Дань псам. Том 1 Эриксон Стивен

Он услышал, как в куче мусора в каких-то тридцати шагах за спиной шелохнулся камень. Сердце Харака бешено забилось, он обратил свой взор на ворота. При осаде их разбили вдребезги, но с тех пор прямо через обломки протоптали что-то вроде прохода, ведущего к насыпной дороге, что огибала материковую часть города. Он сощурился, но никакой охраны у ворот разглядеть не смог.

Уже двадцать шагов. Харак ускорился еще, а когда наконец оказался на расчищенной улице, то со всех ног бросился к пролому в стене.

Что это за спиной – звук сапог? Оглянуться он не смел.

Бегите же, ноженьки! Давайте, чтоб вас!

Через проход, виляя между кучами ломаного камня – и прочь из города!

Дальше вверх, к насыпной дороге, поскорей ее пересечь – и вот он уже среди опрокинутых камней у подножия истерзанного склона. Перепаханная земля, кое-как насыпанные могильные холмики, кривые корни, мертвые сучья. Всхлипывая, он пробивался к вершине холма, изорвал одежду и ободрался сам, едва не задохнулся от пыли, сыпавшейся с мертвой сосновой коры.

Что это, уже почти наверху – неужели солнечный свет? В конце концов, восход ведь уже близко? О благословенное солнце!

Он бросил взгляд за спину, но ничего не увидел. Кажется, что-то там негромко шелестело среди обломков, только разглядеть верней все равно не получилось.

Но он уже почти у цели.

Еще несколько неуклюжих шагов. Харак окунулся в прохладный утренний воздух, пронизанный солнечными лучами – и тут у него на пути выросла фигура. Сверкнул тульвар. На лице Харака изобразилось крайнее изумление – и застыло там навеки, а голова слетела с плеч и, подпрыгивая, покатилась вниз по склону, пока не застряла в куче ломаных выбеленных костей. Тело медленно опустилось на колени у самого края вырытой еще «мостожогами» старой траншеи, где и застыло.

Провидомин обтер лезвие и вернул оружие в ножны. Это был последний? Кажется, да. Город… очищен. Остались лишь те, у кургана. Их время пока не пришло, пусть поживут еще, не зная, что в Черном Коралле все изменилось.

Он устал – охота заняла больше времени, чем ожидалось. Да, необходимо передохнуть. Провидомин обвел взглядом вокруг, разглядывая систему полуосыпавшихся траншей, которые саперы ухитрились выкопать, не располагая практически ничем помимо складных лопаток. И остался впечатлен. Да, эти малазанцы – солдаты совершенно особенные.

И однако даже здесь лес понемногу восстанавливал свои права.

Присев в нескольких шагах от коленопреклоненного трупа, он опустил голову на перчатки. Они пахли кожей, потом, засохшей кровью. Запахи прошлого – которые вдруг вернулись. В памяти звучали давние отголоски, скрип доспехов, шелест ножен о бедра. Маршируют ряды урдомов, забрала сплошных шлемов опущены, скрывая лихорадочный блеск в глазах. У городских стен выстраиваются в квадраты бетаклиты, готовясь ударить на север. Рукопашники-скаланди и голодные орды тенескаури, словно оскаленные в отчаянии зубы. Он вспоминал, как вся эта масса двигалась по равнине, вздымаясь огромными валами, подобно потоку, и за каждой волной оставались тела ослабевших и умирающих, а вокруг тел в потоке образовывались завихрения – соседи разворачивались в строю и кидались на упавших товарищей.

Если больше некого, армия пожирает сама себя. Он тогда просто взирал на это безо всякого выражения, закованный в броню, а вокруг пахло железом, кожей, потом и кровью.

Солдаты, что сражаются за правое дело – во всяком случае, за такое, которое сами считают правым, – могут хранить в себе чувство гордости, подразумевающее, что никакие жертвы не напрасны. Укрепившись подобным образом, они способны оставить войну позади, вернуться к другой, к новой жизни. И как бы гротескно ни был несправедлив окружающий их мир, нынешний мир, ветеран хранит священные воспоминания о пережитом.

Но сражаться в несправедливой войне… это совсем другое. Если у тебя осталась хотя бы капля совести, невозможно забыть о совершенных преступлениях, о крови у тебя на руках, об откровенном безумии тех времен, когда честь сделалась ложью, долг – кляпом, чтобы затыкать другим рты, и даже отвага оказалась грязной и дурно пахнущей. Неожиданно обнаруживается, что против несправедливости нет никакой защиты, от нее нельзя укрыться в воспоминаниях о праведном прошлом. Недовольство просачивается наружу, заполняет собой каждую пору, становится гневом. Его нельзя озвучить, невозможно высвободить, давление все нарастает. Когда сдерживать его больше не удается, самоубийство представляется самым простым выходом, единственным настоящим избавлением.

Логику Провидомин в этом видел, но одной логики здесь недостаточно. Любой может в своих мыслях загнать себя в угол и тем самым оправдать капитуляцию. Это даже легче сделать, когда отвага становится мишенью для злоупотреблений и гнусного издевательства. Поскольку и в самом деле – держаться, продолжать жить без отваги нельзя, а для этого нужно, чтобы добродетель по-прежнему заслуживала уважения.

Провидомин поднял голову и уставился на обезглавленный труп.

– Понимаешь, Харак? Смог ты наконец осознать, что моя причина жить и дальше – это существование тебе подобных? Поскольку вы предоставляете обличье для мишени моего гнева, а мой меч прямо-таки жаждет мишеней.

Или так, или ярость пожрет его изнутри. Нет, лучше уж разрубать чужие физиономии, чем свою собственную. И искать все новые, одну за другой. Справедливость столь слаба. Побеждают всегда испорченные, а чистые сердцем терпят поражение и отшвыриваются в сторону. Алчность и жульничество торжествуют над состраданием и ответственностью. Но он может с этим сражаться, и даже необязательно от собственного имени. Он может сражаться ради Черного Коралла, ради тисте анди, ради всего человечества.

Даже ради Искупителя – но нет, это как раз невозможно. Того, что я совершил, не исцелить – для меня искупления не будет. Никогда. И ты это видишь. Вы все это видите.

Он понял, что молится – но вот только кому? Он не знал. Мы оказались в безвыходном положении, но по крайней мере в нашем случае повинный в этом тиран мертв, понес наказание. Могло быть и хуже – если бы он избегнул возмездия, избегнул справедливости.

Война – это травма. Кому-то удается после нее восстановиться, а кто-то навеки остается в плену. И для многих подобное обстоятельство – вовсе не дефект личности. Не разновидность слабости, душевной болезни. Нет, в действительности это лишь следствие того, что морально цельная личность неспособна примирить противоречия в собственной душе. Такое не исцелит никакой лекарь, поскольку и исцелять-то нечего. Зуд не унять эликсиром. Шрамы не смыть притираниями. Единственный путь к примирению заключается в том, чтобы призвать виновных к ответу, отдать их в руки правосудию. Но, как учит история, подобное случается довольно редко. Поэтому шрамы у ветеранов никогда не бледнеют, раны не заживают, гнев их не утихомиривается.

К такому выводу успел прийти Провидомин и прекрасно знал – то, что он сейчас совершил с оружием в руках, его внутреннего конфликта никак не разрешит. Ибо он так же испорчен, как и все остальные, и сколь бы ни пылали его гнев, его праведная ярость, на чистое, ничем не запятнанное правосудие он не способен – оно возможно лишь совместными усилиями, неотъемлемо от самосознания народа. Здесь должно действовать общество, цивилизация. Не магия тисте анди – они явно не хотят брать на себя эту ношу, не согласны отмеривать правосудие вместо нас, людей, да и не обязаны. В результате… вот он я, здесь, и я слышу, как плачет Искупитель.

Убийство – это не правосудие.

Непоправимо. Кем он был, кто он есть сейчас. Что он делал раньше, что он сделал вот только что.

Несостоявшийся узурпатор стоял рядом с ним на коленях. Без головы, в чем заключался мрачный символизм. Однако символ этот был сложным, двусмысленным. А он не мог найти для себя в случившемся хоть какой-то правды.

Просто покатилась очередная голова.

Быть может, люди намеренно поступают дурно из одной лишь веры в возможность искупления. Оно поджидает их, словно боковой выход из зала суда, в котором мы все рано или поздно оказываемся. Даже штрафа платить не нужно, это не более чем формальный договор, снимающий с тебя всякую ответственность. Он скрепляется рукопожатием – и человек просто выходит через эту самую боковую дверь, а судья доброжелательно смотрит ему вслед. Удобный способ избежать вины и последствий.

