Пыль грез. Том 1 Эриксон Стивен
Целуй ушла, а Бутыли облизала пухлые губы.
– Капрал Римм?
– Чего?
– В вашем взводе есть солдат по имени Мертвоголов?
Правалак Римм улыбнулся.
– О, погоди, скоро ты с ним познакомишься.
– Новое имя мне не нравится, – проворчал Балбес. – Я все бодрился, чтобы не думать, будто иду на казнь. Так старался предстать в нужном свете. И что взамен? Он назвал меня Балбесом.
Драчунья похлопала его по руке.
– Не нравится имя? Ничего страшного. Когда капитан, он же лейтенант, он же мастер-сержант Добряк-Порес заглянет в следующий раз, мы скажем ему, мол, сержант Балбес захлебнулся в ведре с помоями, но на его место явился брат-близнец по имени… Как хочешь, чтоб тебя называли?
Балбес наморщил лоб. Почесал затылок. Подергал за ус. Прищурился. Пожал плечами.
– Не знаю, надо подумать.
Драчунья мило улыбнулась.
– Ладно, давай помогу. Ты должник?
– Ага. И причем на пустом месте. Видишь ли, Драчунья, я жил достойно, даже преуспевал. У меня была жена – милая, но, как мне всегда казалось, простоватая, попроще меня даже. И это здорово, потому что я вроде как получался главный, а мне нравится командовать…
– Только не вздумай никому здесь такого говорить.
– Вот беда. Только пришел, а уже все испортил…
– Нет, не ты, а твой утонувший брат.
– Что? Клянусь Странником, он и правда утонул, но откуда ты об этом знаешь?! А, погоди. Все, понял! Очень умно!
– Итак, дела у тебя шли хорошо.
– Дела? А, ну да… Дела шли хорошо, более того, у меня появились деньги на инвестиции. Впервые в жизни я решил куда-то инвестировать и выбрал строительство. Не моя область, конечно…
– А твоя какая была?
– Делал и продавал лампады и большие масляные лампы для храмов. Бронзовые, медные, иногда из глазурованной глины.
– И вдруг решил вложиться в строительство.
– Ага, и все рухнуло. Как раз перед тем, как явились вы. Я потерял все. Жена тут же заявила мне, что на самом деле только и ждала, пока не подвернется кто-то побогаче да покрасивее. И сбежала! – Он потер ладонями лицо. – Думал покончить с собой, но все не мог решить, как лучше. И потом меня осенило: пойти в армию! Но не в летерийскую. Наш новый король едва ли станет затевать войны. К тому же меня наверняка оставили бы в городском гарнизоне, и мне пришлось бы постоянно видеть своих якобы друзей, а им пришлось бы постоянно делать вид, будто мы незнакомы. И тут я узнал, что вы, малазанцы, отправляетесь на войну…
– Правда? Впервые слышу.
– Ну или что-то вроде того. А потом я подумал: ведь можно пойти в армию не за тем, чтобы побыстрее погибнуть. Что, если в ней я начну новую жизнь? Вот только, – и он с досадой хлопнул себя по бедру, – все сразу пошло наперекосяк…
– Да все в порядке. – Драчунья, крякнув, поднялась; летериец остался сидеть у своего походного тюка. – Это у Балбеса все пошло наперекосяк, забыл?
– Что?.. А ведь и правда!
– Кажется, я придумала тебе новое имя. Как насчет того, чтоб зваться Рассветом?
– Рассветом?
– Ну да. Сержант Рассвет. Новая жизнь брезжит на горизонте, как восходящее солнце. Каждый раз, слыша это имя, ты будешь думать о том, что начал жить заново. Без долгов, неверных друзей и сбежавших жен.
Новобранец вдруг поднялся и порывисто обнял Драчунью.
– Спасибо тебе. Я этого не забуду. Никогда.
– Вот и славно. Теперь сполосни миску и ложку. Ужин готов.
Бриса Беддикта они нашли на ближайшем к реке мосту через канал. Опершись на каменный парапет, командующий глядел на текущую воду.
– Чего это он? – прошептал Спрут, придерживая Скрипача за рукав. – Похоже, как будто…
– И сам вижу, на что это похоже, – огрызнулся Скрипач. – Но, думаю, он здесь не за этим. Пошли.
Заслышав их шаги, Брис повернул голову и выпрямился.
– Добрый вечер, солдаты.
– Командующий Беддикт, – вежливо кивнул ему Скрипач. – У нас в лагере неприятности, сэр. Страшная лихорадка, которую переносят кусачие насекомые. Много народу слегло, наши целители с ног валятся от усталости, но не справляются.
– Мы зовем эту болезнь трясучкой, – сказал Брис. – Где-то в полулиге к северу от вашего лагеря есть имперский колодец. Воду оттуда качают насосом, который приводится в действие жерновами, – одна из Бугговых придумок. Вода пузырится и на вкус довольно резкая, зато от трясучки спасает. Я прикажу организовать поставку в ваш лагерь. Сколько ваших бойцов слегло?
– Две сотни, может, три. И с каждым днем все больше, сэр.
– Тогда начнем с пятисот бочонков. Пускай каждый выпьет – для профилактики, хотя это свойство и не доказано. Я также направлю вам на подмогу наших армейских целителей.
– Благодарю, сэр. На моей памяти обычно чужаки приносили с собой заморскую заразу, которая выкашивала местных. В этот раз все с точностью до наоборот.
Брис кивнул.
– Надо полагать, в основе Малазанской империи лежит тяга к расширению, к покорению дальних земель.
– Лишь чуть более неуемная, чем у вас, летерийцев, сэр.
– Согласен. Мы придерживались принципа медленных поползновений – так говаривал наш старший брат, Халл. Мы растекались, как пятно по ткани, а когда кто-то из аборигенов наконец догадывался, в чем дело, начиналась война. Мы оправдывали свою правоту тем, что просто защищаем своих поселенцев, свои интересы, свою безопасность. – Командующий блекло улыбнулся. – Типичное вранье.
Скрипач оперся на парапет рядом с Брисом, Спрут, помедлив, тоже.
– Вспоминаю нашу высадку на один из островов Бей. Мы не нападали, просто устанавливали контакт. Главный остров к тому времени уже сдался. Местные едва-едва набрали с две сотни воинов, и вот они выстроились на берегу, глядя на флотилию транспортников, скрипящих под весом пяти тысяч закаленных в боях морпехов. Старый Император по возможности старался побеждать без кровопролития. Да и нам – мы тогда стояли у борта, прямо как сейчас, – было их, откровенно говоря, жаль.
– И что случилось? – спросил Спрут.
– Их вождь собрал на берегу кучу безделушек, как бы демонстрируя свое богатство и вместе с тем пытаясь задобрить нас. Смелый поступок, ведь вождь отдавал все, что у него было. Едва ли он ждал от адмирала Нока ответного жеста. Просто хотел, чтобы мы забрали драгоценности и уходили.
Скрипач замолчал и почесал бороду, вспоминая те времена. Ни Брис, ни Спрут не просили его продолжить.
– Но у Нока был приказ, – произнес сержант со вздохом. – Он принимает дар, а нам приказывает отвезти на берег золотой трон для вождя и столько шелков, льна и шерсти, чтобы хватило на каждого островитянина – пусть вождь сам одаривает своих подданных. Никогда не забуду его лицо… – Скрипач вытер глаза. Спрут стыдливо отвел взгляд в сторону, но Брис, не отрываясь, смотрел на сержанта.
– Благородный жест, – заметил он.
– Нам тоже так казалось. А потом местных начала косить болезнь. Наверное, в шерсти жили блохи или еще какая-нибудь зараза. Мы даже не знали, что происходит. Просто ждали у берега, пока вождь примет решение. Да и деревня скрывалась за густой мангровой рощей… А спустя несколько дней дозорный заметил девочку, потерянно ковылявшую по пляжу. Ее кожа, когда-то гладкая, была вся покрыта нарывами… – Скрипач опустил голову. – Нок действовал быстро: собрал всех целителей с Дэнулом и отправил на остров. Где-то две трети удалось спасти. Вождь не выжил. До сих пор я задаюсь вопросом, о чем он думал, умирая. Думал ли в последний миг просветления, очнувшись от лихорадки, что мы намеренно отравили его, воткнули нож в спину? Испустил дух с проклятием на устах? Я бы на его месте точно нас проклял. Хотели мы того или нет – наши намерения не значат ровным счетом ничего. Все это лишь пустые слова – и тогда, и теперь. Прощения нам нет.
Повисло долгое молчание. Брис снова уставился на воду, текущую под мостом.
– Этот канал впадает в реку, река – в море, а затем вымытый отсюда ил оседает на самое дно – на равнины и долы, не видящие солнечного света. Иногда похожий путь совершают и души. Немые, слепые и потерянные, они опускаются все ниже и ниже.
– Продолжите в том же духе, – процедил Спрут, – и, клянусь Худом, я прыгну.
Скрипач хмыкнул.
