Дай мне руку, Тьма Лихэйн Деннис

Глава 28

— Что они сделали? — спросила Энджи.

Мы, то есть Болтон, Девин, Оскар, Эрдхем, Филдс и я, стояли у журнального столика в гостиной Энджи и разглядывали копии фотографии, которую раздобыл Филдс, разбудив редактора местного еженедельника «Дорчестер Коммюнити Сан», выходящего в округе с 1962 года.

Снимок находился рядом с хвалебной статьей, посвященной местной охранной ассоциации, и был датирован 12 июня 1974 года. Под заголовком «Соседи, которые не дремлют» начиналась статья, точнее, патетические излияния по поводу отважных подвигов ОАЭЭ, а также других подобных ей, как то: «Наблюдатели Адамс Корнер» из Непонсета, «Лига Сейвин Хилл», «Жители Филдс Корнер против преступности» и «Защитники Эшмонт Сивик».

В третьей колонке была цитата моего отца: «Я пожарник и одно знаю наверняка: огонь необходимо остановить на нижнем этаже, пока он не вышел из-под контроля».

— Твой старик умел кусаться даже словами, — сказал Оскар. — Даже тогда.

— Это было одно из его любимых высказываний. Он годами упражнялся в нем.

Филдс переснял фотографию членов ОАЭЭ на баскетбольном поле «Детской площадки Райна», на которой они пытались выглядеть одновременно вояками и добряками.

В центре группы мой отец и Джек Рауз, стоя на коленях, держали с двух сторон эмблему Ассоциации с трилистником в верхних углах. Оба будто позировали для футбольной открытки, подражая стойке нападающих форвардов: один кулак утоплен в землю, другая река держит эмблему.

Непосредственно за ними стоял еще совсем юный Стэн Тимпсон, единственный при галстуке. В этом же ряду слева направо разместились: Дидра Райдер, Эмма Херлихи, Пол Бернс и Терри Климстич.

— Что это? — спросил я и указал на маленькое черное пятно в правом углу снимка.

— Имя фотографа, — ответил Филдс.

— Можно его как-то восстановить, рассмотреть?

— Я вас опередил, мистер Кензи.

Мы повернулись и посмотрели на него.

— Этот снимок сделала Дайандра Уоррен.

Она была похожа на смерть.

Кожа ее была цвета гипса, а одежда, свисающая с исхудалой фигуры, вся в складках.

— Расскажите, пожалуйста, об «Охранной Ассоциации Эдварда Эверетта», — попросил я.

— О чем? — Она смотрела на меня затуманенными глазами. Глядя на нее, я чувствовал, что смотрю на человека, которого знал еще в юности, но не видел несколько десятилетий, а теперь обнаружил, что время не только состарило его, но безжалостно опустошило.

Я положил фотографию перед ней на стойку бара.

— Ваш муж, мой отец, Джек Рауз, Эмма Херлихи, Дидра Райдер.

— Это было пятнадцать или двадцать лет тому назад, — сказала она.

— Двадцать, — уточнил Болтон.

— Почему вы не вспомнили мое имя? — спросил я. — Вы же знали моего отца.

Она вскинула голову и посмотрела на меня так, будто я только что признал в ней давно потерянную сестру.

— Я никогда не знала вашего отца, мистер Кензи.

Я указал на фото.

— Вот он, доктор Уоррен. Совсем рядом с вашим мужем.

— Это ваш отец? — Она уставилась на фотографию.

— Да. А рядом с ним Джек Рауз. А вот здесь, над его левым плечом, мать Кевина Херлихи.

— Я не… — Она всматривалась в лица. — Мне неизвестны имена этих людей, мистер Кензи. Я сделала эту фотографию, потому что Стэн попросил меня. Он был вовлечен в эту глупую игру. Он, но не я. Я даже не разрешала им собираться в нашем доме.

— Почему?

Она вздохнула и махнула хрупкой рукой.

— Обычный выпендреж под маской общественной пользы. Это было так смешно и нелепо. Стэн пытался убедить меня, как хорошо и полезно это будет для его послужного списка, но он был такой же, как все, сколачивал уличные банды под вывеской добровольной помощи.

— По нашим сведениям, — сказал Болтон, — вы подали на развод с мистером Тимпсоном в ноябре 1974 года. Почему?

Она пожала плечами и зевнула в кулак.

— Доктор Уоррен?

— Господи Боже, — резко проговорила она. — Господи Боже! — Она посмотрела на нас, и на мгновение жизнь вернулась к ней, затем так же внезапно покинула. Она опустила голову, обхватила ее руками, и безжизненная прядь волос упала на ее пальцы.

— В то лето, — начала она, — Стэнли показал себя в настоящем свете. Он чувствовал себя римлянином, уверенным в своей непогрешимости и моральном превосходстве. Он приходил домой с кровью какого-то угонщика на ботинке и старался убедить меня, что, избивая этого бедолагу, совершает акт правосудия. Он стал отвратительным… в сексуальном плане, как будто я из жены превратилась в купленную девку. А главное, он очень изменился: из достойного человека, размышляющего над вопросами поры возмужания, он превратился в тупого солдата. — Дайандра ткнула пальцем в снимок. — И все эта компания. Смехотворная компания идиотов.

— Не можете ли вы припомнить какой-то особенный случай, доктор Уоррен?

— О чем вы?

— Рассказывал ли он когда-нибудь вам о разборках?

— Нет. Особенно после нашей ссоры по поводу крови на его ботинке.

— А вы уверены, что это была кровь именно угонщика?

Она кивнула.

— Доктор Уоррен, — сказал я, и она подняла взгляд на меня, — раз вы расстались с Тимпсоном, почему вы оказывали помощь окружному прокурору во время процесса над Хардименом?

— Стэн не имел отношения к этому делу. Он был занят преследованием в судебном порядке проституток. А я уже сотрудничала с окружным прокурором, когда один подсудимый заявил о своей невменяемости, и его сотрудникам нужно было убедиться в этом. Они попросили меня побеседовать с Алеком Хардименом. Я обнаружила, что он социопат, параноик и страдает манией величия, но формально психически здоров и прекрасно ощущает разницу между добром и злом.

— Была ли связь между ОАЭЭ и Алеком Хардименом? — спросил Оскар.

Она покачала головой.

— Насколько мне известно, нет.

— Почему распалась ОАЭЭ?

Дайандра пожала плечами.

— Думаю, они просто устали. На самом деле, не знаю. Вскоре после этого я уехала. Стэн последовал моему примеру несколько месяцев спустя.

— Не случалось ли в тот период еще чего-нибудь примечательного?

Она долго смотрела на фотографию.

— Помнится, — устало сказала она, — когда я делала этот снимок, я была беременна и в тот день меня подташнивало. Я говорила себе: всему виной жара, да и ребеночек внутри. Но причина была не в этом. Она была в них. — Дайандра отшвырнула фотографию. — Меня тошнило от них. Когда я их снимала, у меня было предчувствие, что в один прекрасный день они кого-нибудь изувечат. И им это понравится.

Когда мы ехали в машине, Филдс снял наушники и посмотрел на Болтона.

— Звонят из тюрьмы, доктор Долквист хочет поговорить с мистером Кензи. Могу их соединить.

Болтон кивнул и повернулся ко мне.

— Переведите на громкоговоритель.

Я ответил после первого телефонного звонка.

— Мистер Кензи? Рон Долквист.

— Доктор Долквист, — сказал я, — не возражаете, если я переведу вас на громкоговоритель?

— Разумеется, нет.

Я перевел, и его голос сразу же приобрел металлическое звучание, как будто отражался сразу от нескольких тарелок-антенн.

— Мистер Кензи, я провел много времени, просматривая записи, которые делал во время сеансов с Алеком Хардименом на протяжении нескольких лет, и, думаю, кое на что наткнулся. Уорден Лиф рассказал мне, что вы считаете, будто Эвандро Аруйо работает на свободе по приказанию Хардимена?

— Верно.

— Вы рассматривали возможность того, что у Эвандро есть партнер?

В машине нас было восемь человек, и все одновременно уставились на громкоговоритель.

— Объясните свою мысль, доктор.

— Видите ли, я тут кое о чем вспомнил. В первые годы своего пребывания в тюрьме Алек много говорил о человеке по имени Джон.

— Джон?

— Да. В это время Алек прилагал массу усилий, чтобы отменить приговор по причине своей невменяемости, и пустил в ход все уловки, чтобы убедить психиатров, что он страдает галлюцинациями, паранойей, шизофренией и другими отклонениями. Уверен, этот Джон был всего лишь его попыткой инсценировать таким образом синдром раздвоения личности. После 1979 года он никогда больше не упоминал о нем.

Болтон наклонился через мое плечо.

— Что заставило вас изменить свое мнение, доктор?

— Агент Болтон? О! Видите ли, в то время я допускал возможность, что Джон — это проявление собственной личности Алека, если угодно, фантастической, которая может проходить сквозь стены, растворяться в тумане и тому подобное. Но когда я просматривал свои записи прошлой ночью, то встретил обращение к троице и вспомнил при этом, что Алек предлагал вам, мистер Кензи, перейти в категорию «знаковых фигур» с помощью…

— Отца, Сына и Святого Духа, — сказал я.

— Да. Часто, когда Алек говорил о Джоне, он называл его Отец Джон. Алек, предполагается, мог быть сыном. Что же касается духа…

— Аруйо, — сказал я. — Он растворился в тумане.

— Точно. Представление Алека об истинном значении Святой Троицы оставляет желать лучшего, но у него богатая мифологическая и религиозная образная система — он выбирает то, что ему нужно, и сажает на почву собственных интересов, остальное просто выбрасывает.

— Расскажите нам подробнее о Джоне, доктор.

— Да, да. Джон, по мнению Алека, содержит в себе единство противоположностей. Только в присутствии своих жертв и самых близких друзей — Хардимена, Рагглстоуна и теперь Аруйо — он снимает свою маску, позволяя им увидеть «чистую ярость его настоящего лица», как выражается Хардимен. Когда вы смотрите на Джона, то видите то, что желаете видеть в любом человеке: благожелательность, мудрость и благородство. На самом деле ни одно из этих качеств ему не присуще. Джон, считает Алек, это «ученый», непосредственно изучающий человеческие страдания, чтобы найти ключи к разгадке тайны Творения.

— Тайны Творения? — спросил я.

— Я прочту вам отрывок из записок, сделанных мною во время сеансов с Алеком в сентябре семьдесят восьмого, незадолго до того, как он прекратил упоминания о Джоне вслух. Вот слова Алека Хардимена: «Если Бог милосерден, почему же он дал нам такую способность ощущать боль? Наши нервы в состоянии насторожить нас в отношении опасности; это биологическая причина для боли. Однако мы можем чувствовать боль и сверх данного предела. Так, мы в состоянии ощущать острую боль от ее описания. Но у нас есть не только данная способность, подобная животной, но мы идем дальше, обладая способностью переживать ее снова и снова в эмоциональном и физическом плане. У животных этого нет. Неужели Господь так ненавидит нас? Или настолько сильно любит? Но если ни то, ни другое, если это просто произвольная струя наших ДНК, тогда, возможно, весь смысл дарованной Им боли в том, чтобы приучить нас к ней? Сделать нас такими же равнодушными к страданиям других, как и Он сам? Тогда не следует ли нам постараться превзойти Его, сделать так, как поступает Джон, — он наслаждается, продлевает и совершенствует саму боль и методы ее причинения? Джон рассматривает это как сущность чистоты и непорочности».

Долквист прочистил горло.

— Конец цитаты.

Болтон сказал:

— Доктор.

— Да?

— Опишите Джона, насколько помните.

— Силен физически, и при встрече вы это заметите, однако внешне это не бросается в глаза. Не «качок», понимаете, просто сильный мужчина. В глазах окружающих он выглядит полностью здравомыслящим и рациональным, даже мудрым. Предполагаю, он пользуется любовью в своей среде и даже слывет благодетелем по части малых дел.

— Он женат? — спросил Болтон.

— Сомневаюсь. Он понимает, что, как бы хорош ни был фасад, жена и дети догадаются, почувствуют его болезнь. Возможно, он однажды был в браке, но не больше.

— Что еще?

— Не думаю, что он прекратил убивать в последние два десятилетия. Для него это невозможно. Считаю, он просто старался действовать шито-крыто.

Мы все посмотрели на Энджи, и она дотронулась до воображаемой шляпы.

— Что еще, доктор?

— Первичное возбуждение для него — убийство. Но вторичное, косвенное — это восторг от жизни под маской. Джон глядит на вас из-за нее и смеется над вами. У него это вызывает сексуальное возбуждение, и поэтому после стольких лет он наконец решил ее снять.

— Я что-то не понимаю, — сказал я.

— Представьте, что это затянувшаяся эрекция. Джон ждет оргазма уже более двадцати лет. Чем больше он наслаждается эрекцией, тем более необходимым станет акт эякуляции.

— Он хочет, чтобы его поймали.

— Он хочет предстать, а это не одно и то же. Он хочет сбросить маску и, когда вы будете смотреть в его настоящие глаза, плюнуть вам в лицо. Но это не значит, что он добровольно согласится надеть наручники.

— Что-нибудь еще, доктор?

— Да. Думаю, он знает мистера Кензи. То есть, не «знает о нем», а знает его довольно давно. Они встречались лицом к лицу.

— Почему вы так считаете? — спросил я.

— Человек такого рода устанавливает странные отношения, но, независимо от степени их неординарности, они для него чрезвычайно важны. Для него знакомство с одним из преследователей — высший знак. Неизвестно, по какой причине, но он выбрал вас, мистер Кензи. И дал вам знать об этом через Хардимена, который послал за вами. Вы с Джоном знаете друг друга, мистер Кензи. Ставлю на карту свою репутацию.

— Спасибо, доктор, — сказал Болтон. — Предполагаю, вы читали нам выдержки из ваших записей потому, что не собираетесь передавать их нам.

— Только при наличии судебного ордера, — сказал Долквист, — но даже тогда я не сдамся. Если докопаюсь еще до какого-нибудь важного факта, немедленно позвоню. Мистер Кензи?

— Да?

— Могу я переговорить с вами наедине?

Болтон пожал плечами, и я выключил громкоговоритель, приложив трубку к уху.

— Да, доктор?

— Алек ошибался.

— Насчет чего?

— Насчет моей жены. Он ошибался.

— Приятно слышать, — сказал я.

— Я только хотел, чтобы… все прояснилось. Он ошибался, — повторил Долквист. — До свидания, мистер Кензи.

— До свидания, доктор.

— Стэн Тимпсон в Канкуне, — сказал Эрдхем.

— Что? — спросил Болтон.

— Да, сэр. Взял жену и детей и три дня тому назад отправился в небольшое путешествие.

— Небольшое путешествие, — повторил Болтон. — Он окружной прокурор округа Саффолк, и в данный момент у нас кризис в связи с серийным убийцей. А он отправляется в Мексику? — Он покачал головой. — Езжайте за ним.

— Сэр? Я не по этой части.

Болтон ткнул в него пальцем.

— Тогда пошлите кого-то. Отправьте двоих агентов и привезите его назад.

— Под арестом, сэр?

— Для допроса. Где он остановился?

— Его секретарь сказал, он проживает в «Марриотте».

— За этим последует «но». Я чувствую.

Эрдхем кивнул.

— Он там не останавливался.

— Четырех агентов, — сказал Болтон. — Приказываю, чтобы четыре агента на следующем же самолете вылетели в Канкун. Его секретаря тоже доставить сюда.

— Да, сэр. — Эрдхем поднял телефон, так как машина свернула на шоссе.

— Все разбежались, не так ли? — сказал я.

Болтон вздохнул.

— Похоже на то. Джека Рауза и Кевина Херлихи не могут найти. Дидру Райдер никто не видел со дня похорон дочери.

— А что с Бернсом и Климстичем? — спросила Энджи.

— Оба скончались. Пол Бернс был пекарем, который засунул голову в одну из собственных печей в семьдесят седьмом году. Климстич умер от инфаркта в восемьдесят третьем. Наследников не оставили. — Он опустил снимок себе на колено и продолжал рассматривать его. — А вы — копия своего отца, мистер Кензи.

— Знаю, — ответил я.

— Вы говорили, он был драчун. И все?

— Что вы имеете в виду?

— Мне надо знать, на что он был способен.

— Он был способен на все, агент Болтон.

Болтон кивнул, перелистывая страницы личного дела.

— Эмма Херлихи была помещена в психолечебницу Делла Ворстин Хоум в семьдесят пятом. До этого не было зафиксировано никаких признаков психических заболеваний в ее семье, да и она сама не жаловалась на здоровье вплоть до конца семьдесят четвертого года. Первый арест Дидры Райдер за пьянку и дебош произошел в феврале семьдесят пятого. После этого она попадала в полицию регулярно. Джек Рауз поднялся от слегка нечистого на руку владельца магазинчика до главы ирландской мафии. Всего за пять лет. Доклады, полученные мною из Отдела по борьбе с организованной преступностью, а также из Особого отдела Бостонского полицейского управления, говорят о том, что восхождение Джека Рауза к вершине власти было самым кровавым во всей истории ирландской мафии в этой местности. Он убивал любого, кто попадался на его пути. Как это случилось? Каким образом какой-то мелкий лавочник обрел такую силу, что превратился в теневого магната?

Он посмотрел на нас, мы же только покачали головами.

Болтон перевернул еще одну страницу.

— Окружной судья Стэнли Тимпсон, интересная личность. Окончил Гарвард с самыми слабыми результатами. В Саффолке тоже достиг немногого. Дважды терпел неудачу прежде, чем получил адвокатскую практику. В офис окружного судьи попал только благодаря связям отца Дайандры Уоррен, да и оценки его первых выступлений были довольно низкими. Затем, начиная с семьдесят пятого года, он превращается в настоящего тигра. Завоевывает себе репутацию в суде, причем, обратите внимание, за беспримерную неподкупность. Переходит в суд высшей инстанции, и все то же, только в больших масштабах. Люди начинают бояться его, а в окружном суде ему все больше поручают уголовные дела, и его популярность все возрастает. К восемьдесят четвертому году он считается самым суровым прокурором в Новой Англии. И снова вопрос, почему это произошло?

Наша машина свернула с шоссе и въехала в мою округу, направляясь к собору Св. Барта, где Болтон проводил утреннее совещание.

— Ваш отец, мистер Кензи, прошел в городской совет в семьдесят восьмом году. Единственное, что он приобрел в этом заведении, была репутация человека настолько безжалостного и жаждущего власти, что это ввергло бы в краску самого Линдона Джонсона. Судя по всему, общественный деятель из него был посредственный, но политик он был жестокий. Опять мы имеем мрачную личность пожарника, ради всего святого, который продвинулся гораздо выше любых ожиданий, которые на него возлагали.

— А что с Климстичем? — спросила Энджи. — Бернс покончил с собой, а были ли у того признаки изменения?

— Климстич стал кем-то вроде отшельника. Жена ушла от него осенью семьдесят пятого. Протоколы в ходе развода свидетельствуют, что после двадцати восьми лет брака у супругов появились несовместимые противоречия. Жена констатировала, что ее муж стал отдаляться от нее, ощущал болезненную меланхолию и пристрастие к порнографии. Далее она сообщала, что тяга к порнографии была в его натуре, но теперь, похоже, им овладело обыкновенное скотство.

— Куда вы собираетесь со всем этим, агент Болтон? — спросила Энджи.

— Должен сказать, с этими людьми произошло нечто очень странное. Они стали либо очень успешными — продвинулись выше всяких мыслимых ожиданий относительно их места в жизни, либо, — он провел указательным пальцем по именам Эммы Херлихи и Пола Бернса, — их жизнь пошла под откос, и они разложились изнутри. — Он посмотрел на Энджи, как будто она знала ответ. — Что-то состарило этих людей, мисс Дженнаро. Что-то изменило их.

Машина остановилась позади собора, и Энджи, глядя на фотографию, вновь спросила:

— Что же они сделали?

— Не знаю, — сказал Болтон, криво усмехаясь в мою сторону. — Но, как сказал бы Алек Хардимен, это был знаковый поступок.

Глава 29

Мы с Энджи шли в кондитерскую на Бостон-стрит, а Девин с Оскаром сопровождали нас на значительном расстоянии.

Мы оба смертельно устали, и воздух рябил прозрачными пузырьками, которые лопались у меня перед глазами.

В это серое утро мы, почти не разговаривая, сидели у окна, потягивали кофе и смотрели на улицу. В нашей головоломке, казалось, все части сходятся, но почему-то сама она пока отказывалась принимать какую-либо узнаваемую форму.

Можно предположить, что ОАЭЭ имела какую-то связь либо с Хардименом и Рагглстоуном, либо с третьим загадочным убийцей. Но какого рода связь? Возможно, они видели нечто, что, по мнению Хардимена или таинственного убийцы, будет компрометировать их? Если так, что они могли видеть? И почему просто-напросто не убрать Членов ОАЭЭ еще тогда, в середине семидесятых? Зачем было ждать двадцать лет, чтобы теперь преследовать их потомков или близких этих самых потомков?

— Ты выглядишь разбитым, Патрик.

Я устало улыбнулся.

— Ты тоже.

Она отхлебнула свой кофе.

— После этого совещания давай пойдем домой, в постель.

— Звучит как-то двусмысленно.

Она хихикнула.

— Ничего подобного. Ты знаешь, что я имею в виду.

Я кивнул.

— Все стараешься соблазнить меня, после всех этих лет.

— Мечтай, глупыш.

— Тогда, в семьдесят четвертом, — сказал я, — что за причина могла заставить человека использовать грим?

— Ну, ты просто зациклился на этом пунктике.

— Да.

— Не знаю, Патрик. Возможно, они были слишком самовлюбленными. Или маскировали родимое пятно.

— С помощью белого грима?

— Возможно, они были мимы. Или клоуны. Или «готы».

— Или поклонники группы «Кисс», — сказал я.