О, для Салинд и вправду наступил кризис. Какие уж тут споры, когда сомнению подвергается само понятие искупления. Объятия Искупителя открыты для каждого, он готов принять всех. Не задавая вопросов, даруя прощение, словно оно не имеет ни малейшей ценности, при этом награда тем, кто принял его объятия, превосходит сокровища любого тирана.

И где тут справедливость? Где наказание за совершенные преступления, воздаяние за дурные поступки? Во всем этом начисто отсутствует моральный указатель. Да он и не требуется – все пути ведут в одно и то же место, где благословение раздается без лишних вопросов.

Культ Искупителя, он… отвратителен.

Она начала понимать, каким образом рождается жречество, потребность в санкционированных форматах, правилах и запретах, моральные фильтры, определяемые через понимание приемлемой справедливости. В то же самое время она теперь видела, сколь глубоко опасным может сделаться подобный институт в роли арбитра морали, отмеривателя той справедливости. Стервятники в капюшонах, что охраняют вход в залу, решая, кто достоин пройти внутрь, а кто нет. Сколько времени пройдет, прежде чем первый кошель с серебром сменит владельца? Прежде чем первый отвратительный преступник купит себе доступ в объятия слепого, не задающего вопросов Искупителя.

Она может создать подобную церковь, обратить культ в религию, наложить жесткие, непоколебимые правила, чтобы обеспечить справедливость. Но что будет, когда явится следующее поколение жрецов и жриц? А за ним еще одно, и еще? Сколько пройдет времени, прежде чем эти твердые правила превратят церковь в самодовлеющую, претендующую на власть тиранию? Сколько времени нужно для того, чтобы все извратить, если в самом сердце религии скрывается тот простой факт, что Искупитель принимает каждого к нему пришедшего. Факт, который, по сути, гарантирует, что жречество окажется поражено цинизмом, а за ним неизбежно последует и стяжательство в светской сфере.

Утрата ее была не просто утратой веры в Искупителя. Она потеряла веру в религию как таковую.

Ее молитвы дотрагивались до незримого присутствия, их согревало дыхание находящегося рядом бессмертного. И она обращалась к этой силе. Ругалась с ней. Требовала. Настаивала на объяснениях, на ответах.

И он принимал ее гнев в свои объятия так же, как и все остальное. Это было неправильно.

У слова «осененный» применительно к людям два значения. Одно – оскорбительное, обозначающее придурка, которого «осенило». Другое – почетное, для тех, кто на службе у короля или королевы был осенен монаршей милостью. К Провидомину его применяли именно в этом значении, как уважительный титул.

Имеется, однако, и третье значение, напрямую относящееся к Черному Кораллу и лично к Провидомину. В конце концов, он жил под Покровом, там, где Тьма обозначает не невежество, но глубокую мудрость, древнее знание, символизирующее начало всего сущего, первозданную утробу, породившую все остальное. Итак, он жил во Тьме, под сенью Ночи, и одно время ежедневно совершал паломничество к кургану с его запретными богатствами. Как теперь осознала Салинд, это было шествием к возрождению – состоявшим из одного-единственного человека.

По существу, Провидомин был наименее невежествен из них всех. Знал ли он Итковиана, пока тот был жив? Вряд ли, подумала она. Более того, подобное было исключено. Следовательно, то, что привлекло Провидомина к культу, возникло позже, после смерти Итковиана, после того, как тот взошел. Выходит, это какой-то личный кризис, беспокойство, которое он пытался сгладить ежедневной молитвой.

Вот только… зачем? Искупитель никого не отвергает. Благословение и прощение гарантированы. Никакие попытки договориться не нужны. Провидомину требовалось совершить паломничество один раз, и он мог обо всем забыть.

Однако если бы ему не воспрепятствовали, он так и продолжал бы свое ежедневное шествие, подобно животному, что бьется головой о прутья клетки – не обращая никакого внимания на то, что дверца широко открыта.

Важно ли это? Провидомин не искал объятий Искупителя. Нет, ему требовалось какое-то иное искупление.

Внезапно вспыхнувшая потребность выгнала ее из постели в храме наружу, под Покров. Она ощущала слабость, кружилась голова, казалось, что при каждом шаге в брусчатку под ногами истекает безумная прорва энергии. Салинд шла по городу, завернувшись в одеяло и не обращая внимания на встречных.

Значение имел курган сам по себе, сокровище, к которому нельзя прикоснуться. Значение имело и то, что Провидомин отказался от легкого пути. В своих молитвах он либо просил у Искупителя того, что тот неспособен дать, либо вообще ничего не просил. Быть может, в самих объятиях Искупителя заключалась тайна, нечто скрытое, как бы даже не обман. Он принимал преступления и пороки, не давая им хода… до каких именно пор? До смерти искупленного? А что потом? Не ожидает ли каждую из душ тайный суд?

Сколько же отчаяния скрывается внутри всякой молитвы! Надежда на благословение, на покой, на то, что нечто большее, чем молящийся, остановит на несчастном свой взгляд и даже решит изменить реальность, чтобы пойти навстречу его нуждам. Не являются ли молитвы попытками заключить сделку? И жалобным обещанием выполнить собственную ее часть?

Что до нее, она торговаться не собирается. У нее есть вопросы, и она хочет получить на них ответы. Потребует ответа. Если принесенная богу вера проистекает из эгоистических желаний, она ничуть не лучше самой примитивной алчности. Если вручить свою душу богу означает отказаться от свободы воли, то такая душонка ничего не стоит, она добровольно отдает себя в рабство, поскольку свобода – и связанная с ней ответственность – для нее хуже проклятия.

Салинд обнаружила, что уже ковыляет через ворота, вышла на дорогу, по которой некогда каждый день ходил Провидомин. Начался дождь, капли охлаждали ее горячий лоб, сладкие, будто слезы. По обочинам почти ничего не росло, не было даже тех странных андийских растений, что можно найти в огороженных садах или на крышах. Гибнущая луна окатила город морской водой, и остатки того ливня сохранились в виде соляной корки, покрывшей голую землю, словно потрескавшаяся кожа.

Она брела вперед и чувствовала вокруг себя запах надвигающегося моря.

А потом вдруг оказалась на свету – косые солнечные лучи падали с запада, а над головой висела серая туча, струи дождя поблескивали прерывистыми полосками.

Оскальзываясь на брусчатке босыми ногами, Салинд двинулась дальше. Впереди она видела курган, свежеотмытый и поблескивающий, подножие его окружало грязевое месиво. Паломников не видно – вероятно, еще рано. Или, может статься, они отправились восвояси. Но нет – от костров в лагере поднимались струи дыма. Они что же, выходит, заблудились? Только что тут удивительного? Разве моя собственная вера не пошатнулась?

Она подошла поближе, не отрывая взгляда от кургана.

Искупитель! Ты услышишь меня! Обязан услышать!

Она упала на колени в холодную грязь, дрожь прошла по всему ее телу. Дождь кончился, со всех сторон сейчас подымался пар. По кургану бежали ручейки, приношения были покрыты тысячами, сотнями тысяч слез.

Искупитель…

Короткие волосы у нее на затылке сгреб чей-то кулак. Ее грубо вздернули вверх, повернули голову. Она обнаружила перед собой ухмыляющуюся физиономию Градитхана.

– Не стоило тебе возвращаться, – объявил тот. Дыхание его пахло келиком, губы и рот были запятнаны коричневым. Глаза странно блестели, словно омытая волнами галька. – Меня подмывает отдать тебя своим урдомам, жрица – да только не больно-то они тебя захотят.

Своим урдомам. Он – бывший урдо, командир элиты фанатиков. Теперь я начинаю понимать…

– Хотя, возможно, захочет Крысмонах?

Она нахмурилась. Что он такое несет?

– Оставь меня, – сказала она и сама поразилась тому, как тонок и слаб ее голос. – Я желаю молиться.

Крепче потянув за волосы, он заставил ее развернуться к нему всем телом – они оказались вплотную, словно пара любовников.

– Крысмонах!

Сбоку кто-то подошел.

– Принеси-ка сейманкелика. Я хочу взглянуть, как она пляшет.

Твердые костяшки пальцев давили ей на шею, выкручивая и выдирая волосы, вминаясь в уже образовавшиеся синяки.

– Ты ничего от меня не получишь, – сказала она.

– Напротив, – ответил он. – Тебе придется дать нам дорогу, – он развернул ее лицом к кургану, – прямиком к нему.

Она не поняла, и все равно ее охватил страх, а когда она услышала чье-то приближение и булькающую в бутылке жидкость, страх превратился в ужас.

Градитхан оттянул ее голову далеко назад.

– Сейчас ты это выпьешь, женщина. Попробуй пролить хоть каплю, и ты дорого за это заплатишь.

Крысмонах шагнул к ней, поднес запятнанное горлышко бутылки к ее губам.

Она попыталась отвернуться, но крепко державший ее урдо не позволил. Другой рукой он зажал ей ноздри.

– Пей, тогда снова сможешь дышать.

Салинд сделала первый глоток.

Не найдя ее в комнате, Спиннок Дюрав надолго застыл у порога, глядя на измятый тюфяк – одеяло отсутствует, но большая часть ее одежды, включая мокасины, осталась. Он повторял себе, что удивляться не следует. Его внимание ее не слишком-то радовало.

И однако чувство было такое, что какой-то холодный ухмыляющийся мерзавец вырезал у него из груди целый кусок. Казалось абсурдом, что он мог быть столь беззаботным, столь беспечным, чтобы обнаружить в себе подобную уязвимость. Человеческая женщина такого юного возраста – да он хуже какого-нибудь старца, что сидит на ступенях храма и пускает слюнки на каждую пробегающую мимо девчонку. Сколь же отвратительной может быть любовь: вспыхнув в настолько прискорбных обстоятельствах, она заслуживает лишь жалости и презрения, да при этом еще и сияет во все стороны ослепительной глупостью.

Разозлившись на самого себя, он резко развернулся и выбежал из комнаты.

В городе вечной Ночи выпить рано не бывает, какой бы колокол ни пробил. Покинув храм и замок, он направился призрачными улицами прямиком в «Скребок».

Красноглазый Ресто за стойкой бара лишь поскреб бороду и, пока Спиннок шествовал к столику в глубине зала, не произнес ни слова. Владельцам таверн прекрасно известны все до единого лики горя, так что он, не дожидаясь заказа, принес Спинноку большую кружку эля, старательно отводя глаза в сторону.

Спиннок уставился на другие столики – пустые, он был единственным посетителем, – потом ухватил кружку и одним махом опустошил половину пенного содержимого.

Когда Ресто подносил ему третью кружку, дверь распахнулась и внутрь вошел Провидомин.

Спиннок вдруг встревожился. Запах крови он почувствовал даже отсюда, лицо вошедшего было искажено, казалось постаревшим и бледным, а взгляд – столь дик, что тисте анди сразу отвел глаза.

Словно не обратив внимания на реакцию Спиннока, Провидомин подошел к его столику и уселся напротив. Возник Ресто – с кувшином и второй кружкой.

– Она не хочет моей помощи, – пожаловался Спиннок.

Провидомин молча наполнил свою кружку элем из кувшина и звучно поставил его обратно на стол.

– О чем это ты сейчас?

Спиннок снова отвел глаза.

– Я не мог тебя найти. Где только не искал.

– Сыграть не терпелось?

Сыграть? Ах да. «Кеф танар».

– Перед тобой, Провидомин, сидит жалкий старец. Кажется, мне нужно пожертвовать здесь и сейчас последними остатками собственного достоинства, чтобы рассказать тебе все.

– Не уверен, что я к этому готов, – ответил тот. – Я слишком ценю твое достоинство.

Спиннок поморщился, все еще не в силах встретиться с Провидомином взглядом.

– Я влюбился.

– Ну что ж. Вот только жениться на ней ты ведь не сможешь, верно?

– На ком?

– На Верховной жрице – но тебе давно уже пора было осознать, что она тоже тебя любит, и, вероятно, всегда любила. Треклятые вы анди – живете так долго, что будто бы уже не способны осознать происходящего с вами здесь и сейчас. Будь у меня твои бесчисленные годы… но нет, я б подобным мыслям глаза повыцарапал. Не хочу я столько жить. И так уже зажился.

Голова у Спиннока пошла кругом. Верховная жрица?

– Нет, не всегда. То есть я хочу сказать, она меня не любит. И вообще я не про нее.

– Нижние боги, Спиннок Дюрав, ну и болван же ты!

– Знаю. Худа ради, я именно в этом только что и признался.

– Значит, в твои планы не входит сделать Верховную жрицу счастливей, чем она была последнюю тысячу лет? Как знаешь. Дело твое. Получается, это другая женщина. Но смотри, как бы кто-нибудь ее ненароком не убил. Ревность – штука смертельная.

Сказано для Провидомина было слишком небрежно, впроброс, без особой заботы. Прозвучало так, будто он впал в безнадежное отчаяние, так что ему все равно – вообще все. Стрелы в колчане почти закончились, поскорей бы он совсем опустел, а тогда уже и конец. Такой Провидомин Спиннока страшил.

– Чем ты был занят? – спросил он.

– Убивал. – Наполнив кружку еще раз, он откинулся на спинку стула. – Одиннадцать человек уже успел. Они считали себя освободителями. И планировали свержение поработивших их тисте анди. Я их молитвы услышал и помог им освободиться, всем и каждому. Это, Спиннок Дюрав, мне в наказание. Я таким образом извиняюсь за человеческое безумие. Прости их, будь так добр, – потому что я не смог.

Спиннок обнаружил, что горло у него перехватило до слез в глазах. Он не мог, не смел поднять сейчас взгляд на этого человека, чтобы не увидеть того, что нельзя открывать, показывать другим. В своем лучшем друге. В ком бы то ни было.

– В этом, – проговорил он, сам себя ненавидя за подобные слова, – не было необходимости.

– В определенном смысле ты прав, друг мой. У них бы ничего не вышло – во мне достаточно веры в вашу эффективность, особенно в отношении вашего владыки. Пойми, я это сделал из желания доказать, что иной раз мы в состоянии справляться с собственными преступниками. Сдержки и противовесы. В данном случае кровь на моих руках, не на ваших. Так что причин для ненависти к вам ни у кого не возникнет.

– Тем, кто ненавидит, Провидомин, причины и не требуются.

Тот кивнул – Спиннок разглядел это движение периферийным зрением.

Повисло молчание. Спиннок сообразил, что уже не впервые слышит подобную историю. «Мостожог» по имени Скворец – которого Аномандр Рейк звал своим другом – тоже вмешался в казнь паннионских ведьм, безумных родительниц Детей мертвого семени. Скворец, человек, хотел сделать Сыну Тьмы подарок, сняв с него эту тяжесть. Чем потряс владыку до глубины души. Позволять другим разделить с нами ношу не в нашей природе.

Однако мы без колебаний принимаем на себя чужую.

– Получается, не мы ли указали ему путь?

– Кому?

Спиннок потер лицо – кажется, он уже был слегка пьян.

– Итковиану.

– Конечно, нет. У «Серых мечей»…

– Был свой Кованый Щит, верно, но в том нет ничего уникального. Это очень древний титул. Не служим ли мы подобным ему людям темным зеркалом? – Он покачал головой. – Вероятно, все же нет. Великолепное, но заблуждение.

– Согласен, – пробурчал Провидомин.

– Я люблю ее.

– Ты уже говорил. Очевидно, она не хочет тебя принять.

– Совершенно верно.

– Поэтому ты здесь сидишь, пытаясь набраться.

– Да.

– Подожди, Спиннок Дюрав, дай мне тоже набраться хорошенько, потом я пойду и сделаю то, что следует.

– А что следует сделать?

– Пойти к ней и сказать, что она дура набитая.

– У тебя ничего не выйдет.

– В самом деле?

Спиннок кивнул.

– Она тебя как-то раз уже осадила. А сама и бровью не повела.

Вновь повисло молчание. Которое тянулось и тянулось.

Он был уже достаточно пьян, чтобы наконец поднять глаза, снова посмотреть Провидомину в лицо.

Которое оказалось застывшей маской, белой, словно мел.

– Где она? – спросил тот хриплым, напряженным голосом.

– Подозреваю, что на пути обратно к кургану. Прости меня, Провидомин. Я не лгал, когда говорил, что считаю себя болваном…

– Болван ты и есть. – Он встал, чуть покачнулся, но удержался на ногах, положив обе руки на спинку стула. – Но не по той причине, что думаешь.

– Она не захотела моей помощи, – сказал ему Спиннок Дюрав.

– А я отказал ей в собственной.

– Это твое право…

– Ты не должен был слушать, мой друг. Того, что она сказала. Ты не должен был ее слушать!

Спиннок поднялся на ноги, Провидомин же развернулся и устремился к выходу. Спиннок вдруг лишился дара речи, оцепенел, его словно по голове ударили. Что я наделал?

И что я должен был делать?

Но его друг уже ушел.

Пребывавшая в постоянном раздражении Самар Дэв обнаружила в себе черты характера, которые ее отнюдь не порадовали. Ведь не было ни малейшей причины досадовать на то удовольствие, которое ее спутники нашли в обществе друг друга. На то, как они беззаботно болтали между собой, не обращая внимания на условности, не замечая, что едва знакомы. На то, как их беседа свободно текла в любом направлении, меняя его согласно случайным поворотам настроения и завихряясь вокруг самых острых тем, словно вода – вокруг торчащих из нее скал. Но больше всего ее бесило, что время от времени они разражались хохотом, притом что она прекрасно знала, – треклятые боги, была уверена! – что ни тот, ни другой не отличался особой наклонностью к юмору, мало того, подобное было вообще не про них. Ей оставалось лишь ошарашенно таращить глаза.

Они вспоминали о племенах, откуда родом, делились воспоминаниями о постельных триумфах. Обсуждали оружие и без малейшего колебания передавали друг другу собственные мечи – не просто взглянуть, а еще и помахать на пробу. Путник рассказал о своем старинном друге по имени Эреко, тартено, в жилах которого текла настолько древняя и чистая кровь, что Карса, встань с ним рядом, показался бы карликом. В рассказе этом Самар Дэв почувствовала глубокую печаль, раны столь болезненные, что сделалось очевидным – касаться их Путник пока не готов. История Эреко так и осталась неоконченной, и Карса Орлонг не стал настаивать на ее завершении, доказав, что понимает – если разбередить потайные места души, она может истечь кровью, и смертным зачастую приходится этого избегать просто ради того, чтобы жить дальше.

Вместо этого он рассказал ответную историю о двух своих товарищах, Байроте Гилде и Делуме Торде, что сопровождали его в неудачном набеге на человеческие поселения. Души их, беззаботно пояснил Карса, обитают теперь в его каменном мече.

Путник, услышав эту подробность, лишь хмыкнул и добавил:

– Место достойное.

На вторые сутки Самар Дэв уже орать хотелось. Выдирать из головы волосы, плеваться кровью и ругательствами – а там, может статься, даже зубами и всем содержимым желудка. Поэтому она молчала, вцепившись в собственную ярость, словно опутанный цепями бешеный зверь. Абсурд! Что за жалкое, смехотворное чувство эта вот позорная зависть, которую она сейчас испытывала. Кроме того, разве не удалось ей узнать об этих двоих с момента их судьбоносной встречи куда больше, чем она до сих пор знала? Она чувствовала себя птичкой-клещеедом, порхающей между двумя быками-бхедеринами от одного к другому. Пока дела обстоят мирно, лучше всего молчать и никого не беспокоить, какая бы ярость тебя ни терзала.

Они продолжали ехать через обширную равнину по разбитому торговому тракту, забирающему в сторону Коричных пустошей. В нескольких караванах, что они повстречали или успели обогнать, никто не выказал ни малейшей склонности к общению – охранники заметно нервничали, купцы тоже не отличались дружелюбием. Прошлым вечером перед самым закатом прямо к их стоянке выехали четыре всадника – вгляделись и, не говоря ни слова, проследовали дальше.

Карса презрительно усмехнулся:

– Видала, ведьма? Как любил говаривать мой дед, волк не станет нюхать медвежью задницу.

– Твой дед, – заметил Путник, – был весьма наблюдателен.

– Болван он был еще тот, но племенную мудрость можно и от болвана услышать. – Он снова обернулся к Самар Дэв. – Тебе нечего бояться, ведьма.

– Других – да, нечего, – проворчала она в ответ.

Сукин сын лишь расхохотался.

Коричные пустоши оправдывали свое название. Довольно скоро единственной растительностью вокруг них сделалась цепкая ржаво-коричневая трава чуть ли не по пояс ростом, с зазубренными листьями и шипастыми семенами на тонких колышущихся стеблях. В траве водилось множество ящериц с красными поперечными полосами вокруг тела, они разбегались от них по сторонам, шелестя длинными подвижными хвостами. Местность делалась все ровней, пока наконец не осталось ни единого намека на холмы.

Похоже, Путник и Карса Орлонг решили скрасить эту монотонность ценой вконец изношенных голосовых связок.

– Мало кто помнит, – говорил сейчас Путник, – о том, какой хаос представляла собой Малазанская империя с первых же своих дней. Император Келланвед лишь положил начало безумию. Все его лейтенанты первого набора были напанцами, и каждый тайно принес присягу молодой женщине по имени Стерва – наследнице короны Напанских островов, ушедшей в подполье с самого унтанского завоевания. – Он помедлил. – Во всяком случае, так считается. Правда ли это? Действительно ли Стерва была последней из напанской королевской династии? Кто ж теперь знает, но, когда она сменила имя на Ласиин и воссела на имперском троне, это обстоятельство ей не повредило. Так или иначе, лейтенанты те были безумны, все до единого. Легко впадали в фанатизм и готовы были на все что угодно ради империи.

– Империи – или Стервы? – уточнил Карса Орлонг. – Не кажется ли вполне вероятным, что Келланведа они попросту использовали?

– Предположение разумное, вот только когда Ласиин сделалась императрицей, остался один лишь Нок. Остальные… утонули.

– Утонули?

– Официально – да. Но подобная причина смерти быстро сделалась эвфемизмом. Скажем так – они исчезли.

– Был еще один, – сказала Самар Дэв.

– Танцор…

– Нет, Путник. Был еще Первый Меч. Дассем Ультор, верховный главнокомандующий империи. И он был не напанцем, а далхонцем.

Путник бросил на нее косой взгляд.

– Он погиб в Семи Городах вскоре после воцарения Ласиин.

– Стерва подослала к нему убийц, – уточнила Самар Дэв.

Карса Орлонг хмыкнул.

– Устраняла возможных конкурентов – ей требовалось расчистить дорогу. Это, ведьма, не дикость, но и не признак цивилизации. Такое можно видеть и в первобытных племенах, и в империях. Истина, справедливая для любой власти.

– Я не собираюсь с тобой спорить, тоблакай. Не хочешь ли узнать, что произошло после того, как ты убил императора Рулада?

– Тисте эдур покинули империю.

– Как… откуда ты знаешь?

Он оскалил зубы.

– Просто догадался, ведьма.

– Только и всего?

– Да. Им не хотелось там находиться.

– Думаю, тисте эдур довольно быстро познакомились с проклятием оккупации, – заметил Путник. – Она, подобно свежей ране, заражает и отравляет как поработителей, так и порабощенных. Обе культуры приобретают уродливые черты, впадают в крайности. Ненависть, страх, алчность, предательство, паранойя и самое отвратительное безразличие к чужим страданиям.

– И однако малазанцы тоже поработили Семь Городов…

– Нет, Самар Дэв. Малазанцы завоевали Семь Городов. Это не одно и то же. Что Келланвед вполне понимал. Если хочешь прочно удержать вражескую территорию, хватка твоя должна быть скрытой – и сжимать в кулаке только самый центр местной власти. Таким образом, непосредственно контролировать следует лишь кучку правителей, всем же остальным – купцам, пастухам, фермерам, ремесленному люду – нужно продемонстрировать преимущества нового порядка, и как можно быстрей. «В завоевании будь как цунами, в правлении – как легкая рябь». Собственные слова императора.

– Когти ведь именно это и сделали? Внедрились, парализовали правительство…

– Чем меньше проливается крови, тем лучше.

Карса Орлонг резко рассмеялся.

– Это как посмотреть, – сказал он. – Завоевания бывают разные.

– Например?

– Путник, дружище, ты рассуждаешь о завоевании как способе увеличить собственное могущество – а города и подданные под твоим управлением служат мерилом этого могущества. Но как насчет могущества, заключенного в разрушении?

Самар Дэв обнаружила, что, затаив дыхание, следит за тем, как Путник обдумывает слова Карсы. Наконец он произнес:

– Оно ничего не способно дать.

– Ты ошибаешься, – сказал Карса и прервался, чтобы потянуться. Погром дернул головой – словно топором рубанул. – Я посмотрел в лицо цивилизации, и оно меня не впечатлило.

– В критической точке зрения нет ничего дурного.

– Она не просто критическая, – пояснила Самар Дэв. – Он ее уничтожить хочет. Ну то есть цивилизацию. Всю – от моря до моря. Когда Карса Орлонг закончит, в целом мире не останется ни одного города. Так ведь, тоблакай?

– В скромных притязаниях, ведьма, нет ничего ценного.

Путник умолк, и молчание это расширялось, поглощая все вокруг, покуда даже непрекращающийся шум ветра не сделался глухим и отдаленным.

Боги, сколько раз я желала ему успеха? Хотя от одной только мысли в ужас прихожу – ведь его жертвы будут исчисляться миллионами. Он сокрушит все символы прогресса. От плугов – к палке-копалке. От кирпичей – в пещеры. От железа – к камню. Втопчет нас в землю, в грязь рядом с водопоями. Дикие звери станут на нас охотиться, те же, кто выживет, – они начнут охотиться друг на друга.

Путник наконец прервал молчание.

– Не люблю городов.