Последний день лета Подшибякин Андрей

54

Шварц дернулся.

55

В дверь постучали.

С недавних пор Степа поймал себя на том, что перестал бояться возни за входной дверью — порезавшие его подонки исчезли, зато в гости то и дело наведывался Крюгер, которому дома, судя по всему, было совсем тошно. Расспросами Новенький его не мучал: во-первых, захочет — расскажет, а во-вторых, и так всё было понятно.

Вообще, стало как-то полегче. Он по-прежнему почти каждую ночь просыпался в слезах и готов был поклясться, что чувствует мамин запах; она не пользовалась духами, это был вообще не парфюмерный аромат — просто ощущение обонятельного присутствия, разрывавшее Новенького на части. Зато Баба Галя разговаривала с покойной мамой всё реже, спала меньше и больше времени проводила на ногах; в ее кильватере неизменно следовала на своих мягких лапах Машка. Зверек наел ряшку и распушился — она снова стала похожа на благополучную домашнюю кошку, а не на уличную бродяжку. Благодарить за это нужно было соседку: Бычиха еще с того случая с селедкой прекрасно поняла, в какой ситуации находятся Галина Александровна с внуком. Раз в несколько дней она приносила либо огромную кастрюлю вареной гречки, либо пакет «ножек Буша», либо еще какую-нибудь простую, но сытную и обильную еду; рассказы о том, что «дети это не жрут, заебали, прости господи» быстро зазвучали неубедительно, а потом и вовсе прекратились. Баба Галя как-то раз попыталась воспротивиться этой, как она ее назвала, «милостыне», но Бычиха пришла в такое неподдельное бешенство, что старушке пришлось смириться. Сам Степа решил, что обязательно отплатит соседке за добро; только он пока не знал, когда и как именно.

За свои давние мысли про пистолет Новенькому было не то что бы стыдно — но эти планы существовали как бы отдельно от него, принадлежа другому человеку. Он, Степа, о них знал, но ничего общего с ними не имел — и уж точно бы не стал убивать ни в чем не повинных людей!.. Точнее, конечно, во многом повинных, но не настолько, чтобы лишаться за это жизни.

Черное облако не исчезло — просто немного посветлело, как будто сквозь него вот-вот проглянет скупое октябрьское солнце.

Стук повторился, теперь более настойчиво.

Новенький вспомнил, что ни соседка, ни Крюгер стуком в дверь себя давно не утруждали, и насторожился. Пенсию бабушке вроде бы недавно приносили, так что…

— Степка вышел, что ли… — пробормотала Баба Галя, ковыляя в сторону двери. — Не сказал ничего… Маш, не крутись, наступлю же.

— Ба, я открою!

Он был почти уверен, что за дверью стоит Шварц с ножом.

— Степ, привет. Зайду?

Новенький опешил.

Саша Шаманов быстро огляделся по сторонам и, не дожидаясь разрешения, просочился в дом. Почему-то он был одет сразу в две куртки и держал в одной руке туго набитую спортивную сумку, а в другой — пакет с запасными кроссовками.

Что-то тут было не так.

— О, Санек! Заходи, конечно, — запоздало разрешил Степа, высунулся наружу, тоже зачем-то огляделся и закрыл дверь.

Припаркованный на углу 5-й линии и улицы с издевательским названием Культурная «Москвич-2140» он не заметил.

Шаман поздоровался с Бабой Галей, отказался от чая, бросил сумку и пакет на пол, скинул туда же верхнюю куртку и вполголоса сказал другу:

— У меня там беспонтовая ситуация случилась… У брата в хате не варик оставаться пока. Я у тебя отвисну пару дней, пока не пойму, что дальше делать?

Новенький одновременно обрадовался и смутился.

— Ой, Саш, я только рад, но у нас, ну, не прибрано…

— Напугал ежа, — фыркнул Шаман. Подразумевалось «голой жопой», но эту присказку восьмиклассники давно для удобства сократили вдвое.

— Ты не думай, я ничего, — не унимался Степа, — но, может, ты к Витьку или Аркаше лучше? У нас и спать-то негде, я сам на раскладушке…

— К Пуху его родаки сто пудов не пустят. А у Крюгера дома вообще пиздец, — прозорливо заметил Саша — и вдруг совсем по-детски ойкнул и покраснел, ища глазами бабушку. От жизни со взрослыми он отвык — и базар, как это называлось в бригаде, давно уже не фильтровал.

Новенький прыснул и сделал успокаивающий жест — Баба Галя стояла у окна и молча смотрела незрячими глазами на улицу. К разговору внука она явно не прислушивалась. Кстати…

— Ба-а! — громко сказал Степа. — Можно у нас Саша переночует? У него родители уехали, и ему одному дома страшно!

Шаман от такой постановки вопроса выпучил глаза и встопорщился, но Новенький очень хорошо знал, чт он делает: в восприятии бабушки и он, и его ровесники, и, как он подозревал, его мама были сущими детьми, боявшимися темноты, грозы и

того, кто спит под курганами

бабайки.

Бабушка повернулась на голос и заохала:

— Конечно, ради бога, сколько угодно! Я постелю в твоей комнате, надо только Васю попросить раскладушку достать!..

Его комната сгорела. На раскладушке спал он сам. Отца Василия не было в живых.

— Ба, мы разберемся! Отдыхай! Нам еще уроки надо сделать, раскладушку сами достанем! — бодро сказал Новенький, косясь на Шамана. Если бы тот улыбнулся, или скривился, или проявил вообще хоть какую-нибудь неподобающую эмоцию, Степа выгнал бы его на 5-ю линию и захлопнул бы дверь — и пофигу, что у него там за «беспонтовая ситуация». Вместо этого Саша нейтрально сказал:

— Мне Дрын, то есть Марлен Иваныч, тренер мой, сказал на полу спать. Типа, для осанки полезно или что-то такое.

— А п-п-подушка? — другого ответа Новенький не придумал.

— А у меня с собой, — Шаман улыбнулся и подопнул ногой свою сумку.

Бабушка еще поохала, опустилась на кровать и прикрыла глаза. Машка моментально с муром запрыгнула следом и свернулась у нее в ногах.

На самом деле, перетоптаться у Новенького Саша решил не только из-за семейных обстоятельств Пуха и Крюгера — Новое поселение обладало в этом смысле рядом неоспоримых преимуществ перед многолюдным и шумным районом ЦГБ, где жили остальные друзья. Об этих преимуществах Саша знал из некоторых оговорок брата, да и сам уже успел догадаться. Даже воздух на Нахаловке, казалось, был гуще и тяжелее, чем каким-то километром юго-восточнее. С Шанхая, как в старые времена с Дона, выдачи не было.

— Ну и хорошо, — вдруг просиял Новенький; если бы он увидел себя со стороны, то не на шутку удивился бы: он так давно искренне не улыбался, что мышцы лица, кажется, забыли, как это делается. — Пошли чаю попьем. Только у нас, ну, не с чем…

— Так прём купим, там ларек у вас через квартал. Печенье или там, не знаю, «Баунти»… Я, правда, не буду, и так всю форму растерял с этой ху… хренотенью.

Новенький потупился. Как сказать, что у них совсем нет денег, он не знал. Шаман издал вопросительный звук, потом сказал «а» и вжикнул молнией сумки — помимо подушки, аккуратно сложенной одежды и черных кожаных боксерских перчаток, там лежало несколько перетянутых зелеными резиночками пачек денег. Купюры были разного достоинства, не очень чистые и мятые, но было их такое количество, что Степа выпучил глаза — столько денег сразу он в жизни никогда еще не видел. Только в фильмах по видику, но там были деньги совсем другого цвета, а принадлежали они, как правило, каким-нибудь гангстерам, которые… А, ну да.

— Я не возьму! — решительно сказал он.

— А я тебе и не даю, — ответил Шаман. — Это Лехины бабки, ему понадобятся сто процентов, когда объявится. Просто в хате их без понту было оставлять, там перевернут всё, если не уже. Но из-за печенья брат точно быковать не будет, не настолько же он еба… поехавший. Пошли, короче.

Он отщипнул несколько сторублевок от одной из пачек, сунул в карман и двинул к дверям.

— Саш, слушай, — неожиданно для себя сказал вслед ему Новенький. — А можно кошке немного «Вискаса» купить? Я отдам!.. У нас просто макароны сейчас, а она их плохо ест…

Его голос задрожал. Еще не закончив фразу, Степа возненавидел себя за то, что у кого-то что-то просит — пусть не для себя, пусть для Машки, но он сразу ощутил себя настолько униженным и жалким, что…

Уже держась за дверную ручку, Шаман нетерпеливо махнул другой рукой.

— Пошли уже, кайф горячего, да лягу я. Ушатался что-то. Сделаем всё.

Новенький снял с гвоздя свою старую ветровку и вышел следом за другом на улицу. Вдруг он кое-что вспомнил, устыдился собственного эгоизмаи затараторил:

— Санек, а как же твоя собака? Ей же гулять надо, кормить ее, как она там без тебя? А к нам ее нельзя, она на Машку нападет!.. А если к тебе кто-то придет, а она там? Что же делать?!

— Да нормально, я Дрыну ее отдал. Он любит ее. Присмотрит пока. Я всё равно говно, а не хозяин, — она то голодная, то негуляная… Так лучше, — Шаману это решение явно далось нелегко, поэтому Степа поспешил сменить тему.

— Ну ладно, слушай, у нас физика завтра, ты понял, что там на дом? Я читал-читал, не понял ничего!

— Я вообще не ебу, — Саша с облегчением перестал осекаться на каждом третьем слове. — Ну вернемся, глянем щас, а если нет, срисуем у кого-нибудь завтра. Покровский вроде в этой теме, попросим сделать братский подгон не в падлу.

Друзья пошли в сторону «коммерческого магазина “Лидер”» (таким избыточным образом назывался этот ларек с сигаретами, шоколадками, концентратом «Yupi» и паленой водкой имени Толи Быка) под взглядами Степахина и его напарника, сидевших в припаркованном неподалеку белом «Москвиче».

Шаман так и не сказал другу, что на дне его сумки, под боксерскими бинтами и беговыми шортами, спрятан оставленный Слоном пистолет.

56

Бык, увидевший в окно незнакомую машину, резко запараноил: никаким незнакомым машинам под его окнами стоять не полагалось.

Весь соседский автопарк в радиусе километра ему был хорошо известен: на Нахаловке выпендриваться не любили, вне зависимости от благосостояния и уровня решаемых вопросов предпочитая бандитским «меринам» и джипам неприметные «каблуки» и «Москвичи».

То есть, если бы на углу стояла иномарка, Бык бы почти не парился — мало ли, может, к Ашаджаняну племянники с Нахичевани заехали на хаш. Пацаны Фармацевта или какие-нибудь другие бандиты средь бела дня бы с предъявами не заявились — тем более на одной машине. А вот посторонний «Москвич» вызывал много вопросов.

Пару часов Бык молча исходил на говно, борясь с желанием засадить пару стаканов, — сейчас требовалась ясность рассудка. Дети притихли, а Людка старалась не греметь кастрюлями — семья знала, что тихий и (относительно) трезвый Толя Бык гораздо опаснее буйного и пьяного Толи Быка.

Дальше настала пора действовать. Бык спустился в спальню, откопал в подушках кнопочный телефон и набрал своего завпроизводством — надежного грузина с длинной шипящей фамилией, но простым прозвищем Штаны. Получив инструкции, Гога Штаны молча сбросил звонок, а Бык снова стал метаться по дому, стараясь не приближаться к окнам — на первом этаже они были постоянно наглухо занавешены, но лишняя осторожность еще никогда никому не вредила.

Он вспомнил, как один кореш с Северного жилого массива стал посмешищем у всего нахаловского криминалитета, когда менжанул из-за постоянно припаркованной на соседней улице незнакомой машины. Кореш этот потерял сон, по-синему запил и собирался было валить из города, когда выснилось вот что: оказывается, неподалеку от него жил какой-то мусорской генерал, отчаливший с женой на юга. Чтобы за две недели ему не обнесли хату, генерал официально установил наружное наблюдение за собственным домом! Именно поэтому в незнакомой тачке постоянно сменяли друг друга топтуны. Может, тут тоже какая-то такая же хуйня?.. Бык встряхнулся и прогнал эту мысль от себя подальше.

Успокаивать себя он ненавидел и делал это очень редко: по мнению Быка, лучше было постоянно быть на измене, чем преуменьшить опасность и попасть под молотки. Переживать цеховику было за что: продажи «мавинов» пошли на спад, зато водка перла в гору — город люто бухал и замедляться не собирался, да и с чего бы ему было? Понятное дело, на такую жирную делюгу было много охотников. С армянами вопросы у него были плюс-минус решены, но у Фармацевта в бригаде творились какие-то мутные движения, на районе стали появляться незнакомые «чехи», а также вопросами нелегального производства алкоголя в трех кварталах от Ростовского винно-водочного завода «Кристалл» (причем на его же сырье) стали не по делу интересоваться мусора…

Штаны вернулся с важного задания и, не поздоровавшись с Людкой и детьми, поднялся на второй этаж. Почесывая синеватого цвета лысину (он дважды в день брил и лицо, и голову), завпроизводства выложил противоречивые новости.

— Рожи непонятные. Не бандиты вроде, или не местные. Я нэ знаю. В машине сидят. Я спросил зажигалку — сказали, не курят. А в тачке воняет сигарэтами. Я нэ знаю.

Гога вообще-то по-русски говорил чисто, но при внештатных ситуациях срывался на акцент и чухался, как героиновый наркоман на тасках.

— «Нэ знаю» да «нэ знаю», — злобно передразнил Бык. — Хули ты знаешь, Штаны?

Тот вопросительно посмотрел на лестницу, ведущую на первый этаж, после чего перевел взгляд на Толю. Тот махнул рукой — мол, говори.

— Делать надо, — ответил Штаны безо всякого акцента. — Точно по твою душу приехали, я чувствую. У меня бабушка колдунья была, мне передалось. Нэдэлю уже предчувствие нехорошее, даже больше. Как давит что-то.

— Ой, не пизди, — скривился Бык, слышавший байку про бабку-колдунью уже тысячу раз. — Тебе лишь бы делать. Точняк не из серьезных кто-то? Не охуеть бы расхлебывать потом.

— Нэ охуеем. Это не Фармацевта люди — раз. Если даже Фармацевта, то у него сейчас так и так рэзня в бригаде — два. Ментовские наружку без московского приказа не поставят — три. А в Москве видэл, что происходит? Там мусоров трэтий день валят. Скоро и до нас дойдет.

— Типун тебе на язык, — Быку социальные потрясения были совершенно не нужны, потому что в разгар социальных потрясений «варенки» никто не покупает, а водку у него просто отберут в рамках революционной экспроприации, или как там они это называют.

— Залетные, — вынес финальное решение Штаны. — Пасут тэбя, на психику давят.

Осенью 1993 года разговор с залетными на Нахаловке был короткий.

До трех ночи Бык с Гогой пили на кухне чай с чабрецом и вели деловые беседы — поставщики ткани окончательно охуели по ценам, а коммерсы на Лендворце, по ходу, заламывают процентов на двадцать больше оговоренного потолка, не получив на то отмашки от старших. Всё это надо было решать, и поскорее. Наконец, цеховик хлопнул себя по обтянутым трениками пухлым коленям.

— Всё, Штаны, пошли вопрос закроем. Мне два по пятьдесят надо, три дня сухой. Душа уже горит.

Он удостоверился, что Людка спит, закрыл поплотнее дверь в детскую комнату и, дав Гоге знак обождать, спустился в подвал, где долго что-то двигал, щелкал замками и шуршал оберточной бумагой.

В начале четвертого они вышли на улицу и неспешно направились к подозрительному «Москвичу».

— Под домом палево, — буркнул Бык.

— А какая разница? Думаешь, соседи милицию вызовут?

Оба хмыкнули.

Сотрудник Ростовского-на-Дону Следственного управления на транспорте капитан Степахин задремал на пассажирском сиденье «Москвича» и проснуться так и не успел; Гога Штаны прямо сквозь стекло дал короткую очередь из АКС-74У ему в грудь. Напарник Степахина в панике распахнул водительскую дверь — и уперся лицом в обрез охотничьего ружья.

Бык выстрелил из обоих стволов.

«Москвич» отогнали в балку за улицей Локомотивной и сожгли вместе с пассажирами, несмотря на протесты хозяйственного Гоги — тот предлагал разобрать машину на запчасти, загнать их армянам и хоть немного компенсировать себе беспокойство. Поколебавшись, Бык снял и кинул в пламя и куртку: ночь была промозглой, но отстирывать кровищу — тот еще гемор, да и Людка опять размандится.

Через час Бык, с души которого свалился огромный камень, уже храпел, по обыкновению положив руку на мощное бедро жены. Обрез и автомат он, поколебавшись, решил не выбрасывать: в подвале у него был целый арсенал, и если его вдруг найдут, то пиздец будет по-любому — стволом больше или стволом меньше, роли не играло.

57

— Проходи, сын, — торжественно сказал Сергей Сухомлин мокрому Крюгеру, топтавшемуся в коридоре.

Витя скрипнул зубами. Предчувствие его не обмануло — после той оплеухи родители стали вести себя по-другому: мама больше не задерживалась на работе в связи с бесконечными днями рождения и профессиональными праздниками, а отец перестал выпивать днем… Хотя ничего он, конечно, не перестал — просто делал это реже, в меньших количествах и закусывая черемшой, чтобы перебить запах. Если к легкому отцовскому перегару Крюгер давно уже привык, то от черемши его натурально выворачивало наизнанку, поэтому из ситуации был найден следующий выход: поскорее простудиться, чтобы заложило нос! Витя нарочно мочил ноги в ледяных лужах, сразу после выхода из дома сдирал с себя ветровку и пошире открывал рот при каждом порыве холодного ветра, — но сраная простуда приходить никак не хотела.

— Витюша, ну ты где там? — фальшиво сказала из кухни мама. — Ужин стынет!

Это было очень подозрительно: мама давно не готовила — и отдельно давно не готовила семейные ужины. Крюгер напрягся: помимо всего прочего, в последнее время родители подолгу шушукались на кухне, не повышая друг на друга голос. Когда он неожиданно туда заходил, они осекались на полуслове; мама включала фальшивую улыбку, а папа отворачивался к окну со страдальческим видом.

Сморщившись от черемшового поветрия, Крюгер разулся и прошел на кухню.

«Ужин» оказался кастрюлей спагетти и бутылкой кетчупа — то есть, по крайней мере, мама осталась в рамках своих кулинарных навыков. Макароны, и правда, успели остыть.

Витя опустился на табурет, дождался, когда мама наполнит его тарелку, с характерным чпокающим звуком выдавил в нее из пластиковой бутылки побольше кетчупа и стал молча есть, стараясь не встречаться с родителями взглядом. Они не ели — собственно, даже не поставили себе тарелки.

— Ну, Витюш, что там в школе? — спросила мама.

Крюгер неразборчиво буркнул и злобно подумал, что вообще-то ему всю голову продолбали запретами разговаривать с набитым ртом — а теперь лезут с расспросами.

Папа выскочил из кухни, взметнув висевшую в дверном проеме занавеску из пластмассовых бус, нервно прошелся по коридору и вернулся, нависнув у Крюгера за спиной.

— Как там твой друг? Ну этот, полненький мальчик такой? — не отставала мама.

— Света, хватит! — вдруг рявкнул отец. — Ну ты не видишь, что ли!..

Чего конкретно не видит Света, он не сказал, и снова скрылся в коридоре.

Спагетти (которые Витя, на самом деле, очень любил) вдруг перестали лезть в горло. Он грохнул вилку в полупустую тарелку, отодвинул табуретку и начал вставать.

— Сын, присядь, — вдруг с мрачной торжественностью сказал снова нарисовавшийся из-за бус папа Сережа.

— Да что вам от меня надо?! — Крюгер услышал свой голос как бы со стороны. Звучал он тонко и визгливо, как у дур из Аллочкиного окружения.

Витя замолчал и опустился обратно на табуретку, зато мама вскочила со своей. Она рывком распахнула окно, отодрав оставшиеся еще с прошлой зимы бумажные полоски теплоизоляции, и выхватила из ящика кухонного шкафа пачку сигарет. В повисшей тишине Светлана сломала одну спичку, безрезультатно чиркнула другой, уронила третью и, наконец, дрожащими руками зажгла сигарету от четвертой.

Дома пару раз курил только папа (будучи сильно пьяным). Мама не курила вообще — так, по крайней мере, до сего момента думал Крюгер.

— Ладно, Свет, хватит этого… театра юного зрителя, — вдруг сказал из-за спины отец. По голосу было очевидно, что он неприязненно морщится. — Витя, мы с мамой приняли решение развестись.

Крюгер замер, вперившись взглядом в тарелку с недоеденными спагетти. Перемазанные кетчупом, они выглядели как свернувшиеся в луже крови длинные белесые черви.

Мама резко затушила сигарету в подвернувшейся под руку чашке и затараторила в том смысле, что они с папой слишком разные люди, что всем так будет только лучше, что Витюша останется с ней, что она была плохой матерью — но теперь исправит все свои ошибки, что…

— Свет, не истери, — кажется, будущий развод уже оказал на папу благотворное влияние. Он говорил медленно, весомо, без синего надрыва и похмельного самоуничижения. — Виктор — взрослый парень. Мы будем часто видеться — я, в конце концов, никуда не исчезаю, поживу у Фролова на Военведе, пока с работой не решится.

— Витюша, я тебе со всеми уроками буду помогать, — заголосила мама. — Я буду твои любимые сардельки готовить! Каждый день!.. Только не расстраивайся, умоляю!.. Так всем будет лучше!

Крюгер сидел, глядя в макароны. Вся его сила воли уходила на то, чтобы радостно не засмеяться — наконец-то! Наконец-то закончится эта бесконечная грызня, наконец-то можно будет не гулять по сорок минут перед возвращением домой из школы, наконец-то можно забыть про генеральный штаб на дереве, от которого у него уже ныла спина и мерзла жопа! Наконец-то мамина энергия будет направлена на него, а не на то, как бы еще уязвить несчастного, жалкого, сломленного отца! Да и отец, по правде сказать, уже не выглядел таким уж жалким и сломленным — жизнь с мамой, видимо, была не подарком.

— Ну всё, всё, — сказал папа Сережа и хмыкнул. — Всё хорошо, что хорошо кончается.

Он вдруг обнял Крюгера, уперевшись ему в макушку колючим подбородком. Мама бросилась к ним, ударилась о табуретку, ойкнула и неловко заключила обоих в объятия.

Вите было жарко и тесно (плюс воняло сигаретами и черемшой), но сдержать улыбку он так и не смог.

Это были первые за долгое время прекрасные новости!

58

— Блять, там гадюка! — Крюгер с воплем выскочил из воды и забегал по вытоптанному в камыше пятачку, высоко поднимая голые ноги.

Пух замер и уставился прямо перед собой, затаив дыхание, — как вести себя при столкновении с ядовитой змеей, он не знал, но интуитивно (и совершенно правильно) решил, что нужно не привлекать к себе внимания и не делать резких движений. Напрягся даже Шаман, до этого момента аккуратно складывавший одежду себе под ноги.

— Да где? — неожиданно спокойно спросил Новенький. Он сидел на земле, скрестив ноги, — очень хотелось искупаться, но Степа стеснялся своих ветхих семейников и раздеваться не решался.

— Там плыла, понял, — огрызнулся Крюгер и, не переставая мельтешить, широко раскинул руки. — Вот такенная, с меня! Пиздец!

Новенький неожиданно заржал, потом осекся и, не дожидаясь взрыва крюгеровского негодования, объяснил:

— Да это уж, Витя! У нас такой в саду раньше жил. Гадюки поменьше и плавать не умеют. Ну, умеют, но не любят. А голова у нее какая была?

— Да хер ее знает, понял… — Витя остановился и моментально переключился на степенный тон. — От такенная будка, с кулак! Вся в пятнах желтых!

Тут Пух отмер и с облегчением вздохнул — про то, что желтые пятна у основания головы свойственны именно ужам, а не гадюкам, он точно где-то читал.

— А ты сразу в панику! — сказал он. — Между прочим, и ужи, и гадюки занесены в Красную книгу, их беречь надо!

— Да ты сам ссыкло, понял, — Крюгер отгавкивался больше по привычке, без злобы. — Говно всякое в Красную книгу позаносят, а мы страдай!

Он развернулся, разбежался и в урагане брызг ворвался обратно в Гребной канал. Следом стартанул Шаман.

Воскресным утром дождь прекратился, выглянуло солнце и снова стало тепло. Ростовская осень иногда прерывалась на такие антракты и включала на день-два настоящее, безоговорочное лето — словно затем, чтобы все успели с ним попрощаться и смириться со скорым наступлением нескольких месяцев сырости, вечных сумерек и редкого грязного снега. Идея двинуть на Гребной канал возникла спонтанно: Крюгер нарисовался у Новенького на пороге, (сделал вид, что не) обрадовался Шаману и предложил зайти за Пуханом — чтобы, как он выразился, «тасануть на набережную». Там оказалось скучно и пустынно, поэтому друзья перешли пешком Ворошиловский мост и, несмотря на нытье не готового к таким приключениям Аркаши, спустились к поросшему камышом берегу канала и решили окунуться. (Точнее, решил Крюгер, а все остальные просто смирились с неизбежным — плавок, естественно, ни у кого не было.) В близлежащем Дону купались только пьяные, приезжие и пьяные приезжие: там было грязно, воняло тиной, а до нормальной глубины надо было метров пятьдесят переть по щиколотку в воде.

После приключения с ложной гадюкой Пух решил на всякий случай от воды держаться подальше и подсел к Новенькому. Тот смотрел куда-то сквозь купающихся Крюгера с Шаманом и едва заметно шевелил губами, как будто думал вслух.

— Вы как будто всегда были, — вдруг тихо сказал тот, не поворачивая головы.

Аркаша сразу понял, чт имеется в виду. Он и сам в последнее время задумывался о том, как это всё получилось: еще недавно с ним общался только Витя, которого все остальные в классе считали «придуршным». А потом случилось столько всего: эта странная экскурсия в Танаис, выходки Аллочки, нападение Шварца с его отморозками, Взрослая Хренотень… Он всё пытался вспомнить, в какой конкретно момент перестал представлять свою жизнь без этих троих: дерганого Крюгера, не по годам взрослого Шамана, надломленного Новенького. По всему получалось, что отсчет надо было вести с того вечера, когда они как ни в чем не бывало зашли проведать его, пристыженного и описавшегося, — но нет, не вдруг же это случилось. До этого их спас Шаман, а еще до этого он сам заступился за Степу…

— Я думаю, так нужно было, — сказал Пух вслух, но самому себе.

— Кому, понял, нужно? И что? Ты че, по ходу, репу напек на жаре? — мокрый и скользкий Крюгер плюхнулся рядом и откинулся на спину, ломая высокие сухие заросли.

Аркаша промолчал. Из Гребного канала вышел Шаман, с удовольствием потянулся и потряс головой, вытряхивая воду из уха.

— Вода — кайф, — сказал он, отфыркиваясь. — Зря вы не полезли, пацаны. Теперь по-любому до мая голяк с купанием.

Пух, вообще говоря, поначалу планировал окунуться и даже начал было стаскивать с себя футболку, но увидел, как рядом раздевается увитый злыми боксерскими мышщами Шаманов и передумал. Ерунда какая-то! Еще зацепишь какую-нибудь болячку в этом канале! А еще потом родителям объяснять, почему весь мокрый, — Аркаше, понятное дело, подобные экспедиции были строжайше запрещены. Его и гулять-то на весь день отпустили только потому, что мама с папой со вчерашнего вечера были заняты важным делом: рылись в ящиках со старыми документами и вычерчивали на альбомном листе генеалогическое древо семьи в попытках выяснить, нет ли у Худородовых каких-нибудь забытых родственников за рубежом. По состоянию на утро воскресенья таковых не обнаружилось, но родители надежды не теряли — это и позволило Пуху ускользнуть.

Шаман легко опустился на землю рядом с распластавшимся Крюгером.

Было очень тихо; ветер шевелил заросли рогоза (от камыша он отличается коричневой колбаской на конце стебля) и где-то вдали тарахтела моторка. В любое другое время в такую погоду весь берег Гребного был бы заставлен переносными мангалами и ящиками с пивом, но сегодня в Москве происходило что-то совсем жуткое — ростовчане прилипли к телевизорам и старались не выходить из своих дворов.

Ни о чем этом друзья не знали.

— Санечек, а ты как теперь? — Крюгер поднялся на локтях и принял озабоченный вид. — Я в смысле, понял, про Леху.

— Братан, честно, не знаю. Есть одна мысль, но я пока…

Шаман не договорил, но Витя бы в любом случае не дослушал: на слове «братан» он чуть не расплакался от радости. После того случая перед экскурсией он тщательно избегал употребления главного пацанского обращения в присутствии Саши Шаманова — и всегда обращал внимание на то, что его прекратил употреблять и сам Саша.

— Ты у меня живи, сколько хочешь, — встрял Новенький. — Бабушка при тебе не… Ну… Лучше себя чувствует. Не знаю, почему так. Машка тебя тоже любит.

Шамана инстинктивно обожали почти все дети и животные, но Степина кошка достигла в этом каких-то особых, граничащих с предательством, высот. Может, дело было в «Вискасе», к которому гость ее моментально приохотил, а может, в чем-то другом, но факт оставался фактом: при виде Саши кошка вскакивала, терлась о его ноги, ласково заглядывала в глаза, щурилась и пела нежные песенки на кошачьем языке, — со Степой она никогда так себя не вела. Справедливости ради, Шаман и сам привязался к Машке: он сам ее кормил, подолгу гладил ей щеки, чесал за ушами и шептал какие-то слова, без перевода понятные на кошачьем.

— Да мне тоже по кайфу, братик, честно. Просто надо вопросы свои все-таки порешать.

Саша знал, что рано или поздно его найдут даже на лютом Новом поселении.

— Ребят, а пошли ко мне? — вдруг сказал Пух. — У меня, правда, родители дома, но они только рады будут. Мама фаршированных перцев наделала как на свадьбу, не лезут уже.

Он не знал, сколько еды обычно готовят на свадьбу, просто долго искал случая козырнуть этим взрослым выражением.

— Ой, да у тебя скукота, понял, — вскинулся Крюгер. — Сиди за столом, жалом щелкай, вот и вся движуха. Прем ко мне лучше, семок пожарим. Родаки, по ходу, на даче.

На самом деле, никакой дачи у Сухомлиных не было. Папа с двумя чемоданами поехал к какому-то непонятному Фролову и сказал, что за остальными вещами вернется только в понедельник, а мама с утра мыла полы (чего не делала уже пару лет точно), а потом собиралась в парикмахерскую — Витя знал, что это надолго.

— Давайте еще тут посидим, — сказал Степа. — Хорошо так…

Было и в самом деле хорошо — настолько, что не хотелось разговаривать. Притих даже обыкновенно реактивный Крюгер: он снова опустился в траву и стал смотреть на ленивые облака. Было уже далеко за полдень, и небо начало наливаться предвечерней глубокой синевой.

Пух подумал, что такое ощущение легкости и почему-то одновременно неясной тревоги он всегда испытывал в самом конце летних каникул — беззаботные три месяца заканчивались, вот-вот снова должна была начаться школа, а до следующих нормальных, не куцых каникул было еще очень долго. По всему выходило, что лето с тополиным пухом, выходками Крюгера, поездкой с родителями в санаторий в Лиманчик, окрошкой на бочковом квасе и другими важными составляющими случится в его жизни еще всего дважды, потому что через три года, в десятом классе, будет поступление, а в институте… На что будут похожи институтские каникулы, Аркаша думать не хотел. Он опасался, что школьная дружба, какой бы крепкой она ни была, скорее всего, развалится на части сразу после того, как друзья перестанут каждый день проводить друг с другом по много часов в одном помещении. В голове зазвучала песня про крылатые качели, которую Пух терпеть не мог: от нее на глаза наворачивались слёзы даже в семилетнем возрасте, когда…

«Буду погибать молодым, буду, буду погибать молодым!»

— Сука, — Крюгер, тоже думавший о чем-то похожем на крылатые качели и детство, которое кончится когда-то, проводил глазами тарахтящую по Гребному каналу моторку, из недр которой надрывался Мистер Малой. Модная песня Вите после Танаиса резко разонравилась.

— Ладно, пацаны, давайте двигать, — Шаман вытер с груди последние капли футболкой и одним движением натянул ее на себя. — Пока доберемся — еще обратно через мост переть…

— Автобуса подождем, — сказал Пух. — Тут остановка же рядом.

— Ты расписание видел? — ответил, вставая, Новенький. — Там непонятно, сколько ждать его придется. Правда, пошли, что ли.

— Стопэ!

Стряхнувший с себя несвойственное элегическое настроение Крюгер вскочил, отпихнул с дороги Пуха и кинулся к каналу — там он энергично, как собака, стал что-то выкапывать из прибрежного ила. Наконец Витя выпрямился, триумфально подняв над головой мокрый полиэтиленовый пакет. По его руке и плечу текли грязные струйки.

Аркаша вспомнил, что утром Крюгер зашел за ним уже с этим пакетом, причем никому не говорил, чт там, и всячески напускал на себя таинственный вид. Загадка разрешилась быстро: не обращая внимания на ил и ошметки камыша, Витя распотрошил пакет и достал зеленую жестяную банку.

— Цените чо, пацы! Баночное пиво! На ЦГБ, поняли, купил — думал, на набережной выпьем, а оно, по ходу, даже лучше получается. На природе накатим.

Дело было еще и в том, что мама впервые в жизни дала Крюгеру карманные деньги на выходные.

— Я не буду, — быстро сказал Аркаша. О том, чт произойдет, если родители учуют от него перегар, страшно было даже думать — да он и сам, по правде говоря, алкоголя опасался и пробовать его не хтел. Мало ли, вдруг сопьешься!..

— Не, братан, я пас, — после того срыва с «Роялем» Шаман дал себе слово, что никогда не будет пить ничего, кроме воды и чая. Ну, по крайней мере до тех пор, пока не найдется брат. Тогда, наверное, будет можно и немножко бахнуть. Или нет — до конца он еще не решил.

— А я глотну, — вдруг решительно сказал Новенький. — Открывай, Витя.

Степе вдруг захотелось, чтобы этот день запомнился навсегда. Он бы, наверное, запомнился и так, но первый в жизни глоток алкоголя просто обязан врезаться в память и остаться там до глубокой старости, — так, по крайней мере, рассудил Новенький. Кроме того, ему почему-то не хотелось разочаровывать Крюгера, который впервые за всё время их знакомства не дергался, не истерил и каждые две минуты не менял настроение на противоположное по смыслу.

Витя просиял, показал свободной рукой знак «о-кей», увиденный им в каком-то фильме про ковбоев, и потянул алюминиевое колечко. В последнюю долю секунды Крюгер остановился и оглядел друзей. Ему хотелось сказать им что-то теплое и важное, но он не знал, как, — и поэтому выразил этот порыв как умел, по-крюгеровски.

— Ладно, пацаны, давайте! За нас с вами и за хуй с ними, поняли!

Витя резко, как парашютист, рванул кольцо. Нагретая солнцем и растрясенная в кульке, его первая в жизни банка пива зашипела и выпустила пенный фонтан ему в лицо.

— Блять! — заорал Витя, хватая струю ртом.

Пиво оказалось горьким и противным, как прокисший квас. Крюгер подавился, закашлялся, мысленно проклял всю затею и уже хотел было швырнуть банку в Гребной канал, — но сделать этого не успел.

— Дай сюда, — Новенький выхватил банку и сделал из нее осторожный глоток.

Шаман вдруг взял пиво у него из руки и тоже отпил.

Пух вскочил, с мрачной решимостью забрал у Саши банку и молча к ней приложился.

— Харэ тару задерживать, — у Крюгера наконец появился шанс к месту использовать все алкашеские поговорки, которые он неоднократно слышал от папы Сережи. Он выхватил у Аркаши банку, допил остатки и оглушительно рыгнул.

— Ребят, — вдруг тихо сказал Новенький. — Вы не спрашивали, но я расскажу всё равно. У меня маму убили. Я не знаю, кто, — она на работу ушла и не вернулась. Ее потом разрезанную нашли. А папа после этого таблеток наглотался и умер тоже. Он с сигаретой был, дом спалил. Бабушка меня успела вынести. И Машку.

Все замолчали.

Каждый вдруг понял, что завтра ничего уже не будет так, как было сегодня.

Словно закончился последний день лета.

59

— Хорунжая, ну тебя чему в мединституте учили? Дергается и дергается, нормальная мышечная реакция для комы второй степени… Он же не атоник или, упаси господи, не арефлексик.

— Юрий Ашотович, да он страшный очень. Я не могу прям, с души воротит. Кажется, схватит сейчас. В палату через не могу захожу. А он точно, ну, не вскочит?

— Заладила, а… Зрачки проверь, сразу станет понятно, вскочит или нет.

— Я боюсь… Ой, он что, губами шевелит?!

— Да ничем он не шевелит! Знаешь, всё: иди покури и успокойся. Зайди в ординаторскую по дороге, скажи Арсланову, что я просил его твой обход завершить.

— Он правда как будто говорил что-то, Юрий Ашотович! Я вам чем угодно клянусь! Шепелявил только.

— Это стридорозное дыхание, Хорунжая. Еще один характерный симптом комы второй степени. Иди отсюда, не нервируй меня. Кого только не выпускают сейчас… Неучи одни!

«Неучи».

«Научить».

«Я научу».

«Я тебя научу».