Битва за Рим Маккалоу Колин

За два года осады Аскул заметно обнищал. Деньги, возможно, кое у кого еще и водились, но ценностей не было почти никаких. Тем не менее всех, кому было позволено покинуть город, прежде тщательно обыскали. Никому не разрешили вернуться в дома, из которых днем ранее их вывели. Группы женщин и детей просто погнали за городские ворота, словно овец. Перед ними лежали земли, обобранные до нитки легионами Помпея. Ни мольбы о помощи, ни завывания перепуганных насмерть детей не тронули солдат. И не такое видали. Красивые женщины достались командирам и центурионам, миловидные – легионерам. И когда через несколько дней их перестали насиловать, оставшихся в живых отправили вслед за матерями и детьми – уносить ноги по голой, обескровленной войной пустыне, в какую превратился этот край.

– Здесь нечего взять в Рим для моего триумфа, – сказал консул, когда все было кончено и он мог встать со своего курульного кресла. – Все, что здесь есть, отдать моим солдатам.

Цицерон спустился с трибуны следом за консулом Помпеем и во все глаза смотрел на то, что представлялось ему самой чудовищной бойней за историю человечества. Он смотрел теперь уже без тошноты, без сострадания, без каких-либо чувств вообще. Зато его обожаемый друг Помпей-младший, который был так добр к нему, Цицерону, лишь беззаботно насвистывал, пробираясь между глубокими лужами крови, и с удовольствием обводил взглядом своих небесных глаз груды обезглавленных тел.

– Я попросил Попликолу оставить двух очень недурных бабенок для нас, контуберналов, – сказал Помпей, пропуская Цицерона, чтобы тот не наступил в лужу крови. – Отлично развлечемся! Ты уже когда-нибудь видел, как этим занимаются? Если нет – сегодня ночью увидишь!

Цицерон с трудом подавил то ли всхлип, то ли стон.

– Гней Помпей, я не трус, – смело ответил он, – но у меня нет вкуса к войне. Честно сказать, меня от нее тошнит. А после того, чему я стал свидетелем за последние два дня, меня не взволновало бы даже, увидь я Париса на ложе с Еленой! Что же касается аскуланских женщин – меня, пожалуйста, уволь! Я лучше на дереве посплю.

Помпей засмеялся и обвил рукой худые поникшие плечи своего друга.

– О, Марк Туллий, ты – самая целомудренная весталка из всех, кого я встречал! – сказал он. – Враг есть враг! Можно ли сочувствовать людям, которые не только восстали против Рима, но также убили римского претора и многие сотни римлян, буквально разорвав их на части! Словно дикие звери. Лезь на свое дерево, раз тебе так хочется. Мне больше достанется.

С площади они пошли по короткой широкой улице к главным воротам. И здесь было то же: ряд жутких трофеев Помпея – голов с лоскутьями кожи там, где меч перерубил шею, и провалами по обе стороны носа – птицы постарались, – тянулся вокруг городской стены, на сколько хватало глаз. Цицерон почувствовал ком в горле, но ничем себя не выдал: он уже отлично знал, как держать себя в руках, чтобы не заслужить вечного презрения консула Страбона, поэтому и сейчас, перед его сыном, который продолжал болтать, ничего не замечая, не ударил в грязь лицом.

– Здесь нет ничего для триумфа, – говорил Помпей, – но мне попалась отличная сеть для ловли диких птиц. А отец дал мне несколько дюжин свитков. Всё сочинения моего прадедушки Луцилия, никто из нас о них даже не слыхал. Должно быть, это работа местного переписчика – уже из-за одного этого стоит держать их дома. Да и почерк красивый.

– У них нет еды и теплой одежды, – сказал Цицерон.

– У кого?

– У аскуланских женщин и их детей.

– Надеюсь, нет.

– А что будет с тем… внутри?

– Ты имеешь в виду трупы?

– Да, я имею в виду трупы. И кровь. И головы.

– Со временем они сгниют.

– И отравят все вокруг?

– Отравят кого? Когда мой отец забьет ворота, ни одного живого существа не останется внутри Аскула-Пиценского. Если кто-нибудь из женщин и детей проскользнет назад, когда мы уйдем, им не попасть внутрь. С Аскулом покончено. Тут больше никто не будет жить, – заявил Помпей.

– Я понимаю, почему твоего отца называют Мясником, – сказал Цицерон, не думая, что эти слова могут прозвучать как оскорбление.

Помпей же счел их похвалой. Кое в чем он был самым твердолобым и неуступчивым человеком на свете.

– Неплохое прозвище, да? – спросил он грубовато, потому что боялся выглядеть неженкой, слишком явно показывая, как сильно любит отца. Он прибавил шагу. – Прошу тебя, Марк Туллий, пошевеливайся. Обидно будет, если эти cunni начнут без меня, а ведь это я расстарался добыть нам женщин в обход остальных.

Цицерон заторопился было, но запыхался и начал отставать.

– Гней Помпей, мне нужно кое-что тебе сказать.

– Да? – спросил Помпей, который мыслями уже был в палатке контуберналов.

– Я подал рапорт о переводе в Капую, где мои таланты найдут куда лучшее применение, когда эта война закончится. Я написал Квинту Лутацию и уже получил ответ. Он пишет, что я ему пригожусь. Ему или Луцию Корнелию Сулле.

Помпей сбавил шаг и с удивлением воззрился на Цицерона.

– Но почему? – требовательно спросил он.

– Вокруг Гнея Помпея Страбона одни солдафоны, Гней Помпей. Я не солдафон. – Темные глаза Цицерона прямо и нежно смотрели в лицо его озадаченного ментора. Помпей не знал, смеяться ему или гневаться. – Пожалуйста, позволь мне уйти! Я всегда буду помнить, что ты для меня сделал, и всегда буду тебе благодарен за это. Но рассуди сам, Гней Помпей, мне не место подле твоего отца. Ты сам это понимаешь, ты ведь не дурак.

Мрачные тучи рассеялись, и в голубых глазах Помпея сверкнули веселые искры.

– Что ж, делай по-своему, Марк Туллий! – сказал он и, вздохнув, добавил: – А я ведь буду по тебе скучать.

Сулла прибыл в Рим в начале декабря. Когда назначат выборы – никто сказать не мог: после смерти Азеллиона в Риме не было городского претора. В городе поговаривали, что консула Помпея можно не ждать – прибудет, когда ему вздумается, ни минутой раньше. В обычных обстоятельствах это привело бы Суллу в уныние. Но теперь можно было не сомневаться, кто станет новым первым консулом. Сулла в одночасье приобрел всенародную славу. Незнакомые люди приветствовали его, как брата; женщины улыбались, а глаза их смотрели призывно; толпа ликовала при одном его появлении. Его избрали авгуром in absentia взамен умершего Азеллиона. Рим твердо верил в то, что это именно он, Луций Корнелий Сулла, победил италиков. Не Марий, не Гней Помпей Страбон, а он. Сулла! Сулла! Сулла!

Сенат и не подумал официально назначить Суллу главнокомандующим на южном театре после гибели Катона: все победы Суллы остались победами легата при мертвом консуле. Однако вскоре его изберут новым старшим консулом, и уж тогда сенат вынужден будет поставить его туда, куда он скажет, дать командование, какое он запросит. Его забавляло замешательство, которое он вызвал среди сенатских лидеров, таких как Луций Марций Филипп: бедняги не понимали, как упустили из вида такого легата. Они считали его пешкой на доске, от которой не стоило ждать чудес. А теперь он превратился в народного героя.

Один из первых, с кем Сулла увиделся в Риме, был Гай Марий, который выглядел настолько окрепшим, что Сулла был поражен. Вместе со стариком был одиннадцатилетний Гай Юлий Цезарь-младший – ростом уже с Суллу, но видом все еще ребенок. Однако ум этого мальчика был совсем не детским, как и чутье, – Цезарь сильно изменился с тех пор, как Сулла навещал в последний раз Аврелию. Гай Юлий присматривал за Марием уже год и все это время жадно ловил каждое слово, брошенное учителем. Впитывал, как губка, и не забывал ничего.

Сулла узнал от Мария о том, какая малость отделяла от гибели Мария-младшего, который все еще сражался с Цинной и Корнутом против марсов, но притихший и повзрослевший, куда более сдержанный, чем во время оно. Сулле также поведали о том, каким чудом избежал неминуемого падения юный Цезарь, а тот во все время этого рассказа лишь сидел, улыбаясь, и глядел в пустоту ничего не выражающим взглядом. То, что Луций Декумий также был участником разыгравшихся событий, встревожило и удивило Суллу. Только не Гай Марий! Куда катится мир, если Гай Марий не брезгует услугами профессионального убийцы? Смерть Публия Клавдия Пульхра была вызвана таким удивительным, таким невероятным стечением обстоятельств, что Сулла понял: это не несчастный случай. Но как же им удалось это провернуть? Как это все было проделано? Возможно ли, чтобы ребенок – этот ребенок – рискнул жизнью, сталкивая Публия Клавдия Пульхра с утеса? Нет! Даже сам Сулла не был таким хладнокровным убийцей.

Пока Марий, который сам, очевидно, не сомневался, что дело обошлось без Луция Декумия, продолжал болтать, Сулла уставился в лицо мальчику, но на этот раз устрашающий взгляд не сработал. Цезарь почувствовал эти темные лучи и смотрел куда угодно – то поверх головы, то искоса, – но только не в глаза Суллы. И ни малейшего признака страха! Ни следа тревоги! Впрочем, улыбка все-таки сползла с его лица. Юный Цезарь оценивал Суллу с острым и жадным интересом. «Он знает, кто я! – подумал Сулла. – Но и про тебя, юный Цезарь, я тоже кое-что знаю! Убереги Юпитер Рим от нас обоих!»

Благородный человек благороден во всем: Гай Марий лишь обрадовался, услышав о победе Суллы. Даже весть о том, что он был увенчан травяным венком, единственной военной наградой, которой Гай Марий не был удостоен, не вызвала ни зависти, ни злости.

– Что ты теперь скажешь о полководцах, не рожденных военными гениями. Умеем мы учиться? – поддразнил его Сулла.

– Я скажу, Луций Корнелий, что был не прав. О нет, я не отказываюсь от своих слов! Я ошибся, не разглядев твой дар. Ты рожден полководцем. Ни один, пусть даже отменно обученный командир, не догадался бы послать Гая Коскония морем в Апулию – твои действия были подсказаны вдохновением. То, как ты провел всю эту операцию, говорит лишь об одном: ты – воин до мозга костей.

Такой ответ должен был совершенно осчастливить Луция Корнелия Суллу: Марий признал ошибку. Однако этого не случилось. Сулла был убежден, что Марий по-прежнему считает себя выше его, думает, что разделался бы с Южной Италией быстрее и лучше его, Суллы. «Что же мне сделать, старый осел, чтобы ты понял: перед тобой равный?» – внутри Суллы клокотала ярость, когда он задавался этим вопросом, но он не давал ей воли. Он ощетинился, словно дикий зверь, и посмотрел на Цезаря, в чьих глазах можно было прочесть: «Я знаю, что у тебя на душе, я слышу тот вопрос, который ты не можешь задать вслух».

– О чем ты думаешь, Цезарь? – спросил Сулла.

– Я в восхищении, Луций Корнелий.

– Не очень-то хороший ответ.

– Зато честный.

– Пойдем-ка, я отведу тебя домой.

Сперва шли молча: Сулла – в белоснежной кандидатской тоге, Цезарь – в детской тоге с пурпурной каймой и амулетом-буллой на шее от сглаза. Сулла так привык к своей славе, что поначалу принимал все кивки и улыбки встречных на свой счет, однако внезапно он понял, многие из них предназначаются его юному спутнику.

– Почему все тут тебя знают, Цезарь?

– О, это лишь отраженная слава, Луций Корнелий. Понимаешь, я ведь повсюду хожу с Гаем Марием.

– Вот что.

– Здесь, вблизи Форума, я всего лишь мальчик Гая Мария. Но вот в Субуре дело другое, там знают меня самого.

– Твой отец дома?

– Нет, он все еще под Аскулом вместе с Публием Сульпицием и Гаем Бебием, – ответил мальчик.

– Теперь он скоро будет дома. Их армия уже выдвинулась к Риму.

– Да, думаю, уже скоро.

– Ты что же, не ждешь встречи с отцом?

– Конечно жду, – просто ответил Цезарь.

– А помнишь ли ты своего двоюродного брата, моего сына?

Лицо мальчика просияло, радость была искренней.

– Как я могу забыть его? Он был такой хороший! Когда он умер, я написал стихотворение для него.

– Неужели! Ты прочтешь его мне?

Цезарь затряс головой:

– Тогда я еще плохо писал, и я лучше не стану читать, если ты не против. Когда-нибудь я напишу что-нибудь получше и тогда перепишу стихотворение и для тебя.

Как глупо: он разбередил рану просто потому, что не знал, как поддержать разговор с одиннадцатилетним мальчишкой. Сулла замолчал, борясь с подступившими слезами.

Как и всегда, Аврелия была чем-то занята у себя в рабочей комнате, но стоило ее управляющему, Евтиху, доложить, кто привел ее сына домой, она тотчас поспешила навстречу. Когда Аврелия и Сулла устроились в таблинии, Цезарь остался с ними, не сводя с матери внимательных глаз. «Что еще у него на уме?» – раздраженно думал Сулла, так как присутствие мальчика не давало ему заговорить с Аврелией о том, что его так интересовало. К счастью, она заметила это и вскоре отослала сына, который покинул их с неохотой.

– Что это с ним? – спросил Сулла.

– Подозреваю, Гай Марий заронил в мозг Гая Юлия какую-то неверную мысль о характере нашей с тобой дружбы, Луций Корнелий, сболтнул что-то, – спокойно отозвалась Аврелия.

– Клянусь богами! Вот старый негодяй! Как он смеет!

Прекрасная Аврелия лишь весело рассмеялась.

– О, я уже слишком стара, чтобы подобные слухи могли взволновать меня, – ответила она. – Когда мой дядя Публий Рутилий – мне это доподлинно известно – сообщил Гаю Марию в Малую Азию, что муж его племянницы развелся с ней, после того как она родила рыжеволосого сына, Юлия и Гай Марий немедленно решили, что эта племянница – я, а отцом ребенка был ты.

Тут уж настал черед Суллы смеяться.

– Неужели они так плохо тебя знают? Твою крепость взять штурмом труднее, чем Нолу.

– Ты прав. И знаешь это не понаслышке.

– Что ж, я – мужчина, как всякий другой.

– Позволь, я не соглашусь. Природа наградила тебя куда щедрее прочих.

Цезарь, который слышал весь этот разговор из тайника над фальшивым потолком таблиния, с облегчением вздохнул: как бы там ни было, его мать все-таки добродетельная женщина. Но потом другая, куда менее приятная мысль омрачила его радость: почему, почему она никогда не бывала такой с ним? Она сидела там, смеялась, не занималась, как обычно, делами и вела хоть и шутливый, но довольно опасный разговор, – Цезарь был уже достаточно большим, чтобы понимать, как может женщина заигрывать с мужчиной. Как ей может нравиться этот отвратительный человек! Как может она говорить ему такие вещи, которые предполагают давнюю и крепкую дружбу? Возможно, между ними и нет близости, но определенно существует связь, которой никогда не было между ней и ее мужем. Его отцом! Он нетерпеливо смахнул слезы и распластался в своем укрытии, заставил сознание словно бы отделиться от тела – он повторял это упражнение вновь и вновь, когда приходилось особенно тяжело. «Забудь, что это твоя мать, Гай Юлий Цезарь-младший! Забудь, как ненавистен тебе ее друг Сулла! Слушай их и учись».

– Очень скоро ты станешь консулом, – говорила Аврелия.

– В пятьдесят два года. Гай Марий был моложе меня.

– И ты уже дедушка! Ты видел внучку?

– Прошу тебя, Аврелия! Рано или поздно мне, видимо, придется взять Элию с собой и посетить семейный обед в доме Квинта Помпея. Тогда и пощекочу младенцу шейку. Но почему ты думаешь, что рождение дочери у моей дочери может заинтересовать меня до такой степени, чтобы я со всех ног несся смотреть на этот розовый комок?

– Маленькая Помпея просто красавица.

– Тогда она станет новой Еленой Троянской! Будет сеять раздор.

– Не говори так. Я всегда считала, что бедной Елене досталась несчастливая жизнь. Движимое имущество. Забава для мужчин, – решительно заявила Аврелия.

– Женщины и есть движимое имущество, – улыбнулся Сулла.

– Но не я! У меня есть своя собственность и свои занятия.

Сулла сменил тон:

– Аскул пал. На днях вернется Гай Юлий. И что тогда станет с этими храбрыми речами?

– Молчи, Луций Корнелий! Хотя я и очень его люблю, я трепещу, думая о том, что он скоро войдет в эту дверь. Он будет недоволен всем: тем, как я воспитывала детей, и тем, как вела дом, – я же буду лебезить, угождая ему, пока он не отдаст какое-нибудь распоряжение, с которым я не смогу смириться!

– И тогда, моя бедная Аврелия, ты объявишь, что он не прав, и тут-то и начнутся твои беды, – мягко проговорил Сулла.

– Ты бы стал терпеть меня? – В ее голосе звенела ярость.

– Даже если бы ты была единственной женщиной на земле, нет, Аврелия.

– А вот Гай Юлий терпит.

– Ну, чего только не бывает в мире!

– О, прекрати, ты начинаешь дерзить! – оборвала она его.

– Тогда сменим тему, – сказал Сулла и откинулся назад, упершись руками в сиденье кресла позади себя. – Как там вдова Скавра?

Ее фиалковые глаза блеснули.

– Клянусь Кастором! Все еще волочишься за ней?

– Именно.

– Я слышала, ей покровительствует брат Ливия Друза, Мамерк Эмилий Лепид Ливиан. Он еще довольно молод.

– Я знаю его. Он сейчас с Квинтом Лутацием в Капуе, а до того сражался в Геркулануме вместе с Титом Дидием и был в Лукании вместе с братьями Габиниями. Мамерк – из тех, кого все считают солью земли. На такого можно положиться. – Сулла вдруг напрягся, словно кот, завидевший мышь. – Так вот куда ветер дует? Что же она, собирается замуж за Лепида Ливиана?

– Не думаю! – рассмеялась Аврелия. – Мамерка держит под каблуком довольно противная женщина. Его супруга. Клавдия, сестра Аппия Клавдия Пульхра. Того самого, чья жена заставила Луция Юлия мыть храм Юноны Соспиты, не снимая тоги. Она умерла в родах через два месяца после этого.

– Двоюродная сестра моей Далматики, я имею в виду эту покойную Балеарику, – усмехнулся Сулла.

– Она всем двоюродная сестра, – фыркнула Аврелия.

Сулла оживился:

– Думаешь, Далматика теперь посмотрит в мою сторону?

– Не знаю! – покачала головой Аврелия. – Честно говоря, Луций Корнелий, я не поддерживаю связей с другими женщинами за пределами узкого семейного круга.

– Что ж, возможно, ты сведешь с ней более тесное знакомство, когда вернется твой супруг. У тебя определенно станет меньше домашних хлопот, – поддел ее Сулла.

– Хватит, Луций Корнелий! Отправляйся домой.

Она пошла проводить его до двери. Как только Цезарь перестал видеть их сквозь свой потайной глазок, он выбрался из укрытия и был таков.

– Так ты поможешь мне уговорить Далматику? – спросил Сулла, когда хозяйка распахнула перед ним дверь.

– Нет, не помогу, – ответила Аврелия. – Если уж тебе так надо, обхаживай ее сам. Хотя одно могу сказать тебе точно: твой развод с Элией не прибавит тебе популярности.

– Обо мне и раньше часто судачили. Прощай.

Так как выборы в трибутных комициях проходили в отсутствие консула, сенат возложил обязанности наблюдателя на Метелла Пия Свиненка, который был претором и вернулся в Рим вместе с Суллой. То, что в число народных трибунов на сей раз войдут одни консерваторы, стало ясно по тому, что первым выбрали Публия Сульпиция Руфа, а затем и Публия Антистия. Публий Сульпиций старался выйти из тени Помпея Страбона. Командование легионами во время пиценской кампании заслужило ему превосходную репутация, но теперь он жаждал признания на политической арене. Еще в юности он сделал блестящую карьеру на Форуме, проявив себя отличным оратором и законником. Когда-то за ним закрепилась слава самого многообещающего молодого оратора, он, как и покойный Красс Оратор, был поклонником греческой образованности и утонченности. Сдержанность жестикуляции он восполнял изысканностью и богатством стилистических и риторических приемов, которыми мастерски владел, как и своим бархатным голосом. Его самым известным делом было обвинение Гая Норбана, который затеял незаконный процесс против консула Цепиона в связи со слухами о золоте Толозы еще при жизни покойного Скавра. Сульпиций проиграл, но это не повредило его репутации. Он был близок к Марку Ливию Друзу, хотя и не поддерживал его идею предоставления гражданства италикам, а после смерти Друза сблизился с Квинтом Помпеем Руфом, который вместе с Суллой собирался выставлять свою кандидатуру на предстоящих консульских выборах. То, что Сульпиций возглавил коллегию народных трибунов, не предвещало ничего хорошего демагогам, любителями принимать картинные позы на трибуне.

И в самом деле ни одного из десяти избранных трибунов нельзя было причислить к демагогам, что, видимо, предвещало размеренную и разумную законодательную деятельность. То, что должность плебейского эдила занял Квинт Цецилий Метелл Целер, особенно волновало умы. Он был невероятно богат и, по слухам, собирался устроить для уставшего от войны города чудесные игры.

Свиненок председательствовал и на собрании центуриатных комиций на Марсовом поле, когда кандидаты на консульские и преторские должности заявляли о своем желании баллотироваться. Совместное заявление Суллы и Квинта Помпея Руфа потонуло в восторженном реве одобрения. Зато когда Гай Юлий Цезарь Страбон Вописк объявил о своем соискательстве, ответом стало оглушительное молчание.

– Ты не можешь! – задохнулся Метелл Пий. – Ты еще не был претором!

– Я же намерен утверждать, что на досках не выбито никакого установления, препятствующего человеку, который еще не был претором, добиваться консульской должности, – ответил на это Цезарь Страбон и развернул свиток такой длины, что присутствующие застонали. – Здесь у меня сочинение, которое я собираюсь прочесть от первой строки до последней, чтобы доказать неоспоримость моего утверждения.

– Сверни свой свиток и не досаждай нам, Гай Юлий Страбон! – выкрикнул новый народный трибун Сульпиций, который стоял в толпе перед кандидатским помостом. – Я налагаю вето! Ты не можешь участвовать в выборах.

– Да полно тебе, Публий Сульпиций! Давай испытаем закон хоть раз, вместо того чтобы пытать им народ! – крикнул Цезарь Страбон Сульпицию.

– Я налагаю вето на твою кандидатуру, Гай Юлий Страбон. Сойди с помоста и встань среди равных себе, – твердо сказал Сульпиций.

– Тогда я выдвигаю свою кандидатуру в преторы!

– Не в этом году, – сказал Сульпиций. – Я налагаю вето и на это.

Нрав у младшего брата Квинта Лутация Катула Цезаря и Луция Юлия Цезаря бывал порой злобен, да и горячность частенько доводила его до беды, но на сей раз Цезарь Страбон лишь пожал плечами, усмехнулся и радостно сошел вниз, встав рядом с Сульпицием.

– Глупец! Зачем ты это сделал? – спросил Сульпиций.

– Могло бы получиться, если бы не ты.

– Прежде я бы убил тебя, – раздался чей-то голос рядом.

Цезарь Страбон повернулся, разглядел того, кому принадлежал голос – им оказался некий Гай Флавий Фимбрия, – и фыркнул:

– Не лезь не в свои дела! Ты и мухи не убьешь, сребролюбивый кретин!

– Нет-нет! – Сульпиций встал между ними. – Уходи, Гай Флавий! Уходи, давай же! Вон! Пусть Римом правят те, кто старше и умнее тебя.

Цезарь Страбон рассмеялся, Фимбрия удалился прочь.

– Мерзкий тип. Еще так молод, а уже не знаешь, чего от него ожидать, – сказал Сульпиций. – Он никогда не простит тебе процесса против Вария.

– Ничего удивительного, – ответил Цезарь Страбон. – После смерти Вария он лишился единственного значительного источника доходов.

Больше ничего необычного не было. Как только все заявки на консульские и преторские кандидатуры были рассмотрены, все разошлись по домам ждать, на сколько хватало терпения, когда же консул Гней Помпей Страбон осчастливит Рим своим появлением.

Он медлил почти до самого конца декабря, а потом настоял, чтобы его триумф назначили до проведения всех выборов. Помпей откладывал возвращение в Рим из-за одной идеи – блестящей, как он сам полагал, – которая пришла ему в голову после падения Аскула. Его триумф (а консул, разумеется, собирался праздновать триумф!) будет слишком скромным: ни трофеев, ни поражающих воображение платформ, на которых представлены картины далеких стран и чужие для римлян народы. И вот тут-то его осенило: он выпустит тысячи италийских детей перед своей колесницей! Его войскам было велено прочесать местность, и в свой срок несколько тысяч италийских мальчиков от четырех до двенадцати лет согнали для участия в шествии. Когда во время триумфа консул Помпей ехал на своей колеснице предписанным маршрутом по улицам Рима, впереди него шел целый легион еле живых маленьких оборванцев. Зрелище внушало благоговейный трепет хотя бы потому, что наглядно показывало, сколько жизней мужчин-италиков забрал Гней Помпей Страбон.

Курульные выборы состоялись за три дня до Нового года. Луций Корнелий Сулла был избран старшим консулом, Квинт Помпей Руф – младшим консулом. Оба рыжеволосые, они представляли два противоположных лагеря римской аристократии. Рим надеялся, что с новыми консулами наступят перемены и что раны, нанесенные войной, хоть как-то затянутся.

Преторов в наступающем году было всего шесть, а значит, большинство наместников заморских провинций сохраняли свои места: Гай Сентий и его легат Квинт Бруттий Сура оставались в Македонии; Публий Сервилий Ватия и его легаты Гай Целий и Квинт Серторий – в Галлии; Гай Кассий – в провинции Азия; Квинт Оппий – в Киликии; Гай Валерий Флакк – в Испании; новый претор Гай Норбан отправлялся на Сицилию, а еще один новый претор, Публий Секстилий, – в Африку. Городским претором избрали Марка Юния Брута, совсем старика. У него был взрослый сын, уже вхожий в сенат, но слабое здоровье и почтенный возраст не помешали ему выставить свою кандидатуру в преторы, потому что, как он заявил, сейчас Риму нужны достойные люди на ответственных должностях, а много ли достойных людей в городе, а не на поле битвы? Претором по делам иностранцев поставили Сервилия из плебейской семьи Авгуров.

Новый год начался с яркого солнца на чистом небе, да и предзнаменования, полученные накануне ночью, оказались благоприятными. Поэтому не было ничего удивительного в том, что после двух лет ужаса и страха весь Рим потянулся на улицу – посмотреть на инаугурацию новых консулов. Все понимали: окончательная победа над италиками уже не за горами; и многие надеялись, что у новых консулов найдется время заняться чудовищными финансовыми проблемами города.

После ночных ауспиций Луций Корнелий Сулла вернулся домой, надел тогу с пурпурной каймой, собственными руками возложил на голову свой травяной венок и вышел на улицу. Он наслаждался тем, что впереди него идут двенадцать ликторов, неся на плечах фасции, по обычаю перевязанные красными кожаными ремешками. За ними располагались всадники – те, кто решил сопровождать его, а не второго консула. Позади шествовали сенаторы, в том числе и его дорогой друг, Метелл Пий Свиненок.

«Это мой день, – говорил себе Сулла, когда огромная толпа сначала затаила дыхание, а потом взорвалась приветственными криками при виде травяного венка. – Впервые в жизни у меня нет ни противников, ни соперников. Я – старший консул, я выиграл войну против италиков, на голове у меня травяной венок. Я вознесся выше любого царя».

Две процессии, которые следовали от домов новых консулов, слились у подножия Палатинского спуска, там, где еще стоят старые Мугонские ворота – напоминание о тех временах, когда Ромул окружил стеной свой город на холме. Оттуда шесть тысяч человек торжественно прошли по Велии к Священной дороге и затем проследовали на Нижний форум. Большую часть этой толпы составляли всадники, одетые в ангустиклавы, за ними следовали сами консулы со своими ликторами, а уж за ними – сенаторы, которых было куда меньше, чем всадников. Зрителей собралось великое множество: они высовывались из окон домов, выходивших на Форум; громоздились на арках и храмовых крышах, откуда открывался хороший обзор; все, все ступени всех лестниц на Палатине, площадки перед храмами, крыши таверн и лавок на Новой улице, лоджии больших особняков, домов на Палатине и Капитолии, с которых был виден Форум, – все было занято людьми. И вся эта толпа приветствовала человека в травяном венке, которого никто из них никогда раньше не видел.

Сулла выступал с царственным достоинством, которого у него никогда раньше не было. Он принимал эти восторги едва заметным кивком, губы были плотно сжаты, на них не было ни тени улыбки, в глазах – ни ликования, ни самодовольства. Его мечта осуществилась: это был его день. То, что он мог разглядеть в толпе отдельных людей – красивую женщину, старика, ребенка, которого кто-то посадил себе на плечи, каких-то диковинных чужеземцев из далеких стран, – восхищало и забавляло его. И еще в толпе был… Метробий. Сулла замешкался, лишь усилием воли заставив себя продолжать путь. Лицо в толпе. Преданное, ничем не примечательное лицо, как и всегда. Никакого особенного выражения, никакого знака сопричастности не читалось на этом смуглом красивом лице, разве что в глазах промелькнуло что-то, хотя кто, кроме Суллы, заметил бы? Печальные глаза. Метробий исчез так же быстро, как появился. Ушел. Отстал. Растворился в прошлом.

Всадники дошли до того места, где начинался спуск вниз, в комиций, повернули налево, желая пройти между храмом Сатурна и сводчатой аркадой храма Двенадцати богов, вдруг остановились, повернули головы к спуску Банкиров, начали приветствовать кого-то куда громче, чем только что кричали, прославляя его, Суллу. Он слышал их, но не мог разглядеть, кому предназначены эти восторги. Пот противно тек между лопатками. Кто-то отнимал его успех! И правда: в этот миг те, кто сидел на крышах, на ступенях – повсюду, – устремили взгляд в другую сторону, и их радостные возгласы разносились среди леса поднятых в приветствии рук, колыхавшихся, как макушки деревьев на ветру.

Никогда прежде Сулле еще не приходилось так напрягать волю, чтобы ничем – ни выражением лица, ни горделивым наклоном головы, ни блеском в глазах – не выдать того, что было у него на душе. Вдруг снова все зашевелилось. Сулла прошествовал вслед за своими ликторами по Нижнему форуму, ни разу не попытавшись хоть искоса бросить взгляд на того, кто ждал его у подножья спуска. Того, кто украл у него внимание толпы. Того, кто отнимает его день. Его день!

И там был он. Гай Марий. Со своим мальчишкой. В тоге-претексте. Он ждал, чтобы присоединиться к курульным сенаторам, которые шли следом за Суллой и Помпеем Руфом. Марий, готовый к битве, как и прежде. Он собирался участвовать в инаугурации новых консулов, присутствовать на заседании сената в храме Юпитера Всеблагого Всесильного на вершине Капитолия, а потом и в празднествах в том же храме. Гай Марий. Гай Марий – военный гений. Гай Марий – герой.

Когда Сулла поравнялся с ним, Гай Марий поклонился. Сулла чувствовал, как его душу разрывает неистовая ярость, которую нельзя было показать никому – даже Марию. И он ответил поклоном на поклон. В этот момент восхищение толпы достигло крайней точки: люди кричали, визжали, их лица были залиты слезами. После того как Сулла повернул налево, к храму Сатурна, чтобы оттуда взойти на Капитолийский холм, Гай Марий встал в конце процессии среди сенаторов в тогах с пурпурной каймой. Мальчик шел подле него. Прогулки и упражнения сделали свое дело: Марий настолько окреп, что почти не волочил левую ногу, мог левой рукой придерживать тяжелые складки тоги и показать всем и каждому, что он больше не развалина, не исковерканный болезнью кусок мяса. Народ воочию убедился, что Гай Марий больше не парализован. Что же касается его лица – да, на нем застыла теперь вечная насмешливая гримаса, но это он мог себе позволить.

«Я уничтожу тебя, Гай Марий, за то, что ты сделал со мной, – думал Сулла. – Ты же знал, что это мой день! Но ты не устоял против искушения показать мне, кому все еще принадлежит Рим. Что я, я патриций из рода Корнелиев, всего лишь прах на ногах италийского мужлана, который даже не умеет читать по-гречески. Что не меня так любят римляне. Что мне никогда не достичь твоих высот. Возможно, ты и прав. Но я сокрушу тебя. Ты поддался соблазну показать мне мое место в мой день. О, если бы ты выбрал любой другой день! Почему, почему ты решил вернуться к общественной жизни не завтра, не послезавтра? Тогда твоя судьба сложилась бы иначе. Теперь же я превращу ее в агонию. Не ядом. Не кинжалом. Я сделаю так, что твоим наследникам нельзя будет вынести твою восковую маску на семейных похоронах, твоя репутация будет растоптана навсегда».

Однако этот ужасный день шел своим чередом и наконец закончился. Новый старший консул стоял с довольным и гордым видом в храме Юпитера Всеблагого Всесильного, и на губах его застыла та же бездумная улыбка, что и на устах грандиозной статуи. Он позволил сенаторам как ни в чем не бывало воздавать почести Гаю Марию – можно было подумать, что большинство из них не питало к нему лютой ненависти. И посреди этого торжества Сулла вдруг осознал, что Гай Марий поступил так, как поступил, без всякой задней мысли. Что он просто не дал себе труда подумать, прежде чем украсть его, Суллы, день. Он всего-то и решил, что такое событие вполне подходит для возвращения к обязанностям сенатора. Но все эти соображения ничуть не уменьшили гнев Суллы и не заставили его взять назад клятвы обратить жизнь этого старого чудовища в прах. Напротив, Сулле было куда сложнее примириться с очевидной бездумностью поступка Мария. Он, Сулла, так мало занимал мысли Мария, что был лишь смутным образом, размытым пятном, которое едва можно было разглядеть в зеркале, которое отражало лишь одного человека. И за это Гай Марий заплатит сполна.

– К-к-как т-только он посмел! – прошептал Метелл Пий Сулле, когда заседание завершилось и общественные рабы начали приготовления к пиру. – Он же сд-д-д-д-делал это нарочно?

– О да. Конечно же, он сделал это нарочно, – соврал Сулла.

– И ты со-со-со-бираешься сп-спустить это? – Метелл Пий едва не плакал.

– Спокойно, Свиненок, ты сильно заикаешься. – Сулла сумел произнести это ненавистное Метеллу прозвище так, чтобы не обидеть приятеля. – Я не дал дуракам увидеть, что чувствую на самом деле. Пусть они – и он тоже! – считают, что я от души рад этому безумию. Я – консул, Свиненок! Консул! А он – лишь больной старик, который пытается вновь вскарабкаться на вершину власти. Но этому не бывать. Никогда.

– Квинт Лутаций был в ярости. – Метелл Пий тщательно выговаривал каждое слово. – Видишь его? Он высказал Марию, что думает, а этот старый ханжа сделал вид, что у него и в мыслях не было, – так я и поверю!

– Нет, я не видел, – отозвался Сулла, глядя в сторону Катула Цезаря, который что-то гневно говорил своему брату-ензору и Квинту Муцию Сцеволе, слушавшему с несчастным видом. Сулла ухмыльнулся. – Если он там поносит Гая Мария, то в лице Квинта Муция нашел неблагодарного слушателя.

– Почему? – удивился Свиненок, позабыв от любопытства о недавнем возмущении.

– Да ведь Квинт Муций выдает свою дочь за молодого Мария. Ждут только, когда она войдет в возраст.

– Боги! Мог бы подыскать кого-нибудь получше!

– Неужели? – Сулла удивленно поднял бровь. – Не забывай о его деньгах, дорогой мой Свиненок!

Сулла не позволил никому, кроме Катула Цезаря и Метелла Пия, проводить себя домой, однако зайти не пригласил. Попрощались на пороге. Дома было тихо, жена не показывалась, чему он был несказанно рад, поскольку чувствовал, что не сможет вынести ее проклятой покорности, не прибив ее. Он проскользнул в свой кабинет, запер за собой дверь, затворил ставни на окне. Тога молочной пеной опустилась к его ногам и была безразлично отодвинута в сторону. Наконец-то он мог больше не прятать свои истинные чувства. Сулла подошел к длинному пристенному столу, на котором стояли шесть превосходно выполненных ларей в форме миниатюрных храмов. Краски на них были свежи и ничуть не потускнели, богатая позолота горела как жар. Пять из них принадлежали его предкам – Сулла распорядился подновить их, как только занял место в сенате. Шестой предназначался для его собственной восковой маски и был лишь позавчера доставлен из мастерской Магия на Велабре.

Замок был ловко запрятан за антаблементом колонн, на фасаде игрушечного храма. Когда Сулла открыл его, колонны разошлись, как две половинки двери. Он увидел себя: лицо в натуральную величину с нижней челюстью, которая была прикреплена к передней части шеи, и ушами, за которыми крепились завязки – чтобы маска держалась на голове. Сверху их прикрывал парик.

Маска, сделанная из пчелиного воска, была великолепна: кожа такая же белая, как его собственная; брови и ресницы из натурального волоса – того оттенка, в который он красил их по особым случаям, таким как заседание в сенате или торжественный обед. Прекрасно вылепленные губы были слегка приоткрыты – точь-в-точь как у него, вечно он дышал ртом; глаза маски выглядели до ужаса натурально, однако после тщательного осмотра он выяснил, что вместо зрачков были проделаны отверстия – чтобы можно было видеть, куда идешь. Пожалуй, только с париком вышла промашка, поскольку Магий не смог подобрать подходящих волос. В Риме многие занимались париками и волос было в изобилии: особым спросом пользовались разные оттенки светлых или рыжих тонов. Волосы эти произрастали на головах галлов и германцев, которые расставались с ними по велению работорговцев или хозяев, которым нужны были деньги. Волосы, которые достались Магию, были куда темнее, но густотой и красотой не уступали оригиналу.

Сулла долго вглядывался в свое изображение: то, как видят его другие люди, поразило его. Самое лучшее серебряное зеркало не могло сравниться с этой маской. «Надо бы заказать Магию несколько портретных бюстов и статую в полный рост в доспехах», – подумал он, довольный тем, как выглядит в глазах других. Вернувшиеся мысли о вероломстве Мария наконец затуманили его взор. Он стряхнул с себя оцепенение и аккуратно потянул на себя два рога, расположенные на полу в передней части храма. Восковая голова Луция Корнелия Суллы заскользила вперед и покинула свое убежище вместе с подвижным полом, на котором лежала. Она словно ждала, когда чьи-нибудь руки поднимут ее вместе с париком с глиняного слепка лица Суллы. Она удобно покоилась на своем ложе, повторяя его черты, запертая вдали от света и пыли в своем темном, душном футляре. Там она может храниться веками, когда сойдут в могилу его внуки и внуки его внуков.

Сулла снял травяной венок, водрузил его на свое изображение. Даже в тот день, когда эти побеги оторвали от матери-земли под Нолой, они уже были темными и грязными, потому что их взяли на поле боя, где их давили, топтали и мяли тысячи ног. И пальцы, которые заплели их в косу, не были ловкими и умелыми девичьим пальчиками. Они принадлежали центуриону, примипилу Марку Канулею, куда более привычному к тяжелой палице. Теперь, семь месяцев спустя, венок увял, растрепанные корни торчали сквозь перепутанные пряди стеблей, немногие оставшиеся листья пожухли. «Но ты еще жив, мой прекрасный травяной венок, – подумал Сулла, сдвигая его со лба назад, чтобы он обрамлял восковое лицо под искусственными волосами так, как положено, так, как носят женщины свои тиары. – Да, ты жив. Ты сделан из италийских трав руками римского солдата. Ты не сдашься. Так же как не сдамся и я. И вместе мы раздавим Гая Мария».

На следующий день после вступления новых консулов в должность Сулла созвал заседание сената. Наконец-то во время новогодних празднества сенат получил нового принцепса.

Это был Луций Валерий Флакк, «ручной» младший консул Мария, которому выпало занимать свою должность в тот знаменательный год, когда Мария избрали консулом в шестой раз, он перенес первый удар и был не в силах противостоять буйству Сатурнина. Должность была не самая популярная, но существовало столько разных ограничений, прецедентов и предписаний, что соответствовал им только Луций Валерий Флакк. Он был патрицием, главой своей группы сенаторов, консуляром и становился интеррексом чаще, чем любой другой сенатор-патриций. Никто не строил иллюзий о том, что он займет место Марка Эмилия Скавра. Включая самого Флакка.

Перед тем как официально открыть собрание, он пришел к Сулле и начал болтать о трудностях в Малой Азии, но так сумбурны были его мысли, так бессвязна речь, что Сулла решительно отстранил его и сказал, что необходимо совершить ауспиции. Ныне сам авгур, он наблюдал за церемонией вместе с великим понтификом Агенобарбом. Вот и еще один выглядит не очень хорошо, подумал Сулла, вздохнув. Сенат в удручающем состоянии.

С тех пор как Сулла прибыл в Рим в начале декабря, его время было занято не только встречами с друзьями, позированием в мастерской Магия, пустой болтовней, докучливой женой и Гаем Марием. Он знал, что станет консулом, поэтому большую часть времени проводил за разговорами с теми из всадников, которых уважал или считал наиболее способными, с сенаторами, которые оставались в Риме во время войны, такими как, например, новый городской претор Марк Юний Брут, и с людьми вроде Луция Декумия, представителя четвертого класса и квартального начальника.

Теперь он встал и показал сенату, что он, Луций Корнелий Сулла, их новый лидер, который не потерпит неповиновения.

– Принцепс сената и отцы, внесенные в списки! Я не оратор, – сказал он, стоя совершенно неподвижно перед своим курульным креслом, – так что от меня вам не дождаться изысканных речей. Я представлю вам простое изложение фактов, за которым последует краткое перечисление мер, которые я собираюсь принять, чтобы исправить ситуацию. Вы можете обсуждать эти меры – если сочтете нужным, – но меня увольте. Напоминаю вам: мы еще не одержали в войне окончательной победы. Поэтому я не хочу задерживаться в Риме дольше, чем требуется. Также я предупреждаю вас, что буду сурово расправляться с членами этого досточтимого собрания, которые из тщеславия или эгоизма попытаются помешать мне. Мы не в том положении, чтобы терпеть выходки, подобные тем, что позволял себе Луций Марций Филипп в дни, предшествовавшие гибели Марка Ливия Друза, – надеюсь, ты слушаешь, Луций Марций?

– Мои уши внимают тебе, Луций Корнелий, – процедил Филипп.

Другой человек осадил бы Филиппа едким словцом. Сулла сделал это взглядом. После того как раздались смешки, эти жуткие бледные глаза заметались по рядам в поисках виноватых. Обмен колкостями был подавлен в зародыше, смех резко стих, у каждого нашлась вдруг причина податься вперед с видом крайней заинтересованности.

– Все мы знаем, как тяжело финансовое положение Рима, как плохи дела и частные, и государственные. Городские квесторы сообщили мне, что казна пуста, а трибуны казначейства назвали сумму долга Рима перед различными ремесленными и торговыми предприятиями и частными лицами в Италийской Галлии. Сумма превышает три тысячи серебряных талантов и с каждым днем увеличивается по вум причинам. Во-первых, потому что Риму все еще приходится делать закупки у этих предприятий и частных лиц. Во-вторых, потому что основной долг не выплачен, проценты не уплачены, и мы не всегда можем выплатить проценты по невыплаченным процентам. Торговля в упадке. Те, кто ссудил деньгами частное дело, не могут получить ни долг по ссуде, ни проценты, ни проценты по невыплаченным процентам. А те, кто взял взаймы, находятся в еще худшем положении.

Его взгляд задумчиво остановился на Помпее Страбоне, который сидел в правом переднем ряду рядом с Гаем Марием и, не слишком вникая в суть происходящего, изучал собственный нос. «Вот, – говорили глаза Суллы остальному сенату, – человек, которому следовало бы ненадолго отвлечься от своих военных забав и предпринять что-нибудь, чтобы остановить углубляющийся финансовый кризис, особенно после того, как его городской претор отошел в иной мир».

– Поэтому я прошу сенат разослать консульт во все трибутные, патрицианские и плебейские комиции с просьбой принять lex Cornelia. Таким образом, все должники, римские граждане они или нет, обязаны будут выплатить только простые проценты, то есть проценты по основному долгу в размере, оговоренном обеими сторонами при совершении займа. Взимать же простые проценты, которые будут выше изначально оговоренных, запрещается.

Поднялся ропот, особенно среди заимодавцев, но невидимая угроза, которая исходила от Суллы, не дала ропоту набрать силу. Перед ними стоял истинный римлянин, чей род был известен с дней основания города. У него была воля Гая Мария. Но и что-то от Марка Эмилия Скавра было тоже. И почему-то никому, даже Луцию Кассию, ни на секунду не пришло в голову поступить с Луцием Корнелием Суллой так же, как с Авлом Семпронием Азеллионом. Это был не тот человек, убийство которого можно было замышлять.

– В гражданской войне нет победителей, – невозмутимо продолжил Сулла. – Война, которую мы сейчас ведем, – гражданская. Я считаю, что италики никогда не смогут стать римлянами. Но я римлянин, а значит, уважаю законы, которые совсем недавно сделали италиков римлянами. Нам не достанется трофеев, Рим не получит возмещения ущерба, достаточного для того, чтобы покрыть хотя бы одним слоем серебра пол храма Сатурна.

– Клянусь Поллуксом! И это называется речь? – завертел головой Филипп.

– Помолчи! – прорычал Марий.

– Казна италиков пуста так же, как и наша, – продолжил Сулла, не обратив внимания на эту короткую перебранку. – Новые граждане, которых внесут в наши списки, так же погрязли в долгах и бедны, как и мы, римляне. Надо с чего-то начинать. Объявить всеобщую долговую амнистию невозможно. Но нельзя и уморить должников голодом. Другими словами, будет честно и справедливо пойти навстречу обеим сторонам. И именно это я собираюсь сделать с помощью lex Cornelia.

– А долг Рима перед Италийской Галлией? – спросил Марий. – На него тоже распространится lex Cornelia?

– Разумеется, Гай Марий, – быстро ответил Сулла. – Мы все знаем, что Италийская Галлия богата. Война на полуострове ее не затронула, и Галлия хорошо заработала на ней. Поэтому она вполне может отказаться от сложных процентов. Благодаря Гнею Помпею Страбону, вся Италийская Галлия к югу от Пада теперь принадлежит Риму, а крупные города к северу от реки пользуются латинскими правами. Я считаю, что будет справедливо, если с Италийской Галлией мы станем обращаться так же, как и с любыми другими римскими и латинскими общинами.

– В Италийской Галлии будут не очень-то рады называться клиентами Помпея Страбона после того, как услышат о lex Cornelia, – прошептал с улыбкой Сульпиций Антистию.

Однако закон был восторженно принят большинством голосов.

– Это хороший закон, Луций Корнелий, – голос Марка Юния Брута вдруг прорезал тишину, – но этого недостаточно. Как быть в тех случаях, когда тяжба неизбежна, но ни у одной из сторон нет денег на то, чтобы внести спонсию городскому претору? Хоть суды по банкротствам и закрыты, есть множество случаев, в которых городской претор может самостоятельно вершить суд, не обременяя себя формальным слушанием. Если, конечно, сумма залога внесена. Но по нынешним законам руки городского претора связаны, без спонсии он не может ни заслушать дело, ни принять решение. Могу ли я предложить второй lex Cornelia, который позволит не вносить залог в случаях, касающихся долговых тяжб?

Сулла весело хлопнул в ладоши:

– Именно это я и надеялся услышать, городской претор! Разумные решения досадных проблем! Давайте же примем закон, который оставит внесение спонсии на усмотрение городского претора!

– Ну, если ты собираешься пойти так далеко, почему бы просто не открыть суды по банкротствам? – спросил Филипп, вечно дрожавший при упоминании любого закона, который касался сбора долгов. Он постоянно был в долгах и был известен всему Риму как злостный неплательщик.

– По двум причинам, Луций Марций, – серьезно ответил Сулла, делая вид, что не заметил иронии Филиппа. – Во-первых, у нас недостаточно магистратов для того, чтобы укомплектовать штаты судов, а сенат так оскудел, что найти специальных судей будет сложно, ведь они должны разбираться в законах не хуже преторов. Во-вторых, банкротство – гражданская процедура, и в так называемых судах по банкротству заседают специальные судьи, которые назначаются по решению городского претора. Что возвращает нас к первой причине. Если мы не можем укомплектовать уголовные суды, где нам взять столько судей, чтобы вести куда более разнообразные и сложные гражданские процессы?

– Как лаконично изложено! Благодарю тебя, Луций Корнелий, – ответил Филипп.

– Хватит об этом, Луций Марций. Ты понял меня? Никогда больше так не говори. Никогда.

Разумеется, обсуждение на этом не закончилось. Сулла понимал, что его предложения вызовут споры. Но даже сенаторы-ростовщики протестовали для вида, потому что каждый сообразил, что вернуть хоть какие-нибудь деньги лучше, чем не вернуть ничего, а Сулла не собирался отменять проценты.

– Давайте голосовать, – объявил Сулла, когда решил, что с него хватит этой болтовни.

Подавляющее большинство было на его стороне. Сенат подготовил консульт, в котором приводились положения обоих новых законов, и передал его на рассмотрение народному собранию, – правда, консул мог и сам представить там свои законы, хоть и был патрицием.

Затем претор Луций Лициний Мурена, более известный тем, что разводил пресноводных угрей для пиршеств, чем своей политической деятельностью, внес предложение другого рода: возвратить из ссылки тех, кто был осужден комиссией Вария.

– Сейчас мы даруем гражданство половине Италии, а люди, осужденные за поддержку этой идеи, все еще лишены гражданства! – воскликнул Мурена. – Пришло время им вернуться домой: это именно те римляне, которые нам нужны!

Публий Сульпиций вскочил с места и повернулся к консулу:

– Могу ли я сказать, Луций Корнелий?

– Говори, Публий Сульпиций.

– Я был добрым другом Марку Ливию Друзу, хотя и не поддерживал идею предоставления гражданства италикам. Тем не менее я считаю предосудительным то, как Квинт Варий вершил свой суд. Каждый из нас должен спросить себя, сколько его жертв были осуждены лишь потому, что не нравились ему лично. Однако его комиссия была созвана законным образом и вела дела по закону. Эта комиссия и сейчас еще работает, хотя деятельность ее и переменилась полностью. К тому же это единственный действующий суд. Таким образом, можно заключить, что это законно учрежденный орган, и его решения не должны отменяться. Я уведомляю сенат, что, если будет предпринята хоть одна попытка вернуть из изгнания тех, кто был осужден комиссией Вария, я наложу свое вето, – сказал Сульпиций.

– И я, – поддержал его Публий Антистий.

– Сядь, Луций Лициний Мурена, – мягко сказал Сулла.