Харассмент Ярмыш Кира

Инге казалось, что полчаса – огромный срок и не может быть, чтобы длины ее ответов на него хватило. Однако, когда режиссер крикнул: «Стоп!» и Инга потянулась за телефоном, оказалось, что они говорили почти пятьдесят минут. С первых же мгновений разговора она почувствовала себя бойкой, острой на язык, по-особому убедительной, словно необычная обстановка высвободила скрытые в ней резервы. Она даже огорчилась, что интервью так быстро закончилось.

– Спасибо, Инга, – сказала Маргарита, тут же вставая. – Очень интересный разговор. Как вы, не устали?

– Нет, – от чистого сердца сказала Инга. – Странно говорить такое, но мне даже понравилось об этом рассказывать. Я в таких подробностях ни с кем еще это не обсуждала.

– Терапия, – заметила Маргарита, отцепляя микрофон, и не глядя отдала его Татьяне. – Всем нам нужно выговариваться. То, что с вами произошло, это травма. Вы удивительно справляетесь, я искренне вами восхищаюсь. Но не пренебрегайте помощью, если почувствуете необходимость. Это не слабость.

От Маргариты исходило такое спокойствие и достоинство, что очень хотелось ей верить. Инга впервые подумала, что всеобщее помешательство на психологах не лишено смысла. Может быть, это обязательный атрибут успешности, может быть, ей стоит совершить только этот крохотный шаг – разочек победить скепсис – и он автоматически повлечет за собой другие перемены. Поднимет ее в сферы, где обитают деловые всезнающие женщины, и сделает ее одной из них.

Инга уходила вдохновленной. Она как будто расправила крылья. По пути к метро она воображала себя большой начальницей в красном брючном костюме, которая рассуждает на международной конференции о правах женщин. Она упивалась этим образом. Инга – гроза медиабизнеса и икона феминизма! Она немного стыдилась такого откровенного самолюбования, но сейчас без колебаний позволяла себе его – все равно никто не мог прочитать ее мысли, а Инге было жизненно важно зацепиться за что-то, почувствовать опору под ногами. Ясное видение будущего помогало ей справиться с настоящим.

Если бы не решимость стать грозой медиабизнеса, Инга могла бы и не ответить на этот звонок. Когда она уже подходила к метро, телефон завибрировал и на экране высветился номер с кодом +33. Звонил иностранец, а рабочий день уже давно закончился. В любой другой ситуации Инга бы не взяла трубку, но теперь, когда у нее появилась цель, отговорки были неуместны.

– Хэллоу, – сказала она, останавливаясь неподалеку от входа в метро.

Мимо спешили люди, двери туго качались на петлях.

– Это Инга? – спросили в трубке на английском. Голос был смутно знакомым, но Инга не узнала его сразу.

– Да.

– Это Кристоф. Мы с вами познакомились в Париже.

Инга приросла к земле. В голове все смешалось, и она не понимала, чего ожидает: на нее сейчас обрушатся со страшной руганью? С потрясающим предложением? Ясно было одно – звонок сулит что-то небывалое.

– Здравствуйте, Кристоф, – пробормотала она. – Конечно, я вас помню.

– Простите, что звоню вам на мобильный и вечером. Надеюсь, я вас не отвлекаю. Я подумал, что в рабочее время и по рабочему номеру, когда вас окружают коллеги, вам может быть не очень комфортно разговаривать.

Инга молчала, не шевелилась и даже не дышала, боясь пропустить хоть слово. Мимо прошел человек, громко говоривший по телефону, и скрылся в метро. Инга что есть силы вдавила трубку в ухо, а другое зажала рукой.

– Я прочитал ваш пост. Во-первых, позвольте выразить вам мою безусловную поддержку. То, что вы описываете там, то, через что вам пришлось пройти… Я читал это с содроганием. Во-вторых, я приношу вам извинения. От лица компании и лично от себя. Когда мы с вами встречались в Париже, я и представить не мог, что происходит. Я жалею, что был невнимателен.

Кристоф извинялся, но голос его звучал по-деловому. Впрочем, интонации иностранцев всегда были для Инги загадкой. Он замолчал, и она почувствовала, что должна что-то сказать.

– Вы ничего не могли сделать, – сглотнув, проговорила она.

– Когда проверка закончится, к господину Бурматову будут применены самые строгие санкции. Однако пока мы должны ждать результатов – вы знаете корпоративные правила. Тем не менее я позвонил узнать, можем ли мы помочь вам уже сейчас? Сделать что-то, чтобы облегчить для вас этот трудный период?

– Помочь мне? – тупо переспросила Инга.

Она понимала, что от нее ждут ответа, какого-то условия, но формулировка сбивала ее с толку. Что ей может помочь, кроме увольнения Бурматова? Психотерапевта он ей, что ли, собирается оплатить?

– Я представляю, как может быть тяжело работать в месте, с которым связано так много плохих воспоминаний. – Теперь голос Кристофа зазвучал по-настоящему мягко. – И догадываюсь, что в вашем офисе произошедшее вызывает много разногласий. Должно быть, вам сейчас очень трудно.

Инга неожиданно для себя подумала, что сейчас расплачется. Ей вдруг стало нестерпимо жалко себя.

– Понимаю также, что вы можете не пожелать после всего этого работать в компании. Но нам бы не хотелось вас терять. Мы ценили вас как коллегу, а теперь вы еще и показали, что вы по-настоящему мужественный, решительный человек. Такие люди нам нужны. Мы планировали взять из российского офиса сотрудников и… Я предлагаю вам работать здесь, в нашей команде. Даже не так, я настаиваю. Перед вами с вашими способностями откроются блестящие перспективы, и было бы печально не воспользоваться этим. К тому же, если вы решите сменить обстановку, то это идеальное решение. Что скажете?

Инга давно расхотела плакать. Ее удивляло, что Кристоф так уговаривает ее, словно не сомневается, что она решила уйти. Она ничего такого не решала, она даже не думала об этом, но, разумеется, не стала сейчас об этом говорить. Мысль о Париже взорвалась в ней как фейерверк, и в этом ошеломительном трескучем свете она опять видела картины из своей возможной жизни, о которой фантазировала, сидя на балконе с Ильей, – солнце, круглые столики, круассаны, кованые решетки, готические церкви. Воздух свободы. На этот раз настоящей свободы, без самого Ильи и без тяжкого груза его покровительства. Инга сама добилась всего этого, она заслужила все это!

– Я не могу с ходу принять такое решение, – проговорила она, пытаясь скрыть дрожь в голосе. – Мне нужно время на раздумья. Слишком многое поменялось в моей жизни в последнее время, и мне надо все как следует оценить.

– Конечно, вы совершенно правы. Это решение потребует сил, а они у вас, наверное, и так на исходе. Но я хочу, чтобы вы знали: эта возможность для вас существует. Более того, я лично считаю, что вам стоит ею воспользоваться, и буду искренне рад, если вы согласитесь.

– Спасибо за предложение… и за поддержку.

– За это точно не стоит, Инга. Любой бы на моем месте… Я буду с нетерпением ожидать вашего ответа.

– Спасибо, – снова пробормотала Инга.

Ей уже становилось немного не по себе, что Кристоф так перед ней лебезит. На секунду явилась неприятная мысль, что все эти комплименты и уговоры стали возможны только потому, что ее домогался начальник. Как будто это и было ее настоящим достижением.

– В таком случае, Инга, могу я вас попросить об ответной услуге?

Инга, которой уже не терпелось попрощаться и в самом деле все как следует обдумать, шагнула было к метро, но тут опять застыла. Почему «ответной»? Разве она уже согласилась?

– Не могли бы вы пока воздержаться от комментариев прессе? И вообще от любых комментариев, в соцсетях, в офисе… Хотя бы до окончания проверки и вашего перевода, на который я, снова подчеркну, очень рассчитываю?

– Воздержаться от комментариев? – снова глупо переспросила Инга. Она ничего не понимала.

– Дело в том, что, пока идет проверка, у нас связаны руки, – заторопился Кристоф. – Мы сами никак не можем комментировать происходящее, принять вашу сторону. Корпоративные правила, как я и сказал. А запросы на комментарии уже поступают и нам сюда. Чем больший резонанс получает ваша история, тем хуже выглядит наше молчание.

– Почему вы не можете сами публично объявить, что проводите проверку?

Кристоф вздохнул.

– К сожалению, это звучит как отговорка. Люди считают, что жертва домогательства заслуживает безусловной поддержки, – и они, разумеется, правы. Но мы все-таки должны соблюдать протокол. А в глазах общества это выглядит так, как будто мы автоматически встаем на сторону виновного. Это деликатный вопрос, надеюсь, вы поймете меня… Как вы видите, мы стараемся сделать все возможное для наших сотрудников, которые стали жертвой неподобающего поведения, но нам бы не хотелось, чтобы репутация компании страдала, пока мы вынуждены соблюдать формальности.

– И чем вам поможет то, что я не буду давать комментариев?

– Нам поможет пауза. Мы надеемся, что это снизит градус дискуссии. Понимаю, что и так прошу у вас слишком много, но могу ли я рассчитывать на ваше понимание в этом вопросе?

Инга живо вспомнила студию, в которой только что сидела, и Маргариту Арефьеву в кресле напротив. Пожертвовать этим интервью?! За все парижи мира Инга бы не согласилась. Но Маргарита сказала, что передача выйдет только в среду. Возможно, проверка уже закончится, и тогда Ингины откровения на камеру не нарушат никаких договоренностей. Отказаться от других комментариев было легче – все равно новых пока у Инги и не просили.

– Хорошо, – как бы нехотя сказала она. – Я не буду отвечать журналистам.

– Инга, вы чудесный человек! – воскликнул Кристоф. – И настоящий командный игрок. Спасибо, что принимаете во внимание интересы компании, даже сейчас. Мы это тоже не забудем.

Инга издала что-то среднее между хмыканьем и смешком. Теперь, когда она дала Кристофу обещание и по облегчению в его голосе поняла, как он его ждал, ее благоговение перед ним сменилось едва ли не презрением. К Инге мгновенно вернулась способность ясно мыслить, а вместе с ней и некоторая циничность. Так вот, значит, зачем он на самом деле ей звонил: пытается спасти репутацию компании! Впрочем, несмотря на прагматичность причины, предложение перевестись в Париж было сделано, и Инга не собиралась отказываться из-за уязвленного самолюбия.

– Я сообщу вам о своем решении о переводе, – немного высокомерно сказала она в трубку и направилась к метро.

Кристоф еще благодарил ее и рассыпался в похвалах, но Инга слушала его теперь вполуха, а сама купалась в мечтах о Париже.

Лайки и комментарии под ее постом больше не росли, однако она обнаружила, что сам он окончательно зажил собственной жизнью. Фейсбук услужливо выносил ей в ленту обсуждения ее взаимоотношений с Бурматовым в чужих аккаунтах. Лишенная возможности комментировать, Инга странным образом оказалась за бортом своей же истории: люди продолжали анализировать ее, а она следила за спорами со стороны, словно была не главным героем, а всего лишь невольным свидетелем. Единственное, что безусловно связывало ее с происходящим, были личные сообщения. Инга проверяла папку «другое» несколько раз в день, поначалу со страхом – вдруг ей написали гадость? Однако на личные сообщения энтузиазма у злопыхателей не хватало, поэтому ее личка была забита исключительно словами поддержки.

Одна незнакомая девушка сообщала, что с ней на работе произошла очень похожая история, но только Ингин рассказ позволил ей осознать, что она не была виновата. Другая говорила, что, когда все мы проснемся в лучшем мире, это будет во многом Ингина заслуга. От каждого такого сообщения Инга испытывала прилив гордости. Она была как Данко, несла людям свет и надежду.

Она постоянно заходила на страницу к Илье, и количество сообщений на ней росло – это были чужие посты, в которых его упоминали. В основном люди требовали пояснений. От самого Ильи была всего пара строк в первый же день: он временно не исполняет обязанности директора департамента коммуникаций, скоро он напишет обо всем подробно. Инга не сомневалась, что он читает все, что ему пишут, и поначалу злорадствовала, воображая, как Илья заходится от бессильной ярости, не имея возможности ответить. Она не знала, руководство ли запретило ему делать заявления, или он сам так решил. Однако спустя несколько дней ее радость угасла: молчание Ильи, которое поначалу выглядело как банальная трусость, с каждым новым днем будто наливалось значением и теперь казалось многообещающим, даже немного зловещим. В сознание Инги начала закрадываться тревога: а вдруг у Ильи есть козырь в рукаве, о котором она не подозревает? Вдруг он напишет что-то такое, что заставит всех от нее отвернуться? Инга уговаривала себя, что такого козыря нет и быть не может, что Илья не сумеет навредить ей, не навредив себе, а на это он никогда не пойдет. Однако чем больше стояло на кону, тем больше она опасалась последствий.

Если внутренняя проверка и продолжалась, то никаких ее следов видно не было. С Ингой больше поговорить не пытались, а вызывали ли остальных сотрудников, она не знала. В отделе это не обсуждали – при Инге вообще старались ничего лишнего не обсуждать. По мере того как бурная поддержка в соцсетях постепенно сходила на нет за отсутствием новостей и разговор с Кристофом тоже оставался в прошлом, Инга вновь стала гораздо больше зависеть от того, как к ней относятся в офисе. Каждый раз, приходя откуда-нибудь и усаживаясь за стол, Инга замечала, как ее коллеги сразу погружаются в молчание. Эта тишина ощущалась как спресованный воздух – густая гулкая среда, пропитанная домыслами. На первый взгляд все, кроме Галушкина, вели себя приветливо, Алевтина с Аркашей – даже предупредительно, но Ингу это не могло обмануть. Галушкин же по-прежнему подчеркнуто не обращал на нее внимания, и спустя пару дней Инга начала ловить себя на том, что пытается ему услужить. Когда он перерывал стол в поисках потерянной папки, Инга торопилась сказать, где видела ее в последний раз, когда он говорил, что не хочет заказывать пиццу на обед и предпочел бы роллы, она поддерживала. Вообще-то ей не было дела до Галушкина. Если совсем уж честно, Инга теперь испытывала к нему только презрение и колючую неприязнь, но инстинкт говорил, что в ее неопределенной ситуации особенно важно перетянуть главного упрямца на свою сторону. Она вспоминала короткий благостный период, когда весь отдел жалел ее и защищал от Бурматова, и, к своему удивлению, тосковала по этому времени.

Однако спустя несколько дней, в которые ничего не происходило, Инга обнаружила, что косых взглядов стало меньше. Точнее, теперь она активировала их не одним своим появлением, а чем-нибудь более существенным – если, например, заговаривала с кем-нибудь или роняла (впрочем, не разбив) тарелку на кухне. Болото, в котором она помешала палкой, как будто постепенно успокаивалась, поднятая взвесь медленно оседала на дно. Инга тоже успокаивалась, но, когда снова наталкивалась на чей-нибудь недружелюбный взгляд, напоминала себе: это затишье временно, экосистема нарушена.

Мать так и не писала ей, и Инга тоже хранила гордое молчание, в чем, однако, с каждым днем раскаивалась все больше. Ее ускользающая, зыбкая, как волшебное видение, мать не прощала прямоты. Она вся состояла из многозначительных недоговоренностей, из весомых пауз, из необъяснимых поступков и требовала такого же отношения: принимать ее всякой, не задавая вопросов. Инга нарушила это правило, и мать исчезла, словно рассеялась в воздухе, и как бы Инга ни убеждала себя, что права, она все равно чувствовала, что повредила что-то хрупкое.

На четвертый день, придя с утра на работу, она сразу же направилась в кофейню на первом этаже. Вообще-то Инга старалась ограничивать потребление кофеина и пила кофе дважды в день – утром дома и после обеда, но в последнее время стала добавлять к этому кофе сразу после прихода на работу и кофе вечером. Кофе вечером всегда был лишним, но Инге нравилась свобода, которую дарило ей нарушение собственных запретов. Это был ее маленький подарок самой себе перед лицом враждебного мира.

Она уже расплачивалась, когда кто-то над ее ухом произнес:

– Привет.

Инга обернулась. Рядом с ней, разглядывая меню, нацарапанное на грифельной доске под потолком, стояла Мирошина.

Инга поздоровалась и взяла протянутый кофе.

– Если ты не торопишься, давай тут посидим? – по-прежнему не глядя на нее, спросила Мирошина. – Я хотела с тобой поговорить.

Инга бросила взгляд на телефон. Часы показывали начало десятого, они и так уже опаздывали. Мирошина, видимо, заметила ее взгляд, потому что сказала:

– Ильи все равно нет, а остальным без разницы, где мы. Меркулова уж точно не узнает.

– Ладно, – поколебавшись, согласилась Инга.

Она дождалась, пока Мирошиной приготовят ее кофе, и они вместе сели за крохотный столик, скрытый от всех горшками с буйной зеленью.

Мирошина со дня скандала была сама на себя непохожа. Поверх ее обычной живости и кокетства как будто наложили фильтр, скрадывающий привычные эмоции. Ее голос звучал не так звонко, глаза смотрели не с таким любопытством. Ее прежний характер теперь еле угадывался из-под пелены серьезности, происхождение которой Инга разгадать не могла.

Сейчас Мирошина не смотрела на нее, сосредоточившись на стаканчике в своих руках и то приподнимая, то опуская большими пальцами пластиковую крышку. Инга исподтишка бросила взгляд на лежащий рядом телефон, но включить экран и посмотреть, сколько времени, конечно, не осмелилась.

– Это правда? То, что ты написала? – наконец спросила Мирошина.

– Конечно, правда. По-твоему, я стала бы врать о таком?

– Не знаю. – Мирошина выпрямилась, но посмотрела не на Ингу, а на цветы позади нее. – Просто это было очень неожиданно и… смело.

Инга ждала продолжения, но внутри у нее потеплело. Мирошина прерывисто вздохнула и сказала:

– Никто бы больше не решился. У нас тут… не принято было о таком говорить.

До Инги не сразу дошло значение сказанного, но когда она поняла, то едва не подскочила на стуле:

– Ты хочешь сказать, что такое уже было?! Что об этом знали?

– Н-нууу, не совсем такое. Но кое-что было, да. – Мирошина опять опустила глаза и несколько раз нервно погладила края крышечки. Инга завороженно следила за ее движениями, переваривая информацию. – В общем, ты не первая, к кому Илья проявил… особый интерес. Я просто подумала, что ты должна об этом знать.

– Алевтина, – проговорила Инга, по-прежнему глядя на пальцы Мирошиной.

Маникюр у той был безупречный. Однако стоило Инге произнести имя, как пальцы замерли. Она подняла глаза и увидела, что Мирошина впервые смотрит прямо на нее с явным недоумением.

– Нет, почему. Я.

– Ты?

– Ну да. Почему ты решила, что Алевтина? Ты что-то еще знаешь?

– Нет, я просто подумала… Да это неважно. У меня нет никаких особых доказательств. То есть ты хочешь сказать, что Илья к тебе приставал?

Мирошина некоторое время не сводила с нее глаз, словно силясь разглядеть то, о чем Инга не сказала, а потом опять сосредоточилась на крышечке.

– Да. Это давно было. Вскоре после того, как я пришла в компанию.

– И… как далеко это зашло?

– Я не очень-то хочу в это углубляться, – сердито буркнула Мирошина. – Я, как видишь, никому раньше об этом не говорила. И уж тем более не писала посты. Но это длилось недолго. Не так, как у тебя. И когда все закончилось, я подумала, что лучше сделать вид, что ничего и не было.

Инга вспомнила, как Мирошина в туалете говорила, что Илья постоянно заводит себе любимчиков и что это быстро заканчивается. Она тогда советовала ему не доверять, а Инга расценила это не как дружеское предостережение, а как угрозу. Теперь-то ясно было, что Мирошина в тот момент думала о своей собственной истории. И неудивительно, что Илья всегда так плохо о ней отзывался, оставаясь с Ингой наедине. Говорил, что она безмозглая и как сотрудник никуда не годится. Сразу нужно было догадаться, что начальник не будет так отзываться о подчиненной, если только не затаил обиду. Значит, это ждет и ее. Если каким-то немыслимым образом Илья все же сохранит работу, то, когда заведет себе очередную протеже, будет выдумывать гадости про Ингу тоже.

Она посмотрела на Мирошину с состраданием. Каково же ей, наверное, было. Она ведь замечала, что Илья к Инге неравнодушен, и это наверняка бередило ее собственную рану.

– Мне очень жаль, что с тобой произошло такое, – тихо проговорила Инга.

Мирошина усмехнулась в ответ.

– Да уж, ничего хорошего. Не самая светлая страница моей биографии. А теперь ваша история всплыла, и я постоянно об этом думаю. Могла бы я тогда всем признаться? Ну, не писать в фейсбук, но, может, в отдел кадров пойти или еще куда-то.

– А сейчас ты могла бы?

– Что могла бы?

– Ну, рассказать об этом? Сейчас есть только мое слово против его. Но если ты подключишься, нас будет уже двое. Может, и еще кто-то признается. Но главное – даже двух наших случаев будет достаточно, чтобы всем все стало окончательно ясно.

Мирошина оторвалась от созерцания своей крышечки и вперилась глазами в Ингу. По тому, как она молчала, Инга уже догадывалась, что ответ ее не обрадует, тем не менее лицо у Мирошиной оставалось задумчивым.

– И что ты мне предлагаешь?

– Они проводят проверку. Когда вызовут тебя, расскажи об этом!

– Меня уже вызывали. По-моему, они уже весь наш отдел вызывали. Ты не знала? Ну да, остальные предпочитают при тебе это не обсуждать. В общем, я уже ходила и ничего не сказала.

Инга, кажется, впервые сделала глоток кофе.

– А о чем у тебя спрашивали? – поинтересовалась она, желая скрыть разочарование. Ее не только расстроило, что Мирошина промолчала, но и задело оброненное замечание, что остальные при ней стараются ничего не обсуждать.

Мирошина неопределенно пожала плечами и тоже наконец отпила кофе.

– Да ерунду всякую, если честно. Какая атмосфера в коллективе. Нравится ли мне работать с Ильей. Как у меня складывались отношения с тобой. Как у тебя складывались отношения с остальными. Замечала ли я что-то между тобой и Ильей. Могу ли я вспомнить случаи неадекватного поощрения им тебя.

– И что ты ответила?

– Ответила, что ничего не знаю. Мое мнение: я не хочу в это встревать. Чем меньше я скажу, тем лучше.

– Но при этом ты решилась рассказать мне, что Илья к тебе приставал. Я очень это ценю и понимаю, как тебе непросто, поэтому ужасно благодарна. Только, видишь, если я одна буду знать об этом, ничего не изменится. Вдруг моих обвинений покажется мало и они его восстановят?

Пока Инга говорила, Мирошина продолжала ввинчиваться в нее взглядом. Выдержав паузу, она произнесла, сделав особое ударение на первое слово:

– Я точно ничего никому говорить не буду.

Инга сжала губы от досады, но в следующую секунду ее озарило:

– Постой. Ты ничего говорить не будешь, а если я скажу? Мне уже терять нечего. Я могу написать еще один пост. Тогда ни у кого не останется сомнений. Главное, ты будешь готова подтвердить?

– Я сказала тебе, что не хочу встревать. Просто знай, что ты не одна. – Мирошина поднялась со стула. – Я сама всем об этом рассказывать не буду. Дальше сама смотри. Мне надо в дамскую комнату, так что ты иди, увидимся наверху.

Она вышла из кофейни, оставив недопитый стакан на столе. Инга посидела несколько секунд в одиночестве, а потом направилась в офис.

Пока она ехала в лифте, внутри нее, словно следуя за движением кабины, нарастало воодушевление. Понимала ли Мирошина, какой царский подарок ей сделала? Ингины обвинения против Ильи выглядели неубедительно – теперь, когда на горизонте замаячило подкрепление, она могла позволить себе признаться в этом. Но если добавить к ним слова Мирошиной, то все становилось ясно как день. Ни одна комиссия не устоит против таких доказательств. Илью уволят, Инга победит. Интервью, Париж, икона феминизма.

Пока она стремительно шагала между столами к своему месту, ей стало немного совестно перед Мирошиной. Та поделилась с ней тайной, а Инга даже толком не могла пробудить в себе сочувствие, все заслоняло предвкушение торжества. Однако Мирошина неспроста рассказала ей об этом. Что бы она ни говорила в конце, она никогда бы не призналась Инге, если бы не хотела сделать свою историю публичной. Молчала же она до этого много месяцев, значит, могла бы молчать и дальше, но совершила осознанный выбор в пользу откровенности.

Инга бросила приветствие Галушкину и Аркаше – Алевтины еще не было – и поскорее включила компьютер. Открыв фейсбук, она застрочила:

«Могло показаться, что в истории с Бурматовым наступило затишье, и в определенном смысле это действительно так – в офисе проводится «внутреннее расследование», промежуточных результатов, разумеется, не говорят, а финальный станет известен позже. Самого Бурматова временно отстранили от работы, однако, как сказано в письме от руководства, само по себе это «не является признанием вины». Так вот, у меня появилось кое-что, делающее эту вину очевидной».

Но ведь она обещала Кристофу не подливать масла в огонь. Инга поставила точку и замерла над клавиатурой. Он просил ее не писать посты, чтобы – как он там сказал? – «снизить градус дискуссии», а она сейчас делает прямо противоположное! Но что же тогда, промолчать? Невозможно. У нее в руках доказательства, безусловное подтверждение ее правоты! Как отказаться от удовольствия ткнуть их всем в лицо? К тому же она обязана женщинам, которые ее поддерживали, которые восхищались ее смелостью. Да она сама себе обещала идти до конца!

Если вдуматься, то Кристоф просил ее не развивать предыдущий скандал. А это уже был совсем другой. Инга не обманывалась насчет того, как начальство примет такой иезуитский аргумент, но прагматично полагала, что чем весомее будут доказательства ее правоты, тем свободнее она сможет диктовать условия. Пока ее единственным козырем были ее собственные слова, компания могла проводить проверку и отмалчиваться, оберегая свою репутацию. Но если Инга приведет свидетеля, более того – другую жертву, то сомнений не останется. Кто знает, может, тогда ей предложат не просто переехать в Париж, а переехать с повышением. Инга желчно усмехнулась себе под нос. Если таким образом они покупали ее, что ж – она продаст себя подороже.

Сдув со лба прядь волос, она стала писать дальше:

«Я не единственная. До меня Бурматов уже домогался другой девушки, моей коллеги. Я не буду писать здесь ее имя, но, если нашим внутренним расследователям оно понадобится, они без труда его узнают.

Коллега сама рассказала мне обо всем. В отличие от моих отношений с Бурматовым, ее продлились недолго. Она говорит, что старается обо всем забыть и делает вид, что ничего не случилось. По ее словам, если бы не мой пост, она никогда бы не призналась. Я же сразу вспомнила, что Бурматов наедине со мной регулярно плохо о ней отзывался. Я не понимала, в чем причина, это казалось мне неэтичным и совершенно непрофессиональным. Теперь все стало ясно. Очевидно, он просто мстил ей, как мне, но злость на меня у него свежее и больше.

Это уже ДВА вопиющих нарушения корпоративного кодекса и рабочей этики, а просто с человеческой точки зрения – вообще стыд и позор. Я очень надеюсь, что УЖ ЭТО без внимания не останется».

Инга пробежала глазами пост с самого начала. Два капслока в одном абзаце, пожалуй, выдавали в ней некоторую горячность, но она не стала ничего исправлять. Это было адресовано начальству, а не людям в фейсбуке.

Часть с личностью Мирошиной была слабовата, да и сама ее история звучала туманно. Инга запоздало пожалела, что не настояла на подробностях. Перечитывая, она ощущала неприятную шероховатость, как от плохо подогнанной детали. Однако откладывать публикацию она не собиралась. Сейчас или никогда. Может, так даже правильнее, ведь надо подумать и о Мирошиной. Упоминать ее имя без прямого согласия было некрасиво, а жанр постов в фейсбуке все равно не предполагает документальной точности. Инга попробовала заменить слова «они без труда об этом узнают» на «я его скажу», но потом вернула как было. Демонстративно брать на себя ответственность не хотелось, лучше пусть все звучит обтекаемо. Если Кантемиров захочет узнать, что это за таинственная коллега, Инга, конечно, скажет. И Мирошина скажет – будучи уже наполовину рассекреченной, какой смысл отпираться?

Инга храбро щелкнула мышкой, отправляя пост в свободное плаванье.

На этот раз спрятаться и переждать момент, когда все прочитают, ей не хотелось. Переход Мирошиной на ее сторону укрепил Ингину твердость. Она скопировала ссылку на пост и отправила ей его в телеграме. Мирошина прочитала сообщение, но ничего не ответила. Ее все еще не было на месте, но когда пять минут спустя она наконец-то появилась, то, поздоровавшись со всеми, на Ингу не посмотрела. Инга же, наоборот, впилась в нее глазами, стараясь рассмотреть на ее лице знак ободрения или хотя бы соучастия, но не обнаружила ничего – выражение Мирошиной было лишено всяких эмоций. Сев за стол, она отгородилась монитором.

Ингу царапнуло это безразличие, но она решила пока не придавать ему значения. Если бы Мирошина была зла, наверняка бы что-то ей написала. Возможно, ей нужно время, чтобы осознать свою новую роль, кроме того, она, должно быть, страшно напугана в преддверии скорой реакции коллег. Инга обновила фейсбук. Под ее постом появились первые комментарии.

Сначала она воспряла духом: в первом же было написано, что сомневаться не приходилось, такие инциденты, как Ингин случай с Бурматовым, редко возникают на пустом месте. Однако следующие комментаторы были настроены вовсе не так однозначно. А что это за странная коллега? Почему она не пишет сама? Почему Инга не называет ее имя? Бережность к чувствам других – это, конечно, хорошо, но если уж рассказывать историю, то до конца. И кроме того, что это за история? Из поста ничего не ясно. Коллега с Бурматовым встречалась? Он принуждал ее к сексу? Секс вообще был или все ограничилось приставанием? Может, он ей просто комплимент сделал, а теперь она решила примазаться к громкой истории? Или, может, Инга вообще все это выдумала?

Инга ошеломленно водила глазами по строчкам, а потом отмотала страницу выше и еще раз перечитала пост. Да, имя Мирошиной и детали их с Ильей романа, несомненно, придали бы ему веса, но ведь он, как и первое Ингино признание, держался на ее честном слове. Почему в первый раз ей поверили, а теперь, когда она добавила подробностей, вдруг усомнились?

– Ты что, опять пост написала? – вдруг воскликнул Галушкин.

Аркаша с изумлением посмотрел на него, а потом на Ингу.

Инга в свою очередь покосилась на Мирошину, но ту по-прежнему надежно скрывал монитор.

– И что это за коллега? – продолжал Галушкин, глядя в компьютер и медленно прокручивая колесо мышки. – Кто тебе это наплел?

Инга опять с надеждой бросила взгляд туда, где сидела Мирошина. Ну же, покажись, мысленно взмолилась она. Ответь ему!

Из-за мирошинского монитора не раздавалось ни звука.

Инга как бы невзначай немного отъехала от стола, чтобы изменить угол обзора. Мирошина сидела, уставившись в экран с озабоченным видом. На Галушкина она не смотрела, будто не слышала его.

– Ну, Инга? Тебе это кто-то рассказал? Или ты сама это выдумала?

– Мне это кто-то рассказал, – отчеканила Инга, испепеляя Мирошину взглядом. Та не реагировала. – И я уверена, что этот человек подтвердит мои слова.

– Инга, хорошо, что ты на месте, – раздался в отдалении голос Алевтины. Она спешила к столу и выглядела встревоженной. Обернувшись, Инга увидела, что несколько человек, сидевших неподалеку, тоже подняли головы, услышав эти слова, и посмотрели сначала на Алевтину, а потом на саму Ингу, причем на нее явно дольше, чем следовало. – Тебя там зовут. Кантемиров. Сказал срочно.

Инга не торопясь встала из-за стола. От Алевтины, стоявшей рядом, сильно пахло духами, и Инге показалось, что с этим пряным тяжелым запахом ее обволакивает мрачное предчувствие.

– А ты откуда знаешь? – спросила она.

– Я только что от него. Уже уходила, но задержалась в приемной. Он в последний момент и попросил тебя позвать.

Когда Инга вошла в приемную, кантемировская секретарша скользнула по ней равнодушным взглядом и ничего не сказала. Инга помнила, что она и в прошлый раз не проявила интерес, и подумала, что та, может быть, ничего не знает. Однако секретарша сняла телефонную трубку и сказала в нее:

– Сергей Степанович, Соловьева пришла, – и Инга поняла, что она отлично осведомлена. На ее невозмутимом лице теперь явственно проступало лицемерие. Сколько еще людей в офисе, которые вроде бы не обращали на нее внимания, на самом деле просто изощреннее, чем другие, его скрывали?

Секретарша положила трубку и кивнула на дверь. Инга вошла.

На этот раз Кантемиров был один и стоял у окна, заложив руки за спину.

– Вы написали новый пост, – не оборачиваясь, проинформировал он Ингу, словно сама она не догадывалась.

Инга помедлила в дверях, не зная, куда ей нужно сесть. Стула на этот раз не было. Подумав, она осторожно приблизилась к Кантемирову и замерла в метре от него, вполоборота к окну, лицом к начальнику.

– Да, – согласилась она, хотя Кантемиров вроде бы тоже в подтверждении не нуждался.

– Вы можете назвать имя коллеги, о которой вы пишете? Она готова подтвердить вашу историю?

– Она рассказала мне об этом по секрету. Сказала, что вы уже вызывали ее и она с вами беседовала, но тогда ни в чем не призналась. Но я думаю, теперь она подтвердит. Это Светлана Мирошина.

Кантемиров продолжал разглядывать пейзаж. Он молчал так долго, что Инга невольно покосилась за окно, чтобы понять, что там его увлекло.

– Проверка почти закончена, – наконец отмер он. – У нас было готово решение, которое, надеюсь, всех бы устроило. Хотя в таких случаях никого обычно ничего не устраивает, что бы ты ни делал. Но теперь с этим вашим новым разоблачением все придется еще раз пересмотреть. Вы планируете подавать в суд?

На последних словах Кантемиров резко повернулся к Инге.

– Нет… – пробормотала она, немного опешив. – Не думаю… То есть это зависит от решения. Не знаю, я так далеко не заглядывала.

– Да не так уж это и далеко. Но если не планировали, то хорошо. Это, разумеется, ваше право, но я бы предпочел решить дело миром. Хорошо, если вы того же мнения.

Кантемиров отошел от окна и направился к столу. Инга осталась стоять на месте.

– И что вы собираетесь делать?

– Поговорим еще раз со всеми. Что мы еще можем делать, – в голосе Кантемирова послышалось раздражение. – Спасибо, вы можете идти.

Инга помялась у окна. Кантемиров казался ей сегодня усталым и совсем не страшным, поэтому ей вдруг пришла в голову мысль, что если она сейчас найдет правильные слова, то сможет все объяснить ему по-человечески, и тогда он посочувствует ей и поддержит.

– И еще знаете что? Я думаю, вам лучше сегодня пойти домой, – вдруг сказал Кантемиров, после чего грузно опустился в кресло. Оно под ним просело и как будто выдохнуло.

– Домой?

– Да. Я думаю, так для всех будет лучше.

– В каком смысле? Вы меня тоже решили отстранить от работы, как Бурматова?

– Нет-нет. Никакого отстранения. Считайте это выходным. Отдохните пару дней, а когда проверка завершится, вернетесь.

Инга с недоумением продолжала смотреть на Кантемирова. Он откашлялся и взялся за телефон, видимо намекая, что разговор окончен.

– И как я пойму, когда проверка завершилась? – наконец спросила она.

– Ну, мы вам сообщим сразу же, – сказал Кантемиров и добавил с поспешностью, словно хотел таким образом Инге польстить: – Вы все-таки важнейший участник этой истории.

Инга еще несколько секунд поискала в себе те проникновенные слова, которые могли бы склонить Кантемирова на ее сторону, но поняла, что возможность, если она и была, уже упущена. Она вышла из приемной, бросив недружелюбный взгляд на апатичную змею-секретаршу, спустилась на свой этаж и, подойдя к столу, принялась швырять вещи в сумку.

– Ты уходишь? – осторожно спросил Аркаша, оторвавшись от компьютера и некоторое время понаблюдав за ней. Остальные делали вид, что совершенно не интересуются Ингиными сборами.

– Да. Мне дали выходной.

Галушкин хмыкнул, глядя в какой-то листок. Неясно было, его хмыканье относилось к тому, что там написано, или к тому, что сказала Инга. Она с силой вырвала зарядку из розетки и, скомкав, затолкала ее в сумку. Хмуро оглядев всех, Инга процедила:

– Ну, до скорого.

Ей нестройно ответили, но она смотрела только на Мирошину. Та вместе со всеми открыла рот и беззвучно пошевелила губами, обозначая прощание, но глаза на Ингу так и не подняла.

Максим считал, что это даже к лучшему. «Зачем тебе тусоваться в этом серпентарии, – увещевал он. – Они будут на тебя пялиться, пока эта проверка не закончится. Вот уволят Бурматова, и вернешься в офис героиней. А потом уедешь в Париж. Боже мой, что я буду делать, когда ты уедешь в Париж!» Инга не разделяла его оптимизм. Она считала, что отстранение, или «выходной», – как ни назови, все одно и то же – уравнивало ее в глазах остальных, в первую очередь проверяющих, с Ильей. Так она как будто приобретала ауру виновности.

Комментарии в фейсбуке тоже не способствовали душевному подъему. Под постом люди продолжали делиться сомнениями, да и сам он почему-то разошелся совсем не так, как первый. По крайней мере, известные феминистки на этот раз не торопились про него писать. На странице Ильи тоже почти не прибавилось постов: появилось только одно сообщение, хотя раньше их было по несколько в день. Какая-то незнакомая Инге женщина требовала от него ответа, ссылаясь на новые обвинения. Илья по-прежнему молчал.

Мать тоже молчала. Маятник внутри Инги опять качнулся прочь от раскаяния в сторону обиды, но теперь это была не та прежняя, заносчивая обида, а, наоборот, жалостливая и обращенная к миру в целом. Инге хотела, чтобы ей посочувствовали, приласкали и погладили по голове. Мать не спешила оказывать ей поддержку, и это казалось Инге жутко несправедливым, но она так нуждалась в ней, что уже была готова пренебречь гордостью. Поэтому, бесцельно проведя остаток своего первого «выходного» дня, Инга не выдержала и написала ей: «Хочу заехать. Ты дома?» Мать прочитала сразу же, но не отвечала пять минут, что взвинтило Ингину потребность в любви, отчаяние и обиду до предела. «Дома, приезжай», – наконец написала мать, и Инга поехала.

Едва переступив порог, она спросила себя, что вообще заставило ее думать, будто здесь она найдет понимание. Мать выглядела ровно как всегда: белоснежная взъерошенная стрижка (на других женщинах она могла бы смотреться нелепо, но матери безупречно шла), льняная кирпичного цвета рубашка, серебряные кольца на пальцах и лицо как прекрасная пустая чаша – любоваться ею со стороны и не испить ни капли.

Гектор бросился к Инге и носом ткнулся ей в ноги. Инга погладила его по голове, отчего он пришел в восторг, завилял хвостом и даже привстал на задние лапы, чтобы достать до Ингиного лица.

– Проходи, – сказала мать. – Сейчас чай поставлю.

Инге было жарко и чая совсем не хотелось, но это был обязательный ритуал, который они с матерью исполняли, поэтому она даже не подумала сказать нет.

Мать, как обычно, вскоре принесла поднос с чашками и чайником и расставила их на столе. Она ничего не говорила и, даже усевшись в кресло и сделав глоток, продолжала молчать. Инга подумала, что если и она не раскроет рта, то они с матерью могут просидеть в абсолютной тишине до тех пор, пока Инга не соберется домой. Она вдруг рассвирепела. Почему сочувствие и ласку ей приходится выгрызать зубами?

– Ну, как на работе? – спросила мать, поставив чашку на стол.

– Плохо, – резко ответила Инга.

Мать переплела пальцы под подбородком и задумчиво на нее посмотрела.

– Могу себе представить.

– В самом деле?

Мать не отреагировала на сарказм, а Инга устыдилась своей вспышки.

– У меня сложный период, – промямлила она. – А еще… еще меня сегодня отстранили.

И сказав это, Инга вдруг почувствовала, как лицо ее скривилось, словно какая-то сила смяла его, голос надломился и из глаз потекли слезы.

– Они сказали, что это выходной, – проскулила она, нисколько не стараясь сдержаться и не вытирая слез. Они струились по щекам и повисали на подбородке, прежде чем упасть на Ингину футболку. – Но это не выходной! Они говорят… вернусь… когда проверка закончится. А я боюсь, чем она закончится…

Мать легко встала со своего кресла и села на подлокотник Ингиного. Та сразу же прижалась к ее боку, зарыдав пуще прежнего, и потянулась было обнять ее, но в последний момент что-то помешало ей это сделать, и Инга бессильно опустила руки. Она продолжила, однако, сидеть, уткнувшись в материнскую кирпичную блузку, и щедро орошала ее слезами.

Мать застыла на подлокотнике как изваяние, а потом все же провела ладонью по Ингиным волосам. Инга всхлипнула и тут все же порывисто ее обняла, но мать опять словно окаменела. Инга разжала руки и тут же отстранилась.

– Извини, – пробормотала она, стирая слезы со щек. – Я не хотела плакать.

Мать так же легко поднялась и пересела обратно в свое кресло. Инга с тоской подумала, как упоительно было бы обрушиться на нее за это равнодушие, за это тщательно отмеренное сострадание. Гнев был бы куда благороднее, чем унизительная жалость к себе, но она не испытывала гнева. Злиться на мать было все равно что на океан или на луну – какое им дело, прекрасным и величественным, до обычных смертных? Нужно утешаться тем, что они просто есть.

Мать подлила ей чаю, хотя Инга еще не сделала ни глотка.

– И долго у вас с ним все это продолжалось?

– С декабря. – Инга шмыгнула носом. – Он даже хотел, чтобы я переехала с ним в Париж!

– Так он был влюблен в тебя.

– Да не был он в меня влюблен! Ни в кого он не был влюблен! Наверное, никогда. Он отвратительный, омерзительный… Думал только о себе!

– Зачем тогда ты с ним оставалась?

Ингин пыл, налетая на материнское спокойствие, каждый раз разбивался и рассеивался, как волна, и ей приходилось молчать по несколько секунд, приходя в себя от столкновения.

– Потому что я боялась уйти, – прошипела она. – Ты читала мой пост? Он манипулятор. А я дура. Он втянул меня в эти отношения против воли и удерживал в них.