Битва за Рим Маккалоу Колин

Мурена мрачно опустился на свое место. Он был подавлен. Вскоре сенат завершил свое первое заседание под председательством Суллы.

Когда Сулла шел к выходу, его задержал Помпей Страбон:

– Луций Корнелий, позволь перемолвиться с тобой словечком.

– Конечно, – с готовностью сказал Сулла, рассчитывая, что разговор удастся затянуть. Он видел, что Марий караулит его, и хотел любой ценой избежать встречи с ним, однако понимал, что без веской причины сделать этого ему не удастся.

– Как только ты сочтешь, что разрешил финансовые трудности Рима, – начал Помпей Страбон своим бесцветным, но в то же время наводящим ужас голосом, – полагаю, ты перейдешь к назначениям военачальников.

– Да, Гней Помпей, я и впрямь надеюсь перейти к этому, – просто ответил Сулла. – Как ты знаешь, по обычаю, нам следовало обсудить это вчера вместе с назначениями наместников провинций. Однако из моей сегодняшней речи ты, думаю, понял, что я склонен считать эту войну гражданской и хотел бы, чтобы назначение командующих шло своим чередом.

– Да-да, разумеется, – сказал Помпей Страбон, который, видимо, ничуть не был смущен бестактностью своего вопроса. Было понятно, что он представления не имеет о том обычае, на который ссылался Сулла.

– Так что же? – вежливо спросил Сулла. Краем глаза он заметил, что Марий устало плетется к выходу в сопровождении юного Цезаря, который, должно быть, все это время терпеливо ждал его за дверью.

– Если считать войска, которые Публий Сульпиций привел из Италийской Галлии в позапрошлом году, вместе с теми, что Секст Юлий вывел из Африки, – под моим командованием находится десять полных легионов, – сказал Помпей Страбон. – Ты, Луций Корнелий, поймешь меня, как никто, ведь, полагаю, и сам находишься в подобном положении: большая часть моих легионов не получала жалованья в течение года.

Рот Суллы сложился в горестной улыбке.

– Да, понимаю, Гней Помпей!

– В какой-то степени я погасил этот долг, Луций Корнелий. Солдаты получили все, что мог предложить им Аскул, от мебели до бронзовых монет. Им досталась одежда, женские безделушки, всякая мелочь, до последней приаповой лампы. Да, они были счастливы, как и в других случаях, когда я отдавал им все, что только удавалось. Ничего ценного. Но простым солдатам и этого довольно. Таким способом я смог расплатиться с долгами. – Он замолчал, затем продолжил: – Но есть и другой способ. И он касается меня лично.

– Вот как?

– Четыре из десяти этих легионов – мои. Это люди, которые выросли на моих землях в Северном Пицене и Южной Умбрии. Все они до последнего солдата – мои клиенты. Поэтому они не станут просить большего, чем Рим сможет им заплатить. Им хватает того, что они смогут подобрать.

Сулла с тревогой смотрел на Помпея:

– Продолжай, прошу!

– Теперь, – Помпей Страбон задумчиво потирал подбородок огромной ручищей, – мои дела устроены так, как мне хотелось бы. Мне не на что жаловаться. Но кое-что изменится, потому что я больше не консул.

– И что же, Гней Помпей?

– Мне нужно проконсульство. И утверждение в должности командующего на севере. – Он перестал поглаживать скулу и описал широкий круг рукой. – Все остальное можешь оставить себе, Луций Корнелий. Мне этого не надо. Все, чего я хочу, – свой собственный уголок нашего прекрасного мира. Пицен и Умбрию.

– В обмен на который ты потребуешь жалованье лишь для шести своих легионов и уменьшишь счет для этих шести?

– Ты схватываешь на лету, Луций Корнелий.

Сулла протянул руку:

– Договорились, Гней Помпей! Я бы отдал Пицен и Умбрию хоть Сатурнину, если бы это позволило не платить полное жалованье десяти легионам.

– Только не Сатурнину, даже если его семья и родом из Пицена! Я пригляжу там за ними хорошенько.

– Не сомневаюсь, Гней Помпей.

Таким образом, когда в сенате был поднят вопрос о том, кто какими войсками будет командовать на последнем этапе войны с италиками, Помпей Страбон получил, что хотел, без малейших возражений со стороны консула в травяном венке. Да и вообще возражений не последовало. Сулла подготовился основательно. Хотя Помпей Страбон и не был похож на Суллу – ему недоставало тонкости и изощренности, – он был опасен, как загнанный в угол медведь, и безжалостен, как восточный деспот, причем и с тем и с другим имел поразительное сходство. История его злодеяний в Аскуле дошла до Рима путем новым и неожиданным. Восемнадцатилетний контубернал Марк Туллий Цицерон сообщил о них в письме одному из своих наставников, оставшемуся в живых Квинту Муцию Сцеволе, и Сцевола не стал молчать. Впрочем, его словоохотливость была вызвана скорее литературными достоинствами самого письма, а не чудовищностью описанных в нем деяний Помпея Страбона.

– Восхитительно! – таково было заключение Сцеволы о письме. – Чего еще ожидать от кровавого мясника? – О его жутком содержании.

Хотя Сулла сохранил верховное командование на южном и центральном театре, на деле командование на юге перешло к Метеллу Пию Свиненку. Гай Косконий был ранен. Рана, которую поначалу сочли легкой, воспалилась, и он оставил службу. Правой рукой Свиненка был Мамерк Эмилий Лепид Ливиан, но он был избран квестором и покинул своего командующего. Так как Публий Габиний умер, а его младший брат Авл был слишком молод, чтобы занять его место, командование в Лукании перешло Гнею Папирию Карбону. Лучшего кандидата было не сыскать.

В самый разгар этих дрязг, которые сглаживало предвкушение скорой победы Рима в войне, умер верховный понтифик Гней Домиций Агенобарб. Это значило, что работа сената и комиций приостанавливалась и надо было изыскивать деньги для государственных похорон человека, который, умирая, был куда богаче римской казны. Сулла руководил выборами его преемника с чувством жгучей обиды. Вместе с курульным креслом консула ему досталась большая часть ответственности за улаживание финансовых проблем государства, и трата денег на того, кто в них не нуждался, его злила.

Никогда раньше сенату не приходилось раскошеливаться на выборы. Именно Гней Домиций Агенобарб, тогда еще плебейский трибун, провел закон lex Domitia de sacer dotiis, который менял процедуру назначения жрецов и авгуров с внутренней кооптации на внешние выборы. Новым верховным понтификом избрали Квинта Муция Сцеволу, который уже был жрецом. Таким образом жреческое место Агенобарба получал Квинт Цецилий Метелл Пий Свиненок, становившийся новым членом коллегии понтификов. «По крайней мере, это справедливо», – подумал Сулла. Когда Метелл Свин умер, большинством голосов его место досталось Гаю Аврелию Котте – прекрасный пример того, как принцип выборности разрушает семейное право на должности, которые всегда переходили по наследству.

По завершении погребальных обрядов работа в сенате и комициях возобновилась. Помпей Страбон попросил себе в легаты Попликолу и Брута Дамасиппа. Эта просьба была исполнена. Другой его легат, Гней Октавий Рузон, заявил, что лучше сможет послужить Риму в пределах Рима, что было воспринято как намерение выставить свою кандидатуру на консульских выборах в конце года. Цинна и Корнут остались на своих местах – воевать с марсами, Сервию Сульпицию Гальбе достались марруцины, вестины и пелигны.

– В общем и целом вышло неплохо, – сказал Сулла младшему консулу Квинту Помпею Руфу.

Это случилось в доме Помпея Руфа на семейном обеде, устроенном в честь новой беременности Корнелии Суллы. В отличие от Элии и семьи Помпея Руфа, новость не привела Суллу в восторг, однако заставила вспомнить о семейных обязанностях – он до сих пор не видел свою внучку, которая, по словам ее второго дедушки, была самым прекрасным ребенком на свете.

В пять месяцев Помпея действительно была красавицей, вынужден был признать Сулла. Эти бронзовые кудри, черные брови, ресницы, изогнутые кокетливым веером, огромные болотно-зеленого цвета глаза! А кожа! Мягкая нежная кожа! Алые губы были красиво очерчены, и, когда она улыбалась, на одной из розовых щечек появлялась ямочка. Хоть Сулла и говорил, что ничего не понимает в младенцах, Помпея показалась ему очень вялым и глупым ребенком. Она оживлялась, только когда у нее перед носом трясли чем-нибудь золотым и блестящим. Это знак, решил Сулла, тихо усмехаясь.

Его дочь была счастлива. Это было видно сразу. И Сулла был этим доволен. Он не любил ее, хотя временами, когда она не перечила ему и ничем не раздражала, она даже ему нравилась. Иногда в ее чертах он мог разглядеть тень ее уершего брата, он напоминал о себе каким-нибудь быстрым движением или тем особенным выражением душевного подъема, которое Сулла видел теперь лишь в глазах дочери; и тогда он вспоминал, что его сын очень любил свою сестру. Как несправедлива жизнь! Почему Корнелия Сулла, бесполезная девчонка, выросла и расцвела, а его сын, молодой Сулла, безвременно погиб? Все должно было быть наоборот. Будь мир таким, каким следует, paterfamilias имел бы право выбрать, кому из них жить, а кому умирать.

Он никогда не вспоминал о двух своих германских сыновьях, прижитых в те времена, когда он обосновался среди германцев. Ему не хотелось увидеть их, и он даже не помышлял о том, что они смогут заменить ему любимого сына от Юлиллы. Ни они, ни их мать не были римлянами. В его мыслях всегда был один лишь юный Сулла и пустота, которую невозможно заполнить. А эту девчонку, свою дочь, которая вечно торчит у него под носом, он с легким сердцем предал бы смерти, если бы это могло вернуть ему юного Суллу.

– Как приятно видеть, что все так хорошо обернулось, – сказала Элия, когда они уже шли домой.

Так как мысли Суллы все еще были заняты тем, как несправедлива жизнь, забравшая у него сына вместо бесполезной дочери, бедная Элия тотчас пожалела о своих словах, которые пришлись не ко времени.

Его реакция была молниеносной, как бросок ядовитой змеи.

– С этого момента считай себя разведенной! – прошипел он.

Она замерла.

– Луций Корнелий, умоляю, одумайся! – вскрикнула она и застыла как вкопанная.

– Найди себе другой дом. В моем тебе места нет. – Сулла повернулся и пошел в сторону Форума, а Элия осталась стоять в полном одиночестве на спуске Виктории.

Когда она пришла в себя настолько, чтобы предпринять хоть что-то, она двинулась обратно, к дому Квинта Помпея Руфа.

– Могу я увидеть свою дочь? – спросила она раба, который отворил ей дверь. Он посмотрел на нее с удивлением. Ведь это же ей, этой прелестной женщине, которая излучала уверенность, он открывал дверь несколько минут назад, и вот она опять здесь, только лицо у нее теперь серое и больное, словно кто-то нанес ей смертельный удар.

Когда он предложил доложить о ней хозяину, она отказалась и попросила отвести ее к Корнелии Сулле, чтобы увидеть свою дочь наедине, никого не беспокоя.

– Матушка, что случилось? – беспечно спросила Корнелия Сулла, заходя в комнату. Она осеклась на полуслове при виде страшного лица Элии и повторила свой вопрос теперь уже совершенно другим тоном:

– В чем дело, мама? Что с тобой?

– Он развелся со мной, – глухо ответила Элия. – Он сказал, что в его доме мне нет места, поэтому я не осмелилась пойти за ним. Он не шутил.

– Мама! Почему? Когда? Где?

– Только что, на улице.

Корнелия Сулла бессильно опустилась рядом с мачехой, единственной матерью, которая у нее когда-либо была: Юлилла была слишком слабой, слишком нежной и куда больше тянулась к чаше с вином, чем к собственным детям. О ней у Корнелии Суллы остались только смутные воспоминания. Конечно, год или два ими занималась бабка Марция, но Марция не хотела возвращаться к материнству и сурово, без любви правила детской. Поэтому, когда Элия стала с ними жить, брат и сестра быстро привязались к ней и полюбили как мать.

Корнелия Сулла взяла холодную руку Элии и задумалась о той бездне, которая ей открылась, когда она узнала своего отца. О резкой смене настроения, о той жесткости, которая вдруг прорывалась, словно лава из вулкана, о холодности, не оставлявшей надежды на то, что у него есть сердце, как у прочих людей.

– Он чудовище! – процедила Корнелия сквозь зубы.

– Нет, – устало ответила Элия, – всего лишь мужчина, который никогда не был счастлив. Он не знает, кто он такой, и не знает, что ему нужно. Может статься, в глубине души он и подозревает правду, но не осмеливается или не хочет принять ее. Я всегда чувствовала, что однажды он со мной разведется. Но все же я надеялась, что он даст мне знак… я пойму его намерение по поведению, по чему-то… Видишь ли, со мной было покончено еще до того, как что-то могло начаться. Со временем я стала надеяться… а, не важно. Если подумать, я продержалась гораздо дольше, чем рассчитывала.

– Поплачь, мама! Станет легче.

Ответом на это был невеселый смех.

– О нет. Я уже отплакала свое, когда наш мальчик умер. Он умер вместе с ним.

– Он ничего тебе не даст, мама, я его знаю! Он так скуп.

– Да, это мне известно.

– Но у тебя хотя бы есть приданое.

– Я отдала ему все, что было. Уже очень давно.

Корнелия Сулла с достоинством поднялась:

– Матушка, ты будешь жить с нами. Я не покину тебя. Квинт Помпей согласится.

– Нет, Корнелия. Две женщины в одном доме – это на одну больше, чем надо, тем более вторая уже и без того есть. Твоя свекровь – очень милая женщина. И она тебя любит. Но она не скажет тебе спасибо, если ты приведешь в дом еще и меня.

– Но что ты будешь делать? – вскричала молодая женщина.

– Я переночую в твоей комнате и завтра подумаю, что буду делать, – спокойно ответила Элия. – Не говори ничего своему свекру. Он окажется в очень неловком положении. Если потребуется, извести мужа. Я должна написать Луцию Корнелию записку, сообщить о том, где я нахожусь. Сможет ли кто-нибудь отнести ее прямо сейчас?

– Конечно, мама. – Дочь любого другого мужчины могла бы добавить, что утром он может передумать, но только не дочь Суллы. Она хорошо знала своего отца.

С рассветом пришел ответ от Суллы. Элия бесстрашно сломала печать.

– Что? – напряженно спросила Корнелия Сулла.

– «Я развожусь с тобой по причине твоего бесплодия».

– Мама, это так несправедливо! Он же женился на тебе именно потому, что ты была бесплодна!

– Корнелия, ты знаешь, он очень умен. – В голосе Элии звучало восхищение. – Раз он решил развестись со мной на этом основании, по закону мне не полагается возмещения. Я не могу потребовать свое приданое, не могу хлопотать о назначении содержания. Я была замужем за ним двенадцать лет. Когда я выходила за него, я все еще была в детородном возрасте. Но детей у меня не было ни с первым мужем, ни с ним. Никакой суд меня не поддержит.

– Тогда ты должна жить со мной, – решительно заявила Корнелия. – Прошлой ночью я рассказала обо всем Квинту Помпею. Он думает, мы все прекрасно уживемся. Если бы ты не была так добра со всеми нами, возможно, он стал бы возражать. Я знаю, все выйдет отлично!

– Бедный твой муж! – с улыбкой ответила Элия. – Что ж еще он мог сказать? Что еще сказать его бедному отцу, когда он обо всем узнает? Они оба хорошие люди и щедрые. Но я знаю, что делать дальше, и это самое лучшее в моих обстоятельствах.

– Мама! Только не…

Элии удалось рассмеяться:

– Нет, конечно, так я не поступлю, Корнелия! Это преследовало бы тебя до конца твоей жизни! А я хочу, чтобы у тебя, моя девочка, была чудесная жизнь. – Она села прямее, и лицо ее стало собранным. – Я отправляюсь к твоей бабушке, Марции, в Кумы.

– К бабушке? Нет, она же такая… сухая!

– Что ты говоришь, девочка! Я прожила с ней три месяца прошлым летом и чудесно провела время. Теперь она часто пишет мне, жалуется на одиночество. В шестьдесят семь она боится, что все ее покинут. Ужасная судьба – умереть в окружении рабов. Секст Юлий нечасто навещал ее, но когда он умер, она прочувствовала это всем сердцем. Не думаю, что Гай Юлий бывал у нее за последние пять лет, и она не ладит с Аврелией и Клавдией. С внуками тоже.

– Именно это я и имею в виду, мама. Она такая капризная, ей так тяжело угодить. Я знаю, о чем говорю: она присматривала за нами до того, как ты вошла в наш дом!

– Мы с ней и правда хорошо ладим. Всегда ладили. Мы дружили задолго до того, как я вышла за твоего отца. Именно она посоветовала твоему отцу обратить внимание на меня. Сказала, я буду ему хорошей женой. Поэтому она должна мне услугу. Если я буду жить с ней, мне будут рады, мне будет чем себя занять, и это меня никак не обяжет. Как только я приду в себя после развода, я поеду к ней. Думаю, мне понравится и жизнь в Кумах, и ее общество, – твердо ответила Элия.

Это превосходное решение, которое с такой легкостью избавляло всех от неудобств, было с искренней благодарностью принято консулом Помпеем Руфом и его семьей. Хотя ни один член этой семьи не отказал бы Элии, попроси она навсегда остаться с ними, теперь они могли не кривя душой назвать ее дорогой гостьей и предложить оставаться под их кровом столько, сколько она пожелает.

– Я не понимаю Луция Корнелия! – объявил консул Помпей Руф Элии днем позже. – Когда мы увиделись, я заговорил об этом разводе, хоть бы затем, чтобы он знал, где ты нашла приют. А он – он повернулся ко мне с таким лицом! Я просто сник! Слово даю, сник. Ужасно! Я думал, что знаю его. Беда в том, что мне придется мириться с ним ради нашего совместного консульства. Мы дали слово тем, кто голосовал за нас, что между нами не будет разногласий, и я не могу отступиться от этого обещания.

– Конечно не можешь, – тепло сказала Элия. – Квинт Помпей, я и не собиралась настраивать тебя против Луция Корнелия! То, что происходит между мужем и женой, очень личное, чужим не понять, что случилось, когда брак заканчивается без очевидных причин. Причины есть всегда, и обычно весомые. Кто знает? Может быть, Луций Корнелий действительно хочет еще детей. Его единственный сын умер, у него нет наследника. И у него и впрямь не так уж много денег, так что я понимаю, зачем ему мое приданое. Со мной все будет хорошо. Если ты отправишь это письмо в Кумы и позволишь дождаться ответа от Марции, мы очень скоро узнаем, к чему мне готовиться.

Квинт Помпей уставился в землю, лицо его пылало.

– Луций Корнелий прислал твои вещи и одежду, Элия. Мне очень жаль.

– Что ж, это хорошие новости! – сказала Элия, сохраняя спокойствие. – Я уж было подумала, что он их выкинул.

– Весь Рим судачит об этом.

Она посмотрела на него:

– О чем?

– Об этом разводе. О его жестокости к тебе. Людям это не понравилось. – Квинт Помпей Руф откашлялся. – Так получилось, что ты одна из самых уважаемых женщин Рима. Тебя любят. Новость разошлась повсюду. Стали известны и подробности о том, что он оставил тебя без средств. На Форуме этим утром его освистали.

– Бедный Луций Корнелий, – с грустью сказала она. – Ему это не понравилось.

– Если так, он хорошо это скрыл. Он просто ушел как ни в чем не бывало. – Квинт Помпей вздохнул. – Почему, Элия? Почему? – Он покачал головой. – После стольких лет… Это бессмысленно! Если ему нужен был еще один сын, почему он не развелся с тобой после смерти юного Суллы? Прошло уже три года.

Ответ на вопрос Помпея Руфа Элия получила еще до того, как пришло письмо от Марции с приглашением приехать в Кумы.

На этот раз новость принес младший Квинт Помпей, который едва мог говорить от волнения.

– В чем дело? – спросила Элия.

Корнелия Сулла молчала.

– Луций Корнелий! Он женился – на вдове Скавра!

Корнелия Сулла не удивилась.

– В таком случае, мама, он сможет вернуть тебе твое приданое, – сказала она тихо. – Она богата, как Крез.

Молодой Помпей Руф принял чашу с водой, осушил ее и заговорил более связно:

– Это случилось сегодня поздно утром. Никто не знал, кроме Квинта Метелла Пия и Мамерка Лепида Ливиана. Думаю, они-то должны были знать все! Квинт Метелл Пий – ее кузен, а Мамерк Лепид Ливиан – душеприказчик Марка Эмилия Скавра.

– Ее имя! Не могу вспомнить! – задумчиво произнесла Элия.

– Цецилия Метелла Далматика. Но все зовут ее просто Далматикой, как мне сказали. Говорят, много лет назад – вскоре после смерти Сатурнина – она была так влюблена в Луция Корнелия, что выставила себя – и Марка Эмилия Скавра – на посмешище. Луций Корнелий в ее сторону и не смотрел. Муж сделал из нее затворницу, и с тех пор ее никто не видел.

– Да, я хорошо помню этот случай, – сказала Элия. – Я просто забыла, как ее зовут. Луций Корнелий никогда это со мной не обсуждал. Он очень старался, чтобы Марк Эмилий Скавр поверил, что он не давал ей ни малейшего повода и соблюдал приличия. – Элия вздохнула. – Конечно, ничего не помогло. Марк Эмилий Скавр сделал так, что он проиграл преторские выборы.

– Радости ей от моего отца будет мало, – мрачно сказала Корнелия Сулла. – Он ни одну женщину не осчастливил.

– Не говори так, Корнелия!

– Мама, я больше не ребенок! У меня есть собственные дети! И я знаю его лучше, чем ты, потому что я не люблю его так, как ты! Я кровь от крови его – и иногда эта мысль меня пугает! Мой отец – чудовище. А женщины вызывают в нем все самое ужасное. Моя настоящая мать совершила самоубийство – и никто не убедит меня в том, что он никак в этом не замешан!

– Корнелия, правда никогда не откроется, так что даже не думай об этом, – строго сказал младший Квинт Помпей.

Элия вдруг очень удивилась:

– Как странно! Если бы ты спросила меня, на ком бы он мог жениться, я бы сказала: на Аврелии!

Корнелия Сулла кивнула:

– И я тоже. Они всегда хорошо ладили, как две гарпии на скале. Перья разные, а натура одна. – Она пожала плечами. – Хотя какие птицы! Чудовища. Они оба.

– Не думаю, что я когда-либо встречала Цецилию Метеллу Далматику, – сказала Элия, не желая, чтобы Корнелия Сулла продолжала этот опасный разговор, – даже когда она преследовала моего мужа.

– Он больше не твой муж, мама! Ее муж.

– Ее едва ли кто-то знает вообще, – сказал юный Помпей Руф, который тоже хотел успокоить Корнелию Суллу. – Марк Скавр держал ее взаперти после того случая, каким бы невинным он ни был на самом деле. Есть двое детей, девочка и мальчик, но никто не знает их. Как и ее. И с тех пор, как Марк Скавр умер, о ней совсем ничего не было слышно. Поэтому весь Рим гудит.

– Должно быть, он очень ее любит, – сказала Элия.

– Чушь! – ответила Корнелия Сулла. – Он никого не любит.

После того как безудержный гнев, который охватил его, когда он оставил Элию на спуске Виктории в полном одиночестве, утих, Сулла привычно погрузился в пучину черной тоски. На следующее утро он поспешил в дом Метелла Пия отчасти для того, чтобы еще больше досадить этой слишком приветливой, слишком скучной Элии. Ему было приятно растравить ту рану, которую – он прекрасно это знал – он ей нанес. Его интерес к вдове Скавра был таким же старым и холодным, как его сердце. Он хотел, чтобы Элия страдала. Развода было недостаточно. Он должен найти способ заставить ее страдать. А что может быть лучше, чем немедленно жениться опять, чтобы все выглядело так, как будто это и есть причина развода?

«Эти женщины, – думал он по дороге к дому Метелла Пия, – они сводили меня с ума с самой юности. С тех пор как я перестал продавать себя мужчинам потому, что был так глуп, что счел их более легкой добычей. Но добычей был я. Жертвой. Их жертвой. Я убил Никополис и Клитумну. И, благодарение богам, Юлилла убила себя сама. Но убивать Элию слишком опасно. А развода недостаточно. Она ждала этого годами.

Он нашел Свиненка погруженным в беседу с его новым квестором, Мамерком Эмилием Лепидом Ливианом. Невероятная удача застать их вместе – но разве он не любимчик Фортуны?

Мамерк и Свиненок жаждали уединения, ничего странного в этом не было, однако от Суллы, который был сегодня в одном из своих мрачнейший настроений, шли такие волны черной злобы, что оба поздоровались с ним весьма нервно, с видом парочки, застигнутой за чем-то явно предосудительным.

Они сели только после того, как сел он, – оба были вышколены на военной службе, и в замешательстве уставились на него, не зная, с чего начать разговор.

– Вам что, языки отрезали? – спросил Сулла.

Метелл Пий вздрогнул от неожиданности:

– Нет, Луций Корнелий! Нет! Прости меня, мои мысли были да-да-далеко.

– Твои тоже, Мамерк? – спросил Сулла.

Но Мамерк, спокойный, надежный и непрошибаемый, набрался храбрости и улыбнулся.

– По правде говоря, да, – ответил он.

– Тогда я придам вашим мыслям совершенно другое направление – и это касается вас обоих, – сказал Сулла с самой похотливой из всех своих ухмылок.

Они ничего не ответили, просто ждали.

– Я хочу жениться на Цецилии Метелле Далматике.

– Юпитер! – пропищал Метелл Пий.

– Свиненок, это не слишком оригинально, – сказал Сулла. Он встал, подошел к двери кабинета Метелла Пия и оглянулся, приподняв бровь. – Я хочу жениться на ней завтра, – сказал он. – Я прошу вас обоих подумать об этом и дать мне ответ к вечеру. Мне нужен сын, поэтому я развелся со своей бесплодной женой. Но я не намерен менять ее на молодую и глупую девчонку. Для подростковых истерик я слишком стар. Мне нужна взрослая женщина, которая доказала свою способность к зачатию тем, что уже родила двоих детей, один из которых мальчик. Я подумал о Далматике, потому что она, кажется – или так казалось мне много лет назад, – питает ко мне нежные чувства.

На этом он ушел, оставив Метелла Пия и Мамерка смотреть друг на друга с открытым ртом.

– Юпитер! – еще раз сказал Метелл Пий, на этот раз куда более слабым голосом.

– Это действительно сюрприз, – сказал Мамерк, который был удивлен куда меньше, потому что знал Суллу не так хорошо, как его дорогой друг Свиненок.

Свиненок поскреб в затылке и покачал головой:

– Почему она? Я годами не вспоминал о Далматике, в последний раз – когда умер Марк Эмилий. Она, конечно, моя кузина, но после этой истории с Луцием Корнелием – поразительный случай! – она сидела дома взаперти под охраной куда более строгой, чем в Лаутумии. – Он уставился на Мамерка. – Постой. Ты ведь душеприказчик покойного Марка Эмилия. Ты уж точно виделся с ней в последние месяцы.

– Отвечу на твой первый вопрос: почему она? Думаю, ее деньги играют тут не последнюю роль, – ответил Мамерк. – Что касается второго вопроса, да, я навещал ее несколько раз после смерти Марка Эмилия, хотя не так часто, как следовало бы. Я уже уехал в расположение войск, когда он умер, но потом я виделся с ней. Мне ведь пришлось вернуться в Рим, чтобы привести в порядок дела старика. И если хочешь знать правду, я бы сказал, что она не слишком оплакивала мужа. Она была куда больше занята детьми. И это вполне понятно. Подумай, какая у них была разница в возрасте? Сорок лет?

– Кажется, именно столько. Помню, когда она выходила замуж, мне было ее немного жаль. Ее женихом был молодой сын Скавра, но он покончил с собой. А мой отец отдал ее Марку Эмилию.

– Меня поразила ее робость, – сказал Мамерк. – Или, может быть, она совсем растерялась. Она боится выходить из дома, хотя я и сказал ей, что теперь ей этого никто не запрещает. У нее совсем нет друзей.

– Откуда у нее могут быть друзья? Я не шутил, когда говорил, что Марк Эмилий посадил ее под замок, – произнес Метелл Пий.

– После его смерти, – задумчиво ответил Мамерк, – она, разумеется, осталась одна в его доме, за исключением, конечно, детей и весьма небольшого штата рабов для такого огромного дома. Но когда я предложил ей взять к себе тетку или двоюродную сестру в качестве компаньонки, она очень расстроилась. И слышать об этом не хотела. В конце концов я был вынужден пригласить супружескую пару, римлян хорошего происхождения и репутации, пожить с ней. Она сказала, что понимает, это все приличия, их нужно соблюдать, особенно учитывая ее былую неосторожность, но она предпочитает жить с чужими, а не с родственниками. Ну разве это не печально, Квинт Цецилий? Сколько ей было лет, когда это случилось? Девятнадцать? Да еще замужем за шестидесятилетним стариком!

Свиненок пожал плечами:

– Такова уж супружеская доля, Мамерк. Возьми, к примеру, меня. Женат на младшей дочери Луция Красса Оратора. У его старшей дочери уже три сына. А у моей Лицинии все еще нет детей – и вовсе не потому, что мы не пытались, уж поверь! Так что мы собираемся усыновить одного из племянников.

Лицо Мамерка вдруг просветлело, он наморщил лоб:

– Бери пример с Луция Корнелия! Разведись с Лицинией-младшей из-за бесплодия и сам женись на Далматике!

– Нет, Мамерк, я не могу. Я очень люблю свою жену, – резко ответил Свиненок.

– Тогда стоит ли нам серьезно обдумать предложение Луция Корнелия?

– Определенно. Он небогат, но у него есть кое-что другое. Он великий человек. Моя сестра Далматика была замужем за великим человеком, так что она к этому привыкла. Луций Корнелий далеко пойдет, Мамерк. Не знаю, почему я так в этом убежден: по мне, он достиг уже всего, что только возможно. Но он сможет. Я уверен, что он сможет. Да, он не Марий. И не Скавр. И все же я не сомневаюсь, что он сумеет их затмить.

Мамерк встал:

– Тогда нам лучше пойти и узнать, что на это скажет Далматика. Однако завтра жениться на ней он не может.

– Почему нет? Не может же она до сих пор быть в трауре!

– Нет. Удивительно, но срок ее траура заканчивается как раз сегодня. Именно поэтому, – сказал Мамерк, – люди заподозрят неладное, если она завтра выйдет замуж. Вот через несколько недель – другое дело.

– Нет, это должно случиться завтра, – твердо сказал Метелл Пий. – Ты не знаешь Луция Корнелия так, как знаю его я. Нет человека, которого я бы ценил и уважал сильнее. Но противоречить ему нельзя, Мамерк! Если мы не видим препятствий к тому, чтобы они поженились, тогда этот брак будет заключен завтра.

– Квинт Цецилий, я кое-что вспомнил. В последний раз, когда я видел Далматику – несколько нундин назад, – она справлялась о Луции Корнелии. Никем больше не поинтересовалась, даже самыми близкими родственниками.

– Ну, она была влюблена в него, когда ей было девятнадцать. Возможно, она любит его по-прежнему. Женщины странные, с них станется, – сказал Свиненок с видом знатока.

Когда они пришли в дом Марка Эмилия Скавра и предстали перед Цецилией Метеллой Далматикой, Метелл Пий понял, что имел в виду Мамерк, называя ее робкой. Мышка – вот она кто. Хорошенькая мышка. И ласковая. Ему не приходило в голову поставить себя на ее место, вообразить, что бы чувствовал он, семнадцатилетний мальчишка, если бы его женили на женщине почти шестидесяти лет. От женщин ждали покорности, а шестидесятилетний мужчина мог во всех смыслах предложить больше, чем любая женщина старше сорока пяти. По дороге к Далматике они решили, что разговор начнет он – ее ближайший родственник и, строго говоря, paterfamilias в настоящее время.

– Далматика, мы пришли сообщить, что сегодня тебе было сделано брачное предложение. Мы настоятельно рекомендуем тебе его принять, хотя ты вольна отклонить его, если такова будет твоя воля, – церемонно начал Метелл Пий. – Ты вдова принцепса сената и мать его детей. Однако мы думаем, что лучшего предложения ты не получишь.

– Кто просит моей руки, Квинт Цецилий? – тихим голосом спросила Далматика.

– Консул Луций Корнелий Сулла.

Лицо засияло невыразимым счастьем, серые глаза сверкнули серебром. Она неловко выпростала руки из складок одежды и едва не захлопала в ладоши.

– Я согласна! – прошептала она.

Они удивленно заморгали: уговаривать ее не пришлось.

– Он хочет жениться на тебе завтра, – сказал Мамерк.

– Сегодня, если он так пожелает!

Что они могли сказать еще? Что вообще можно было сказать?

Однако Мамерк попытался:

– Далматика, ты весьма состоятельная женщина. Мы не обсуждали с Луцием Корнелием вопросы, касающиеся твоего приданого и вашего дома. Думаю, его это не слишком заботит, ведь он знает, что ты богата, и большего ему и не надо. Он сказал, что развелся с женой по причине ее бесплодия и собирается жениться не на молодой девушке, а скорее на зрелой женщине детородного возраста, которая доказала свою плодовитость. Лучше всего на женщине, у которой уже есть дети.

От этого неуклюжего объяснения свет в ее глазах потух, но она кивнула в знак того, что понимает, хоть ничего и не сказала. Мамерк собрался с духом и нырнул в трясину финансовых вопросов:

– Конечно, ты не сможешь долее жить здесь. Теперь этот дом – собственность твоего сына, я буду следить, чтобы дом содержался как следует. Советую тебе узнать у твоих теперешних компаньонов, согласны ли они остаться здесь до того, как твой сын сможет распоряжаться своим имуществом сам. Рабов, которых ты не захочешь взять с собой в новый дом, можно оставить здесь под присмотром управляющего. Однако дом Луция Корнелия очень мал по сравнению с этим. Возможно, тебе он покажется клеткой.

– Клеткой я считаю этот дом, – сказала Далматика.

Мамерку вдруг почудилось, что в ее словах была… ирония. Или это ему послышалось?

– Новая жизнь – значит и новый дом, – сказал Метелл Пий, который взял дело в свои руки, после того как Мамерк выдохся. – Если Луций Корнелий согласится, вы переедете в дом, не уступающий размером этому, где подобает жить людям вашего положения. Твое приданое состоит из денег, которые оставил тебе твой отец и мой дядя Далматик. У тебя также есть большая сумма, завещанная тебе Марком Эмилием, которая не может быть, строго говоря, частью твоего приданого. Ради твоей безопасности мы с Мамерком проследим, чтобы эти деньги оставались твоими. Не думаю, что будет мудро дать Луцию Корнелию распоряжаться твоими личными средствами.

– Как скажете, – согласилась Далматика.

– В таком случае, если Луций Корнелий примет эти условия, брак может быть заключен здесь завтра, в шестой час от восхода. Пока мы не подыщем новый дом, ты будешь жить с Луцием Корнелием в его доме, – сказал Мамерк.

Луций Корнелий бесстрастно согласился со всем. Брак между ним и Цецилией Метеллой Далматикой был заключен в седьмом часу следующего дня. Церемонию провел Метелл Пий, а Мамерк был свидетелем. Ничего лишнего. Обошлись даже без религиозных формальностей. После короткой церемонии новобрачные отправились в дом Суллы в сопровождении двух детей Далматики, Метелла Пия, Мамерка и трех рабов, которых невеста решила взять с собой.

Когда Сулла взял ее на руки, чтобы перенести через порог, она замерла от удивления, так легко и непринужденно это было проделано. Мамерк и Метелл Пий заглянули выпить по чаше вина, но ушли так быстро, что новый управляющий, Хризогон, еще не закончил показывать детям и их учителю, где будут теперь их комнаты, а два других раба так и стояли с потерянным видом в перистиле.

Жених и невеста остались в атрии вдвоем.

– Ну, жена, – решительно сказал Сулла, – ты вышла замуж за еще одного старика и, несомненно, скоро опять станешь вдовой.

Эти слова были так возмутительны, что Далматика замерла с открытым ром, не зная, что сказать.

– Луций Корнелий, ты не стар!

– Пятьдесят два. По сравнению с твоими неполными тридцатью это далеко не молодость.

– По сравнению с Марком Эмилием ты молод!

Сулла запрокинул голову и расхохотался.

– Есть только одно место, где можно это доказать, – сказал он и снова взял ее на руки. – Сегодня никакого ужина, жена! Пора в кровать.

– Но дети! Они не привыкли к этому дому…

– Вчера, как только развелся с Элией, я первым делом купил нового управляющего, и он весьма расторопный малый. Хризогон. Грек с льстивыми манерами самого худшего сорта. Из таких получаются превосходные управляющие, как только хозяин даст знать, что ему известны все их трюки и они вполне могут закончить на кресте. – Сулла обнажил верхние зубы. – За твоими детьми отлично присмотрят. Хризогон будет стараться изо всех сил.

Каким был брак между Далматикой и Скавром, стало понятно после того, как Сулла опустил свою новую жену на кровать. Она тут же сорвалась с места, открыла сундук, который позаботилась отослать в дом Суллы заранее, и вынула из него старомодную ночную рубашку из полотна. Сулла в недоумении смотрел, как она поворачивается к нему спиной, распускает завязки своего прелестного наряда цвета топленого молока и ловко, придерживая столу под мышками, натягивает рубашку поверх нее. Секунда – и она была готова ко сну, не обнажив ни кусочка плоти.

– Сними эту гадкую штуку, – раздался голос Суллы за ее спиной.

Она резко обернулась, и у нее перехватило дыхание. Сулла стоял совершенно голый. Кожа у него была белоснежная, волосы на груди и в паху были того же оттенка, что и на голове. Никакого свисающего брюха, никаких старческих складок – перед ней был мужчина, крепкий и мускулистый.

Скавр мог чуть не часами шарить под ее рубашкой, щипать ей соски и гладить ей промежность, пока его член начинал хоть как-то вставать. Единственный мужской член, который был ей знаком, хотя она даже не видела его. Скавр был старомоден и, как истинный римлянин, вел себя в постели скромно. Того, что в постелях женщин куда менее добродетельных, чем его жена, он бывал отнюдь не так целомудрен, Далматика знать не могла.

Но теперь Сулла, такой же благородный и родовитый, как ее покойный муж, бесстыдно выставляет себя напоказ, а его член, огромный и возбужденный, выглядит точь-в-точь как у Приапа, который украшал таблиний Скавра. Конечно, она знала, как выглядят детородные органы. В каждом доме было полно изображений гениталий. Они были на гермах, на лампах, украшали ножки столов. Даже росписи на стенах не стыдились показать голых мужчин и женщин во всех подробностях. Но все это не имело даже отдаленного отношения к супружеской жизни. Просто часть интерьера. Супружеская жизнь – это муж, которого она никогда не видела обнаженным, что не помешало им зачать двоих детей, но, как бы мало она ни знала, нетрудно было догадаться, что от Приапа он отличается сильно.

Когда много лет назад она впервые увидела Суллу на обеде, он поразил ее. Никогда она не видела мужчину такого сильного, сурового и вместе с тем такого… такого… женственного. То, что она почувствовала – и продолжала чувствовать, шпионя за ним, пока он обходил весь Рим в надежде заручиться поддержкой на предстоявших ему преторских выборах, – был вовсе не зов плоти. Она уже была замужем и знала, что такое плотская любовь, которую считала самой несущественной и наименее привлекательной стороной любви. Ее чувство к Сулле было, по сути, девичьим обожанием – чем-то нежным, воздушным, ничего общего не имевшим с огнем и липкой, потной страстью. Она следила за ним из-за колонн и мечтала о его поцелуях, а вовсе не о его члене, ее мечты были исключительно романтического свойства. Она хотела завоевать его, поработить, насладиться победой, увидеть, как он склонился к ее ногам и рыдает от любви к ней.

В конце концов муж положил этому конец и вся ее жизнь пошла по-другому. Но любовь к Сулле осталась.

– Ты выставила себя на посмешище, Цецилия Метелла Далматика, – сказал ей холодно и твердо Скавр. – Что еще хуже – ты выставила на посмешище меня. Весь город потешается надо мной, Первым Человеком в Риме. Это должно прекратиться. Ты ходишь как полоумная, страдаешь, вздыхаешь и мечтаешь о том, кто не замечает тебя и никак тебя не поощряет, о мужчине, которому не нужно твое внимание, потому что ему оно только во вред: я был вынужден наказать его, чтобы сохранить лицо. Если бы ты не поставила нас обоих в такое глупое положение, он бы уже был претором, чего вполне заслуживает. Ты испортила жизнь двух мужчин: мою, твоего мужа, и его – человека безукоризненной репутации, ни в чем передо мной не провинившегося. А вот свое поведение безупречным я назвать не могу, так как я по своей слабости позволил этому гнусному фарсу тянуться так долго. Я надеялся, что ты сама поймешь свою ошибку и в конце концов покажешь всему Риму, что ты достойная уважения жена принцепса сената. Ты же доказала лишь одно: ты не достойна ничего, к тому же глупа. А с недостойными дурами у меня разговор короткий: ты больше никогда не покинешь эти стены. Не пойдешь на похороны, на свадьбы, повидаться с подругами, купить что-нибудь в лавке. Ни одна твоя подруга отныне не переступит порог нашего дома, потому что я не могу полагаться на твое благоразумие. Я лишь скажу тебе, что ты глупая и пустая девчонка и не подходишь в жены ни одному человеку, которому дороги его честь и достоинство. Теперь ступай.

Конечно, эта немилость не мешала в дальнейшем Скавру регулярно делить ложе с Далматикой, но он был стар и начинал уже дряхлеть, поэтому это случалось все реже и реже. Когда она родила мальчика, он несколько смягчился, однако ее заточение оставалось таким же суровым. Взаперти она думала о Сулле, о своей любви к нему, и тогда бремя ее тоски становилось чуть легче.

Вид обнаженного Суллы не вызвал у нее желания, она поразилась его красоте и мужской силе. И тому, что единственное различие между ним и Скавром было в этом – в красоте и силе. Сулла вовсе не собирался становиться на колени и молить о любви! Он собирался взять ее крепость. И его орудие было наготове.