Дань псам. Том 1 Эриксон Стивен

– Пока не окажется, что прятаться негде.

– А когда кончатся звери, кончимся и мы.

Она хрипло рассмеялась.

– Считай как хочешь, Путник. Но мы так просто не уйдем. Мы наполним пустые земли скотом – овцами и козами. Или распашем целину и посадим хлеб. Нас никто не остановит.

– Кроме, пожалуй, Карсы Орлонга.

Вот и вся правда. Карса Орлонг объявил будущее уничтожение, вымирание. А она желала ему успеха.

– Вот он, – вдруг сказал Путник иным тоном и приподнялся на стременах. – Не так уж далеко он ушел…

Самар Дэв, сидя в седле Погрома, уже могла видеть его. Он стоял лицом к ним в тысяче шагов. Рядом стояли два коня, а из травы выступали не то муравейники, не то валуны; и Самар Дэв поняла, что это совсем другое.

– На него напали, – сказала она. – Идиотам стоило оставить его в покое.

– Думаю, их призраки с тобой согласны, – сказал Путник.

Они подъехали ближе.

Тоблакай выглядел точно так же, как и когда она видела его в последний раз – на песке арены в Летерасе. По-прежнему уверенный, неудержимый. «Я убью его один раз». Так он и сделал. Вопреки… всему. И сейчас он смотрел на нее и на Погрома глазами хозяина, подзывающего любимого охотничьего пса.

И внезапно она ощутила ярость.

– Мы так не договаривались! – рявкнула она, резко натянув поводья перед самым Карсой. – Ты бросил нас в этом проклятом чужом городе! «Сделай, когда время придет» – и я сделала! А ты куда к Худу подевался? И…

И тут она взвизгнула: великан одной мощной рукой сгреб ее с седла и крепко обнял, чуть не задушив, – и при этом, скотина, смеялся, и даже Путник – вот же проклятый придурок – улыбнулся, хотя улыбка вышла кривая, ведь он не мог не замечать полдюжины трупов, лежащих среди травы в крови и внутренностях.

– Ведьма!

– Поставь меня!

– Я поражен, – прогремел Карса, – что Погром терпел тебя столько времени!

– Поставь!

И он уронил ее. С дрожащими коленями она уселась на землю, загремев костями. И сердито уставилась на Карсу Орлонга.

Но тот уже повернулся к Путнику, который оставался в седле.

– А ты кто – ее муж? Должен же у нее быть какой-то муж – а иначе с чего бы она мне постоянно отказывала? Ну что ж, мы сразимся за нее, ты и я…

– Тише, Карса! Он не мой муж, и никто не будет за меня сражаться. Потому что я не принадлежу никому – только себе! Ты понял? Ты вообще когда-нибудь поймешь?

– Самар Дэв ответила тебе, – сказал Путник. – Мы повстречались давно, путешествуя по этой равнине. И решили ехать вместе. Я из Дал-Хона, на континенте Квон-Тали…

Карса фыркнул.

– Малазанец.

Утвердительный кивок.

– Меня зовут Путник.

– Скрываешь свое имя.

– Я скрываю не только имя, Карса Орлонг.

Тоблакай прищурился.

– На тебе татуировки, – продолжал Путник, – бежавшего раба из Семи Городов. А точнее, пойманного. Но разумеется, цепи не могли надолго удержать тебя.

Самар Дэв поднялась с земли и теперь отряхивала пыль с одежды.

– Это скатанди? – спросила она, показав на трупы. – Карса?

Гигант перестал поедать глазами малазанца и повернулся.

– Идиоты, – сказал он. – Хотели отомстить за мертвого короля – как будто это я его убил.

– А это не ты?

– Нет.

– Ладно, – сказала Самар Дэв, – по крайней мере, у меня будет собственный конь.

Карса обошел Погрома и положил руку на холку коню. Ноздри животного затрепетали, и губы оттянулись, обнажая громадные зубы. Карса засмеялся.

– Да, старый друг, я чую запах смерти. А когда было иначе? – И он снова рассмеялся.

– Худ тебя побери, Карса Орлонг, что произошло?

Он нахмурился.

– Ты о чем, ведьма?

– Ты убил императора.

– Я сказал, что убью, и убил. – Он помолчал и продолжил: – А теперь этот малазанец говорит так, будто собрался снова сделать меня рабом.

– Вовсе нет, – сказал Путник. – Просто у тебя, похоже, была бурная жизнь, тоблакай. Жаль только, что я, видимо, никогда не услышу твой рассказ – ты ведь не из тех, кто много говорит?

Карса Орлонг оскалился и запрыгнул в седло.

– Я еду на север.

– И я, – отозвался Путник.

Самар Дэв подошла к двум коням; одному повязала длинный повод – тому, который понравился меньше; и забралась в седло второго – рыжего мерина с широкой спиной и безучастными глазами.

– А я, пожалуй, отправлюсь домой, – объявила она. – То есть нужно найти порт, где-то на западном берегу этого континента.

Путник сказал:

– Я еду в Даруджистан. Корабли ходят по озеру и по реке, которая течет к нужному тебе берегу. И я не отказался бы от твоей компании, Самар Дэв.

– Даруджистан, – повторил Карса Оронг. – Я слышал про этот город. Бросил вызов Малазанской империи и по-прежнему свободен. Взгляну своими глазами.

– Ну и пожалуйста, – отрезала Самар Дэв. – Так и поедем, к следующей груде трупов – а в твоей компании, Карса Орлонг, долго ждать не придется, – а потом к следующей и к следующей; и так через весь континент. В Даруджистан! Где бы он, во имя Худа, ни находился.

– Взгляну на него, – повторил Карса. – Хотя оставаться надолго не стану. – Он вдруг гневно взглянул на нее. – Я возвращаюсь домой, ведьма.

– Собирать армию, – кивнула она, вдруг ощутив покалывание внутри.

– И тогда весь мир увидит.

– Ну да.

И все трое тронулись – Карса Орлонг слева от нее, Путник справа, в полном молчании, хоть и в каждом хранились целые тома истории – настоящего, прошлого и будущего. Между ними она чувствовала себя мятым листиком пергамента, а свою жизнь – небрежной запиской.

В далекой вышине над ними Великий Ворон провожал сверхъестественными глазами три фигуры и издал пронзительный крик, потом расправил широкие черные крылья-паруса и помчался с потоком холодного ветра на восток.

Ей казалось, что она умерла. Каждый шаг давался легко, без усилий, а только движением воли – она не чувствовала веса, не шевелила ногами, не сгибала коленей. Только воля принесла ее туда, куда нужно: в место бесформенного света, где белый песок ослепительно сверкал под ногами – на нужном удалении от глаз, как будто она стоит, хотя своего тела она не видела. Ни рук, ни ног, ни торса. И нигде не было тени от нее.

Где-то впереди жужжали голоса, однако она еще не была готова и оставалась на месте, окруженная теплом и светом.

Мерцание, словно от факелов в густом тумане, приближалось в стороне от голосов, и теперь она видела ряд фигур. Шли склонившие головы так, что длинные волосы закрывали лица, женщины, обнаженные и глубоко беременные. Над каждой сияло, радужно переливаясь, солнышко размером с кулак.

Салинд хотелось бежать. В конце концов, она дитя мертвого семени. Рождена из утробы безумия. Она больше не жрица и больше не может дать благословения – ни бога, ни даже своего – никому, ни единому ребенку, готовому явиться на свет.

И все же эти огненные шары… она знала, что это души не рожденных, еще не родившихся, и матери идут к ней с какой-то целью, с нуждой.

Мне нечего предложить вам! Уходите!

И все же они шли, подняв лица, глядя темными пустыми глазами – и словно даже не замечая ее, шли сквозь Салинд.

Боги… некоторые из них были даже не человеческой расы.

Она ощущала жизнь каждого ребенка внутри проходящих сквозь нее женщин. Видела рождение, видела маленькое существо с удивительно мудрыми глазами – как у всех новорожденных (кроме, может быть, ее собственного). А потом летят года, ребенок вырастает, и лицо становится таким, каким будет до старости…

Но не у всех. Матери проходили сквозь нее одна за другой, и будущее ярко вспыхивало; некоторые действительно быстро умрут. Яркие, многообещающие искорки мигали, затухали и тонули во тьме. И она плакала о них, наполнялась мукой, хоть и понимала, что каждой душе предстоят бесчисленные путешествия, из которых смертным ведомо лишь одно-единственное – а их много, с бессчетными отклонениями, – и это потеря лишь для других, а не для самого ребенка, ведь в неописуемой, невыразимой мудрости он понимает все; и жизнь, которая кажется трагически короткой, может быть полной и нужной…

Другие, увы, умирали от насилия, и это было преступление против самой жизни. И эти души несли ярость, потрясение, отрицание. Несли жалобы, борьбу, горькое сопротивление. Нет, иногда смерть приходила в свой срок, а иногда – нет. Откуда-то послышался женский голос.

Благослови их, чтобы их не забрали.

Благослови, чтобы начали вовремя и сделали все до конца.

Благослови именем Искупителя против жестоких собирателей душ, отнимающих жизнь.

Благослови их, Дочь Смерти, чтобы жизнь каждого шла, как написано, ведь из завершения воцарится мир, а отрицание завершения – отрицание реализации всех возможностей, всех обещаний жизни – это преступление, грех, приговор на вечное проклятие. Берегись отнимающих жизнь, насильников! Гнусных убийц!

Они идут! Вновь и вновь они собирают души…

Странный голос сорвался на крик, и Салинд хотела броситься прочь, но вся ее воля испарилась. Она застыла на этом месте, а матери шли и шли, пронзая ее; матери с черными широкими глазами, рты разинуты в хоре криков, жуткого ужаса, душераздирающего страха за нерожденных детей…

И снова она услышала жужжание голосов, зовущих ее, приглашающих… куда?

В убежище.

С утробным криком Салинд рванулась и побежала к этим голосам…

И открыла глаза. Она лежала на кровати в слабом свете свечей. Голоса обнимали ее со всех сторон; моргая, она попыталась сесть.

Какая слабость…

Рука поддержала за плечо, помогая приподняться, кто-то подложил подушку. Салинд уставилась в знакомое, чужое лицо.

– Спиннок Дюрав.

Он кивнул.

Теперь она видела и других. Женщины тисте анди, все в темных бесформенных хламидах, отводя взгляды, потянулись на выход из комнаты, унося протяжную песню с собой.

А эти голоса – тяжелые, солидные – неужели принадлежали этим женщинам? Она не могла поверить, и все же…

– Ты почти умерла, – сказал Спиннок Дюрав. – Тебя вернули целительницы – жрицы.

– Но почему?…

Он ухмыльнулся.

– Я вижу пару возможностей. Но, думаю, раз они пришли к тебе, в этом есть еще что-то. Возможно, долг. В конце концов, ты ведь тоже жрица… ну, посвященная другому взошедшему, да, но это не важно. Или, – продолжил он, снова улыбнувшись, – так получилось.

Да, но почему? Зачем вы вернули меня? Я не хочу… Она не смогла додумать эту мысль. Поняв наконец, как тяжел грех самоубийства – но она ведь и не собиралась, правда? Хотела только улизнуть, умереть от охватившей ее болезни. Разве не мудро было бы поддаться?

– Нет, – пробормотала она. – Не так.

– Салинд?

– Благословить, – сказала она, – значит вселить надежду. А достаточно ли этого? Освятить желание удачи, полной жизни? И что это может дать?

– Верховная жрица, – наконец произнес он, словно подыскивая слова, – благословляя, ты обретаешь момент покоя, в том, кого благословляешь, в том, кому нужно благословение. Возможно, этот момент продлится недолго, но твой дар… ценность его никогда не увянет.

Она отвернулась. За свечами она увидела стену, покрытую иероглифами анди, и нарисованные фигуры – все повернутые в одну сторону, где было изображение женщины, стоящей спиной ко всем, кто молил ее. Мать, отвергающая своих детей; Салинд видела, как художник выписал все лица, воздетые в отчаянии, искаженные мукой – да, написано слезами.

– Мне нужно обратно, – сказала она.

– Обратно? Куда?

– В лагерь, к паломникам.

– Вы еще недостаточно окрепли, Верховная жрица.

Он перестал обращаться к ней по ее избранному имени. Теперь он видел в ней Верховную жрицу. Почему-то это доставило ей боль. Но сейчас не время было придавать значение таким вещам. Спиннок Дюрав сказал верно: она еще слишком слаба. Даже эти мысли утомили ее.

– Как только смогу, – сказала она.

– Разумеется.

– Они в опасности.

– Что я могу сделать для тебя?

Она наконец снова посмотрела на него.

– Ничего. Это только мое. И Провидомина.

Услышав это имя, тисте анди поморщился.

– Верховная жрица…

– Он не откажет мне снова.

– Он пропал.

– Что?

– Я не могу его найти. Простите, но я совершенно уверен, что его больше нет в Черном Коралле.

– Не важно, – сказала она, сама себе не очень-то веря. – Не важно. Он придет, когда понадобится.

Она видела, что и Спиннок Дюрав ей не верит, и не могла его корить за это.

– Искупитель привел меня на край смерти, – сказала она, – чтобы показать, что нужно. Чтобы показать, зачем нужна я. – Она помолчала. – Это звучит заносчиво? Да?

Он горестно вздохнул и поднялся.

– Я зайду проведать вас, Верховная жрица. А пока поспите.

Она чем-то обидела его, но чем?

– Погоди, Спиннок Дюрав…

– Все хорошо, – сказал он. – Вы не поняли меня. Или не совсем поняли. Вы сказали: ваш бог показал вам, что требуется, – мы, тисте анди, вечно хотим это получить, но никогда не получаем. И вы сомневаетесь в себе. Заносчивость? Бездна внизу, Верховная жрица. Вот что чувствуешь, когда Искупитель благословляет тебя?

И она осталась одна в комнате. Пламя свечей качнулось, когда Спиннок Дюрав выходил, и качающийся свет заставил фигуры на стене плясать.

Только мать по-прежнему стояла, отвернувшись.

Салинд почувствовала прилив гнева. Благослови своих детей, Мать Тьма. Они достаточно страдали. Это я говорю из благодарности твоим собственным жрицам, которые вернули меня к жизни. Это я говорю во имя искупления. Благослови детей своих, женщина.

Свечи снова горели ровно, высоким пламенем, не обращая внимания на слабый гнев Салинд. Нигде в комнате не было тьмы – это, поняла она, и есть ответ.

Старая кровь, забрызгавшая стены, почернела и словно хотела поглотить свет лампы. Пыль сыпалась из трещин в покосившемся потолке, напоминая Провидомину, что над его головой – половина горы. Верхние уровни крепости уже разрушились, сложились внутрь, но продолжали пока держаться. Возможно, вскоре сдадутся и нижние туннели, и тогда грозные развалины на изрытом утесе просто сползут в море.

А пока еще есть эти неосвещенные, прямые и извилистые коридоры, беспорядочный лабиринт, где никого не должно быть, и все же в густой пыли отпечатались подошвы сапог. Мародеры? Возможно, хотя Провидомин прекрасно знал, что поживиться в этих нижних уровнях практически нечем. Он ходил по этим путям много раз, пытаясь хоть чем-то помочь узникам Паннионского Провидца – но всего этого было недостаточно, всегда недостаточно.

Если существует самое злобное проклятие, когда порядочный человек оказывается в неизбежном рабстве у живого воплощения абсолютного зла, то Провидомин ощутил его на себе в полной мере. И порядочность не служила оправданием. Честь не давала отсрочки по преступлениям против человечности. А что касается долга… что ж, он все больше становился лишь оправданием жалкой аморальности. Ничего этого он не привел бы в оправдание того, что совершал по велению своего господина. И не стал бы говорить о принуждении, о понятном желании сохранить жизнь под угрозой смертного наказания. Все это ни к чему. Когда совершаются несомненные преступления, оправдываться будет только трус. И это наша трусость прежде всего делает такие преступления возможными. Ни один тиран не сможет благоденствовать, если все скажут «нет».

Тиран начинает процветать, когда первый драный придурок ему салютует.

Он прекрасно понимал, что многие довольны таким обществом – есть и другие Провидомины, большинство из них упиваются страхом и повиновением, которое продиктовано страхом. И вот он здесь, следом за старым слугой Провидца, пробравшимся в развалины старой крепости. Нет никакого мародера. Замышляется грязный договор, в этом Провидомин не сомневался. Выжившие в одном кошмаре собираются устроить еще один. И этот человек не останется в одиночестве, добравшись до места назначения.

Провидомин прикрыл заслонку лампы и двинулся дальше.

Здесь умирали малазанские солдаты – и воины Панниона. Сегулехи прорвались через ряды защитников дворца. Провидомин буквально слышал эхо той бойни, крики умирающих, отчаянные проклятия горькой судьбе, звон оружия. Он дошел до ступенек, ведущих вниз. Каменные осколки на ступеньках были сдвинуты в сторону. Откуда-то снизу доносилось бормотание голосов.

Они даже не выставили охрану, настолько были уверены в своей безопасности, и он, неслышно спускаясь, увидел внизу отблеск ламп.

Эта палата служила когда-то домом для того, кого звали Ток Младший. Прикованный к стене, он был недоступен для чудовищной матери Провидца. Крохи милосердия со стороны Провидомина, наверное, жгли беднягу, как капли кислоты. Лучше было позволить ему окончательно сойти с ума, сбежать в тот мир забвения, где все настолько сломано, что не подлежит восстановлению. Он еще чувствовал запах матроны к'чейн че'маллей.

Уже можно было различить голоса – трех или четырех заговорщиков. В голосах он слышал возбужденное ликование и обычное самодовольство – старая песня тех, кто играет в игры с жизнью; таков старый мир, всегда одно и то же.

Свой гнев он подавил так давно, что потребовалось усилие, чтобы снова призвать его к жизни, но это было необходимо. Гнев испепеляющий, хотя и жесткий, контролируемый, безоговорочный. В трех ступеньках от пола, все еще в темноте, он медленно достал тальвар из ножен. Не важно, о чем они там болтают. И не важно, что их жалкие планы обречены на провал. Сам заговор пробудил в Провидомине дух убийства, который теперь бился внутри, гремел презрением и отвращением, готовностью сделать то, что нужно.

Первого его шага в палату никто из четырех сидящих за столом даже не заметил, и он, сделав еще шаг, ударил широким клинком в повернувшееся к нему лицо, раскроив пополам. Обратным движением клинка он прорубил шею человека справа, который выпрямился, словно подставив горло под удар, как добровольную жертву. Голова покатилась по полу, тело рухнуло через стул, а Провидомин ухватил край стола и дернул его вверх, придавливая человека слева, упавшего под тяжестью стола. И прямо перед Провидомином остался последний.

С молящими глазами, он нашаривал рукой украшенный кинжал на поясе, отступая…

Но был недостаточно быстр, Провидомин шагнул вперед и обрушил саблю, которая прорубила поднятые предплечья и вонзилась в грудь, через ключицу и сбоку от грудины. Лезвие застряло в четвертом ребре, так что Провидомину пришлось ногой отпихнуть труп, чтобы освободить саблю. Затем он повернулся к последнему заговорщику.

Старый дворцовый слуга. Слюнявый рот, струйка мочи журчит бурным потоком.

– Умоляю, не надо…

– Ты знаешь меня, Хегест?

Быстрый кивок.

– Человек чести – что вы тут наделали?

– Не то, чего можно ожидать от человека чести; именно ваши ожидания позволяли вам строить заговоры. Увы, Хегест, ваши ожидания не оправдались. Катастрофически. В Черном Коралле мир, впервые за десятилетия – город свободен от ужаса. А ты ропщешь, несомненно мечтая о прежнем своем положении, обо всех излишествах, которыми пользовался.

– Я отдаю себя на милость Сына Тьмы…

– Никуда ты себя не отдаешь, Хегест. Я убью тебя, здесь и сейчас. Могу сделать это быстро – или медленно. Если ответишь на мои вопросы, я проявлю сострадание, которого ты никогда не дарил другим. А откажешься – я поступлю с тобой так, как ты поступал со многими-многими жертвами; я прекрасно помню. Так какую судьбу выбираешь, Хегест?

– Я расскажу все, Провидомин. В обмен на жизнь.

– О твоей жизни речь уже не идет.

Человек начал всхлипывать.

– Довольно, – прорычал Провидомин. – Сегодня я на твоем месте, Хегест. Скажи-ка, слезы твоих жертв смягчали твое сердце? Нет, ни разу. Так что утрись. И отвечай.

И человек повиновался, и Провидомин начал задавать вопросы.

Позже Провидомин, как и обещал, проявил милосердие – насколько применимо это слово, когда убиваешь кого-то, понятно, что оно не значит ничего. Он вытер саблю о плащ Хегеста.

И чем он отличается от этих идиотов? Он мог бы выбирать из бесчисленных обоснований, пропитанных обманом. Несомненно, говорил он себе, направляясь к выходу, то, что он сделал, положило конец чему-то, а то, что планировали эти идиоты, могло начать нечто иное – нечто ужасное, что привело бы к пролитой крови невинных. Исходя из этого, его преступление – гораздо меньшее из зол. Так почему же на ноющей душе так погано?

Здравое размышление могло бы шаг за шагом привести в ужас. Он уносил с собой список имен, гнусные детали заговора, имеющего целью изгнать тисте анди; хоть он и понимал, что заговор обречен на неудачу, но оставить все как есть значило навлечь хаос и несчастья. И значит, снова придется убивать. Скрытно, не говоря никому, поскольку это позор. Для таких, как он, для людей с их тупыми, злобными наклонностями.

И все же он не хотел быть рукой справедливости, ведь такая рука вечно в крови и часто неразборчива и склонна к неумеренности.

Самая ужасная подробность из открывшихся ему этой ночью состояла в том, что паутина заговора дотянулась до лагеря паломников. Хегест не знал имен тех, кто засел там, но стало ясно, что это люди значительные, возможно, даже весьма важные. Провидомину нужно возвращаться в лагерь, и от одной этой мысли его мутило.

Салинд, Верховная жрица… она среди заговорщиков? И акт захвата власти – по сути религиозный? Не впервые религия или какой-то культ, охваченные огнем самодовольной определенности и пуританского рвения, раздувают ужасный конфликт; и разве не слышал он собственными ушами – и не единожды – недвусмысленное утверждение, что у Сына Тьмы нет прав за пределами Покрова? Нелепая идея, совершенно недоказуемая – за такие как раз и хватаются фанатики, вздымая сжатые кулаки.

Когда-то он верил, что не единственный, кто принимает власть тисте анди, кто уважает мудрость, какую снова и снова проявлял Сын Тьмы. Дар мира и стабильности, уверенности, недвусмысленных законов, введенных народом, чья собственная цивилизация насчитывает десятки тысячелетий – или больше, если верить слухам. Разве может хоть какой-то человек отринуть такой дар?

Как теперь ясно, могут – и многие. Идея свободы может даже мир и порядок представить подавлением, породить подозрения о каком-то скрытом умысле, громадном обмане, неопределенном преступлении, недоступном человеческому пониманию. Очень щедрая точка зрения, а иначе пришлось бы признать, что человек изначально конфликтен и проклят духом стяжательства.

Провидомин добрался до крутого подъема, ведущего к хорошо замаскированному входу в туннели и, распугивая крыс, вышел в сухой, теплый воздух Покрова. Да, придется идти в лагерь паломников, но не сейчас. Нужна подготовка. Кроме того, если удастся вырезать злокачественную опухоль в городе, тогда заговорщики в лагере окажутся в изоляции, беспомощные и не способные что-то предпринять. Тогда можно будет с ними разобраться на досуге.

Да, так лучше. Обоснованно и методично, таким и должно быть правосудие. И он вовсе не избегает подобного путешествия.

Удовлетворенный такими доводами, Провидомин отправился в ночь убийства, а здесь, в этом городе, ночь длилась вечно.

Крысы смотрели ему вслед. Они ощущали запах крови от него, и многие были свидетелями бойни внизу, и некоторые помчались прочь из развалин – в мир света за ночным саваном.

Да, их призывал хозяин по имени Крысмонах; имечко действительно забавное, высокомерное и ироничное. Вот только никто из знакомых не понимал всей правды, сокрытой в этом имени. Да, Крысмонах. Монах крыс, жрец и волшебник, чародей и собиратель духов. Смейтесь и шутите, если угодно… на свой страх и риск.

Борцы за свободу обнаружили врага, и с этим нужно что-то делать.

Город Бастион навис над громадным умирающим озером, его крепкие приземистые стены почернели, словно политые чем-то маслянистым. Лачуги и хибары под стенами города были сожжены и разрушены до основания; почерневшие обломки устилали склон до мощеной дороги. Над зубчатыми стенами повис густой угрюмый дым.

Сложив израненные руки – поводья были свободно накинуты сверху, – Нимандр вглядывался в город и зияющие ворота. Стражи не видно, ни единого силуэта на стенах. Не считая дыма, город выглядел безжизненным и покинутым.

Едущий рядом с Нимандром во главе скромной колонны Клещик сказал:

– Название Бастион предполагает наличие яростных защитников, ощетинившихся всеми видами оружия, подозрительных к любым чужакам, направляющимся к воротам. Так что, – добавил он со вздохом, – мы явно наблюдаем благословенное расслабляющее действие сейманкелика, сладкой крови Умирающего бога.

Нимандра преследовали воспоминания о времени, проведенном с великаном-зодчим. Казалось, он обречен на встречи, не имеющие продолжения; жизнь каждого встреченного на пути оставляла бурлящий след тайн, в которых он барахтался и почти тонул. Яггут – Готос – сделал только хуже; существо громадной древности, он хотел как-то использовать их, но объяснять причины ему было совсем не интересно.

Потому что мы подвели его.

Воздух был пропитан гнилостным соленым запахом, от старой береговой линии тянулась выбеленная равнина, на которой торчали над сорняками сухие пристани и лежали на боку рыбацкие лодки. Слева виднелись фермерские дома посреди рядов пугал, но, похоже, не осталось ничего живого: растения почернели и высохли, только торчали сотни неподвижных разодетых фигур.

Они подходили к арке ворот, и по-прежнему никого не было видно.

– За нами наблюдают, – сказал Клещик.

Нимандр кивнул, у него было такое же чувство. Спрятанные, алчные глаза.

– Как будто мы сделали то, чего они хотели, – негромко продолжал Клещик. – Доставили Чика прямиком в их проклятый Мерзостный Храм.

И такое возможно.

– Я не собираюсь отдавать его – ты же знаешь.

– Значит, будем воевать против всего города? Против фанатиков-жрецов и бога?

– Да.

Улыбнувшись, Клещик проверил меч на поясе. Нимандр нахмурился.

– Кузен, что-то я не замечал за тобой такой кровожадности.

– Да нет, я не рвусь в бой, Нимандр, как и ты. Но только кажется мне, что нас слишком долго пинали. Теперь наш черед, вот и все. Только твои израненные руки меня беспокоят.

– Араната сделала все, что могла – я поправлюсь. – Он не стал объяснять, что душевные муки гораздо серьезнее телесных. Араната действительно исцелила раздробленные кости и разодранную плоть. И все же Нимандр держал руки бережно, как искалеченные, а по ночам ему постоянно снилась глыба обсидиана, скользящая по пальцам, боль, брызнувшая кровь – и он просыпался, липкий от пота, с дрожащими руками.

Теми руками, которыми он душил Фейд – почти насмерть. И боль казалась наказанием; и в городе перед ними снова будет жестокость, снова придется приносить смерть с ужасным изяществом.

Они придержали коней перед аркой ворот. Деревянные створки были испещрены знаками и залиты той же густой черной слизью, что покрывала стены.

Ненанда крикнул с козел фургона:

– И чего мы ждем? Нимандр? Давай покончим со всем этим.

Клещик развернулся в седле и сказал:

– Терпение, брат. Мы ожидаем торжественную встречу. Убивать будем после.

Каллор слез с задника фургона и подошел к воротам.

– Я слышу пение, – сказал он.

Нимандр кивнул. Звук далеких голосов волнами накатывал на них из сердца города. Других звуков не было слышно – странно для густонаселенного, процветающего города. И в арке ворот Нимандр не видел ничего – только пустые улицы и пустые лица глупых домов с окнами, закрытыми ставнями.

Каллор пошел дальше, в тень ворот, и вышел на широкую улицу, тут он остановился, пристально глядя куда-то влево.

– Вот и вся торжественная встреча, – вздохнул Клещик. – Ну что, Нимандр, войдем?

Сзади раздался мелодичный голос Аранаты: