В клетке. Вирус. Напролом Скальци Джон
Дженис Мэсси:
Президент не выдержал. Он просто упал на колени, не в силах с собой совладать. Марио кинулся было к нему, но Марджи сказала «нет», сама подошла к мужу, опустилась рядом с ним на колени, обняла его, погладила по голове и что-то тихо зашептала на ухо.
Каких-то пару минут казалось странным, что эта машина, этот робот, или как там вы его еще называете, стоит на коленях рядом с президентом Соединенных Штатов и утешает его. Но уже совсем скоро это больше не были робот и президент. Перед нами были муж и жена, бесконечно любящие друг друга.
Ребекка Уорнер:
Момент был, безусловно, приятный и очень неожиданный. Честно. Но все то время, пока я наблюдала за этой милой, трогательной сценой, я боролась с нестерпимым желанием расхохотаться во весь голос – такая уж я была. Потому что в моей голове тогда снова и снова крутилась одна и та же мысль: «Какую же хренову тучу денег мы теперь заработаем!» Так и получилось.
Ирвинг Беннет:
Меня пригласила на пресс-конференцию в Белый дом Адриенна Маклафлин (пресс-секретарь Белого дома). Это было странно и разозлило корреспондента, который отвечал у нас за правительственные репортажи, но когда тебя зовут на пресс-конференцию в Белый дом, ты просто идешь, и все.
Когда я пришел туда, то заметил и других обозревателей и журналистов, пишущих на научно-технические темы, из разных изданий. Тогда я подумал, что мы услышим одно из тех редких объявлений, связанных с полетом на Марс или вроде того, которые никогда не оправдывают ожиданий, тем более сейчас, когда страна тратила столько денег на синдром Хаден.
Потом появился президент, и я с удивлением увидел, что впервые почти за два года этот человек выглядит по-настоящему счастливым. Он улыбался, приветливо махал журналистам, казался свежим и бодрым, как будто прекрасно спал всю ночь, чего тоже не бывало за последние два года. Он поднялся на трибуну, посмотрел на всех нас, как кот, съевший канарейку, и, прежде чем мы успели сесть обратно на свои места, объявил: «Леди и джентльмены! Первая леди Соединенных Штатов Америки».
В зал вошел золотой робот, неторопливо поднялся к президенту, обнял его, потом встал рядом, положил руки на трибуну и спросил: «Ну и как я выгляжу?»
Я никогда не слышал на президентских пресс-конференциях такой абсолютной, такой мертвой звенящей тишины. А секунд через десять мы все заорали одновременно, перекрикивая друг друга, пытаясь задавать вопросы.
Ребекка Уорнер:
Пресс-конференция первой леди имела для нас огромное значение. Это очевидно. Но настоящим прорывом для нашей компании стала пресс-конференция с Крисом Шейном, которая состоялась две недели спустя. Ничто не может произвести большего впечатления на публику, чем первые шаги ребенка, сделанные благодаря твоему изобретению.
Мы немедленно подали заявку на патент, и, поскольку мы не получали никакого государственного финансирования по утвержденной исследовательской программе, нам не пришлось придерживаться установленной процентной ставки, когда другие компании стали обращаться к нам за лицензией на технологию, а сделали они это мгновенно. К концу месяца мы с Чарли стали миллиардерами. Я купила у папы «ГринУэйв», закончила текущие контракты или откупилась от них и конвертировала все площади для производства транспортеров личности. «Зебринг-Уорнер» первым вышел на рынок и до сих пор остается крупнейшим на нем. Жаль, что Чарли не захотел всем этим насладиться.
Саммер Сапата:
Возможно, Чарли Зебринг – это типичный пример человека, не приспособленного к успеху. По-настоящему его интересовала только его работа – создание транспортеров личности, а не вся эта политика, в конце концов погубившая ту чистую радость творчества, о которой он говорил в своих редких интервью. Практически в одночасье из крошечной мастерской с двумя сотрудниками «Зебринг-Уорнер» превратилась в основу основ совершенно новой индустрии. Ребекка Уорнер справлялась с этим прекрасно, она словно родилась, чтобы управлять компанией.
Зебринг справлялся намного хуже, и все, кто его знал, говорили мне, что было поразительно, насколько быстро его начали тяготить внезапный успех и слава. За шесть месяцев после той пресс-конференции первой леди он превратился в какого-то затворника, по работе общался только через электронную почту, избегал всех, кроме самых близких друзей. А потом сказал Уорнер, что хочет уйти и продаст ей свою долю в компании по существенно заниженной цене, что, справедливости ради, все равно оставляло его миллиардером, пусть и с меньшим количеством миллиардов. А еще через полгода он покончил с собой, так как считал, что родные и друзья третируют его, думая только о его деньгах. В предсмертной записке было всего пять слов: «Я думал, что помогаю людям».
И он действительно помог. Но сам стал жертвой того, что нагромоздилось вокруг этой помощи. По иронии судьбы человек, сделавший больше других, чтобы люди, запертые болезнью, освободились от одиночества, сам закончил свои дни одиноким и всеми заброшенным.
Часть пятая
Новый мир
Джозефина Росс, автор книги «Неизвестная страна: хадены и их мир»:
Немногие знают об этом, но слово «робот» пришло из пьесы, написанной в 1920-х годах чешским писателем Карелом Чапеком. По сюжету, человечество создает искусственных людей, чтобы те работали и прислуживали им, но в конце концов роботы поднимают восстание и становятся хозяевами Земли. Роботы в пьесе не были безмозглыми автоматами или просто машинами, как те, кого мы называем роботами теперь. Это были искусственные люди, обладающие разумом и свободной волей. По сути, они были очень похожи на людей с синдромом клетки, после того как те получили транспортеры личности.
И в конечном итоге мир все-таки дождался той самой «революции роботов», которую всегда себе представлял с помощью научной фантастики или всех этих фильмов, где машины рано или поздно пытались вытеснить людей. Только эта революция роботов не стремилась заменить людей – она возвращала потерянных людей на их законные места, пусть и в телах роботов. Это была мирная революция роботов, к которой ни Чапек, ни кто-либо другой из авторов нас не подготовил.
Так что не было ничего удивительного в том, что вначале все это проходило не слишком гладко.
Террелл Уэльс, пациент с синдромом Хаден:
Конечно, взгляды замечаешь, но поначалу тебя это не колышет, потому что, как в моем случае, после целого года взаперти я снова мог ходить, разговаривать, видеть и осязать мир вокруг. Да пусть бы даже мой трил выглядел как мешок с навозом, мне было бы наплевать. Так что – да, я замечал взгляды, но не обращал на них внимания. Я наконец-то вышел из клетки.
Тем более что в самом начале люди просто смотрели, улыбались, просили вместе сфотографироваться или щелкали тебя, даже не спрашивая разрешения. Трилы тогда только появились и были диковинкой. Пару месяцев я ощущал себя знаменитостью местного масштаба, чем-то вроде характерного актера на телешоу. Но еще через несколько месяцев трилов вокруг стало гораздо больше, и все к нам привыкли. Так и началось: типа ну, ты, робот, свали-ка с прохода, чтобы я мог зайти в магазин. Да оно и к лучшему, потому что быть местной знаменитостью некрупного пошиба не особо приятно.
Думаю, людей начали раздражать трилы примерно через год, после того как я приобрел свой. Ну, типа представьте: решаете вы с друзьями отдохнуть где-нибудь в кафе. Сидите общаетесь, народу битком, приходят новые люди, смотрят, где бы им примоститься, видят вашу компанию и думают: «Эта чертова железяка занимает место, где мог бы сидеть я».
Я помню тот первый раз, когда я сидел с друзьями в ресторане и какая-то женщина спросила, можно ли забрать мой стул. Я посмотрел на нее так, будто она попросила разрешения задушить моего кота, и сказал, что стул мне нужен самому. На что она ответила: «Но вы же на самом деле не здесь, значит он вам ни к чему». Тогда я послал ее подальше. Наверное, она пожаловалась администратору, потому что, когда я пришел в тот ресторан в следующий раз, там уже висела табличка, гласящая, что трилы обязаны уступать свое место, если об этом попросит человек. Надо же – «человек»! Я ушел и больше туда не приходил, но вскоре подобные таблички появились во многих местах. В общем, если ты трил, то не имеешь права сидеть.
Эванджелин Дэвис, юрисконсульт Американского союза защиты гражданских свобод:
Я только наинала работать в союзе, когда стали поступать обращения от хаденов о тех инцидентах, связанных с требованиями уступать места здоровым людям, а несколько муниципалитетов даже выпустили указы, по сути утверждающие, что люди с транспортерами личности являются гражданами второго сорта.
Вы можете подумать, что все эти случаи элементарно разрешаются с помощью закона об американцах с ограниченными возможностями, однако необходимо учитывать ряд тонкостей. К примеру, некто с транспортером личности приходит в ресторан, но он не собирается там есть – его настоящее тело находится в этот момент где-то еще и принимает пищу как-то иначе. В сущности, этот человек, как безбилетный пассажир, просто занимает место и, по заверениям владельцев некоторых ресторанов и магазинов, приносит им убытки. Они заявляют, что имеют право просить таких людей уступать места тем, кто платит.
Кроме того, если транспортер личности заставили стоять, разве управляющий им человек испытывает от этого какие-то неудобства? Владельцы трилов не могут испытывать физических затруднений, потому что их тела не находятся там. Если транспортер личности стоит, это совсем не значит, что человек, управляющий им, устает от этого. Получается, что, попросив трила стоять, вы причиняете ему не больше неудобств, чем если бы вы попросили здорового человека носить обувь. Вы можете возразить, что унизительно заставлять кого-то стоять, когда остальные из его компании сидят, но в барах и кафе часто попадаются группы вполне здоровых людей, которые собираются вокруг одного столика, кто-то сидит, кто-то стоит, и ни один не чувствует себя униженным. И так далее.
Все это в каком-то смысле кажется несерьезным и не стоящим обращения в суд. Но эти на первый взгляд мелочи имели по-настоящему огромное значение. Почти в одночасье мир создал, по сути, новую нацию – группу людей, чей совместный опыт в корне отличался от того, что кто-либо испытывал прежде. В Соединенных Штатах было примерно столько же хаденов, сколько религиозных евреев, и больше, чем мусульман. Их восприятие мира уникально, и в зависимости от того, как они представят себя этому миру – в транспортерах личности или с помощью аватарок, – они будут испытывать то, чего никакие другие люди не испытают в той же мере; это же касается и нарушения их прав. У нас и у других правозащитных организаций появилась возможность, которой не было прежде, – пресечь дискриминацию еще до ее возникновения. Полагаю, в конце концов мы преуспели в этом больше, чем ожидали, но меньше, чем надеялись.
Террелл Уэльс:
В детстве я смотрел документальный фильм о том, как снималась «Планета обезьян» – самая первая, с Чарлтоном Хестоном. В фильме рассказывалось о том, как делали грим массовке, чтобы изобразить разные виды обезьян – шимпанзе, горилл и орангутангов, – а когда съемочная группа шла на обед, они разделялись. Люди, загримированные под горилл, садились с другими гориллами, шимпанзе – с шимпанзе.
То же самое стало происходить с хаденами. Кем бы ты ни был раньше, теперь ты становился прежде всего иным. И никто из твоих друзей-нехаденов не мог даже представить себе, что ты чувствуешь. В этом не было их вины. Они просто не понимали, что значит быть запертым в собственном черепе и не знать, сможешь ли когда-нибудь еще с кем-то заговорить. Наверное, так же бывает с людьми, прошедшими войну. В конце концов ты начинаешь проводить все свое время с теми, кто тоже там был, потому что только они могут тебя понять.
Когда я видел других трилов на улице, мы обменивались дистанционными приветствиями, отправляя друг другу свои адреса. А позже заходили в «Агору», еще ту, первую версию, похожую на ролевую компьютерную игру, только без квестов, находили там друг друга и просто подолгу болтали. Наши аватарки на «Агоре» выглядели как мы сами еще до болезни – едва ли кто-нибудь тогда подделывал свои изображения, – и мы могли быть самими собой, пусть и не в полной мере, но хотя бы в той, чтобы чувствовать себя нормально.
Я уже не смогу вспомнить, когда начал думать о себе как о хадене. Это случилось как-то исподволь. Наверное, после того, когда я понял: сколько бы я ни притворялся, что мне не важно, что я выгляжу как робот, на самом деле это было важно – в том, что касалось отношения других людей. Что они думали обо мне и как на меня реагировали. И дело не только в том, можешь ли ты занимать место в «Старбаксе» или нет. Люди перестали относиться ко мне как к человеческому существу. Один пьяный сукин сын как-то разбил пивную бутылку о голову моего трила, потому что хотел узнать, испытаю я боль или нет. Я чудом сдержался, чтобы не расквасить ему нос металлическим кулаком, и уж ему-то точно было бы больно.
Думаю, окончательно я осознал себя хаденом, когда однажды вечером мы пошли с моими бывшими одноклассниками в бар. Они все сидели, пили, трепались ни о чем, и я тоже сидел и как бы трепался ни о чем с ними, а на самом деле одновременно зашел на «Агору» и договаривался с тамошними друзьями, что мы замутим игру сразу, как только я смогу отделаться от своих «бодрячков» – так назывались наши знакомые за пределами хаденского мира. То есть я отбывал повинность с «бодрячками» и ждал, когда смогу вернуться в свой настоящий мир.
Наверное, я стал шимпанзе и хотел общаться только с шимпанзе.
Джозефина Росс:
Неправильно было бы думать о сообществе хаденов как об однородной группе только потому, что их поразила одна и та же болезнь. Фактически болезнь была единственным, что их объединяло. В остальном хадены являются одним из самых разнородных сообществ, когда-либо существовавших в мире. Есть хадены богатые и бедные, образованные и невежественные, любого вероисповедания, цвета кожи, пола, сексуальной и политической принадлежности, возраста и предшествующего заболеванию состояния здоровья. По крайней мере, в Соединенных Штатах сообщество хаденов стало отражением общества в целом.
Вот почему в сообществе хаденов практически сразу же начались расколы, еще до того, как оно по-настоящему ощутило себя именно отдельным сообществом. И самый крупный раскол, сохранившийся и поныне, произошел между теми, кто большую часть времени проводил в физическом мире с помощью транспортеров личности и ежедневного взаимодействия с родными и друзьями, не подверженными болезни, и теми, чья жизнь целиком проходила в том новом мире, который хадены только начали создавать посредством «Агоры», а также других виртуальных пространств и социальных групп, которые они сформировали.
Этот раскол был обусловлен, в частности, возрастными критериями, а также прочими факторами, такими как, например, степень поддержки, которую кто-то мог оказать хадену в физическом мире, или особенности конкретной личности. Люди, по природе своей интровертные, чаще склонялись к тому, чтобы проводить большую часть времени в виртуальном пространстве.
Конечно же, очень немногие хадены относили себя полностью либо к одному, либо к другому лагерю, но общее разделение существовало и оказало существенное влияние на то, как сообщество развивалось в дальнейшем.
Террелл Уэльс:
Следует учесть и то, что со временем физический мир просто начинает угнетать. Послушайте, в хаденском виртуальном пространстве у меня есть то, что я могу назвать домом, – это какая-то постоянная область памяти на сервере, которая принадлежит мне. И я могу создавать там все, что захочу.
Так что я построил себе дом из бревен на шести квадратных метрах виртуального Вермонтского леса[36]. Даже в то время, когда я только получил свое место на сервере, технология уже достигла такого уровня, что можно было гулять среди деревьев, видеть подробно каждую мелочь, а также подключать данные всех остальных органов чувств. Ты мог устроить так, что в твоем мире каждый день распускалась молодая листва. Однажды я делал так примерно год. Рядом с моим домом течет ручей, ходят лисы и олени. Красота необыкновенная. И все это – мое. Может, оно и не настоящее и такого нет в физическом мире, но знаете что? Я сижу на своем крыльце, смотрю на лес вокруг и чувствую, что он вполне реальный. Я дома./p>
А потом приходится возвращаться обратно в физический мир. И там сразу же – распухшее бледное тело, не способное шевельнуться. Еда в него заходит по трубке, а через некоторое время по трубке же выходит. Это тело – мое тело, или, иначе говоря, я, – лежит в комнате, где полно медицинского оборудования и где стоит стул с зарядкой для трила. Я делю квартиру с тремя другими хаденами, и у нас еще есть комната для нашей сиделки. Это самая депрессивная в мире холостяцкая дыра. А потом я выхожу на улицу в своем триле и никогда полностью не забываю, что похож на элемент компьютерной графики из какого-нибудь старого научно-фантастического фильма.
Так что скажите мне сами – где бы вы предпочли проводить время? В уютном бревенчатом домике посреди волшебного леса или в паршивой квартирке, набитой чуваками с трубками? По-моему, ответ очевиден.
Ирвинг Беннет:
Я собрал несколько историй о сообществе хаденов еще до того, как мы взяли на работу Танну Хью, тоже хадена, чтобы она могла вести репортажи, так сказать, изнутри. Поначалу, когда я только начинал писать о нем, для удобства читателей при описании хаденов я проводил параллель с сообществом глухих. Оно почти невидимо для посторонних, но внутри его присутствует очень сильное чувство идентичности, обусловленное тем общим, что есть у всех его членов, – глухотой.
Но внутри этого сообщества всегда были разногласия. Одни хотели учить детей языку жестов, другие – английскому. Одни ратовали за кохлеарные имплантаты, другие видели в этих приборах угрозу целостности сообщества. Одни не хотели замыкаться в узких рамках сообщества, другие считали, что глухим необходимо развивать свою собственную уникальную культуру.
Хаденское сообщество было во многом таким же – разумеется, со своими, только ему присущими отличиями. Но уже с самого начала было очевидно, что некоторые люди считали синдром клетки самым худшим, что случилось с ними в жизни, и отчаянно искали способ освободиться. Но появились и те, для кого полученная болезнь была самой большой удачей, ведь благодаря ей они внезапно обрели круг друзей и новые возможности, о которых раньше не приходилось и мечтать. Такие люди быстро предпочли виртуальный мир физическому и выходили в оффлайн только в случае крайней необходимости.
Состояние хадена они считали основой своей личности. И для них стало большим испытанием доказывать это другим людям – как в своем сообществе, так и вне его. Часто эта задача оказывалась непростой.
Лавана Деллинджер, пациент с синдромом Хаден:
Я встретила Майкла на «Агоре», на тусе для холостяков. Тогда еще казалось странным думать, что между хаденами возможны какие-то романтические отношения. Не только потому, что наши тела заперты болезнью, но и потому, что часто можно познакомиться с тем, кто находится где-то за тысячу миль. А потом ты говоришь себе: разве это важно, что нас разделяет тысяча миль? Мы ведь все равно не собираемся гулять по улицам. Так что как-нибудь переживем.
Майкл мне сразу понравился. Он был такой забавный, умный, и мы оба обожали футбол, хотя я болела за «Джайантс», а он за «Райдерс». Я решила посмотреть на это сквозь пальцы, и мы начали встречаться. Примерно через год он сделал мне предложение, и я согласилась. Моя семья не слишком обрадовалась. Думаю, мама убедила себя, что я вроде как впала в кому (хотя я ходила к ней в триле каждый день) и Майкл просто воспользовался моей беспомощностью. Отец тогда серьезно поговорил с ней. У нас было две свадьбы. Одну мы сыграли в своих трилах в Первой баптистской церкви, вторую – на «Агоре», с друзьями-хаденами. После этого мы переехали в жилое крыло больницы Университета Джорджа Вашингтона.
Мы были женаты уже около года, когда однажды вечером неожиданно заговорили о том, каким хотели бы видеть наше будущее, и я сказала, что еще до болезни всерьез думала о детях, но теперь это невозможно, а Майкл меня сразу перебил – почему, дескать, невозможно. Я уже хотела что-то ответить, но потом задумалась, да так и застыла с открытым ртом. Потому что с биологической точки зрения я вполне могла иметь детей. И у нас обоих не было ни одной причины, чтобы от них отказаться. Конечно, это было сопряжено с большими сложностями, ведь зачать ребенка традиционным способом мы бы не смогли из-за болезни. Но это не означало, что мы не могли иметь детей в принципе.
Поэтому мы пошли к нашему врачу и сказали, что хотим ребенка. Она посмотрела на нас так, будто мы на ее глазах превратились в пуделей. И после долгой паузы в конце концов выдавила, что нам надо все как следует обдумать. Тогда мы спросили – зачем? Мы взрослые, здравомыслящие люди, и мое тело вполне способно выносить ребенка, разве не так? Нам хотелось понять причины ее сомнений, но чем дольше мы разговаривали, тем более уклончивыми становились ее ответы и тем сильнее злилась я. Когда мы вышли из кабинета, мне хотелось или разреветься, или прикончить ее.
Но она стала лишь первой в списке. После этого мы разговаривали еще с пятью или шестью врачами в той же больнице, и никто из них не соглашался нам помочь. И не по медицинским показаниям: несмотря на синдром клетки, в целом я была здорова и моя репродуктивная система работала прекрасно. Причина отказа заключалась в другом и была вполне очевидна. Как и то, что делать дальше.
Эванджелин Дэвис:
Дело «Деллинджер против больницы Университета Джорджа Вашингтона» стало для нас огромным шагом вперед. Оно напомнило всем, что хадены – это прежде всего люди с теми же правами и возможностями и что их нельзя просто так отбросить из-за каких-то предрассудков или необоснованных страхов перед возможной ответственностью.
Кроме того, важно отметить, что это дело предвосхитило многие другие дела, за которые мы потом брались. После нескольких судебных заседаний оно было обжаловано в Верховном суде, где все девять судей проголосовали в пользу истцов. Это стало серьезным прецедентом, на который можно было опираться. Мгновенно появилось огромное количество дел, связанных с хаденами.
А еще это было первое дело, по которому я выступала перед Верховным судом, поэтому я так хорошо все помню.
Лавана Деллинджер:
Мы назвали нашу первую дочь Эванджелин в знак благодарности.
Иметь детей-нехаденов для родителей-хаденов было настоящим испытанием. Очень трудно описать, насколько это странно – будучи в триле, держать крохотную дочурку возле своего настоящего тела, пока она сосет твою грудь. И даже выиграв суд, мы все равно постоянно ловили на себе косые взгляды, когда гуляли с Эвой в парке. Не раз и не два полиция просила нас доказать, что ребенок – наш. Иногда я держалась из последних сил, чтобы не стукнуть кого-нибудь.
От хаденов нам тоже доставалось: я получала сообщения о том, что, раз наши дети нехадены, мы не можем в полной мере быть преданы делу хаденов. А я им типа, простите, какому делу? Вы о чем? Послушайте, говорю, я, конечно, хочу вам помочь и все такое, но прямо сейчас мне нужно поменять подгузник. Моя дочь для меня важнее всех ваших «дел».
В конце концов люди о нас забыли, и очень хорошо. Теперь у нас две дочки и сын. Сын любит шутить, что у него две пары родителей, только одна из них нечасто выходит из дома. Ему эта шутка кажется смешной, хотя в ней мало забавного. Мы действительно нормальная семья. А также наглядное подтверждение того, что даже в этом новом мире хаденов, или как вы его называете, люди просто пытаются жить своей жизнью. Так же как в любом другом мире, какой ни возьми.
Часть шестая
Двадцать пять лет
Моника Дэвис:
Ощущаю ли я, что прошло уже двадцать пят лет? Нет, и едва ли можно именно «ощущать» любые длинные отрезки времени, как бы долго они ни длились. Моя дочь родилась восемнадцать лет назад. Иногда я смотрю на нее, и мне кажется, что еще вчера она была младенцем. Прошлое имеет свойство сжиматься. Возможно, для того, чтобы можно было вычленить из него главное.
Но порой я вспоминаю, как же давно все это началось. В нынешнем году к нам пришла новая поросль терапевтов, и среди них одна девушка, которая заразилась синдромом Хаден еще в материнской утробе. Она большая умница, как и все эти молодые врачи, и она всю свою жизнь провела в триле. Как представлю, меня прямо дрожь пробирает, а ее, похоже, это совсем не заботит. Большинство ее коллег, которые вообще не помнят жизни до вируса, тоже считают это совершенно нормальным. Только глядя на них, ты действительно ощущаешь, что прошло двадцать пять лет.
Наташа Лоуренс:
Прошло уже двадцать пять лет, а у нас до сих пор нет эффективной вакцины, вот что по-настоящему меня беспокоит. И лекарства тоже нет. Единственное, чему мы научились, – это блокировать распространение эпидемии при очередной вспышке, а еще создали целый арсенал терапевтического оборудования, чтобы облегчить жизнь запертым. Мы не можем победить болезнь. Мы можем лишь сделать ее менее ужасной.
Да, для меня это выглядит как поражение. За прошедшие четверть века мы очень много узнали о мозге. Мы добились огромного прогресса в интегрировании этих мозговых протезов и создали целую индустрию вокруг обслуживания хаденов и облегчения их жизни. Но все равно каждый год сотни тысяч американцев заражаются новым штаммом вируса Хаден. Десятки тысяч умирают, десятки тысяч становятся запертыми.
Знаете, на что это похоже сейчас? На автомобильные аварии. Несмотря на то что машины снабжены системой автоматического управления, люди по-прежнему попадают в аварии, потому что на время отключают или вообще отказываются от нее. Мы все еще теряем от десяти до двадцати тысяч людей в год в дорожных происшествиях, и никто не думает об этом как об эпидемии. Это просто высокая цена, которую мы платим за нашу работу, да и вообще за жизнь. Синдром Хаден тоже стал такой ценой. Хронической болезнью, охватившей всю нашу страну, как и всю планету.
Томас Стивенсон:
Насколько я понимаю – или, по крайней мере, мне так объяснили, – вирус синдрома Хаден очень быстро приспосабливается к новой среде и легко мутирует. От года к году и даже от сезона к сезону с ним происходит столько изменений, что мы просто не успеваем реагировать. Еще в самом начале я задавался вопросом, была ли скорость мутации, которую мы наблюдали в лаборатории, естественной, или же эти новые штаммы кто-то создавал намеренно и заражал ими людей. Мы действительно наблюдали его мутацию в лаборатории, только она шла не с той скоростью, с которой предположительно протекала в природе. Но наших данных, как часто бывает с этим вирусом, в конечном итоге оказалось недостаточно.
Элизабет Торрес:
У Маргарет Хаден был поздно диагностирован рак матки, а когда его обнаружили, метастазы уже проникли в печень, легкие и мозг. Я очень хорошо помню ее слова. Она сказала: «Лиз, это победа. Я прожила достаточно, чтобы умереть от совершенно другой болезни». И рассмеялась.
Сначала я подумала, что это ее способ зажечь свечу, вместо того чтобы проклинать темноту[37] – если вы знаете, о чем речь, – но потом поняла, что она имела в виду в тот вечер. Так она хотела напомнить всем, что болезнь, получившая ее имя и изменившая ее жизнь против ее воли, все-таки не подчинила ее. Маргарет прожила достаточно долго и умерла «нормальной» смертью. Может, для кого-то другого это не имело бы значения, но для нее значило очень много.
От синдрома клетки все же была одна маленькая польза. Ее транспортер личности позволил ей видеться с людьми до самого конца. Она никогда не скрывала того, что происходит с ее настоящим телом, но поскольку к тому времени все уже привыкли видеть ее в триле, она могла с его помощью попрощаться с теми, кто был важен для нее, и не беспокоить тех, кто этого не желал. Она никому не хотела осложнять жизнь. И в этом была вся Марджи. Когда мы положили ее рядом с Беном, я точно знала, что для нее это счастливый финал.
Дуэйн Холмс:
В Вашингтоне никогда и ничего не забывают. Дэвид Абрамс тоже не забыл, как обошелся с ним президент Хаден, когда продвигал закон об исследовательской программе; и как только Хаден ушел из Белого дома, Абрамс тут же начал предпринимать попытки по сокращению его главного детища. То одно направление вдруг закроют, то другое. Обычная практика. Иногда он добивался, чтобы какой-нибудь проект перестали финансировать, иногда – нет. Твердое положение в округе позволяло ему чувствовать себя уверенно, поэтому можно было спокойно выжидать.
К тому времени, когда он переключился на сенат, он уже достаточно укрепил свое положение за счет сокращения программы. Он построил на этом свою избирательную кампанию и почти заручился поддержкой сената, но потом Бен Хаден умер, и на похоронах Марджи Хаден начала говорить о том, что закон об исследовательской программе – это «непреходящее наследие» ее мужа. Это сильно подкосило первую попытку Абрамса. И вдохновило его предпринять парочку новых попыток, после чего он наконец добился значительной поддержки и в палате представителей, и в сенате, для того чтобы серьезно ограничить действие закона.
И в конце концов он таки добился своего. Закон Бена Хадена была заменен на «Вперед, к процветанию», какого бы хрена это ни значило. Теперь Дэйв Абрамс – народный герой: ну как же, он ведь снизил налоги, а это всегда беспроигрышный ход. Хаден тоже в свое время победил в первую очередь благодаря этому. Но я думаю, если застать Абрамса после двух-трех стаканчиков виски, правда непременно выплывет наружу. Он прекратил финансирование программы исследований только потому, что ненавидел президента Хадена всеми фибрами своей души, вот и все.
Ребекка Уорнер:
Закон об исследовательской программе нельзя было отменять, тем более так глупо. И программу бы не закрыли, если бы правительство разрешило нам свободно продавать трилы, а другим компаниям – их нейронные сети не только пациентам с синдромом Хаден. Нам всегда отвечали, что имплантированные нейронные сети слишком опасны для людей, чей мозг не подвергся изменениям под действием вируса, а также что по политическим соображениям исследовательская программа может получать финансирование, только если трилы, нейронные сети и все остальное останется сугубо медицинским оборудованием.
Ну, я-то всегда считала это полной чушью и не стеснялась об этом говорить публично. Огромному числу самых разных людей трилы и нейронные сети могли бы реально помочь. Например, немощным старикам или тем, кого разбил паралич. Сколько раз восьмидесятилетние старики умоляли меня дать им трилы, потому что не хотели больше быть арестантами в домах престарелых. И я хотела дать им трилы! Но пока мы получали средства по исследовательской программе, мы были вынуждены соблюдать установленные правила. Деньги, которые ты получишь наверняка, греют больше, чем те, которые, может быть, получишь, а может, и нет. Все очень просто. Но в конечном итоге хаденов всего несколько миллионов. А пожилых людей в Штатах гораздо больше. Если бы можно было внести трилы в пакет их «Медикейда»[38], у нас бы в одночасье грянул новый экономический бум.
Закон Абрамса—Кеттеринг – худший из возможных способов перехода от государственного финансирования к частным предприятиям. У нас почти нет времени на подготовку. Наши клиенты оказались в затруднительном положении, потому что лишились средств из федерального бюджета. Клиентов, помимо хаденов, у нас нет, а стоимость разработок по созданию продукции для новых потенциальных клиентов попросту разорит нас. Я никогда не стыдилась называть себя консерватором и не была противницей отмены закона Бена Хадена. Но это следовало сделать более разумно. Нельзя обрушивать экономику только для того, чтобы заработать политические очки.
Следующие несколько лет будут тяжелыми. Что ж, поживем – увидим.
Хенг Чанг:
Для меня самым поразительным открытием последних двадцати пяти лет стало то, что нейронные сети не только дали хаденам возможность пользоваться компьютерами и транспортерами личности, заменяющими им тела, но и при определенных условиях позволили одному хадену перекрывать сознание другого в одном и том же мозге. Это выяснилось случайно и для большинства пациентов с синдромом клетки не имело значения, так как их тела не могли двигаться. Но потом мы обнаружили, что у небольшого числа людей, которые поправились после второй стадии болезни, в мозгу произошли изменения, также позволявшие им делать это.
Вот так и появились интеграторы – люди, способные переносить других людей в своих головах. Здесь, в лаборатории, мы между собой называли это жутью. Было действительно жутко. Даже сейчас я с трудом себе представляю, что значит быть интегратором. То есть я понимаю, как это работает с технической точки зрения. Но почувствовать не могу.
Террелл Уэльс:
Это прозвучит странно от человека, большую частью своей жизни проводящего внутри робота, но я по-настоящему ощутил, что живу в будущем, только тогда, когда впервые использовал интегратора. Их очень мало, поэтому НИЗ устраивают лотерею, и, если выпадает твое имя, ты получаешь возможность провести с интегратором целый день. Мне повезло, я подсоединился и впервые за много лет оказался в настоящем, полностью работоспособном, живом человеческом теле.
Знаете, что я сделал прежде всего? Пошел в Международный дом блинов и сожрал столько блинов и сосисок, что моего интегратора чуть не стошнило. А потом выпил ледяной пепси-колы. И закурил.
Ну… Вряд ли стоит рассказывать, что я сделал после этого. Не вполне уверен, что это законно.
Но самое жуткое, что, пока я вовсю отрывался в интеграторском теле, он все это время был со мной. И я спросил себя, а что этот парень делает, пока люди используют его? Ему не скучно? Я уверен, что почти каждый хаден, которому повезло снова оказаться в настоящем человеческом теле, делает то же, что делал я, – ест, пьет и занимается сексом. Если не считать последнего, остальные занятия довольно однообразны. К тому же, если я почти довел его до тошноты, запихивая в него всю эту еду, сразу становится интересно, насколько часто с ним такое проделывают. Наверняка кто-то уже выходил за рамки дозволенного.
Хотя, конечно, очень глубоко я обо всем этом тогда не задумывался. Часики тикали, а мне столько всего хотелось успеть за сеанс. Но вы правы – из всего, что случилось после появления синдрома Хаден, только это заставило меня воскликнуть: «Ух ты, а мир-то и правда стал совсем другим!»
Крис Кларк:
Ну, сказать по правде, моя-то жизнь не изменилась ни на йоту. Мне еще целых пять лет ждать того дня, когда я смогу подать прошение о досрочном освобождении.
Ирвинг Беннет:
Когда я ушел из журналистики и стал преподавать, то использовал синдром Хаден в качестве примера того, что рано или поздно все становится частью повседневности. Когда вирус только появился, он был главной мировой новостью. Все о нем знали. Все так или иначе соприкоснулись с ним. Но потом он стал просто… еще одной составляющей жизни, тем, с чем мы сталкивались изо дня в день. Обычным делом. Едва ли не банальностью. Отрезок между сенсацией века и новостью, не стоящей внимания, оказался на удивление коротким.
Но потом я спрашиваю своих студентов, означает ли это, что надо перестать писать о синдроме клетки. И тут же говорю им, что те из них, для кого журналистика – истинное призвание, даже не задаются таким вопросом, потому что ответ на него очевиден. Писать об этом, безусловно, необходимо, причем каждый день. Цель нашей профессии не в том, чтобы искать сенсацию века. Ее и без нас никто не пропустит. Мы должны в каждом обычном дне находить нечто такое, чтобы те, кто прочтет или прослушает вашу статью, были тронуты ею настолько сильно, что уже не смогли бы забыть о ней. Только тогда эта история станет частью их жизни. А может, даже их собственной историей.
Кто-то из студентов при этом смотрит на меня так, словно я стараюсь их обмануть. Многие откровенно скучают. Но в каждой аудитории обязательно находится один или двое, кто понимает, о чем я пытаюсь сказать. Именно ради них я работаю. Именно они, покинув университетские стены, выйдут в большой мир, посмотрят на хаденов или на кого-нибудь еще и поймут, что есть еще очень много историй, о которых надо рассказать.
И я с нетерпением буду ждать эти истории.
Напролом
Роман
Эта книга с огромной благодарностью посвящается сотрудникам издательства «Tor Books», которые работали над ней, как рок-звезды, хотя рукопись поступила к ним едва ли не в последний момент перед публикацией.
Спасибо вам, ребята. Вы сотворили настоящее чудо, и я вас обожаю. Пожалуйста, не злитесь на меня.
А издательским коллективам, которые выпускают мои книги по всему миру, хочу сказать: именно благодаря вам мои тексты находят своих читателей. Спасибо за все то, что вы делаете для меня.
Смерть Дуэйна Чэпмена
Так и не завоевавший никаких титулов, профессиональный игрок в хилкету пытался произвести впечатление в своей последней игре. А потом сделал нечто совсем неожиданное – умер.
Кэри Уайз, специально для «Хилкета ньюс»
К тому времени, когда Дуэйн Чэпмен умер на хилкетном поле, он успел лишиться головы дважды.
Третий раз был перебором даже для хилкеты, хотя цель этой игры и заключалась в том, чтобы оторвать голову выбранному сопернику, а потом пронести или забросить ее через несколько разных ворот, расставленных на поле. Компьютер, управляемый спецперсоналом из операторской, наскоро оборудованной в одной из ВИП-лож стадиона специально для этого товарищеского матча между «Бостон бэйз» и «Торонто сноубёрдз», должен был случайным образом выбрать из команды защиты одного игрока на роль «козла отпущения» в текущей игре, то есть того, чью голову надлежало заполучить атакующей команде, в то время как его собственная команда препятствовала бы этому всеми доступными им средствами. Притом что с каждой стороны на поле выходило по одиннадцать участников, шанс получить эту роль одному игроку дважды, а тем более трижды за матч был практически нулевой.
Но случайность есть случайность. Иногда по воле колеса электронной рулетки игрок все же может быть выбран «козлом отпущения» три раза за один матч. Когда позже проверили игровой компьютер, выяснилось, что результаты никто не подтасовывал. Чэпмена он выбрал и в первый, и во второй, и в третий раз совершенно случайно.
И неплохо выбрал, надо признать. Чэпмен не был для «Бостон бэйз» ни ключевым игроком – эта честь принадлежала Ким Силве, только что подписавшей с руководством Северо-Восточного дивизиона пятилетний контракт на восемьдесят три миллиона долларов, – ни признанным мастером обороны, как Уэсли Гриффит, который славился тем, что в критических ситуациях заставлял неповоротливые танковые трилы двигаться с легкостью «скаутов».
Зато Чэпмен, возможно, был лучшим универсальным игроком для «Бэйз», эдакой рабочей лошадкой. Он мог играть на всех позициях и во всех игровых трилах, хотя так нигде и не добился больших высот. «Его можно было поставить на любое место, дать любой трил, и он делал все как надо, – сказал на вечерней послематчевой пресс-конференции директор „Бостон бэйз“ Дэвид Пена. – Именно о таких парнях обычно говорят „командный игрок“».
Кроме того, за свои три сезона в Североамериканской хилкетной лиге Чэпмен заслужил репутацию весьма увертливого «козла отпущения»; он умудрялся убегать от погони все четыре минуты так называемого «капо», отрезка времени, отведенного атакующей команде на то, чтобы получить очки за его оторванную голову. Такое поведение могло бы раздражать зрителей, которые пришли поглазеть на кровь – пусть даже фальшивую, но все равно кровь, – но Пена, как любой другой ушлый директор на его месте, использовал талант Чэпмена для того, чтобы поставить соперника в тупик, тем самым вынудив его совершать роковые ошибки.
На том матче это проявилось в четвертом розыгрыше первой сорокапятиминутки, когда компьютер в первый раз выбрал Чэпмена «козлом отпущения». Встреча началась с мощной атаки звезды «Бэйз» Ким Силвы, когда она на первой же минуте заполучила голову Тоби Уорнера, «козла» «Сноубёрдз», потом как молния влетела на территорию соперника и пронесла трофей через внешние ворота всего за тридцать семь секунд из четырех минут, отведенных на коду, заработав десять очков для своей команды.
«Сноубёрдз» ответили тоже сильно, обезглавив Джерарда Маттиса из «Бэйз» за две минуты, но потом им пришлось долго пробиваться через защиту, и в результате лишь на третьей минуте и сорок седьмой секунде коды они смогли забросить гол во внутренние ворота, за что получили шесть очков. Зато они отыгрались в следующем розыгрыше, когда не дали «Бэйз» оторвать голову Нэт Гусман, но для выхода вперед им по-прежнему не хватало пяти очков.
Когда в четвертом розыгрыше «козлом» был выбран Чэпмен, они на пару с Пеной не дали им такой возможности. Вместо того чтобы просто поставить Чэмпена в центре поля лицом к воротам команды, Пена устроил из своих игроков нечто вроде полосы препятствий для «Торонто», через которую им пришлось пробиваться к своей жертве. Как большой любитель истории, он любил называть это «битвой при Азеркуре».
Сначала Лори Хэмптон и Уида Кимбро меткими выстрелами из арбалетов обезвредили Консепьсона Рэйбёрна и Элроя Джила, лучших торонтовских «охотников за головами», а потом их товарищи по команде сошлись с соперниками врукопашную, позволяя Чэпмену в главном триле с легкостью уйти от Брендона Суареса и Септембер Виджил, которые управляли «танками». К тому времени, когда Суаресу все-таки удалось снести Чэпмену голову, период «капо» почти закончился и Чэпмен одержал свою маленькую победу.
Во второй сорокапятиминутке Чэпмен снова стал «козлом отпущения», уже в первом розыгрыше, только на этот раз ему повезло гораздо меньше. Рэйбёрн, который, как он сам позже признался, был очень зол из-за того, что стал жертвой арбалетной стрелы, схватил меч вместо своего любимого молота, прошмыгнул мимо «танка» Джалисы Асеведо и «воина»[39] Доннелла Месы, бросился на Чэпмена и отрубил ему голову всего через каких-то двадцать секунд после начала «капо». Сорок секунд спустя он отважился атаковать верхние ворота, голова Чэпмена пролетела сквозь кольцо, после чего «Сноубёрдз» заработали максимально возможные восемнадцать очков и уверенно вышли вперед.
В интервью после игры Рэйбёрн заявил журналистам, что Чэпмен прямо-таки вопил от боли, когда ему отрубали голову.
– Я никак не отреагировал, – сказал он. – Думал, он просто пытается сбить меня с толку, ведь мы все так делаем. И в любом случае «козлу отпущения» должно быть больно. Именно поэтому мы не отключаем чувствительность.
На этом нужно остановиться особо. Правила Североамериканской хилкетной лиги обязывают всех игроков оставлять в трилах определенный уровень болевой чувствительности – по крайней мере пять процентов от стандартной восприимчивости, и большинство хилкетистов настраивают свои игровые модели на диапазон от пяти до десяти процентов. Объясняется такое требование тем, что боль, пусть и ничтожно малая, привязывает игроков к реальности и напоминает им о том, что их трилы очень даже уязвимы для физического воздействия, а ремонт и обслуживание стоят недешево.
Когда после розыгрыша голову Чэпмена снова приделали к его трилу, он сразу подошел к Пене и пожаловался на аномальную боль. Директор отправил его к Ройсу Зигелю, главному специалисту «Бэйз» по технической поддержке на поле.
– Он сказал, что чувствовал боль сильнее обычного, – сообщил Зигель на послематчевой пресс-конференции. – Я провел диагностику трила, но никаких неполадок не обнаружил.
Зигель связался с Альтоном Ортицем, работником патронажной службы, который наблюдал за телом Чэпмена в Филадельфии. (В отличие от большинства товарищей по команде, Чэпмен не возил свое тело на матчи из-за аутоиммунных проблем. Он управлял трилом удаленно с помощью выделенных линий, чтобы минимизировать лаги.) Ортиц также не нашел никаких проблем. В следующем розыгрыше Чэпмен вернулся на поле, на этот раз команда играла в нападении.
Когда Пену спросили, почему нельзя было заменить Чэпмена после жалоб на растущую боль, тот просто ответил: «Дуэйн не просил».
Почему он не попросил? Есть несколько возможных причин. Во-первых, как и многим крепким спортсменам без особых регалий, ему полагались бонусы по результатам игры в дополнение к стандартной сумме контракта. Хотя это был товарищеский матч и его итоги не шли в зачет сезона, но они шли в его личный зачет. Иными словами, он просто хотел больше заработать.
Вторая причина заключалась в том, почему «Бэйз» и «Сноубёрдз» в принципе играли в столице. СХЛ планировала создать новые команды в Вашингтоне, а также в Филадельфии, Остине и Канзас-Сити и уже к концу сезона полностью укомплектовать их. Для такого игрока, как Чэпмен, этот матч мог стать пропуском на роль ключевой фигуры в одной из новых команд. Ведь там собралось все руководство лиги, а также несколько потенциальных владельцев новых франшиз, инвесторов, включая любимца Вашингтона Маркуса Шейна, а еще возможные тренеры и директора будущих команд. Чэпмен просто мог решить, что оставаться на поле – это лучший способ привлечь их внимание и заслужить место в списке.
Наконец, есть третья причина. Как сказала после матча Ким Силва: «Ты играешь, превозмогая боль. Всегда».
Конечно, это девиз для любого спортсмена в любом виде спорта. Но для хилкетистов он особенно актуален. Они знают, что одновременно и превосходят обычных спортсменов, и уступают им. Кроме того, они хадены, а значит, принадлежат к той небольшой части граждан, чьи тела полностью обездвижены, в то время как их сознание свободно перемещается по миру как в сетевом пространстве «Агоры», так и в материальном мире, где им на помощь приходят их трилы.
Именно из-за трилов, то есть попросту роботов, чьи тела по большому счету устроены эффективнее человеческих, многие, в том числе профессиональные спортсмены-нехадены, заявили, что хилкетисты вообще никакие не спортсмены, а что-то вроде геймеров, которым просто сделали громкую рекламу.
Это, естественно, раздражает самих игроков, болельщиков и многих хаденов. В самом деле, если, например, пилотов «Формулы-1» считают спортсменами, то чем хуже хилкетисты? Спросите любого из них, и он вам скажет, сколько сил отнимает этот спорт. Пусть их тела неподвижны, но усилия, необходимые для того, чтобы управлять трилом в течение полутора часов за игру (не говоря уже о тренировках и прочей сопутствующей работе), требуют физических и умственных затрат. Это тяжелый, изнурительный труд. Они чувствуют усталость, ломоту в мышцах. А когда сильные удары следуют один за другим, они чувствуют боль. Настоящую боль, как любой спортсмен.
Но они знают, как много людей не поверит, что это боль настоящая. Поэтому они терпят ее, терпят даже больше, чем это нужно, больше, чем, возможно, смогли бы вытерпеть спортсмены-нехадены, – только чтобы доказать свою правоту.
По одной из этих причин, а может, и по всем сразу Чэпмен вернулся на поле.
Опытные зрители сразу заметили, что с ним что-то не так. Комментатор ESPN Рошель Уэбб обратила внимание на то, что в новом раунде, где «Бэйз» были атакующей командой, Чэпмен то и дело отстает. «Чэпмен постоянно держится в хвосте, что совершенно для него несвойственно», – сказала она. Репортер из «Вашингтон пост» Дэйв Миллер заметил в прямой трансляции с сайта издания, что Чэпмен выбрал оружием арбалет. «Он выбирал арбалет всего три или четыре раза за всю карьеру, – съязвил он, – возможно, потому, что не способен попасть даже в стену сарая». Миллер был прав. Чэпмен выстрелил в Соню Спаркс, и стрела полетела чуть ли не в другую сторону.
Если бы матч проходил ровно, то отстраненность Чэпмена, возможно, стала бы главным событием вечера или, по крайней мере, достаточным поводом для Пены все-таки убрать его с поля, но примерно в то же время, когда Чэпмен решил отдохнуть в сторонке, Силва в очередной раз показала, за что «Бэйз» платят ей баснословные деньги, и в следующих двух атакующих розыгрышах принесла команде двадцать очков и вдобавок в одиночку не позволила Элрою Джилу атаковать верхние ворота.
Во время ее блестящих пробежек на Чэпмена почти никто не смотрел, а если и смотрели, то комментировали его поведение вскользь, потому что все внимание было приковано к Силве.
А потом Чэпмен стал «козлом отпущения» в третий раз.
Поначалу казалось, что он проделывает все обычные для такой ситуации трюки: уворачивается, петляет, отпрыгивает, бегает по полю, чтобы потянуть время.
Первым это понял Дэйв Миллер:
– Чэпмен просит тайм-аут? Но в хилкете нет тайм-аутов.
– Чэпмен протягивает руки к Рэйбёрну, – прокомментировал Уэбб в эфире ESPN, когда звезда «Торонто» пошел в лобовую атаку. – Он словно пытается сказать: «Не бей меня».
Рэйбёрн бить не стал. Чэпмен высвободился из его хватки и столкнулся с Септембер Виджил, одним из торонтовских «танков».
Она обхватила его одной массивной рукой и притянула к себе.
Потом наклонилась и второй рукой оторвала ему голову.
– Я же не знала, – сказала Виджил после игры, и все, кто не верит в то, что трилы могут передавать эмоции, просто не видели ее уже в личном снаряжении, когда она сидела перед журналистами в абсолютном шоке. – Дуэйн закричал, когда я дернула его голову, но ведь мы все кричим, когда это происходит. Так положено. Нужно смутить противника, выбить его из колеи. Я думала, он просто хочет отвлечь меня.
Отвлечь не получилось. Она бросила голову Рэйбёрну, а тот пронес ее до ворот, заработав восемь очков для команды.
К тому времени Зигель уже точно знал, что с Чэпменом происходит что-то нехорошее.
– Мне позвонил Альтон, опекун Дуэйна, – рассказал он журналистам, – и сообщил, что его пульс и мозговая активность просто зашкаливают. Я вывел его параметры на сетевые очки и сам в этом убедился. Альтон кричал на меня и требовал, чтобы я немедленно отсоединил Дуэйна от трила. Он был уверен, что дело в проводке или еще в чем-то. Но с трилом все было в порядке. Во всяком случае, диагностика ничего не выявила.
Однако Зигель все-таки отключил питание трила.
С точки зрения зрителей и остальных игроков, в этом не было ничего особенного. Игроки и раньше отсоединялись от своих трилов в случае проблем со связью или серьезных поломок. Во время перерыва на поле выехала тележка и отбуксировала обезглавленный трил под жидкие аплодисменты трибун. На оставшиеся минуты игры Пена выставил на замену Уоррена Мейера. И ничто не говорило о том, что в ста сорока милях от стадиона Дуэйн Чэпмен борется за свою жизнь.
Этот бой он проиграл – еще до того, как встреча закончилась со счетом 58: 41 в пользу «Бэйз». Пена узнал от Альтона Ортица на последних секундах игры.
Обычно после матча игроки сразу направляются в пресс-зону, задержавшись только для того, чтобы переключиться на личные трилы. В этот раз все было по-другому. Игроков обеих команд, прямо в игровом снаряжении, собрали в раздевалках, где Пена и директор «Сноубёрдз» тихо объявили им о смерти Чэпмена.
Почти никто из игроков не захотел остаться на послематчевую пресс-конференцию; все в полной растерянности отправились по домам. Только Пена, Зигель, Силва, Рэйбёрн и Виджил встретились с журналистами, которые уже получили новости из своих источников.
– Мы пока не знаем, что именно случилось, – ответил Пена, когда его спросили, от чего умер Чэпмен.
Еще он сказал, что потребуется много дней или даже недель, чтобы выяснить причину столь внезапной смерти абсолютно здорового, если не считать синдрома Хаден, спортсмена. К расследованию будут подключены вашингтонская полиция, фэбээровский отдел по делам хаденов и сама лига.
Когда прозвучал вопрос о том, в какой степени смерть Чэпмена повлияет на лигу, он посмотрел на репортера как на насекомое и процедил:
– Да мне вообще по фиг.
Это был неожиданно грубый ответ на вполне обычный вопрос. Товарищеский матч между «Бэйз» и «Сноубёрдз» задумывался как презентация самого быстроразвивающегося спорта Северной Америки, а также грандиозных планов по созданию уже к концу года четырех новых команд, открытых для инвестирования. Были приглашены представители из Китая, России и Германии, уже готовых к основанию одной или нескольких международных лиг в Европе и Азии. Матч с участием главной звезды Ким Силвы, который должен был стать триумфом СХЛ и мощной приманкой для щедрых вложений, омрачился первым случаем смерти игрока на поле.
А Чэпмен, этот крепкий, хоть и не титулованный спортсмен, мечтавший, что его звезда наконец взойдет, все-таки вписал свое имя в историю хилкеты, пусть и таким трагическим способом.
– В это просто невозможно поверить, – сказал заметно взволнованный Пена ближе к концу пресс-конференции. – Но это так похоже на Дуэйна. Он отдал игре и лиге всего себя. И так и не захотел уйти с поля.
Да, он не ушел с поля. До самой смерти.
Глава 1
Я едва не пропустил момент, когда умер Дуэйн Чэпмен.
Тогда я еще ничего не знал. Знал только, что опаздываю на «специальный товарищеский матч», куда должен был пойти вместе с мамой и папой. Североамериканская хилкетная лига ну очень сильно хотела заполучить моего отца в миноритарные акционеры новой вашингтонской команды и надеялась угодить ему приглашением в одну из ВИП-лож стадиона.
Лично я в этом сильно сомневался – как бывшей звезде НБА и нынешнему миллиардеру в сфере недвижимости моему отцу было не привыкать к шикарным ложам, и он не видел в них ровным счетом ничего особенного. А вот мои соседи по дому – все как один хилкетные фанаты, – узнав о том, что я пойду на игру, аж позеленели от зависти. И это никакая не метафора. Близнецы Джастин и Джастина перестроили светодиоды своего трила так, что они вспыхивали зеленым цветом каждый раз, когда я проходил мимо. Как по мне, так это было уже чересчур.
Из дома я вышел вовремя и успел бы к началу, но у общественного транспорта оказались свои планы. Первую половину матча я провел в метро, окруженный пассажирами, которые излучали нарастающее волнение.
«Где ты?» – написала мне мама, когда игра уже началась.
«Застрял в метро, – ответил я. – Поезд остановился четверть часа назад. Теперь мы все смотрим друг на друга и решаем, кого съесть первым».
«Тогда ты в безопасности», – ответила она.
«Не будь так уверена, – отпарировал я. – Кое-кто уже поглядывает на мой трил, не иначе как хотят добраться до батареи».
«Ну, если выживешь, поторопись, – написала мама. – Вокруг твоего отца роятся немецкие бизнесмены, а меня одолевают рекламщики. Неужели ты пропустишь такое зрелище?»
«Я слышал, там рядом еще во что-то играют», – отправил я.
«Интересно во что?» – ответила она.
В конце концов поезд решил снова тронуться, и спустя десять минут я уже входил на стадион вместе с другими жертвами приостановки метрополитена, спешащими увидеть вторую сорокапятиминутку игры. Одни были в бело-голубых цветах «Бостон бэйз», другие, как и их любимые «Торонто сноубёрдз», – в лилово-серых. Остальные облачились в багряно-золотистые оттенки «Вашингтон редхокс» – почему бы и нет, если ты в Вашингтоне?
– Я вам помогу! – помахала мне рукой дежурная у ворот.
Работы у нее было немного, потому что большинство зрителей уже сидели на трибунах. Я загрузил код своего билета на нагрудный монитор, чтобы девушка могла его просканировать.
– ВИП-ложа, прекрасно, – сообщила она. – Знаете, куда идти?
– Я уже бывал здесь раньше, – кивнул я.
Дежурная уже хотела что-то сказать, как вдруг сзади нас раздался шум. Я обернулся и увидел маленькую кучку протестующих с плакатами. «ДОЛОЙ ДИСКРИМИНАЦИЮ В ХИЛКЕТЕ!» – было написано на одном. «МЫ ТОЖЕ ХОТИМ ИГРАТЬ!» – возвещал другой. «ДАЖЕ БАСКИ НЕ ЛЮБЯТ ХИЛКЕТУ», – гласил третий. Охрана стадиона тут же начала оттеснять демонстрантов к выходу, что тем, разумеется, очень не понравилось.
– Я один плакат вообще не поняла, – сказала мне дежурная, когда их вытолкали за ворота.
– Какой именно? – уточнил я.
– Да про «баски» эти, – ответила она. – С остальными-то все понятно. В хилкету ведь играют только хадены, а им, – она махнула рукой в сторону протестующих, ни один из которых явно не был хаденом, – обидно. А вот третий о чем, не пойму.
– Слово «хилкета» пришло из баскского языка, – пояснил я. – И переводится как «убийство». Некоторым баскам не нравится, что этим словом назвали игру. Они считают, что их выставили в дурном свете.
– Почему?
– Не знаю. Я не баск, – сообщил я.
– В любом языке есть слово, означающее «убийство», – указала дежурная.
Я кивнул и посмотрел на отступающих демонстрантов. Заметив меня, они стали скандировать с удвоенной страстью. Наверное, посчитали, раз я хаден, то вся вина за их недовольство лежит на мне. Те из них, что были в сетевых очках, буравили меня взглядами, а значит, либо закачивали мое изображение, либо искали в сети информацию обо мне.
Ну а я был в новом триле, к тому же вне работы доступ к моей личной информации закрыт, поэтому я мысленно пожелал им удачи. Потом поблагодарил дежурную и пошел на стадион.
Ложа с закусками и настоящим баром могла вместить несколько десятков человек. Это был практически конференц-зал отеля с видом на спортивное поле.
Я огляделся по сторонам в поисках родителей. Первым я увидел папу, что было вовсе не удивительно. Как бывший игрок НБА, он возвышался почти над всеми, где бы ни находился. К тому же Маркус Шейн был одним из самых знаменитых людей на планете, и его всегда окружала толпа.
Читать бесплатно другие книги:
