор, и озирается, полный беспечных надежд и задора.

Месяц-другой, и его придавит гнётом летней жары, а зелёные одеяния пожелтеют и иссохнут щетиной репейника…

… но это потом! А пока древний, но вечно юный город подобен беспечному молодому щёголю, не утруждающему себя размышлениями.

Что с того, что прадедовская чоха требует штопки и заплат, а сапоги прохудились?! Он молод, силён, хорош собой, и от него пахнет не летним потом, пылью и раскалёнными от жары камнями, а луговым разнотравьем!

Бурчание голодного живота – не повод для уныния, и всё само собой образуется. Как-нибудь!

Дребезжа электрическим звонком, по улочке прокатился трамвайчик, едва не прижимаясь к стенам домов. С нависающих над путями веранд свисает сохнущее белье, едва не касаясь проводов, но ни владельцев домов, ни прохожих это ничуть не тревожит.

Власти не смущались неудобством жителей, прокладывая пути, равно и жители ничуть не смущаются возможному неудобству властей. И если у живущих в доме дребезжит регулярно посуда в шкафу, то и сдёргиваемое рогами трамвая бельё регулярно приводит к замыканиям!

Узкие улочки Старого города живописны и историчны, но не всегда удобны. Можно гордиться, что в твоём доме пару веков назад жил, или хотя бы гостил кто-то из Великих, но бытие в таком жилище скорее привычно, нежели удобно. Строения громоздятся на любом клочке земли, хоть сколько-нибудь пригодном к проживанию, а от необходимости беспрестанно преодолевать крутизну улочек и лестниц, даже у закоренелых горожан до старости сохраняется лёгкая походка горца и здоровый аппетит.

Пятеро мальчишек лет семи-девяти, затеяли возню прямо на рельсах, вздумав бороться. Не слишком умело, но азартно пихаясь и ставя подножки, они по щенячьи весело и бестолково наскакивали друг на друга, подняв гвалт на всю улицу.

Курящие на веранде мужчины, привлечённые шумом, перегнулись через перила, и не сговариваясь, принялись подбадривать борцов.

– С подсадом его, Амиран… – азартно советовал тощий пожилой мужчина с пожелтелыми от табака усами и мозолистыми руками, иссечёнными сапожной дратвой, – а-а! Да что ты будешь делать!

Он раздражённо хлопнул мозолистой ладонью по перилам, пыхая папироской в полном расстройстве.

– Зурико, давай… давай! Зацепом, и… ай, молодец! – радовался второй, столь же немолодой, но более рыхлый, похожий на мелкого лавочника, – Пехлеван!

– Илиа… – одетая во всё чёрное вышла на веранду пожилая хозяйка, обратившись к усачу, и тут же коршуном кинулась к перилам, – А ну пошли отсюда! Пошли, кому сказала! Зурико, паршивец, ещё раз покажешь язык, и тебе черти в аду будет прижигать его! Реваз, а ты что смешного увидел? Ну-ка пошли! На рельсах играть вздумали, а?!

Смуглое лицо её, с чорными усиками под орлиным носом, полно праведного негодования и непреклонности. Проследив за детворой, она кинула выразительный взгляд на смущённо кашлянувшего супруга, но не стала скандалить при госте.

Пересмеиваясь и толкаясь, дети воробьиной стайкой поскакали вниз по улице, то и дело останавливаясь. Пропуская подъёхавший трамвай, они всё так же, стайкой, ссыпались от стен домов к каменной кладке перил над Курой.

Здесь они на некоторое время задержались, соревнуясь в плевках на дальность, пока прохожий не сделал им замечание.

Во дворах послышался выстрел, ещё один… мужчина, только что выговаривающий сорванцам, насторожился, а над улочками пронёсся многоголосый вопль:

– Облава!

Послышались свистки городовых, и рябоватый мужчина, заметно припадая на одну ногу, ускорил шаг. Миг…

… и он перемахнул через перила, ловко заскакав по уступам скал.

Выбежавший из дворов молодой полицейский, бросился за ним, но подошвы форменных сапог заскользили по камням, он сорвался, и до вод Куры долетело лишь окровавленное тело.

– Шени дэда… – выплюнул ругательство подбежавший напарник, и ощерив редкие зубы, выхватил служебный револьвер и прищурился.

Выстрел! Ещё! Ещё…

Оскальзываясь на влажных камнях, ротмистр Микеладзе подошёл к лежащему на берегу реки телу, тронув сапогом окровавленную голову. Несколько секунд он смотрел в лицо убитого, давая подошвой сапога на раздробленную камнями скулу.

– Отбегался, Джугашвили, – с удовлетворением сказал жандарм, убирая ногу, – Да, прикройте ему лицо, что ли… а то фотограф запаздывает, а по такой жаре солнце и мухи сделают из него сущего Франкенштейна.

Короткая суета, и на лица убитого легла старая газета, которая тут же начала пропитываться кровью. Багровое пятно, расползаясь по странице, выделило строки…

«– В Эривани и Нахичевани продолжаются вооруженные столкновения между армянами и татарами[89]. Население терпит страшную нужду, с сёлами и городами сообщение прервано. Войска переутомлены. Жители покидают город.»