Наследие Сорокин Владимир

– Штрафную, штрафную непременно! – Телепнёв наполнил квасом бокал.

– Ролан, ты видел восседающего на облацех?

– Лида, ты спрашиваешь это каждый раз! – засмеялся Киршгартен, обнажая крепкие белые зубы. – Полетели вместе, посмотришь.

– Не отпускаю! – Лурье приобнял жену.

Глеб подбежал к аэропилю, присел на корточки:

– Пётр Петрович, вы приблуду не сменили?

– Нет ещё. – Он потрепал Глеба по вихрастой голове. – Привет, стрелок.

– Всего три тысячи метров?

– Мне хватает.

Стянув с себя серебристый комбинезон, Киршгартен убрал его в багажник аэропиля и с бутылкой в руке пошёл на террасу. На нём остались белые брюки и тонкая палевая помятая водолазка.

– Все в сборе, – констатировал он, поднимаясь по деревянному крыльцу.

– Давно! – Телепнёв протянул ему бокал, другой рукой шлёпнув по его ладони. – Привет, воздухоплаватель!

Поставив бутылку, Киршенгартен расцеловался с женщинами. Он был невысокого роста, помоложе Телепнёва, крепкого телосложения, с умным лицом, тонкими усиками и внимательными глазами. Немецкую кровь в нём выдавал только нос с горбинкой.

– За что пили? – спросил он, беря с тарелки маленькую гренку с форшмаком.

– За солнце! – сообщил Телепнёв.

– Можно повторить?

– Unbedingt!

– Давайте лучше за встречу! – предложила Вера.

– Да, со свиданьицем! – подхватил Лурье.

– Со свиданьицем! Со свиданьицем!

Все сдвинули бокалы, чокнулись и выпили.

– Ну вот! И сразу выпил! – произнёс Телепнёв, схватил гренку, бросил в рот и зажевал, задвигал своими брылями.

Все стали закусывать, столпившись вокруг столика.

– Пётр, ты часто его так цитируешь, – заметил Протопопов. – Так нравится поэма?

– Отдельные выражения. Сама поэма… ну… хорошие начало и конец. В середине рыхловато.

– Рыхлая вата, – согласился Лурье. – Как только они садятся в электричку.

– Лакуны. Как и у многих советских встоло-писателей. – Протопопов сунул в тонкогубый властный рот дольку маринованного чеснока и захрустел. – В “Мастере и Маргарите” рядом с блистательными главами – как, например, “Слава петуху!” – рыхлые, многословные куски. Я уж умолчу о конце…

– Он был сильно болен тогда, – вставила Вера.

– Верочка, гению болезнь не помеха, вспомни Ницше, – сказала Лидия Андреевна.

– Или Боланьо, – откликнулась Вера.

– Или Хэнсгена. Гений наш болен, но пластает классно!

– А вот у Платонова в двух его главных романах нет никаких рыхлостей, – заметил Лурье. – А он тоже писал в стол.

– Это два куска бетона. – Киршгартен взял маслину.

– Скорее – уральского гранита. Железобетонная проза – это “Цемент”.

– Платонов самый цельный из всех советских. Он и Хармс.

– Почему так? – спросила Таис.

– Почему так? – ненадолго задумался Телепнёв. – Большинство из них, в том числе и Булгаков, втуне надеялись, что рано или поздно цензура сменится и пропустит эти тексты. Поэтому и допускали рыхлые, смягчающие острые углы лакуны, реверансы в сторону официоза. Помните, о Сталине: “Он хорошо делает своё дело”. А Платонов и Хармс не надеялись, что их вещи будут опубликованы.

– Логично, – кивнул Протопопов. – Хотя… “хорошо делает своё дело”… может, он имел в виду – адское дело? Помнишь, у Маяковского: “Товарищ Ленин, работа адовая будет сделана и делается уже”. Воланд одобряет это?

– Не уверен. – Телепнёв стал наполнять бокалы. – Это реверанс, а не скрытая инвектива. Вообще, Воланд у Булгакова скорее Дон Кихот, чем Вельзевул. На крыше дома Пашкова он опирается на шпагу с широким лезвием. Это меч Дон Кихота.

– Воланд у Булгакова – защитник униженных и оскорблённых, – заметил Киршгартен. – Он Вильгельм Телль. Серой от него потягивает весьма слабо.

– От него пахнет мазью Вишневского! – громко сообщила Лидия, и все рассмеялись.

– Да, когда Гелла мажет ему колено.

– Это запах моей прабабушки! – воскликнул Телепнёв. – У неё перед смертью на ноге открылась незаживающая рана. Помню бинты, мазь, гной…

– Хватит о болезнях. – Таис подняла рюмку. – За Веру и Петю!

– За вас, дорогие! За Верочку и Петю! Спасибо вам!

– Собрали старую гвардию, несмотря на грозу!

Все чокнулись, выпили и стали закусывать.

– Ну вот! И сразу – выпил! – пробасил Телепнёв, ополовинивая бокал. – Ух! Хорош квасок!

– Интересно, Петя, ты не любишь совлит, но часто их цитируешь, – заметил Лурье.

– Часто? Нет! Вовсе нет!

– “Я достаю из широких штанин”, – напомнила Вера.

– Я часто это говорю?

– Ну… – нарочито-задумчиво протянула Вера, полузакатывая глаза, – довольно!

Все рассмеялись.

– Пётр, ты совлит не любишь феноменологически или стилистически? – спросила Лидия.

– Скорее – онтологически. Для меня они все – добровольные инвалиды, положившие свои конечности под пилу цензуры. У них отпилены ноги или руки. Советская литература – балет инвалидов на ВДНХ. Их литература – как забег одноногих или заплыв безруких. Этому можно по-человечески посочувствовать, но любоваться этим невозможно.

– Да и безнравственно любоваться, – вставила Вера.

– И безнравственно, – серьёзно добавил Телепнёв. – А главное, что результаты их забегов и заплывов не стали мировыми рекордами. Лит-человечество в те годы и бегало быстрее, и прыгало дальше.

– Да! – кивнула Таис. – И это главный аргумент. Литература должна быть физиологически здоровой. Это суровый закон.

– К инвалидам в нашем деле снисхождения быть не может.

– Ну а сумасшествие? – спросила Лидия. – Поэтическое безумие?

– Я говорю о здоровых членах. Душа – не член тела. Душа – просто душа. Где она живёт – непонятно. Её цензура ампутировать не может.

– О да! – Протопопов презрительно усмехнулся. – Душа – отдельно, тело – отдельно. “Душу, душу трите, паразиты!”

– Мамлеев! – с удовлетворением кивнул Лурье. – А вот у него все члены были целы.

– Юрий Витальич под пилу не лёг. Поэтому он – не совлит… – Телепнёв пошарил по закусочному столу глазами. – Постойте! А где же грузди?! Дашенька!

Хлопочущая в столовой у большого стола Даша заглянула на террасу.

– Ну вот! Грузди! Грузди! Грузди! – Телепнёв сморщился болезненно, как от удара, схватился руками за свою массивную грудь.

– Так они ж на большом столе, Пётр Олегович.

– Сюда, сюда немедленно!

Глазурованная чаша с солёными груздями была тотчас принесена и поставлена в центр стола. Маленькие закусочные вилки потянулись к ней.

– Ммм… смерть, смерть! – застонал Телепнёв, закусывая груздем.

– А это Чехов, – констатировала Лидия. – Но там была горчица.

– Мы все всё цитируем, – вздохнула Таис. – Это уже Fatum.

– Обречены. Витгенштейн прав.

– Великолепные грузди, – жевал Киршгартен. – И это не цитата!

Все рассмеялись. На мгновенье все стихли и жевали.

– Вера, тебе очень идут эти бусы, – сказала Таис.

– Спасибо!

– В Иерусалиме, на Via de la Rosa. Увидел и купил за минуту! – Телепнёв насаживал на вилку очередной груздь.

– Так и надо, – кивнула Таис. – Приглянувшуюся вещь надо покупать сразу.

– А я хожу днями вокруг, – вздохнула Лидия.

– Пока её не купят другие! – с тоской проговорил Лурье, и все снова рассмеялись.

На террасу из столовой в голубо-салатовом летнем платье вошла Ольга:

– Приветствую всех.

С ней ответно поздоровались, но поцеловались с ней только Таис и Киршгартен.

– Красивое платье, – сказал он.

– Спасибо. Как дела?

– Дела идут, конTORа пишет. Ты надолго?

– Как вытерпят.

– Слетаем куда-нибудь?

– Ой, с удовольствием. Вообще, нам всем сегодня невероятно повезло с погодой. – Ольга упёрлась руками в стройную талию. – Когда прорвались хляби небесные, я вспомнила: боже мой, ведь к нам сегодня гости едут! Ка-ки-е гости?! Тут лило так, гремело так!

– Погода переменчива, – произнёс Протопопов, глядя в чёрные как смоль глаза Таис.

– Это намёк? – спросила она.

– Оля, кваску, морсику? – предложил Телепнёв.

– Не откажусь.

Он наполнил её бокал морсом и принялся наполнять другие.

– Коли о русской бумаге вспомнили, я вот искренне жалею, что Хармс не дожил до времён milklit. Он бы пахтал, плёл и вязал божественно, – сказал Лурье.

– Петя, Хармс дискретен, – возразил Телепнёв. – Он гений малой прозы. И стихов, стихов, конечно. Он бы лепил сырники.

– И что в них плохого?

– Ничего, но сырники — это не творог.

– Кто любит творог, а кто сырники.

– Я не об этом. Milklit порождён крупной формой. И держится на ней.

– И прекрасно! Вокруг творожного престола полно места для сырников.

– Полным-полно, конечно! Но сырники — дискретный жанр. В нём нет метафизики. В бумаге у великого Даниила она была, да и ещё какая! Но milklit – это milklit, дорогие мои! Здесь свои законы, своя гравитация и архитектоника. Масштаб Хармса в milklit был бы в разы меньше Хармса бумажного.

– Пётр прав, – кивнул лысоватой головой Протопопов. – Конвертировать в milklit всех гениев прошлого без потерь невозможно.

– Это не конвертация, Ваня, а рождение в новом пространстве!

– Это был бы уже не Хармс.

– Новый Хармс! Сливочный!

– Но не творожный.

– Не творожный! – Телепнёв стал передавать всем наполненные бокалы. – А мощь творога говорит сама за себя! Milklit опирается на неё. Творог должен быть густым и плотным, не рыхлым.

– Пётр, у тебя слишком ортодоксальный взгляд на milklit.

– Петя, я за чистоту формы. Крупной! Твой любимый Хармс говорил, что для него в тексте важна чистота внутреннего строя. В твороге — то же самое! Ты в своих вещах так же блюдёшь её. Твой “Мавританец” – торжество чистоты внутреннего строя! Стол Зелёных Доходов, субсидиарная ответственность, старая трубка Петруччо, босоногая Анна! Это всё – мощно и стройно!

– А какая Розмари! – повела плечом Ольга.

– Огненноволосая Розмари, да. Это крутое плетение. – Киршгартен подмигнул Лурье. – “Тёмное большинство разрушительных несоответствий опустилось на её худые ирландские плечи в эту гнилую осень подобно полярной сове и тут же запустило когти.”

Тот отрицательно замотал головой:

– И всё-таки, друзья, в ландшафте milklit полно места для сырников!

– Ну вот! Конечно, полно! До фига! Кто спорит? – Телепнёв взял малосольный огурчик и держал его двумя пальцами, оттопырив остальные. – Но, дорогой мой, не надо делать из Хармса Джерома Джерома! Или Зощенко! Пусть он продолжает грозно сиять в бумаге!

– За Хармса! – подняла бокал Лидия. – Или за творог?

– За Хармса! За Хармса!

Все чокнулись и выпили.

– Я тоже теперь квасу хочу, – сказал Глеб.

– Кваску, сынок, кваску! – Хрустя огурцом, отец наполнил его бокал.

– Глеб, ты любишь cheese или творог? – спросил Киршгартен.

– Сырники, – ответил Глеб, пригубливая свой напиток.

Все рассмеялись.

– И какао. – Ольга насмешливо глянула на Глеба.

– Он уже пробовал пахтать и лепить. – Телепнёв положил сыну руку на плечо.

– Ну и?

– Сложно, – ответил Глеб. – Сливки я сбил. Кусочек масла. Просто пахтать я могу, но плести пластовой сложно. И milksaw – оч-ч-чень сложная штука.