– Послушай-ка, сапер. Слушать легко, но еще легче услышать что-то не то, поэтому будь внимателен. Я не мудрец, но за свою жизнь усвоил: знание, то есть понимание, того, что ты делаешь – это не повод опускать руки. И когда ты вкладываешь свое понимание в слова, передаешь его другому – это тоже не призыв опускать руки. Оптимизм бесполезен, если он заставляет закрывать глаза на боль мира. Даже более, чем бесполезен – он опасен. Пессимизм же – всего лишь первый шаг на пути, который может привести прямиком к Худу, а может привести туда, где ты берешь себя в руки и делаешь все, лишь бы не дать этой боли победить. В этом месте, Спрут, невозможно притворство.
– Именно в таком месте, – вставил Брис, – рождаются герои.
Сержант помотал головой.
– Это не имеет значения. Можно оказаться в кромешной темноте, словно на дне океана, которое вы описывали, командующий Беддикт. Ты делаешь все, что в твоих силах, потому что понимание не всегда подобно вспышке света. Иногда тебя окружает чернота, из-за чего может показаться, что ты ослеп. Но ты не слеп, а вовсе даже наоборот.
На этих словах он замолк и уставился на свои руки, которые сами по себе сжались в кулаки. Побелевшие костяшки почти светились в сгущающихся сумерках.
Брис Беддикт распрямился.
– Я сегодня же отправлю своих солдат к имперскому колодцу и отряжу вам целителей. – Помолчав, он добавил: – Спасибо тебе, сержант Скрипач.
Однако ни в своих воспоминаниях, ни в том, что он только что сказал, Скрипач так и не нашел поводов для благодарности.
Проводив взглядом Бриса, он обратился к Спруту.
– Все слышал, сапер? Теперь, надеюсь, ты перестанешь молиться на Худову землю, по которой я хожу.
Он, не оглядываясь, направился прочь, а Спрут едва заметно покачал головой и пошел за своим сержантом.
Глава десятая
Бывает ли хоть что-то бесполезнее оправданий?
Император Келланвед
Перед рождением ребенка лепили глиняную фигурку из нескольких шариков – голова, туловище и так далее; этим занималась сестра роженицы или, при ее отсутствии, ближайшая кровная родственница по женской линии. Фигурку затем погружали в кровь и околоплодные воды, таким образом ритуально связывая ее с новорожденным до самой смерти.
Огонь эланы называли Братом и Мужем, Дарящим жизнь. Это был бог-дух, покровитель тепла, света и защиты. После смерти фигурку элана – последнее пристанище его души – бросали в семейный очаг. Фигурки делались безликими, потому что огонь встречал каждую душу одинаково: разделяя умерших на праведников и грешников, он полагался не на внешность, которая всегда скрывала истину, а на деяния. Расколовшись от жара, фигурка возвращалась к своей родительнице – воде, которую называли Сестрой и Женой, Дарящей жизнь, а душа отправлялась к другой божественной ипостаси – Забирающей жизнь. Если фигурка не раскалывалась, значит, боги отвергли душу, и к обожженному вместилищу больше никто и никогда не прикасался. Траур прекращался, а все воспоминания об умершем предавали забвению.
Калит свою фигурку потеряла – после такого позора оставалось только умереть. Лежит она теперь где-то в траве или под наносом из пыли или золы. А еще она наверняка разбилась, и связь разорвалась – теперь душе Калит не найти пристанища после смерти. Злые духи набросятся на нее и раздерут на куски. Никакого спасения, никакого правосудия от Дарящего жизнь.
Ее народ, как Калит поняла впоследствии, считал себя избранным. Впрочем, это наверняка касалось любого народа, любого племени, любой страны. Возвеличивание себя, как бы оно ни граничило с надменностью. Каждый народ верил в свое бессмертие и место в вечности, пока вдруг не приходило сокрушительное откровение. Люди погибали, теряли свою самобытность, язык, верования и образ жизни. Смертность напоминала о себе, как нож у сердца. И в это унизительное, приземляющее мгновение все истины, которые прежде казались непреложными, оборачивались хрупкой иллюзией.
Люди стояли на коленях в пыли. Проваливались глубже. Лежали лицом в этой пыли, вдыхая носом запах разложения. Стоит ли удивляться, что все звери в последние мгновения ложатся на землю, отдаваясь на милость безжалостной природы, подставляя горло ножам и клыкам, переливающимся на солнце? Делают все, что должна делать жертва…
Калит вспомнила, как давным-давно видела быка-бхедерина, пронзенного десятком охотничьих копий. Волоча за собой древки, огромный зверь тем не менее остался стоять, как будто его заботило только это, как будто только так он считал себя живым и достойным жизни. Его красные, налитые кровью глаза выражали упрямую непокорность, ведь упасть означало умереть.
Так он и стоял, истекая кровью, а охотники кружили вокруг его, но подходить ближе опасались. Они ждали, но зверь все не сдавался, не желал покоряться неизбежному – и продолжалось это поразительно долго. Потом охотники неоднократно пересказывали эту историю у мигающего костра, обязательно изображая умирающего зверя: как широко расставлены его ноги, как ссутулены плечи, как пылают глаза.
Прошел день, наступила ночь, за ним снова рассвет, но зверь продолжал стоять, только теперь уже мертвый.
В каком-то смысле бхедерин победил – его смерть как бы стала незначащей, обыкновенным переходом, а не поводом для радостных плясок.
Калит чуть не расплакалась, вспомнив про этого бхедерина, про его могучую душу, вырванную из гордого тела. Даже охотники тогда молчали, благоговейно притрагиваясь к задубевшей коже; даже дети, которые ждали возможности поучаствовать в разделке туши, в том числе и сама Калит, ощущали странную смесь испуга со стыдом. Или, что вероятнее, только Калит ощущала это… да и ощущала ли? Не правильнее ли предположить, что этот стыд, эта вина пришли к ней только теперь – многие десятилетия спустя? После того как зверь стал символом чего-то иного, чего-то очень личного для нее?
Ее народ погиб.
А она стоит.
Продолжает стоять.
Однако в это мгновение они все лежали в траве, прижимаясь к валунам. Калит вдыхала запах пыли и собственного пота. К’чейн че’малли практически скрылись из виду. Они лежали неподвижно, словно свернувшиеся в клубок змеи или ящерки, греющиеся на камнях. Их чешуя почти сливалась с окружением.
Они скрывались.
От чего? Что в этой бесполезной и безжизненной пустыне могло вызвать у них такую тревогу?
Ничто. Во всяком случае, не на земле. Нет… мы скрываемся от туч.
Не меньше десятка туч выстроились в ряд на горизонте к юго-западу. До них было пять или больше лиг.
Калит совершенно не понимала, что происходит, – и потому даже не могла задать своим спутникам никакого вопроса, не могла поделиться своими страхами и тревогами. Далекая темная полоса говорила ей только о том, что приближается гроза, а еще, возможно, град или пыльная буря. Однако за все время, что Калит и к’чейн че’малли скрывались и выжидали, тучи не сдвинулись с места. Непонимание убивало.
Тучи.
Парит ли еще над ними крылатый убийца? Наверху, наверное, яростно хлестали ветра, но внизу было пугающее затишье. Казалось, даже воздух затаился и насекомые расползлись по щелям в земле.
Под Калит вдруг задрожала земля, толчок за толчком. Было неясно, слышит ли она гром или просто ощущает его. От неожиданности заколотилось сердце: никогда прежде она не переживала столь долгого бедствия. Бури в прериях были стремительными и яростными; они проносились над землей, вырывая траву и сметая палатки из шкур, взметывали пылающие угли, трепали юрты. Гул ветра набирал силу, превращаясь в вопль, а потом столь же быстро затихал. Оставались только серые градины, которые быстро таяли. На памяти Калит подобных бурь не было, и от металлического привкуса страха закололо язык.
К’чейн че’малли, ее внушающие ужас телохранители, прижались к земле, словно побитые дворняги.
Землю сотряс очередной раскат грома, затем еще и еще. Сжав зубы, Калит заставила себя повернуть голову. В воздухе туманом повисла пыль. За бурой завесой она различала непрекращающиеся серебристые вспышки, однако сами тучи оставались черными, будто черные точки перед глазами. Где росчерки молний? Все вспышки поднимались от земли, и вот вдалеке тускло засветились пожарища. Высохшая степь пылала.
Вскрикнув, Калит накрыла голову руками. Часть ее смотрела на все с отвлеченным, слегка раздраженным интересом, тогда как остальное ее существо тряслось от ужаса. Правда ли она это чувствовала? Или на нее накатили эманации Гунт Мах, Саг’Чурока и других к’чейн че’маллей? Хотя нет, скорее она наблюдала обыкновенную осторожность – да, преувеличенную, но ведь все-таки ящеры не дрожали и не рыли землю? Наоборот, застыли как будто мертвые. Неподвижные и спокойные, как и…
Когтистая лапа подхватила Калит. Она взвизгнула, и к’чейн че’малли вдруг сорвались с места, почти не отрываясь от земли, быстрее, чем казалось возможным. Дестриант болталась в хватке Гунт Мах словно кусок мяса, оторванный от туши убитого бхедерина.
Они бежали от грозы. На север и на восток. Все вокруг превратилось для Калит в калейдоскоп, и она ощутила себя страшно беспомощной. Клубки желтой травы пролетали мимо, похожие на огненные шары. Булыжники и ямы с гравием сменились низкими холмами из сланца, а затем – карликовыми, безлиственными деревьями, высохшими и опутанными паутиной. Дальше – сухая глина, покрытая комками соли. И всю дорогу – мощный топот трехпалых рептилий и их тяжелое дыхание, с шипением вырывающееся из легких.
Гунт Мах резко затормозила. Охотники К’елль рассыпались в стороны, замедляясь. На вершине холма их ждал убийца Ши’гал. Огромный, сложенные за спиной крылья напоминают шипастые наплечники, широкая пасть, усеянная острыми, как иглы, клыками, светящиеся глаза над ней и под ней.
У Калит перехватило дыхание – настолько сильными были злоба и презрение убийцы.
Гунт Мах опустила лапы, Дестриант стала извиваться, пытаясь нащупать опору под ногами.
По бокам, шагах в десяти, стояли Кор Туран и Риток – голова опущена, грудь вздымается, клинки уперты острием в каменистую почву. Прямо напротив Гу’Рулла неподвижно и с вызовом стоял Саг’Чурок. Он головы не опускал, а его чешуя блестела от выделившегося масла.
Горько запахло насилием.
Гу’Рулл склонил голову набок, как бы посмеиваясь над Саг’Чуроком, но при этом не сводил всех четырех глаз с охотника, словно нехотя признавал силу соперника. Калит это казалось немыслимым. Убийца Ши’гал чуть ли не вдвое выше Саг’Чурока, да и лапы у него длиннее, чем у охотников К’елль, хоть даже и не имеют клинков.
Ши’гал был рожден убивать, причем в таких масштабах, что охотникам К’елль и не снились, и с такой жестокостью, перед которой пасовали даже солдаты Ве’гат.
Сердцем Калит не сомневалась, что Гу’Рулл легко перебьет их всех на месте, даже не испачкав маслом гладкую, блестящую чешую.
Гунт Мах отпустила Калит. Та не сразу сумела встать; пришлось помогать себе руками.
– Слушай, – произнесла Дестриант, подивившись тому, как спокойно, хоть и с легкой хрипотцой звучит ее голос. – Когда-то у нас в лагере был пес, который мог прогнать окрала, но только поднимался ветер или вдалеке гремел гром, как он начинал скулить и прятаться. – Помолчав, она продолжила: – Убийца. Меня отнесли подальше от грозы по моему приказу.
Калит заставила себя сделать шаг навстречу Гу’Руллу. Оказавшись рядом с Саг’Чуроком, она положила руку ему на бок.
Охотник вполне мог не двигаться – у Калит все равно не хватило бы сил его столкнуть, – но, тем не менее, отступил. Дестриант оказалась с убийцей Ши’гал один на один.
– Будь окралом.
Убийца склонил голову сильнее, рассматривая Калит.
От резкого хлопка крыльями она вздрогнула, а порыв ветра от взмаха – словно жалкий отголосок той грозы, что осталась далеко за спиной, – заставил ее отшатнуться. Затем убийца, по-змеиному извивая хвостом, взмыл в небо.
Тихо выругавшись, Калит обернулась к Гунт Мах.
– Смеркается. Разобьем лагерь здесь. Я вся разваливаюсь на части, и голова болит.
И это ведь был не настоящий страх? Не слепой ужас. Так я, по крайней мере, утешаю себя.
А мы все знаем, как это порой полезно.
Заравоу из Змееловов, небольшого рода внутри племени Гадра, был крупным воином двадцати четырех лет, однако несмотря на массивность, в бою был ловким и подвижным. Когда-то Змееловы были одной из самых влиятельных сил не только в племени Гадра, но и среди всего клана Белолицых. Так было до войны с малазанцами. Мать Заравоу погибла от стрелы «мостожогов» в горах Одноглазого Кота, когда засада обернулась бойней. Ее смерть сломила отца, и тот уполз в какой-то торговый городишко, где шесть месяцев пьянствовал не просыхая. В итоге он допился до столь жалкого состояния, что Заравоу пришлось его лично придушить.
Малазанцы истязали Змееловов, пока их положение среди баргастов не рухнуло, и Столмен с остальным племенем Гадра не отмежевались от них. Воины других племен разобрали их женщин, и это кровотечение никак нельзя было остановить. Даже Заравоу, который сам увел трех жен у убитых противников, остался с одной, да и та оказалась бесплодной и проводила все свое время со вдовами, жалуясь на мужа и слушая жалобы на других воинов, которые подвели Змееловов.
Проходы между шатрами завалены мусором. Скотина тощая и неухоженная. Повсюду горечь и безнадега. Юные воины каждую ночь напиваются д’рхасиланским пивом, а утром сбиваются в кучки вокруг тлеющих костров, приходя в себя после белладонны, к которой так пристрастились. Даже когда по всему племени прокатился клич, что гадра идут войной на лживых захватчиков родных земель баргастов, настроение в лагере осталось подавленным.
Большое путешествие через океан, по проклятым путям, где друг на друга давили потерянные годы, было ошибкой. Жестокой, ужасной ошибкой.
Заравоу знал, что Военный вождь Тлен когда-то был союзником малазанцев. Будь у Змееловов больше влияния в совете, он бы добился, чтобы Тлена низложили – а еще лучше, освежевали заживо. Перерезали горло отпрыскам. Жену изнасиловали и отрубили ей носки ног. Обезноженная, она станет существом бесправнее последней шавки, которое обязано всегда и везде поднимать зад перед мужчиной. И даже этого будет мало.
Сегодня Заравоу пришлось наносить маску смерти самостоятельно: жена где-то запропастилась, ее не было ни в одной из пяти сотен юрт лагеря Змееловов. Поэтому воин сидел, склонившись над костром, чтобы от восходящего жара краска быстрее засохла, и как раз тогда увидел, как жена вперевалку, будто пьяная, идет козьей тропой вдоль северного холма. Нет, не пьяная: такая же походка когда-то была у нее наутро после бурных ночей, словно, раздвигая ноги, она вся высвобождалась.
А следом, чуть выше по тропе, Заравоу увидел Бендена Ледага – тощего улыбчивого юношу, при виде которого у воина неизменно возникало желание выбить тому все зубы. Весь он был высокий, долговязый и нескладный, с большими, что твои деревянные лопатки для нанесения узоров на горшки, ладонями.
И вдруг Заравоу понял, чем эти руки занимались совсем недавно, а также разгадал секрет насмешливой улыбки, которая появлялась на лице Бендена при каждой их встрече.
Значит, жена уже не просто жалуется на мужа другим вдовам. Она решила опозорить его.
Что ж, позор падет на нее.
Сегодня Заравоу бросит вызов Бендену. Разрубит ублюдка на части, а жена пусть смотрит и знает – пусть все знают, – что и ей не избежать наказания. Двумя милосердными взмахами тесака он отсечет ей носки ног, а потом силой возьмет. А потом пустит по кругу между друзьями. Они заполнят ей рот, пространство между бедрами и между ягодицами. Ей одной смогут овладеть сразу трое…
Он шумно задышал носом, а внизу живота затвердело.
Нет, это будет потом. Заравоу достал тесак и поводил большим пальцем по кромке. Клинок жаждал крови. Что ж, Бенден ему все равно никогда не нравился.
Он выпрямился, повел могучими плечами, поправляя короткую накидку из шкуры бхедерина, прислонил тесак к правой ноге и стал облачаться в кольчужные перчатки.
Краем глаза он заметил на нижнем уступе холма жену – она тоже его увидела и замерла, наблюдая. Она все поняла. Услышав ее крик, Заравоу подхватил тесак и направился к холму. Разум его помутился от гнева; ну уж нет, этой похотливой сучке несдобровать…
Но жена кричала не Бендену. Она смотрела в сторону лагеря, и даже с такого расстояния Заравоу видел ужас у нее на лице.
За спиной раздавались все новые тревожные вскрики.
Заравоу повернулся.
Половину неба закрывали грозовые тучи. Он даже не видел, как они подошли. Более того, был готов поклясться…
Под тучами, словно стволы исполинских деревьев, вытянулись непроницаемо-серые столпы пыли, не меньше дюжины. Выстроившись в ряд, они надвигались прямо на лагерь.
Заравоу застыл на месте, во рту пересохло.
Основания столпов начали развеиваться, открывая взгляду…
Есть титулы, которыми не зазорно гордиться, и Секара, жена вождя Столмена, которую все знали как Секару Злобную, своим титулом очень гордилась. Всякий ведал: тронь ее – обожжешься; ее пот – кислота, а дыхание – сера. Куда бы они ни шла, перед ней расступались; когда на нее светило солнце, кто-то всегда загораживал ее тенью. Жесткие хрящи, которые царапали десны, для нее разжевывали, краску, которой она рисовала мужнин «лик расправы», мололи из лучших красителей. И все это благодаря злобности.
Мать хорошо обучила Секару. Чтобы жить правильно – сиречь с пользой для себя, что только и имеет смысл, – нужно уметь безжалостно манипулировать другими. Для этого требуется острый ум и проницательный взгляд, вылавливающий любую слабость и болевую точку, на которую можно надавить, а также рука, которая не побоится причинить боль и наказать за обиду – настоящую или же вымышленную.
Секара выглядела и держалась так, что каждый в племени Гадра знал: она – бойцовый пес, ревностно охраняющий свою территорию, смертоносный, как гадюка в постели. Это и есть власть.
Власть, принадлежащая ее мужу, была менее изощренной, а оттого и вполовину не столь эффективной. Она не строилась на безмолвных угрозах и смертельных предостережениях. В руках Секары вождь был податлив, как ребенок. Так повелось с самого начала, и это не изменится.
Одеяние только подчеркивало царственность ее натуры. Секара облачалась в дары самых талантливых прях и ткачих, резчиков по кости и рогу, ювелиров и кожевенников в племени. Эти дары ей подносили, чтобы заслужить благосклонность или отвести зависть. Когда у тебя есть власть, зависть перестает быть недостатком – она становится опасным оружием. Секара отлично умела с ним обращаться, а потому считалась одной из богатейших среди Белолицых.
Она шла с горделивой осанкой и высоко поднятой головой, напоминая всем, что титул королевы баргастов принадлежал ей, а вовсе не сучке Хетан, которая даже не собиралась его принимать. Презренная дура. Нет, королевой должна быть Секара – по праву рождения и изощренной жестокости. Не будь ее супруг жалким олухом, они давно бы вырвали власть из рук этого чудовища Тлена и его ненасытной шлюхи.
Секара шла по каменистой тропе, следом, поднимая пыль, тащилась накидка из шкур. Вдоль холма, отбрасывая тени, стояли Х-образные кресты. Секара не смотрела на свисающие с них освежеванные куски мяса, когда-то бывшие акриннайскими, д’рхасиланскими и сафинандскими торговцами, их бестолковыми охранниками, жирными женами и пухлыми детишками. Зачем? Просто чинно прохаживаясь мимо и глядя перед собой, Секара подтверждала свою власть и ответственность за мучительную смерть этих чужаков.
Она – Секара Злобная.
Скоро она проделает то же самое с Тленом, Хетан и их испорченными сосунками. Все для этого уже готово, союзники только и ждут приказа.
При воспоминании о муже по ее лону разлилось сладкое томление. Как он работал ртом и языком, демонстрируя покорность! Да, она заставила его встать на колени и ничего не дала взамен. На внутренней стороне бедер остались следы белой краски, и Секара как бы невзначай продемонстрировала их прислужницам, одевавшим ее. Теперь женщинам снова будет о чем судачить, хихикать и презрительно хмыкать. Сама она ушла, пока муж спешно восстанавливал себе раскраску.
На западе сгущались тучи, но слишком далеко, чтобы по их поводу беспокоиться. Они не двигались в эту сторону, а раскаты грома сквозь плотные подошвы расшитых бисером мокасин не ощущались. Когда мимо, поджав хвосты, засеменила стайка лагерных собак, Секара с удовлетворением посчитала, что этот страх внушила им она.
Хетан отдыхала в юрте, наблюдая, как ее пухлый карапуз возится вокруг огромного боевого пса, лежащего на дешевом акриннайском паласе – пришлось выменять у заезжих торговцев, когда стало ясно, что ребенок и пес друг без друга не могут. Она не переставала поражаться, как пес – крупный даже по меркам баргастов, восьми или девяти лет, покрытый множеством шрамов и давно заслуживший главенствующее положение среди других лагерных собак – терпит все эти тычки, пинки и щипки. До сих пор еще ни одно баргастское семейство не пускало уличных животных в юрту, но это была еще одна странная мужнина вольность. Пес имел право делать с уродливой чужеземной тряпкой что угодно, но дальше не заходил. Он прекрасно понимал границы проявленного к нему госте– приимства.
– Только попробуй полезть в постель, – вполголоса пригрозила Хетан; пес тут же навострил уши, – я тебе голову размозжу.
Конечно, вздумай она поднять руку на пса, первым завоет ее сыночек.
Отодвинув полог и нагнувшись, в юрту вошел Тлен.
– Погляди на своего сына, – пожаловалась ему Хетан. – Он вот-вот выколет зверюге глаза, а та ему отхватит руку, если вообще не разорвет.
Муж бросил взгляд на младенца, но было ясно, что ему сейчас не до этого. Он молча пересек пространство юрты и взял свой завернутый в меха кремневый меч.
Хетан встрепенулась.
– Что такое?
– Пока не знаю, – был ответ. – Сегодня была пролита баргастская кровь.
Хетан вскочила на ноги (пес вскинул голову и прижал уши) и, подхватив ножны с тесаками, вышла вслед за Тленом.
Снаружи она не увидела ничего необычного, если не считать озабоченности, с которой ее муж двигался на запад по главной дороге, рассекавшей лагерь надвое. Хетан не сомневалась, что у такого поведения есть причина – Тлен сохранил некоторую чувствительность, присущую т’лан имассам, одним из которых он когда-то был. Хетан пристроилась рядом и попыталась что-то прочесть на его лице, но увидела только глубокую печаль и напряженные морщины на лбу. Воины, мимо которых проходил вождь с женой, увязывались следом.
– Одно из племен на отшибе?
Тлен поморщился.
– Хетан, в этом мире нет места, куда не ступала нога имассов. Куда я ни взгляну, я всюду вижу их следы, напоминания о седой древности, которые заволакивают мой взор, как туман.
– Это тебя ослепляет?
– Я думаю, это ослепляет всех нас. Не дает увидеть правду.
Хетан сомневалась, что правильно поняла его слова.
– Какую?
– Мы были не первые.
Этот ответ заставил Хетан похолодеть до самых костей.
– Мы нашли нашего врага, Тлен?
Вопрос его, похоже, удивил.
– Возможно. Хотя…
– «Хотя» – что?
– Хотя надеюсь, что нет.
Когда Тлен с Хетан дошли до западной окраины лагеря, за ними собрались не менее трех сотен воинов. Все молчали, но явно к чему-то внутренне готовились, хотя даже не подозревали о намерениях своего вождя. Меч Тлена уже давно превратился в своего рода знамя и приобрел статус символа: если Онос Т’лэнн взялся за свой смертоносный клинок, пусть и с неохотой, значит, близится война и кровь.
Горизонт скрывала черная полоса, готовая поглотить солнце.
Тлен смотрел на эту полосу.
За ними, бряцая оружием, продолжала собираться толпа, но никто не проронил ни слова.
– Эта гроза – волшебная? – тихо спросила Хетан мужа.
– Нет, Хетан, – ответил он после долгого молчания.
– И все же…
– Да. И все же.
– Ты ничего мне не расскажешь?
Затравленный взгляд Тлена не на шутку ее напугал.
– А что я должен рассказать?! – не сдержав злости, выпалил он. – Полтысячи баргастов мертвы. Убиты за двадцать ударов сердца. Что еще ты хочешь узнать?
Последние слова прозвучали, как удар хлыста. Задрожав, Хетан отвела взгляд.
– Значит, ты уже видел такое прежде? Скажи, Онос Т’лэнн, скажи прямо!
– Не стану.
При этих его словах все те узы, что возникли за годы страсти и глубочайшей любви, разом лопнули. К глазам Хетан подступили слезы.
– То есть все, что у нас, у нас с тобой, есть, для тебя – ничто?
– Напротив, для меня это – все. И потому я скорее вырежу себе язык, чем раскрою тебе то, что мне известно.
– Значит, мы получили ту войну, которую хотели.
– Любимая. – Тлен опустил голову; его голос дрогнул. – Дорогая, горн моего сердца, я хочу бежать отсюда. С тобой и с детьми. Бежать, слышишь? Хочу сбросить бремя лидерства – я не желаю вести баргастов в это… понимаешь?
Кремневый меч упал к его ногам; из толпы послышалось ошеломленное аханье.
Хетан отчаянно хотела обнять мужа, защитить его от всего этого, от знания, которое пожирало его изнутри. Но он окончательно закрылся.
– Я буду рядом с тобой, – проговорила она сквозь хлынувшие по лицу слезы. – Я всегда буду рядом с тобой, но ты лишаешь меня сил. Дай мне что-нибудь, муж, прошу. Хоть что-нибудь.
Тлен впился пальцами себе в лицо, как будто желал содрать с него кожу.
Читать бесплатно другие книги:
