Дань псам. Том 1 Эриксон Стивен

Лицо Скаллы медленно побледнело, глаза наполнились ужасом.

– Два дня?!

– Снелл говорит…

– Дура!.. Этот мальчишка лжец и вор!

Под таким напором Мирла отступила.

– Он передал нам твои деньги…

– Да, после того, как я его чуть не придушила! Что Снелл сделал с Драсти? Что?

Мирла расплакалась, выкручивая себе растрескавшиеся руки.

– Он клянется, что ни при чем…

– Постойте. – Увидев, что Скалла хочет ее ударить, Мурильо поспешил вклиниться между женщинами. – Что случилось? Пропал ребенок? Я могу расспросить знакомых – у меня обширные связи. Успокойтесь и давайте все обдумаем. Говорите, его видели на пристани? Значит, нужно узнать, какие суда отплывали из гавани в последние дни. Торговый сезон только начался, поэтому круг поисков будет невелик. Итак, мальчику пять лет, и его зовут Драсти… – Нижние боги, да как вы вообще отпускаете пятилетнего одного на улицу? – Можете его описать? Волосы, глаза и так далее.

Содрогаясь от рыданий, Мирла кивала, и кивала, и кивала…

Скалла тем временем развернулась и, гулко топая сапогами, убежала из школы.

Мурильо удивленно смотрел ей вслед.

– Куда… Что вообще происходит?

– Э-эт-то ее сын, – проговорила Мирла между всхлипами. – Ее родной сын, но она от него отказалась, поэтому он живет с нами, а Снелл – Снеллу это не нравится, и он издевается над мальчиком иногда, но никогда не сделал бы ему ничего плохого, не сделал бы!..

– Мы его найдем, – пообещал Мурильо. Найдем, да пребудет с нами и с мальчиком милость Госпожи. – Теперь, пожалуйста, расскажите о нем все, что знаете. Как он выглядит, чем обычно занимается – да, и об этом тоже. Мне нужно знать все, Мирла. Все.

Своим недалеким, но по-животному проницательным умом Снелл понимал, как пользоваться тем, что окружающие считают тебя хорошим. Даже если всплывает жестокая правда, достаточно жалостливо расплакаться, и большой защитник закроет тебя руками. Все матери так поступают.

Можно ли надеяться, что, хотя бы изредка, хотя бы глубокой ночью, когда из темноты выползают все страхи, ребенок задумается, как его поступки подрывают материнскую веру: и в него, и в нее саму тоже? Как ни крути, сын есть продолжение матери (так она, во всяком случае, убеждена где-то в неописуемой глубине души, невидимой, но надежной, будто железная цепь). Ругаешь ребенка – страдает и мать, ведь это ее роль ставится под вопрос: чему она научила свое чадо или не научила, на что решила закрыть глаза, а где просто притворилась, будто ничего и не было.

Поплачьте о матери. Снелл никогда не станет – все его слезы исключительно для него самого. Выползающие из тьмы страхи, конечно, пробуждают отдельные проблески мысли и даже сочувствия, но, увы, не приводят к тому, чтобы мальчик осознал свое поведение или испытал сострадание к безоговорочно любящей матери. Натура толкала его брать все, что дают, как будто так положено от рождения, раз и навсегда.

А если что-то ему не давали – что угодно, – он аж исходил пеной от несправедливости. Как так – не давать то, чего он заслужил, а заслуживает он всего, чего захочет? Он тянулся за всем, чего хотел, и выходил из себя, если у него это отнимали или это что-то от него ускользало!

В отсутствие навязанных представлений ребенок сам выдумает удобную для себя систему мира. Мир, созданный неокрепшим – и явно неспособным к самокопанию – разумом, приобретает поистине странную форму. Но не будем валить все на взрослых, родственников или посторонних. Просто некоторые дети рождаются в клетке – у каждого в черепе она есть, – и в клетке этой темно.

Он слонялся по улицам, спасаясь от настойчивых расспросов. Да как они смеют его в чем-то обвинять? Вот когда он вырастет, никто и слова не вякнет. А кто попробует – тому он разобьет лицо и раздавит голову. Его будут бояться, а он будет делать все, что захочет. Ох, как ему не терпелось поскорее стать взрослым, и это была чистая правда.

И однако ноги несли его к Двуволовым воротам. Надо было понять, что случилось. Неужели Драсти все еще там лежит? Неужели Снелл так сильно его приложил? Прямо насмерть? Это возможно, если Драсти родился слабым, если он и так был ходячий труп. Тогда никто и не удивится. В конце концов, даже родная мамка от него отказалась. Стало быть, если он лежит там, на холме, дохлый, Снелл-то тут при чем? Рано или поздно так бы все равно случилось.

Снелл испытал некоторое облегчение, но стоило узнать наверняка. А что, если Драсти не умер? Может, затаился где-то, замышляя убийство? Может, он прямо сейчас следит за Снеллом! И прячет за пазухой ножик или колотушку. Стремительный, хитрый, мгновенно скрывающийся из виду, не важно насколько быстро Снелл поворачивает голову. Да, он где-то здесь! Крадется следом, выжидает.

Снеллу были нужны доказательства, и поэтому он бежал через Майтен, где от вони Бурой бухты и вида прокаженных буквально выворачивало наизнанку… Ха! Как они вопят, если попасть булыжником покрупнее! Снелл боролся с соблазном задержаться, найти кого-нибудь поуродливее и бить его камнями, пока крики не смолкнут. Так ведь будет даже милосерднее, чем дать ему сгнить заживо?

Но нет, не сейчас – может, потом, на обратном пути. Сперва он постоит, посмотрит немного на распухший, засиженный мухами труп Драсти – чем не прекрасное завершение дня? Все проблемы решены. Никто не высматривает его из теней. И вот тогда он будет кидаться камнями, быстро и точно, как человеческая катапульта. Бац, шмяк, хрясь! Хрусти, жалкий череп!

Пускай он еще не вырос, но кое на что уже способен. Например, отнимать жизни.

Он сошел с дороги и направился к холму. То самое место, такого не забудешь. Воспоминание четко отчеканилось у него в мозгу. Первая картина для гобелена, который будет пересказывать подвиги Снелла. Он убивает своего злейшего врага, а в небе над озером свидетелями парят драконы!

От подъема по склону он выдохся, ноги гудели. Но это, конечно, только из-за тревоги. Царапая икры, мальчишка продирался сквозь высокую траву.

Вот оно, то самое место. А тела нет.

Снелла пробрал ужас. Он вертел головой во все стороны – значит, Драсти жив! И ничего с ним не случилось! Он просто притворялся, беззвучно терпя удары. А теперь спрятался и ждет, когда вернется Остряк, чтобы Снеллу досталось по самое Худ не балуй! Конечно, ведь Драсти у Остряка в любимчиках, ведь Драсти помогает по хозяйству. Но кто, как не Снелл, принес навоз в прошлый раз? Кто, а? Конечно же, этого Остряк не видел, потому и не знает, а если б знал…

Если б знал, то убил бы.

Дрожа от холодного ветра, дувшего с озера, Снелл сбежал с холма. Нужно вернуться – не прямо домой, а засесть неподалеку и подкараулить Драсти. И наврать ему, что случилось. Наврать… Но у Снелла больше нет мешочка с монетами. Драстиной мамки денежки – не забавно ли? Она ведь все равно богатая, и Снелл тоже заслуживает этих монет (он осторожно пощупал опухшую щеку). Сучка побила его и отобрала деньги. Ничего, когда-нибудь она заплатит, о да, заплатит.

Когда-нибудь, о да, когда-нибудь он вырастет, и тогда… Ну, берегись!

Чтобы с Горласом стали считаться как со взрослым, ему пришлось убить в поединке знаменитого дуэлиста. Зато теперь он возмужал окончательно, стал членом Совета и внушал не только уважение, но и страх. Кроме того, он был богат, но не чрезмерно, хотя это лишь вопрос времени.

Глупцы по всему свету поклоняются богам и богиням, но единственное, что на самом деле заслуживает поклонения, – это деньги. Поклоняться деньгам – значит наблюдать, как преумножается их количество. Все, что Горлас заработал, он отнял у других – вот настоящая победа. День за днем, сделка за сделкой, он выигрывал все новые призы, демонстрируя тем самым свою веру – и, что уж таить, испытывая при этом несказанное наслаждение.

Глупцы бросают монеты в чаши для пожертвований, а богатые забирают эти монеты – вот в чем истинное разделение человечества. Кроме того, именно богатые решают, сколько денег должны пожертвовать глупцы. Это ли не власть?

И какую сторону выбрать? Как будто есть варианты.

Деньги приносят власть, как набожность – благословение, но власти и богатства никогда не бывает достаточно. Впрочем, жертв тоже. Кто-то ведь должен убирать улицы в Усадебном квартале. Кто-то ведь должен стирать одежду, белье и прочее. Кто-то ведь должен заниматься ремеслом, в конце концов! И конечно, кто-то должен сражаться на войне, когда богатые решают урвать себе очередной кусок.

Горлас Видикас, рожденный для богатства и воспитанный для знатности, был доволен своей жизнью, однако знал, что может жить еще лучше – достаточно проделать ряд простых действий.

– Дорогая супруга, – сказал он, поднимаясь, – мне нужно отъехать. Вернусь завтра или даже послезавтра.

Ваза молча и рассеянно смотрела, как слуги убирают со стола поздний завтрак: мозолистые руки бесперыми птицами порхали над тарелками.

– А зачем? – спросила она.

– Меня назначили попечителем одного предприятия за городом, и я должен посмотреть, как идет работа. После этого я отправлюсь в Алчбинский Придел, чтобы подписать нужные бумаги.

– Что ж, хорошо, супруг.

– К сожалению, меня заранее не уведомили, – продолжал Горлас, – а я уже успел пригласить к нам на ужин Шардана с Ханутом. – Помолчав, он улыбнулся жене. – Потому перепоручаю их тебе. Уверен, ты примешь их как подобает. Не забудь передать им мои извинения.

Во взгляде Вазы читалось нечто неприятное.

– Ты хочешь, чтобы я развлекала сегодня вечером твоих друзей?

– Именно.

– Понятно.

Допустим, она и правда понимает. Тогда почему не бунтует? Не хочет. И что это за румянец у нее на щеках – уж не возбуждение ли?… Впрочем, разглядеть лицо жены получше Горлас не успел. Ваза развернулась и, неподражаемо покачивая бедрами, вышла из столовой.

Ну вот, что сделано… то сделано.

Горлас поднялся и подозвал камердинера.

– Подготовь экипаж, я выезжаю сейчас же.

Слуга закивал и побежал выполнять распоряжение.

Кто-то ведь должен ухаживать за лошадьми, проверять сбрую, чистить карету и чинить тормоза. Кто-то ведь должен следить, чтобы походные сундуки всегда были собраны. А значит, кто-то должен оказывать другие услуги – например, раздвигать ноги в оплату за прошлые услуги и в счет будущих долгов, когда настанет время действовать.

Да, пусть сейчас берут его жену. Горлас позже возьмет их: все, чем они владеют, все, чем только мечтают владеть. Назавтра оба будут принадлежать ему – один уж точно, а второй не позднее, чем через месяц. Кто же зачнет Горласу наследника? Впрочем, не важно. Главное, когда Ваза забеременеет, от него отстанут родители, да и она сама, наверное, обрадуется и перестанет ходить с вечно несчастным лицом, то и дело вздыхать и тоскливо глядеть в окно.

Кроме того, она ведь тоже поклоняется деньгам. Одному Худу ведомо, сколько она тратит на дорогие безделушки и бессмысленные удовольствия. А как появится ребенок – и потом еще трое или четверо, – так она сразу станет довольной и не будет докучать мужу.

Без жертвы не обойтись. Так принеси ее, дорогая. Кто знает, может, тебе это даже понравится.

Полтора колокола спустя Видикасов экипаж наконец выехал за Двуволовые ворота; дорога расширилась, и лошади зашагали быстрее. По сторонам от дороги тянулся Майтен – унылое зрелище (впрочем, куда еще деваться потерянным и обездоленным?). Чтобы вытерпеть, Горлас закрыл ставни и держал под носом ароматический шарик.

Придя к власти, он прикажет вырыть на Заселенной равнине огромный котлован, чтобы в нем закопать всех этих бесполезных тварей. Как просто: нет денег заплатить за лекаря – ну, не судьба, зато на похороны можно не тратиться!

Наслаждаясь мыслями об этом и других улучшениях, которые ожидают общество, под скрип колес Горлас задремал.

Ваза сидела у себя в уборной и разглядывала луну под стеклом. Что ей терять, кроме доброго имени? Да и о потере ли речь? Ханут будет ехидно улыбаться, Шардан станет ходить гоголем так, и каждый поймет, какой секрет он хранит. После них появятся другие, с похожими ожиданиями. И может быть, она все-таки войдет во вкус. А рано или поздно ей встретится мужчина, который почувствует, что любит ее, и тогда Ваза приступит к выполнению своего замысла – единственного замысла, но в высшей степени разумного и логичного. Более того – оправданного.

Порой звери, посаженные на цепь, кидаются на своих хозяев. И иногда даже разрывают им глотку.

Но нужно время. Ни Шардан Лим, ни Ханут Орр не годятся: несмотря на то, что их триумвират построен на расчете, без Горласа они не обойдутся. В конечном итоге, если сложится благоприятная обстановка, они пойдут друг против друга, но произойдет это, вероятно, очень нескоро.

Сможет ли она справиться сама?

В чем смысл моей жизни? Нет, правда – в чем? Ответа не было. Ваза чувствовала себя ювелиром, которому все равно, с каким материалом работать. Блестящий камешек или тусклый, редкий или заурядный – ему нет до этого дела. Единственное различие в том, сколько покупатель готов заплатить. А как это оценить, когда потребность всегда одна: желание чего-то нового и особенного?

Ваза тоже могла бы свести все свои потребности к одной, ведь иначе того, что ее ожидает, не выдержать.

От холода под бледной кожей проступили лиловые дорожки, по которым текла густеющая кровь. Нужно выйти на солнце, ощутить тепло, почувствовать, что люди провожают ее взглядом, засмотревшись на дорогую горностаевую накидку, отороченную черным шелком с серебряным шитьем. На браслеты, украшающие ее запястья и лодыжки, – изобильные до безвкусицы и заманчивые для воров. На умащенные волосы и глаза, ленивые и пресыщенные, соблазнительно полуприкрытые, как будто она никого и ничего вокруг не замечает. О, на такой взгляд красоты ее глаз еще хватит…

Вот она прямо сейчас смотрит на них в зеркало: ясные, даже несмотря на полграфина вина, выпитого за завтраком, и трубку ржавого листа, выкуренную после. Вдруг подумалось, что в следующий раз из зеркала на нее взглянет кто-то другой – незнакомка, обрядившаяся в кожу Вазы, надевшая на себя ее лицо. Эта незнакомка будет куда более умудренной, куда более сведущей в отвратительном устройстве мира.

Желает ли Ваза с ней познакомиться?

Возможно.

День уже был в самом разгаре. Опасаясь, что слишком хорошо запомнит женщину, с которой решила попрощаться, Ваза отвернулась от зеркала и стала собираться на прогулку.

– Значит, ты тот историк, который пережил Собачью цепь.

Старик за столом поднял глаза и нахмурился.

– Вообще-то не пережил.

– Прости…

Скиллара села напротив. Она чувствовала себя странно воздушно, словно жир был невесомым. Нет, в последнее время она не толстела, но кости все равно уставали, зато сейчас пришло ощущение полноты, округлости, и отчего-то Скиллару переполнял сексуальный заряд, медленно томящаяся леность. Она достала трубку и посмотрела на малазанца.

– Долгая история, – произнес тот.

– Которую ты рассказываешь тому длинноволосому барду.

Историк хмыкнул.

– И здесь подслушивают.

– Выговориться даже полезно. Узнав, что я была в Рараку, в лагере Ша'ик, он тоже решил меня обо всем расспросить. Вот только я почти ничего не помню, поэтому смогла рассказать только про Геборика.

Дукер поднял голову, в глазах у него, испаряя грусть и тоску, вспыхнул огонек.

– Про Геборика?

Скиллара улыбнулась.

– Рыбак сказал, тебя это заинтересует.

– Да, конечно… – Помолчав, он поправился: – Наверное.

– Увы, он погиб. Но если захочешь, я расскажу обо всем, что с ним произошло. С той самой ночи, когда мы сбежали от Ша'ик.

Глаза у Дукера снова потускнели, и он отвел взгляд.

– Похоже, Худ вознамерился оставить меня в одиночестве. Все друзья…

– Старые друзья, – заметила Скиллара, раскуривая трубку. – Значит, освободилось место для новых.

– Горькое утешение.

– Думаю, нам надо пройтись.

– Я не в настроении…

– Зато я в настроении. К тому же Баратол куда-то запропал, а твои приятели – наверху обсуждают заговоры. Чаур не вылезает из кухни, все тащит в рот, а Дымка запала на меня. Нет, это забавно и порой даже приятно, только я не такого ищу. А она и слышать ничего не хочет. В общем, мне нужен спутник, и я положила глаз на тебя.

– Скиллара, правда…

– Старость не дает права быть грубым. Отведи меня, пожалуйста, в таверну «Феникс».

Дукер долго смотрел ей в лицо.

Она глубоко затянулась ржавым листом, наполнила дымом легкие, выпячивая пышную грудь. Взгляд Дукера опустился ниже.

– Хочу оконфузить друга. – Скиллара выдохнула большой клуб дыма в закопченный потолок.

– Ну, раз так… – кисло проворчал историк.

– Раллик вне себя.

Резчик сел, отломил внушительный кусок от сырного бруска, переложил его в левую руку, а в правую взял яблоко. Откусил сначала от одного, затем сразу от другого.

– Крупп соболезнует. Трагедия судьбы, когда судьбу выбираешь исходя из того, что тебе дано. Дражайший Резчик мог бы оставить свое прежнее имя, выбери он жить, допустим, в тени Мурильо. Увы, Резчик на словах оказался резчиком и на деле.

– Нет, постой, – возразил Резчик, прожевав. – Я не собирался жить в тени Раллика – ни в чьей тени, если на то пошло. И вообще, от самого слова «тень» меня тошнит. Если я действительно проклят богами, то это дело рук Престола Тени.

– Скользкий Престол Тени, бесформенный и злокозненный! Воистину подлейший бог из всех! Холодна его тень, неудобен и жесток его трон, ужасны его Гончие, запутан его Узел, сладки и соблазнительны его невинные слуги!.. Но! – И Крупп воздел пухлый палец. – Резчик не станет ходить в тени – в чьей бы то ни было! Даже в тени той, которая покачивает, чем можно покачивать, рубит, что можно рубить, хлопает этими хлопающими ресницами, обрамляющими бездонные черные глаза, что и не глаза вовсе, а омуты невообразимой глубины. Разве не жаль? Именем Апсалар, совсем не жаль!

– Иногда хочется тебя придушить, – проворчал Резчик, уставясь в стол и на время позабыв про сыр и яблоко.

– Бедняга Резчик. Крупп не может сдержать горестных вздохов, исполненных сочувствия, и всегда готов предложить теплые товарищеские объятия, чтобы закрыть друга от холодного и жесткого света истины! А теперь разлей-ка нам еще по кружке этого травяного отвара. Пускай вкус его и отдает слегка соломой и глиной, из которой месят кирпичи, зато, по словам Мизы, он помогает все переваривать, включая и плохие вести.

Резчик разлил, затем снова откусил от яблока и сыра по очереди. Прожевав, горестно закатил глаза.

– Что за плохие вести?

– Конечно же, те, которые еще предстоит услышать. Поможет ли мед этой пищеварительной добавке? Похоже, что нет. Скорее свернется и исторгнется. И почему, вопрошает Крупп, те, кто придерживается здорового образа жизни, пьют мерзко пахнущие настои, едят сырое и неприготовленное да соблюдают режим, единственное назначение которого – точить кости да истончать мускулы, а выглядят сии апологеты всего чистого и полезного все как один тощими, бледными до бескровия, с валунами, колыхающимися в горле и водянистыми глазами, полыхающими праведным превосходством, да еще и ходят, как дерганые аисты, и мочатся водой настолько прозрачной, что ее можно заново пить?… И кстати, будь любезен, передай дорогому и блаженному Круппу последний пирожок, что так уныло скучает вон на той оловянной тарелке.

– Прости, передать – что? – не понял Резчик.

– Пирожок, юноша, пирожок! Сладкое удовольствие, что так смущает почитателей страданий! Сколько раз мы живем, риторически вопрошает Крупп, чтобы подчинять свою жизнь столь непоследовательной дисциплине, над результативностью которой сам Худ надорвал бы живот? Сегодня же вечером, дорогой друг Круппа, мы с тобой прогуляемся по кладбищу и будем делать ставки, чьи кости принадлежат здоровым, а какие – диким и безрассудным любителям удовольствий, для кого каждый день – веселая пляска?

– Я бы поставил на то, что более здоровые кости у тех, кто умер старым.

– Несомненно, несомненно, друг мой Резчик. Очень веская истина. Крупп ежедневно видится с глубокими стариками и наслаждается их широкими улыбками и задорными приветствиями.

– Крупп, они не все ничтожества.

– Верно, то и дело заваливается какой-нибудь олух с широко распахнутыми глазами, потому что жизнь, полная разухабистого угара, осталась позади, а олух и не заметил! И чему он удивляется? Как я еще не помер!.. А вот ты, ты, со своими жалкими тремя десятилетиями стерильной скуки, почему бы тебе не пойти и не помереть!

– Тебе что, докучают старики?

– Хуже. Дорогой друг Мурильо стал ворчливым и беззубым, да еще помышляет о праздности. Резчик, пообещай своему дорогому Круппу, что если ты увидишь, как этот сияющий образчик, сидящий перед тобой, начнет кряхтеть, пускать слюну, ругаться на погоду, как и прочие старые пердуны, то свяжешь Круппа покрепче, запихнешь в толстый холщовый мешок, найдешь скалу повыше и сбросишь – пускай полетает! Пускай рухнет в бурные воды, в пенистые волны, на острые камни! Крупп умоляет тебя, друг Резчик. А пока он будет лететь, ты сам пой, пляши и плюй ему вслед!.. Обещаешь?

– Если сам буду жив, Крупп, то исполню твою просьбу в точности.

– Крупп рад, очень рад! Какое облегчение! Ай-яй, последний пирожок не так встал в кишках… Надо еще выпить чаю, чтобы предать земле эту смолянистую отрыжку безвкусной жалости. А затем, очень скоро, наступит время обеда! И погляди, кто вошел: не кто иной, как Мурильо – обладатель новой работы, а потому преисполненный щедрости!

Любовь Искарала Прыща была чистой и прекрасной, вот только жена постоянно путалась под ногами. Когда он наклонялся влево, она наклонялась вправо; он – вправо, она – влево. Когда он вытягивал шею, она тоже вытягивала шею, и поэтому Прыщ видел только спутанные косматые волосы, а под ними – холодные черные глаза, слишком много понимающие, на беду Могоры – ну и на его беду тоже.

– Тупая ведьма, – проворчал Прыщ. – Я наклоняюсь туда-сюда и поднимаю голову потому, что мне так хочется, а не потому, что загляделся на сладостно-аппетитную попку Верховной жрицы. Ох, как она ее выставляет – знает ведь, соблазнительница, похотливая дева: я извиваюсь и исхожу слюной, у меня учащаются дыхание и пульс! Но нет! Как ни извернусь, всюду это страшилище затмевает мне обзор! Пожалуй, стоит ловко спровадить ее по какому-нибудь поручению… М-м, а это мысль!

Улыбаясь, он наклонился к супруге; маска обаяния с трудом выдерживала давление ее грозного взгляда.

– Мой сладкий пирожочек, наша мулица в храмовом стойле нуждается в уходе и расчесывании.

– Да неужели?

– Конечно. И раз уж ты явно ничем в данный момент не занята, могла бы сделать что-нибудь полезное.

– Ошибаешься, дорогой мой супруг, я делаю очень полезное дело.

– Какое же, моя нежная курва?

– О, я трачу свое драгоценное время, чтобы не дать тебе натворить еще больших глупостей, чем обычно. И, доложу тебе, удается мне это с трудом.

– О каких глупостях она говорит?… Моя любвеобильная устрица, о чем ты?

– Она согласилась поверить, что ты тот, за кого себя выдаешь. И только это не дает ей выставить наши тощие задницы за порог: меня, тебя, мула и вопящих бхок'аралов – если, конечно, она сможет выгнать их из подвала. Я ведьма и паучья богиня, и Верховную жрицу мое присутствие совсем не радует. Так что еще раз предупреждаю, о бельмо моего ока: попробуешь ее поиметь, и нас вышвырнут.

– Она столько говорит – прямо удивительно, как у нее зубы не выпадают. Впрочем, погоди-ка! Почти все уже выпали. Тс-с, только не смейся. Даже не улыбайся… Я что, улыбаюсь? Возможно, но это вежливая улыбка, не выражающая ничего, кроме благосклонности – или ничего вовсе, хотя жены по всему миру, завидев ее, ни с того ни с сего приходят в исступление… Ах, мои сладкие и любимые милашки.

Прыщ вздохнул и откинулся назад, пытаясь выглянуть из-под жениной подмышки, но волосы заслоняли обзор. Поморщившись, он снова вздохнул и потер глаза.

– Ну же, супруга, иди. Мулица вся истосковалась по твоему милому личику – так и хочет его лягнуть! Хи-хи-хи!.. Тс-с, только не смейся! Даже не улыбайся! – Жрец поднял взгляд. – Мой сладкий сморщенный финик, почему бы тебе не прогуляться, не пройтись под солнцем по улицам?… А лучше по сточным канавам, ха! Искупаться в помоях! Поссать на фонарный столб, чтобы ни один пес в Даруджистане даже близко не подошел! Ха!.. И если я улыбаюсь, то искренне и заботливо, видишь?

К супружеской парочке подползла Верховная жрица Сордико Куолм. О, эта женщина не ходила, она двигалась одновременно вперед и вбок – настоящая змея-искусительница, беспечная чаровница… боги, мужчина мог умереть от одного только взгляда на нее! Что это? Искарал застонал? Нет, конечно! Наверняка этот хрюкающий звук издала подмышка Могоры.

– Была бы вам весьма обязана, – сказала Верховная жрица своим глубоким голосом, в котором все возможные соблазны сливались в жаркий призыв, – если бы вы двое решили себя убить.

– Я могу притвориться мертвым, – прошептал Искарал Прыщ. – А она пускай сгинет. О Верховная жрица моих фантазий, разве я не вижу, как ты борешься со своими животными позывами, со страстным желанием заключить меня в объятия? Да, я знаю, что красота не мое достоинство, зато у меня есть власть!

Сордико Куолм со вздохом уползла прочь – но нет, со спины она как будто выступала плавной поступью. Подходит извиваясь, уходит выступая.

– О поползновения Сордико, о поступь Куолм! Она приходит и уходит, но при этом всегда остается со мной, моя возлюбленная из возлюбленных, предмет любви более возвышенной, чем то, что я раньше принимал за настоящую любовь. Но нет, по сравнению с этой любовью та лишь пшик. Эта же любовь растет, крепнет, поднимается, пульсирует, задыхается и выплескивается!.. Ах, как мне больно!

Могора фыркнула.

– Да ты настоящую любовь и в упор не разглядишь!

– Женщина, убери от меня свою подмышку!

– Искарал Прыщ, ты превратил этот храм в бедлам, как и все остальные! Вот мы с тобой замышляем обоюдное убийство, а чего от нас просит твой бог? Ничего! Только ждать, ждать и ждать! Надоело. Пойду на базар!

– Ну наконец-то! – прокудахтал Прыщ.

– А ты идешь со мной, будешь носить поупки.

– Ни за что. Грузи на мула.

– Поднимайся, или я тебя оприходую прямо здесь.

– В святой ризнице? Ты спятила?

– Разврат и богохульство. Престол Тени будет доволен?

– Ну хорошо, хорошо! Пойдем на базар. Только на этот раз без поводка.

– Ладно. Ты, главное, не теряйся.

– Я и не терялся, ты, буйволица. Я пытался сбежать.

– Значит, иду за поводком.

– А я иду за ножом!

И снова брак встал на пути у любви! Узы взаимного презрения затягиваются все туже и туже, пока несчастные не застонут – вот только от боли или от удовольствия? А есть ли разница? Впрочем, упасите вас боги задавать этот вопрос женатой паре!

Мулица подмигивает кобыле в соседнем стойле, а кобыла слушает, как в желудке переваривается завтрак да как мухи с жужжанием перелетают с одной кучи навоза на другую, убежденные, что кучи эти отличаются друг от друга – привередливые создания, мухи, но мудрости в привередливости нет, лишь томление и разочарование, но запах каждой следующей сомнительной горы так призывно смешивается с ароматом прелой соломы.

З-з-з, з-з-з…

Рудники Скромного Вклада представляли собой огромный отвесный карьер, испещренный штреками и штольнями, где среди глыб гранита и скальной породы поблескивали железные жилки. Рудники и рабочий поселок – а точнее, даже городок – на восемьсот душ располагались ровно посередине между Даруджистаном и Алчбинским Приделом, рядом с добротным насыпным трактом. Предприятие бурлило: здесь были и контрактные работники, и рабы, и заключенные, и надсмотрщики, и охранники, а еще повара, плотники, горшечники, канатчики, портные и пряхи, углежоги, резчики и врачи, мясники и пекари. Над рудником клубился дым. Горбатые старухи в лохмотьях окровавленными руками выбирали из рудных хвостов куски шлака и низкокачественного угля. Вокруг скакали чайки и вороны.

На пол-лиги окрест рудников не осталось ни единого деревца. Склон, спускающийся к озеру, усеян сотнями могил с насыпными холмиками. Вода возле берега в красных разводах, мутный ил на дне – оранжевый. Живности там не водилось.

Прижимая к лицу надушенный платок, Горлас Видикас обозревал предприятие, которым теперь руководил, хотя «руководил» – это натяжка. Повседневными делами в поселке заведовал горный мастер – щербатый и рябой старик лет пятидесяти. Руки у него были черные от въевшейся в них металлической пыли, а на ногах он носил сапоги с бронзовыми носами. Через каждые десять слов его пробирал кашель, после чего он отхаркивал густую желтоватую жижу.

– Ребятишки у нас, конечно, самые шустрые. – Кашель, плевок. – Мы зовем их кротами, потому что они проползают в щели, куда взрослому не залезть. – Кашель, плевок. – Ну и если вдруг потравятся, рабочих рук мы не потеряем. – Кашель… – Какое-то время с молодняком были проблемы, но потом мы начали покупать их у бедняков в городе и окрестностях – те и рады сбыть с рук лишний рот. И да, у нас в поселке есть особое правило: ребяток и пальцем не трогать – ну вы понимаете, о чем я.

Старик мерзко ухмыльнулся и снова закашлялся.

– Следующие по статусу рудокопы. В среднем каждый может протянуть лет пять, если его не завалит или еще чего-нибудь не случится, конечно. Тех, кто совсем ослаб, мы в забой не отправляем, а назначаем начальниками смен. Кое-кто дослуживается до бригадира – как я, например. Попал сюда еще юношей, и вот, поглядите. Если это не свобода, тогда уж и не знаю.

Про себя Горлас рассудил, что жить горному мастеру осталось не больше трех лет.

– А заключенные хлопот не доставляют? – спросил он.

– Не-а, большинство просто не успевают. Мы отправляем их в самые смертоносные выработки. В основном травятся мышьяком – мы тут, кстати, еще и золото добываем. За прошедший год прибыли выросли в триста раз. Даже на свои дивиденды я рассчитываю прикупить небольшую усадьбу.

Горлас посмотрел на гнусного старикашку.

– Ты женат?

Кашель, плевок.

– Еще нет. – Зубы обнажились в ухмылке. – Но богачам-то ведь всё по карману, ага?

– В знак, не сомневаюсь, успешного сотрудничества, – причем в мою пользу, подумал Горлас про себя, – я готов вложиться в покупку усадьбы. Ты внесешь свою долю под небольшой процент, а остальное…

– Правда? Что ж, благородный сударь, это было бы прекрасно. Таки-да, прекрасно. Можно устроить.

А когда ты помрешь, не оставив наследников, у меня будет еще один дом в Усадебном квартале.

– Всегда рад помочь, – сказал Горлас с улыбкой. – Мы – люди, добившиеся успеха в жизни – должны всячески поддерживать друг друга.

– Согласен. Полностью согласен.

Снизу поднимались дым и вонь, гулкие возгласы, натужное мычание волов, тянущих перегруженные телеги. Горлас Видикас и умирающий горный мастер наблюдали за картиной сверху, и каждый был очень доволен собой.

Драсти высунулся из расселины, держа перед собой свечку, и чья-то мозолистая рука схватила его за запястье, потом начала тянуть – на удивление осторожно: значит, Бэйниск, умудренный опытом шестнадцатилетний ветеран этих рудников. Половина лица у него была покрыта ожоговыми рубцами, но голубые блестящие глаза чудом не пострадали. С веселой улыбкой он помог Драсти встать на ноги.

– Ну что, крот?

– Есть железо, чистое и холодное. Жила шириной в три моих ладони.

– А воздух?

– Ну я ведь вернулся.

Бэйниск рассмеялся и хлопнул мальчика по спине.

– Отлично, тогда отправляйся в Пыхтелки. Заслужил вечерний отдых.

Драсти вздохнул.

– А можно я тут побуду?

– Что, Веназ опять донимает?

– Мне вообще везет на задир, – сказал Драсти.

– Видят, что ты умный, вот и завидуют. Слушай, однажды я его уже припугнул, и он знает: по второму разу я не повторяю, – поэтому приставать не будет. Кроты нам нужны целые и довольные – закон поселка. К тому же я в Пыхтелках главный. Ясно?

Драсти кивнул.

– Только ты редко там бываешь. И сегодня вечером не придешь.

– Не бойся, у Веназа сегодня наряд по кухне.

Кивая, Драсти подобрал сумку со снаряжением – более тяжелую, чем обычно – и направился наверх. Ему нравилось в шахтах – если, конечно, воздух не разъедал легкие. В окружении камня он чувствовал себя защищенным. Особенно ему нравились самые узкие щели, куда, кроме него (и еще нескольких щуплых мальчишек), никто пролезть не мог.

До сих пор Драсти обходился почти без травм: один раз сломал палец на правой руке, но она ему нужна, только чтобы держать свечу. Подтягивать свое тело, скользкое от пота, невзирая на сырость и холодные капли, он мог и левой.

Драсти разведывал места, где еще не ступала нога человека. Или таскал тяжелые шланги в ледяные озера, после чего давал отмашку пускать насосы, а сам в подрагивающем свете свечи наблюдал, как падает уровень воды, обнажая необычные наросты на камнях или ямки, где водились крошечные слепые рыбки, которых, если поймаешь, можно набить в рот, пожевать и проглотить – так Драсти наполнял себя подземельем. Как и тем рыбешкам, ему часто не нужны были глаза; зрение заменяли чуткие пальцы, вкус и запах воздуха и камня, эхо от водяных капель и стрекота разбегающихся бледных многоножек.

Утром его отправили в разлом. Привязали веревки к лодыжкам и стали опускать, как грузило – ниже, ниже, на три узла, потом на четыре. Наконец Драсти уперся руками в теплый, сухой камень; в пещере было душно и пахло серой. В насыщенном парами воздухе свечка вспыхнула ярким пламенем.

В желтом свете он огляделся и увидел, что у стены, привалившись к камню, сидит мертвец. Весь высохший, с впалым лицом и пустыми глазницами. Ноги у него раздроблены, видно, от падения; осколки костей торчат из пергаментной кожи.

Мертвец укутан в меховую накидку наподобие одеяла, возле костлявой руки лежит полуистлевшая сумка, а в ней две роговые кирки, костяной кернер и каменная киянка. Рудокоп или шахтер, как и сам Драсти. Живший очень и очень давно.

Он сделал еще шаг, не сводя глаз с удивительных инструментов, которые был бы не против забрать. И тут труп заговорил.