– Вот и я это всегда говорю сам себе! – кивнул Протопопов, скорбно-обречённо скривив рот.

Новый взрыв смеха заполнил террасу.

– А масло пахтать – это вообще круто! Наш папа – супер! – Глеб обхватил отца сзади и обнял за живот.

– Твой папа – супер, это правда, – подтвердила Лидия.

– A propos, о конвертации. – Киршгартен подцепил на вилку маленький груздь и, не жуя, проглотил. – “Infinite Jest”[29] благополучно переплели, а “Gravity’s Rainbow”[30] неистовый Арик слепил… и?

– И! – тряхнул прядями и щеками Телепнёв.

– И, – зло скривил губы Протопопов.

– И… – с сожалением причмокнул Лурье.

– А почему, я вас спрошу? – грозно пророкотал Телепнёв. – Ну вот! Да очень просто: litmoloko весьма глубоко! То, что не становится маслом, – тонет! Белая метафизика! “Rainbow” потонула в сыворотке!

– И погасла! – добавила Лидия.

– Но творог, Пётр, состоит не только из масла, но и из сметаны, – заметил Лурье.

– Кто спорит, Петя?! – вскинул руки Телепнёв. – Но от “Gravity’s Rainbow” безумного Арика до сметаны — как от нашего Алтая до Уральских гор! А вот Ролан переплёл “Der Mann ohne Eigenschaften”[31]ве-ли-ко-лепно! Там и масло супер-флю и сметана, и творог поэтому – отменный, пластовой!

– Великолепно! – подтвердил Лурье. – Значит, многое, очень многое зависит не только от текста, а от переплётчика!

– Кусок жизни пришлось отрезать для этого пластового творога, – улыбался Киршгартен.

– Не знаю… – Вера откусила от стебелька черемши. – Я сейчас читаю бумагу, “Les Bienveillantes”[32]. И не представляю, как можно было бы это переплести.

– Никто и не взялся до сих пор, – сказал Протопопов.

– И не возьмётся! Читайте бумагу! – поднял палец Телепнёв. – А по поводу пластового творога у меня, дорогие мои, вызрел тост.

– Ну вот, снова о прозе, – покачала головой Лидия.

– Ты против? – Лурье нежно взял жену за мя систую мочку уха с вкраплёнными мормолоновыми кристаллами.

– Проза, проза, milklit… Всегда у Телепнёвых говорим о ней. А о поэзии? Никогда!

– Никогда! – согласилась Вера.

– Никогда, – кивнула Ольга.

– И впрямь – никогда! – рассмеялся Протопопов.

– Да, не помню такого. – Киршгартен взглянул на Телепнёва. – Принцип?

– Ролан, какой, к чёрту, принцип?! – негодующе усмехнулся тот. – Что я – враг поэзии? Да я обожаю её! Мы, прозаики, – битюги, а поэты – арабские скакуны! Как ими не восхищаться?

– Да, мы тянем, пыхтим, а они скачут, – с лёгким самодовольством заметил Лурье. – Ролан, ты же раньше много писал о поэтах.

– И как лихо писал! – Телепнёв увесисто хлопнул Киршгартена по спине.

– Я помню текст Ролана о Пастернаке, что его поздние стихи отдают старческим простатитом, – улыбнулась Лидия.

– Да, да! Помню! – оживился Телепнёв. – Гениальная статья! “Я дал разъехаться домашним!” Это – чистый простатит! А “быть знаменитым некрасиво” – ревматизм! Да! Поэзия! Она хороша, только когда ей быстро скачется. Состарившиеся поэты – нонсенс. “Холстомер”! На живодёрню!

– А как же китайцы? – спросила Ольга.

– Ну… китайцы – это… китайцы!

Все заулыбались.

– Китайские поэты созерцают, а русские – поют, – проговорила Лидия.

– Старость созерцательности не помеха.

– А наши в старости переходят на хрип.

– Вообще, дорогие мои, что толковать о поэзии? – Телепнёв негодующе изогнул густые брови. – Её надобно читать!

– Вот и начни! – Вера чокнулась с его бокалом.

– Извольте!

Телепнёв продекламировал: