Дань псам. Том 1 Эриксон Стивен
Шардан едва слышно выругался.
– Вы его разозлили.
– Вот как? – Ваза бесстрастно поднесла кубок к губам, но ее рука предательски задрожала.
– Ханут хочет, чтобы ваш отец пришел к нему, а не наоборот. Он не желает ни перед кем пресмыкаться.
– Напротив, Шардан Лим, первый шаг – это почетный и смелый поступок. Видимо, Ханут меня неверно понял.
– В ваших словах он разглядел намек на собственную трусость.
– Даже если и так, почему он злится на меня? Что творится у вас, мужчин, в голове?
Шардан Лим засмеялся и принял непринужденную позу. Выйдя из тени Ханута Орра, он мог позволить себе раскрыться смертоносным цветком.
– Вы ему продемонстрировали, что он всего лишь себялюбивый слабохарактерный хам.
– Как-то не слишком лестно вы отзываетесь о друге.
Шардан Лим сделал глоток, потом уставился на кубок.
– Ханут Орр мне не друг, – глухо проговорил он.
От выпитого вина Вазе казалось, будто ее голова отделилась от тела и парит где-то под потолком. Она прикладывалась к своему кубку так часто, что уже не смаковала глотки, а слуга безмолвным привидением все подливал и подливал еще.
– Думаю, он считает иначе.
– Едва ли. Мой отец ввязался в интриги с семейством Орров, после чего был убит. И теперь наш род как в капкане, вынужден продолжать эти игры и не может вырваться.
Такого поворота Ваза не ожидала и оттого не знала, как ответить.
– Я, право, не заслужила подобной искренности, Шардан Лим. Как бы то ни было, я сохраню ваши слова в тайне.
– В этом нет нужды, но все равно спасибо. Даже лучше, если бы ваш муж знал, что происходит на самом деле. Ханут Орр – опасный человек. У Лимов и Видикасов много общего – прежде всего неуважение к Совету. И даже презрение. Мне вот что интересно… – Он внимательно и пытливо посмотрел на собеседницу. – Ваш муж все проталкивает в Совет этого скобянщика… Чего именно Горлас добивается?
Ваза недоуменно пожала плечами.
– Простите, об этом я не осведомлена.
– А могли бы узнать? Для меня.
– Не уверена, что получится. Горлас не посвящает меня в такие дела.
– А посвящает ли он вас вообще во что-нибудь? – спросил Шардан и, не дожидаясь ответа (не то чтобы он у Вазы был), продолжил: – Госпожа Видикас… Ваза, он же вас изводит, понимаете? Когда я вижу это… боги, злость прямо распирает! Вы – умная, красивая, а Горлас обращается с вами как с серебряным блюдом. Вы для него просто дорогая вещица на полке.
Ваза поставила кубок на стол.
– Что вам от меня нужно, Шардан Лим? К чему вы меня склоняете? К любовному заговору? К интрижке за мужниной спиной? Предлагаете уединяться в каком-нибудь захолустном трактире, пока Горлас разъезжает по делам? Предаваться страсти, а потом лежать, сочиняя бессмысленные планы и давая друг другу ложные обещания, что вот-вот будем вместе?
Шардан пораженно молчал.
Слуги тем временем с несвойственным им тактом удалились в другие комнаты, на кухню – в столовой не осталось никого. Исчез даже виночерпий. Ваза сообразила, что Шардан, наверное, подослал своего камердинера, чтобы тот щедро подкупил домашних. А сейчас этот таинственный и молчаливый человек, видимо, сидит во дворе, раскуривая кальян с другими слугами, и все они смеются, закатывают глаза или что похуже.
Увы, ничего здесь уже не поделаешь. Похабные мыслишки из мелких умов не выбить.
– Вы описываете в высшей степени аморальную ситуацию, – заговорил наконец Шардан Лим. – Причем с цинизмом опытной куртизанки. Я вам не верю. Вы верны мужу, Ваза. В противном случае я бы не испытывал к вам такой симпатии.
– Вот как? Вы за мной, что, шпионите? – спросила она язвительно, но, когда собеседник не стал ничего отрицать, вся веселость вмиг слетела, и Вазу пробрал холод. – Негоже благородному человеку волочиться за чужой женой, Шардан Лим.
– В любви нет благородства.
– В любви? Или все же в одержимости? Что может заставить желать женщину, принадлежащую другому мужчине, – уж не та ли страсть к обладанию?
– Вы ему не принадлежите, Ваза, вот к чему я клоню. Это не любовь, это извращенная ложь, прикидывающаяся любовью. Я вовсе не собираюсь вами владеть. И уводить от мужа – тоже. Будь у меня такое желание, я бы уже давно нашел повод вызвать его на дуэль и без зазрения совести убил бы. Ради вас. Чтобы дать вам пожить.
– А сами бы встали рядом с горюющей вдовой? Я опираюсь на руку человека, убившего моего мужа… Странно, вы не находите? И вы еще смеете говорить со мной о свободе?
Откровения Шардана, глубины его больных фантазий поразили и даже отрезвили Вазу.
– Я говорил о том, чтобы дать вам пожить.
– И вновь я спрошу: чего вы хотите?
– Я хочу показать вам, что такое свобода. Хочу разбить ваши цепи. Пригласите меня в постель, если пожелаете. Или выставьте пинком под зад. Решать вам. Я хочу, Ваза, чтобы вы ощутили свою свободу. Пусть она вспыхнет пламенем в душе – ярким или тусклым, не важно, но пусть вспыхнет! И наполнит вас целиком.
Она часто и прерывисто задышала. Такой подход застал ее врасплох. Мне ничего от тебя не нужно, женщина. Наоборот, это я тебе нужен. Воспользуйся мной и докажи, что свободна. Сегодня ты сможешь снова ощутить вкус свободы. Вспомнить молодость, когда муж еще не держал тебя за руку, когда торжественные узы еще не сомкнулись вокруг тебя. Поистине неожиданный способ склонить женщину к измене.
– Где мои слуги?
– До утра они свободны, госпожа Видикас.
– Как и Ханут Орр. Полагаю, он сейчас сидит в какой-нибудь таверне и всем рассказывает…
– Я ни о чем с этим подонком не договаривался. Поймите, он стал бы болтать в любом случае, даже если бы между нами ничего не было. Его цель – унизить вас, растоптать ваше доброе имя.
– И рано или поздно сплетни дойдут до моего мужа, даже если ничего не было.
– Если вам придется, глядя ему в лицо, опровергать слухи, он вам поверит, Ваза?
Нет. Но ему это и не нужно.
– Он не потерпит, что ему наставляют рога.
– Ему все равно, поэтому он будет лишь улыбаться. До тех пор, пока не понадобится вызвать меня или Ханута на дуэль. Вот тут-то и всплывет вопрос чести. Горлас – отменный дуэлист и притом жестокий. Ему плевать на правила и приличия. Он швырнет противнику в глаза песок, если это потребуется для победы. Ваш муж – очень опасный человек. Мне бы не хотелось скрестить с ним шпаги… если только у меня не будет иного выхода. – Шардан вздохнул и покачал головой. – Впрочем, со мной он драться не станет.
– Правда? А с кем станет?
– С Ханутом Орром. Горлас решил отдать вас ему. Ханут потому и ушел озлобленный, когда понял, что я не дам этому случиться.
– Значит, этой ночью вы взяли на себя обязанность Горласа защищать мою честь?
– С чем я, увы, не справился. Пока мы тут разговариваем, Ханут уже вовсю втаптывает вашу репутацию в грязь. Можете приказать мне что угодно – я не шучу. Хотите, я прямо сейчас разыщу Ханута – догадываюсь, где его искать, – и вызову на дуэль? Я убью его ради вас.
– Мое доброе имя…
– Мне искренне жаль, госпожа Видикас, но от него уже ничего не осталось. Прошу, скажите мне, что я могу для вас сделать.
Ваза молчала. Мысли в голове путались. Возможные последствия сегодняшней ночи накрыли ее с головой, как лавина, не давая дышать, а ведь еще ничего пока не произошло.
Пока.
– Что ж, Шардан Лим, давайте попробуем на вкус эту вашу «свободу».
Он поднялся и положил ладонь на рукоять шпаги.
– Миледи.
Ах, как учтиво! Ваза фыркнула.
– Не за то орудие взялись.
Шардан застыл. Правда удивлен или прикидывается? И где же победоносный блеск в его прозрачных голубых глазах? Ваза смотрела, но не могла найти.
И это ее испугало.
– Шардан…
– Миледи?
– Не загадывай на будущее. Ты меня понял?
– Понял.
– Я не для того освободила сердце, чтобы снова его заковать.
– Естественно. Это было бы неразумно.
Ваза снова посмотрела на советника, но ничего нового не разглядела.
– Как хорошо, что я не совсем пьяна.
Шардан поклонился, одним учтивым жестом превращая измену в нечто… почти благородное.
Ночь опускается на Даруджистан – плотный, непроницаемый туман, в котором легко заблудиться или спрятаться. Прохожие мотыльками стягиваются к освещенным улочкам, где в чугунных трубах посвистывает газ. Некоторые сливаются с темнотой – по крайней мере, пока под ногой предательски не хрустнет черепок или камешек. И повсюду поблескивают черные крысиные глазки да шуршат хвосты.
Свет льется из стеклянных окон и ставней, но кому есть дело до мирного сна, спокойных бесед и прочей скуки, убивающей своей предсказуемостью все предвкушение значительных событий!
Женщина, в чьей душе разгорелось пламя свободы, выгибает спину, и что-то у нее в голове вспыхивает. Она пустила в себя всего лишь второго мужчину в жизни – туда, где до этого бывали лишь пальцы Горласа, и, конечно же, пальцы не идут ни в какое сравнение с… о нижние боги!
Оставим их. Право слово, воображение красноречивее любых описаний странных вздохов и неуклюжей возни в поисках того или этих… Довольно! Вернемся в подлинную темноту – да, туда, где человек без пальцев выслеживает очередную жертву.
Дальше – в новую усадьбу, где капитан домовой стражи Торвальд Ном вот-вот передаст ночную вахту в надежные руки Ожога и Леффа (да, он усердно их натаскал!), однако перед этим смотрит, как во двор въезжает двухместная черная карета, и глаза его сужаются в подозрительно-любопытные щелочки, внутри шевелится ощущение… чего-то. А из кареты тем временем выходит фигура в плаще с капюшоном и, словно неприятная мысль, взлетает по лестнице, скрываясь внутри усадьбы. Кто же… Но брось уже думать, Торвальд Ном! Давай, торопись домой, к любящей и должным образом впечатленной супруге! Думай только о ней и спеши!
А вот стражник, у которого время от времени возникают боли в груди, допрашивает завсегдатаев корчмы в поисках свидетелей. Не разглядели ли они того, кто вышел в подворотню вслед за их собутыльником и забил его там до смерти? Неужели никто не поможет отыскать убийцу?… Помогли бы, вот только и убитый был та еще скотина…
В подземном склепе (неприлично освещенном, кстати) сидит некто и замышляет падение города, начиная с горстки малазанцев. В его сознании нет полутонов и других компромиссов, навязанных реальностью.
В Пыхтелках отбой, и кроты ложатся на свои маленькие койки. Бэйниск садится рядом с Драсти, чтобы еще послушать про Даруджистан, ведь Бэйниск родился в Пыхтелках и ни разу не бывал за их пределами. Потому-то у него и загораются глаза, когда Драсти шепотом рассказывает о богатстве, разнообразных яствах, величественных памятниках, голубых огнях, что горят повсюду… и скоро оба засыпают: Драсти на комковатом матрасе, Бэйниск на полу рядом. А с противоположной койки на них глядит Веназ и своим оскалом выдает всю ненависть к Бэйниску и его новому любимчику, который занял место Веназа. Бэйниск – предатель, обманщик и даже хуже, и когда-нибудь Драсти за это поплатится…
Драсти не ошибся: он и правда словно магнитом притягивает задир. Жестокость ситуации в том, что таких смышленышей, как он, множество, и лишь по божьему благословению они доживают до тех лет, когда могут отомстить своим недалеким обидчикам. Увы, утешение это горькое и должного удовлетворения не приносит.
И наконец-то мы снова в Даруджистане. Великая ворониха срывается с башенки Баруковой усадьбы и устремляется в небо. Мелкий жирный демон злобно и довольно глядит ей вслед из чадящей печной трубы.
Словом, эта ночь ничем не отличается от прочих – очередной круговорот ожиданий и предвкушений, откровений и треволнений. Смотри же, смотри вокруг! Со всех сторон день и ночь, свет и тьма! Каждый шагает, непоколебимо веря, что его ждет твердая почва. Шаг за шагом, шаг за шагом, будто нет впереди никакой зияющей пропасти, совсем нет.
Шаг, еще шаг, еще шаг и еще…
Глава десятая
«Смолкает музыка» Рыбак кель Тат
- Придешь ли сказать, когда музыка смолкнет,
- Когда музыкантов поглотит пламя,
- Почерневшие инструменты рассыплются прахом,
- Когда танцорам откажут гниющие ноги и помертвевшая кожа начнет сползать с рук.
- Придешь ли сказать, когда музыка смолкнет,
- Когда звезды, что мы затолкнули в небеса, взревут,
- И тучи, набитые нашей ненавистью, взорвутся,
- Когда яркие высокие князья пройдут, мертво улыбаясь и роняя фальшивые маски с лиц.
- Придешь ли сказать, когда музыка смолкнет,
- Когда разум потонет в трясине суеверий,
- И бросятся в битву десятитысячные армии,
- Когда мы перестанем смотреть вверх и побежим в безумное ничто под пение небесного хора.
- Придешь ли сказать, когда музыка смолкнет,
- Когда от музыкантов останутся лишь обгорелые скалящиеся палки,
- Все инструменты завоют в неистовом крике,
- А вместо ртов останутся зияющие дыры, в которых будет свистеть лишь смертельный ветер.
- Придешь ли сказать, когда музыка смолкнет,
- Огонь обожжет мне дыхание, и песня наполнится мукой,
- Когда упадут обрезанные струнами пальцы,
- И в танце сведет все мышцы, скрутит, словно веревками, и только твой смех зазвучит над моим исковерканным трупом.
- Приди сказать, когда музыка смолкнет,
- Когда я отпрыгну и встречу бога или тысячу,
- Или вовсе никого в благословенном забвении,
- Когда смогу взломать ящик и выпустить зло и горькую ярость на всех безумных дураков, протискивающихся в двери.
- Смотри на меня, смотри удивленными глазами,
- С недоверием, с ужасом, с гневом и укоризной,
- И только крики «Нет!» словно удары барабана огласят правду,
- Смолкает музыка, друзья, мои подлые презренные друзья, и вот я захлопываю дверь прямо перед вашими лицами!
Хрустя сапогами по скользкой от тумана гальке, он шел к воде. Крутые склоны гор поросли зеленеющими густыми джунглями, вверх вздымались высокие малиновые стволы, бороды мха свисали с поваленных деревьев.
Коннест Силанн оперся на посох, мышцы ног дрожали. Он огляделся, переводя дух. Было прохладно, солнце скрывалось за западными пиками, и тень поглощала речную долину.
Чтобы понять, как холоден несущийся черный поток, не нужно было приседать и опускать руку в бурную воду. Теперь ясно, что темная река – вовсе не Дорссан Рил. А чего еще было ожидать? Новое – всего лишь слабое эхо старого; любой отзвук, любой намек на былое приносит лишь боль, напоминая о потере. Каким надо было быть дураком, чтобы проделать весь этот путь. И что он искал? Даже на этот вопрос он не мог ответить.
Впрочем, пожалуй, мог. Бегство. Ненадолго, но все же бегство. Трус бежит, зная, что все равно вернется, и надеясь, что обратный путь убьет его, отнимет жизнь, как бывает повсюду. Но послушай! Ты ведь можешь сделать что угодно со своей душой: преврати ее в ведро, хоть протекающее, которое несешь с собой. Она может стать веревкой, прочной и плетеной, не рвущейся, хоть и завязывается в узлы один за другим. Выбирай сам, Коннест Силанн. Ты здесь, ты проделал долгий путь, ведь так? И как он и говорил… осталось немного. Совсем немного.
Он почувствовал дым.
Удивленный и встревоженный, он повернулся спиной к реке и посмотрел вверх, откуда тянул вечерний бриз. В далеком сумраке – слабое свечение костра.
Никуда не убежать. Он искал одиночества, хотел остаться наедине с нетронутой, непокорной природой. Хотел почувствовать… непричастность. Мечтал, чтобы дикая природа довела его до бесчувствия, до унижения, до жалостливого состояния. Он хотел слишком многого?
Горько хмыкнув, Коннест Силанн двинулся вверх. Что ж, хотя бы руки у костра погреет.
В тридцати шагах у дымящего костра кто-то сидел на поваленном стволе дерева. Узнав громадную, с покатыми плечами, фигуру, Коннест Силанн улыбнулся.
Над огнем на вертелах пеклись две форели. В углях, в почерневшем с одного боку котелке кипел чай. Две оловянные кружки грелись на плоском камне, образующем очаг.
Второе бревно лежало напротив того, на котором сидел воевода, Каладан Бруд; он повернулся к приближающемуся Коннесту Силанну. На широком, как будто зверином лице появилась кривая улыбка.
– Из всех гостей, которых я мог представить себе этим вечером, старый друг, о тебе-то я и не подумал. Прости. Долго же ты спускался в долину, хотя это я вполне могу понять – но уж не взыщи, если рыба подгорела.
– Никаких претензий нет и быть не может, Каладан. Ты разбудил во мне аппетит – к еде, питью, а главное – к хорошей компании.
– Тогда садись поудобнее.
– Значит, ты в самом деле распустил армию после осады, – сказал Коннест Силанн, степенно усаживаясь. – Такие слухи ходили. Хотя, разумеется, мой владыка не сказал ничего.
– Теперь, – сказал воевода, – я командую армией речных камушков, и да, хлопот они доставляют куда меньше. По ночам я могу крепко спать. Хотя, тягаться с этими форелями было ох как непросто. Бери тарелку, только осторожнее с костями, – добавил он, положив на тарелку рыбу.
– Совсем один, Каладан Бруд – уж не прячешься ли ты?
– Может, и так, Коннест Силанн. К сожалению, прятаться не помогает.
– Да, не помогает.
Некоторое время они молча ели. Форель и в самом деле пересохла, но Коннест Силанн не жаловался – все равно было вкусно.
Если Аномандр Рейк был тайной, завернутой во тьму, то Каладан Бруд был само добродушие. Немногословный, он тем не менее мог практически любому дать почувствовать себя желанным и приятным гостем. Вернее, мог, когда на него не давил проклятый груз ответственности. И Коннест Силанн понимал, что этот вечер – ценный дар, особенно благодаря полной неожиданности.
Когда с едой покончили, ночь уже сомкнулась вокруг пятна света от костра. Шум потока звучал непрерывно. Вода течет, не обращая внимания на восходы и заходы солнца, на закутанную в облака луну и медленное вращение звезд. Гул реки напоминал песню без слов, и понять ее смысл было невозможно, ведь ухватить звук, как и саму воду, нельзя. Река текла, нескончаемая и неизмеримая; как невозможна полная неподвижность, так не бывает и абсолютной тишины.
– Почему ты здесь? – спросил наконец Коннест Силанн.
– Хотел бы я знать, что ответить тебе, старый друг, и видит Огнь: желание облегчить ношу просто невыносимо.
– Ты полагаешь, Каладан, я не понимаю, что ждет нас.
– Нет, вовсе нет; в конце концов, ты ведь совершил паломничество к этой реке – а для тисте анди это место исполнено таинственного соблазна. И все же ты спрашиваешь, почему я здесь, а значит, твое знание… неполно. Коннест Силанн, большего я сказать не могу. Не могу тебе помочь.
Старый тисте анди отвернулся и посмотрел в темноту – туда, где река пела для ночи. Значит, и другие приходили сюда. Видимо, какой-то инстинкт вел их к призраку Дорссан Рила. Интересно, ждало ли их тоже разочарование, какое ощутил он, увидев эти черные (хотя и недостаточно черные) воды. Она не та же. Все меняется, включая и нас.
– Мне не очень-то нужно, – сказал он, – прощение.
– А как насчет восстановления?
От этого вопроса перехватило дыхание. Шум реки наполнял его голову десятками тысяч голосов, растекался в груди и сжимал сердце. В животе поселился холод. Во имя Бездны… какая… цель.
Он почувствовал ледяную дорожку слез на согретых пламенем костра щеках.
– Я сделаю все, что смогу.
– Он знает, – отозвался Каладан Бруд с таким участием, что Коннест Силанн чуть не зарыдал. – Можешь сейчас не верить, – продолжал громадный воин, – но твое паломничество пойдет тебе на пользу. Воспоминания дадут силу, когда она понадобится тебе больше всего.
Коннест Силанн не поверил и не мог представить, что когда-нибудь поверит. И все равно… цель. Как ужасно, как изумительно.
Каладан Бруд разлил чай и протянул кружку в руки Коннеста. Олово согрело застывшие пальцы. Воевода теперь стоял рядом.
– Слушай реку, Коннест Силанн. Какой мирный звук…
Но в мозгу старого тисте анди этот звук звучал скорбным хором, оглушительным потоком потери и отчаяния. Призрак Дорссан Рила? Нет, здесь длинная мертвая река истощалась, поток ее полночного безумия сливался с тысячей других. Бесконечные варианты того же горького привкуса.
И глядя на пламя, он снова видел город, умирающий в пожарищах. Харканас под ярящимся небом. Пепел, слепящий, как песок в глаза, дым, отравляющий легкие. Мать Тьма в гневе отказывается от своих детей, отворачивается, а они умирают и умирают. И умирают.
Слушай реку. Вспоминай голоса.
Жди, как ждет здесь воевода. Жди и увидишь, что будет.
Запах дыма держался еще долго, после того как огонь угас. Они ехали по выжженной земле мимо почерневших развалин. Посреди черного пятна еще вздыбилась громадная развалившаяся повозка и дымила, словно злобный погребальный костер. Обломки и мусор лежали как знаки разрушенного общества. И хотя все место словно пропахло убийством, трупов не было видно. Следы вели во все стороны – широкие и не очень.
Самар Дэв, оглядывая сцену, увидела, как путник спешился и прошел на край лагеря, где начал изучать ведущие прочь следы. Все-таки он странный, решила Самар Дэв. Тихий, замкнутый, привыкший к одиночеству, однако в глубине таится поток… да, кровавой бойни. Как будто его собственное одиночество обеспечивает миру покой.
Когда-то, давным-давно, она уже оказалась в обществе другого воина, знакомого с этой идеей. Однако на этом сходство и кончалось. Карса Орлонг, не считая того первого путешествия в осажденную крепость у Угарата, нуждался в аудитории. «Очевидцы, – повторял он, – ожидают всего этого». Он хотел, чтобы за каждым его действием наблюдали, как будто каждая пара глаз была предназначена только для того, чтобы видеть Карсу Орлонга, и все обязаны всего лишь пересказывать другим, что он содеял, что начал и закончил. Из нас он делает свою историю. Каждый свидетель добавляет что-то в рассказ – о жизни и деяниях тоблакая – рассказ, к которому прикованы мы все.
Со сгоревшей повозки свисали цепи с кандалами. Разумеется, пустые. И несмотря на это, Самар Дэв понимала, что выжившие здесь остались рабами. Прикованными к Карсе Орлонгу, их освободителю, прикованными к очередному жуткому эпизоду его истории. Он дает нам свободу и порабощает нас всех. В этом вся ирония. И милее всего, что это он не нарочно, а совсем наоборот. Проклятый дурак.
– Многие вели нагруженных лошадей, – сказал Путник, возвращаясь к скакуну. – И один след идет на север, еле заметный – думаю, он принадлежит твоему другу.
Моему другу.
– Сейчас он уже недалеко впереди и все еще идет пешком. Сегодня нагоним.
Она кивнула.
Путник некоторое время смотрел на нее. Потом запрыгнул на коня и подобрал поводья.
– Самар Дэв, я не могу понять, что здесь случилось.
– Это он, – ответила она. – Он здесь случился.
– Он никого не убил. Из того, что ты рассказывала, я ожидал другого. А он как будто просто пришел к ним и сказал: «Все кончено». – Путник нахмурился. – Как такое возможно?
Она только покачала головой.
Он хмыкнул и развернул коня.
– Скатанди пришел конец.
– Да, конец.
– Я все больше… боюсь твоего спутника. И мне все меньше хочется его искать.
– Но ведь это тебя не остановит? Если он несет меч Императора…
Путник не ответил. Незачем было.
Они пустили коней рысью. На север.
Дул западный ветер, теплый и сухой. Над головой проносились только жиденькие рваные облака. Кружили то ли вороны, то ли ястребы, и Самар Дэв представились мухи, зудящие над трупом земли.
Она сплюнула, чтобы избавиться от привкуса дыма.
Уже вскоре они обнаружили маленький лагерь. Трое мужчин и две беременные женщины. Страх в их глазах мешался с жалкой покорностью, когда Самар Дэв и Путник, приблизившись, натянули поводья. Мужчины и не пытались скрыться; это было особое, редкое мужество: женщинам уже не по силам было бежать, и мужчины остались с ними, а если это будет означать смерть, то так тому и быть.
Такие вещи всегда поражали Самар Дэв.
– Вы следуете за тоблакаем, – сказал Путник, слезая с коня. Мужчины молча уставились на него. Путник, полуобернувшись, жестом поманил Самар Дэв. Удивившись, она спешилась.
– Посмотришь, что с женщинами? – тихо спросил он.
– Хорошо, – сказала она, и далхонец отвел мужчин в сторону. Пораженная Самар Дэв подошла к женщинам. Обе уже были на большом сроке, а еще она заметила, что это… не совсем люди. В хитрых глазах цвета жухлой травы таилась звериная настороженность и покорность, на которую она уже обратила внимание; теперь стало ясно, что это обреченность затравленной, загнанной жертвы. Да, такие глаза можно увидеть у антилопы, которой в глотку вцепился леопард. Представив такую картину, Самар Дэв задрожала.
– Я ведьма, – сказала она. – Поплечница.
Женщины остались сидеть и молча смотрели на нее.
Она приблизилась и присела перед ними на корточки. Лица женщин хранили и человеческие, и звериные черты, словно это были не обычные люди. Темнокожие, с покатыми бровями, широкими ртами – наверняка довольно выразительными, когда полные губы не сжаты так плотно. Обе женщины выглядели сытыми и вполне здоровыми. От обеих исходило ощущение целостности, какое бывает только у беременных женщин. Когда все внешнее обращено внутрь. В другое время Самар Дэв назвала бы это самодовольством, но сейчас момент был неподходящий. К тому же в этой ауре было нечто животное, отчего все казалось правильным; словно только для этого и предназначены женщины.
А теперь это раздражало.
Самар Дэв выпрямилась и пошла туда, где Путник беседовал с мужчинами.
– Нормально с ними все, – сказала она.
От ее тона Путник удивленно задрал брови, но промолчал.
– Ну так, – спросила она, – какие тайны они поведали?
– Его меч сделан из кремня или обсидиана. Каменный.
– Значит, он отверг Увечного бога. И я не удивляюсь. Он не делает того, что от него ждут. Никогда. Похоже, это принцип его проклятой религии. Путник, и что теперь?
Он вздохнул.
– Мы так и так его догоним. – Он коротко улыбнулся. – И уже не с таким трепетом.
– И все-таки риск остается, – сказала она. – Риск… спора.
Они вернулись к коням.
– Король скатанди умирал, – объяснял Путник, пока они ехали прочь от лагеря. – И завещал свое царство твоему другу. Который уничтожил его, освободил рабов и распустил солдат. А себе не взял ничего. Совсем ничего.
Она хмыкнула.
Путник помолчал, а потом сказал:
– Такой воин… просто любопытно. Я бы хотел с ним встретиться.
– Объятий и поцелуев не жди.
– Он не будет рад увидеть тебя?
– Понятия не имею, впрочем, я веду ему его коня – это должно значить хоть что-то.
– А он знает, как ты к нему относишься?
Она бросила на Путника быстрый взгляд и фыркнула.
– Он может думать, что знает, но правда в том, что я сама не понимаю, как к нему отношусь, и чтобы он ни думал, это неверно. И вот мы все ближе, и я нервничаю все больше. Понимаю, это смешно.
– Похоже, из-за этих женщин у тебя испортилось настроение. Почему?
– Не знаю, что, по-твоему, я должна была сделать. Они беременны, но еще не рожают. Выглядят вполне здоровыми – на самом деле даже лучше, чем можно было ожидать. Никакой особый уход им не требуется. Дети родятся и будут жить – или умрут. То же самое и матери. Вот и все.
– Мои извинения, Самар Дэв. Я не должен был так командовать. И на твоем месте тоже оскорбился бы.
А это ли ее расстроило? Возможно. А может, ее собственная бессловесная покорность, наивная легкость, с которой она приняла подчиненную роль. Точно как с Карсой Орлонгом. О, я, похоже, иду по тонкой корке спекшегося песка над бездонной ямой. Самар Дэв открывает собственную тайную слабость. Это прежде она была не в духе? Взгляни на нее сейчас.
Чутье или какой-то талант подсказали Путнику замолчать.
Они ехали дальше, копыта коней выбивали дробь по земле. Теплый ветер обдувал кожу словно сухим песком. Слева от них, в широкой впадине стояли шесть вилорогих антилоп, провожая всадников глазами. По хребтам холмов из чахлой почвы торчали ржаво-красные плоские камни. На них сидели длинноклювые птицы неизвестной породы – с оперением того же красноватого оттенка.
– Одно и то же, – пробормотала она.
– Самар Дэв, ты что-то сказала?
Она пожала плечами.
– Большинство животных приспосабливаются к окружению. Интересно, если вся эта трава вдруг станет кроваво-красной, как скоро пятна у этих антилоп покраснеют? Можно подумать, что по-другому не бывает, но это не так. Посмотри на растения: яркие цвета привлекают нужных насекомых. Если нужные насекомые не прилетят, чтобы собрать пыльцу, цветы умрут. Так что чем ярче, тем лучше. Растения и животные – в непрерывном круговороте, они зависимы и неразделимы. И тем не менее ничто не остается неизменным.
– Верно, ничто не остается неизменным.
– А эти женщины…
– Гандару. Родственные киндару и синбарлам – так объяснили мужчины.
– И не совсем люди.
– Точно.
– Но себя тем не менее считают людьми.
– Думаю, что так, Самар Дэв.
– От них у меня просто сердце разрывается. Путник, против нас у них ни малейшего шанса.
Он искоса взглянул на нее.
– Довольно смелое заявление.
– Разве?
– Мы едем за тартено-тоблакаем, одним из немногих оставшихся от племени, изолированного где-то на севере Генабакиса. Ты говоришь, что Карса Орлонг намерен нести смерть всем «детям» мира – то есть нам. И когда ты рассказываешь, я вижу ужас в твоих глазах. Вижу веру в то, что у него получится. Так скажи мне, против такого, как Карса Орлонг, и ему подобных, у нас есть хоть малейший шанс?
– Есть, конечно, ведь мы можем сражаться. А что могут эти нежные гандару? Ничего. Только прятаться – а когда их найдут, то уничтожат или возьмут в рабство. Тех двух женщин, возможно, изнасиловали. Использовали, как сосуд для человеческого семени.
– Если не считать изнасилования, у любого зверя, на которого мы охотимся ради еды, выбор тоже небольшой: прятаться или бежать.
Читать бесплатно другие книги:
