Наперекор судьбе Винченци Пенни

– Правда. И попка у Лукаса стала совсем ужасной, – весело сообщила Нони.

Похоже, собственное немытое тело и волосы тревожили девочку намного меньше.

– Да. У него и сейчас в том месте ненамного лучше. Раздражение кожи.

– Нэнни с этим быстро справится.

– Нэнни! Я уже и забыла, что на свете живут такие удивительные существа. Венеция, тебе не понять, что значит ощущать себя живой!

– Наверное. Но зато я понимаю, что ты жива. И твои дети. Что было дальше? Почему отель показался тебе миражом?

– Представляешь, вваливаемся мы в этот «Сплендид». Я думала, нас тут же выставят за дверь. Ничего, пустили. Внутри обстановка такая, словно война и не начиналась. В вестибюле полно пальм в кадках. Толстые ковры. Официанты снуют с серебряными подносами. Номеров у них не было, но мне разрешили посидеть в фойе и воспользоваться телефоном.

– И до Бордо вас довезли в машине «скорой помощи»?

– Да. От самого Тура. Туда мы почти доехали.

– Делл, какая же ты смелая, – завистливо вздохнула Венеция.

– Это от безысходности. Видела бы ты меня в Туре. Никакой смелости. Ревела в голос. Там все плакали. Шли под дождем. Я толкала бабушкину коляску. Что творилось вокруг – тебе не представить. Все дороги забиты беженцами, а над головой гудят самолеты. Потом до нас дошли слухи, что якобы во Францию должен был прилететь Черчилль… Так вот. Лукас потерял корову…

– Корову? Вы никак путешествовали с коровой?

– Игрушечную. Настоящую у нас украли бы в первый же день. Ты бы видела, во что превращались люди… Словом, корова у него была как талисман. И Нони побежала за ней. Правда, мой ангел?

– Да. Я поскользнулась, упала и разбила коленку.

– Она не просто поскользнулась. Она буквально исчезла под машиной и…

Адель закричала и продолжала кричать. Даже после того, как шофер неподвижно стоявшей машины вытащил Нони и корову и сам осмотрел девочку. Ничего страшного, если не считать пораненной коленки, из которой шла кровь. Потом он передал ребенка Адели:

– Мадам, с вашей девочкой все в порядке. Но могло быть хуже, если бы машина двигалась. Вам следовало бы получше следить за своими детьми.

Адель перестала кричать. Посмотрев на француза, она вдруг размахнулась и влепила ему пощечину.

– Мерзавец! – закричала она по-английски. – Гнусный, надменный мерзавец. Вы еще смеете мне говорить, чтобы я получше следила за моими детьми! Дурак, самоуверенный дурак!

– Представляешь, какая странная цепь совпадений? – смеясь, продолжала Адель. – Лукас потерял корову. Нони полезла ее искать, свалилась под машину. Этот француз вытащил Нони, а я так перепугалась, что перестала разыгрывать из себя француженку. Поначалу мне казалось, что так будет безопаснее. Если бы я не сорвалась и не заорала на него по-английски, меня бы не услышала девушка за рулем «скорой помощи». А потом случилось чудо. Она наклонилась ко мне и шепотом спросила: «Вы англичанка?» Ты даже не представляешь, как удивительно было услышать английскую речь.

Ее и детей посадили в битком набитую машину «скорой помощи», в которой ехали не раненые солдаты, а уволенные английские медсестры из полевого госпиталя в Эльзас-Лотарингии.

– Но коляску они взять не смогли. Поначалу я даже испугалась. Представляешь? Бабушкин «Серебряный крест». Коляска, в которой возили три поколения нашей семьи. Я уже из окошка «скорой» видела, как к коляске бросилась пожилая пара и стала набивать ее своими пожитками. – Адель помолчала. – Знаешь, Венеция, я видела много ужасов. И ни один уже не забудется.

– Например?

– Нет, не здесь. Pas devant les enfants [70] .

– Pourquoi pas, Maman? [71]

– Нони, прости меня, мой ангел. Твоя мама сказала глупость. Иди садись ко мне на колени. Лукас не проснется до самого Лондона. Настрадался, малыш.

– Больше, чем я, – сказала Нони. – Он все плакал и плакал. Правда, maman?

– Да. Но он же совсем маленький. А ты у меня почти взрослая. Знаешь, Венеция, Нони изумительно себя вела. Такая хорошая, смелая девочка. Она мне здорово помогала.

Венеция улыбнулась очаровательной племяннице, которую видела совсем крохотной и едва помнила.

– Как мамочке повезло, что ты у нее есть.

– А я хочу увидеть папу. Он уже здесь?

– Пока еще нет, – осторожно ответила Венеция. – Но скоро мы обязательно получим от него весточку.

– Вот и хорошо.

По дороге в Лондон Нони укачало, и она, посасывая палец, заснула, свернувшись клубочком на материнских коленях. Адель посмотрела на дочку и улыбнулась:

– Моя маленькая бедняжка. Столько всего пережила за эти дни. Они оба. Еще неизвестно, как это потом на них отразится.

– Почти никак. Дети устойчивее, чем нам кажется.

– Знаю, но все-таки… Теперь она спит, и я могу спокойно рассказывать дальше… Машина «скорой помощи» тоже ехала в Бордо. Мне казалось просто невероятным, что мы едем, причем с большой скоростью. Мне эта скорость показалась большой. Мы доехали за двенадцать часов. За двенадцать часов! Невероятно. Я за это время едва прошла бы двенадцать миль. Итак, мы оказались в Бордо, и вот тут-то я вдруг поняла, что у меня нет никакого плана дальнейших действий. Отправку медсестер в Англию взял на себя военно-морской флот. Уж не знаю, на каком корабле они должны были плыть, но взять меня с собой они никак не могли. Все эти дни для меня главной целью было попасть в Бордо. Что будет дальше – об этом я совсем не думала. И вот я в Бордо. Город кишит желающими покинуть Францию морем. Словом, я попала из одного кошмара в другой. Меня успокаивало то, что у меня была довольно приличная сумма денег. По пути в Бордо я почти ничего не потратила. Я попросила медсестер остановиться в центре города, вылезла и спросила первого встречного, где здесь самый лучший отель. Узнав где, я двинулась прямо туда, вошла с гордо поднятой головой и попросила позвать управляющего. Как говорит наша мама, «порода всегда видна». И я убедилась, что она права. Даже если на тебе невообразимо грязное платье и возле тебя топчутся двое не менее чумазых малышей, порода видна. Я показала управляющему свой паспорт и сказала, что я дочь леди Селии Литтон, а мой дед – герцог Бекенхем. И знаешь, управляющий мне поверил. Кстати, он говорил по-английски. Управляющий разрешил мне позвонить домой. А дальше… дальше не знаю, чем бы все закончилось, если бы не помощь маминого друга, лорда Ардена. Кстати, ты знаешь, что, когда я позвонила вторично, она посоветовала мне обратиться к нему?

– Знаю, – буркнула Венеция. – И меня крайне удивило, что ты это сделала.

– Почему? Потому что он симпатизирует фашистам? Венеция, если бы тебе довелось пройти через ад, через который прошла я, да еще с детьми, ты бы сделала все, что угодно. Да. Все, что угодно. Только бы выжить. Можешь мне верить. Мое путешествие меня этому крепко научило.

– Но ведь он один из близких друзей Мосли. Ты знаешь, как они восторгались Гитлером.

– Знаю. Но в тот момент мне было все равно, во что он верит и кем восторгается. Главным для меня было, что он англичанин и может мне помочь. Это все, о чем я думала в тот момент.

– И что он сделал? Он что, тоже в это время был в Бордо?

– Да. У него там дом… Наверное, теперь надо говорить: «У него там был дом». Там у многих были дома. У Сомерсета Моэма. У Дейзи Феллоуз. Ее считают самой элегантно одевающейся женщиной мира. Герцог и герцогиня Виндзорские тоже владели виллой в Ла-Кроэ. Это уже ближе к Ницце. Кстати, они там устраивали шикарный прием Морису Шевалье… Словом, все тамошние англичане вдруг поняли, что попали в ловушку. Знаешь, они обратились к английскому правительству с просьбой прислать за ними военный корабль. Нет, ты представляешь? Естественно, им отказали. А лорд Арден вполне приятный человек. Должна сказать, он до сих пор обожает нашу маму. Он как раз собирался на следующий день отплывать в Англию. Обещал сделать все, что в его силах, но предупредил, что судно чудовищно переполнено. Все корабли были чудовищно переполнены. Несколько английских журналистов даже пытались купить себе небольшое судно. Лорд Арден пригласил меня на обед. Я сказала, что у меня на руках двое малолетних детей. Он предложил привести детей к нему домой, где за ними присмотрят. Словом, я приняла его приглашение и отправилась на Кур-де-л’Интенданс. Это что-то вроде лондонской Бонд-стрит. Зашла в магазин. Кстати, там все магазины продолжают торговать. Модная одежда, духи, шоколад. Все, что душе угодно. Это был еще один мираж. Мне не верилось, что такое возможно. Совсем недавно я видела, как люди дерутся из-за кружки воды. Короче говоря, я спустила почти все свои денежки и купила самое красивое платье, новые туфли, а потом отправилась в дом лорда Ардена. Я приняла ванну и отмыла детей. Боже, я уже начала забывать о существовании горячей воды. Потом я нарядилась, и мы поехали на обед. Должна тебе сказать, все это проходило как в тумане. Я и сейчас не верю, что это было со мной. Обедали мы в ресторане «Ле Шапон Фин». Бордоский вариант «Максима». Лорд Арден сказал, что пригласил капитана судна выпить с нами. И мы втроем очень мило посидели.

Венеция издала нечленораздельный звук и недоверчиво посмотрела на сестру.

– Словом, посидели. Вид у этого капитана был отвратительный. Сам он заискивающий, подобострастный. Без конца целовал мне руку и говорил пошлые комплименты. И бубнил, что очень сожалеет, но никак не может взять нас троих. На корабле совсем не осталось свободных мест.

– И почему же он все-таки вас взял?

– Я переспала с ним, – сказала Адель.

Каюту третьего класса, рассчитанную на двоих, ей пришлось делить еще с пятью пассажирами. Спали по очереди. Сама Адель спала на полу, чтобы в ее очередь койка досталась детям. Вообще же, она старалась почаще уводить детей из каюты, делая это для их блага и блага своих соседей по каюте.

Денег на билет уже не было, и за нее заплатил лорд Арден. Адель пообещала вернуть деньги.

– Я бы их ни за что не взял, – сказал он и щелкнул пальцами, смахивая воображаемые пылинки со своего безупречно сшитого полотняного костюма.

Даже в его каюте были еще двое пассажиров, и к концу плавания его костюм выглядел уже не так безупречно.

Их корабль покинул Францию в числе последних. Плавание длилось девять дней и казалось бесконечным. Корабль плыл не по прямой, а лавировал, постепенно приближаясь к берегам Англии. Поначалу все боялись налетов и мин, но потом пассажирами овладело ложное чувство безопасности. Адель и лорд Арден помногу беседовали. Когда светило солнце, они сидели на палубе, а когда погода была не столь благоприятной, уходили в один из переполненных корабельных баров, где вскоре не осталось практически никакой выпивки. В разговорах оба тщательно избегали серьезных тем. Сплетничали об общих друзьях, говорили о Селии, о том, как выглядел Париж, когда Адель оттуда уезжала, и о Лондоне в начале весны, когда его покинул лорд Арден. Он был обаятельным, внимательным, остроумным собеседником. Адель понимала, почему мать так им восхищалась. Они ни разу не упомянули имени Освальда Мосли. Ни слова не было сказано о том, что Мосли поместили в тюрьму Брикстон, а леди Мосли – в Холлоуэй. Лорд Арден не выразил ни малейшего удивления по поводу того, что Адель с детьми все-таки взяли на борт. По ее мнению, он видел, в каком отчаянном положении она оказалась, и, наверное, догадывался, что она готова на все, только бы добиться желаемого.

Машина подъезжала к лондонским пригородам. Дети спали на заднем сиденье.

– Главное, что я сумела вернуться и привезти детей. Иногда мне казалось, что я больше не увижу Англии.

– Ты серьезно?

– Да. Я то верила, то не верила. Сейчас все эти события даже мне кажутся почти нереальными. Сама уже не верю, как мы через все это прошли. А когда сверху по тебе стреляют, когда кончается бензин и дальше ты должна рассчитывать только на собственные ноги… Меня не раз охватывало отчаяние…

– Я и не представляла, какая же ты храбрая, – сказала Венеция. – Мы думали, ты настолько крепко вросла в парижскую жизнь, что едва ли решишься уехать. Сама помнишь свои доводы.

– Чего не сделает обманутая и разозленная женщина! Я была очень зла на Люка. Но чем дальше мы ехали, тем меньше и меньше меня задевал его обман. И конечно, я совсем не так представляла свой путь до Бордо. Кстати, очень многие поворачивали назад, в Париж. У меня тоже мелькала такая мысль. Но… я рада, что этого не сделала.

– А Люк?

– Я стараюсь о нем не думать, – помолчав, ответила Адель. – Обо всем, что связано с нашей совместной жизнью. Скорее всего, наше расставание будет долгим. Мне самой еще надо хорошенько обдумать и решить, чего же я хочу. Он ведь не давал знать о себе?

– Полное молчание. Мы постоянно пытались дозвониться до издательства Константена, но там молчали все телефоны.

– В издательстве молчали все телефоны? – удивилась Адель. – Но почему?

– Вообще все парижские телефоны молчали. Потом телефонистки даже не брали заказы. Отвечали: «Нет связи». Мы подумали, что немцы сразу взяли телефонную сеть под контроль и лишили Париж связи с внешним миром.

– Ты права. Они ведь это делали во всех странах, которые захватывали. – Голос Адели стал тихим и бесцветным. – Какая же я наивная! Думать, будто все останется прежним! Конечно, они первым делом установили контроль над телефонной сетью. Но может, Люк присылал письма?

– Нет. Даже если бы существовала такая возможность, с какой стати ему нам писать? Почему он должен думать, что ты здесь?

– Потому что я оставила ему письмо и написала, куда еду.

– Так. Теперь понятно. – Венеция умолкла, думая, чем утешить сестру. – Мне кажется, с французской почтой немцы поступили так же, как с телефонами. Прибрали к своим рукам. Кто разрешит посылать письма в страну, с которой они воюют? Мы с мамой так сразу и подумали.

– Я ведь ничего не знаю, что там сейчас. – В голосе Адель зазвучала тревога. – И никто не знает. Только слухи. Венеция, я так боюсь за него. Жутко боюсь. Как бы он себя ни вел по отношению ко мне.

– Я тебя понимаю. Ему сейчас гораздо хуже, чем нам. Парижанам вообще не позавидуешь. Увы, здесь никто из нас тебе помочь не может.

– Наверное, я все-таки должна была остаться, – вдруг сказала Адель. У нее сильно дрожал голос. – Остаться, дать ему шанс все мне объяснить. Я не имела права срываться с места и бежать, увозя детей. Ведь это и его дети. Я отвратительно поступила с ним. Мне даже страшно подумать, как он там сейчас. Я ведь угнала у него машину – его единственный шанс покинуть Париж. Венеция, как я могла?

– Послушай, – мягко перебила ее Венеция, – ты все сделала правильно. Особенно если учесть обстоятельства, в каких ты находилась. Ты взяла своих детей и уехала. Ты находилась в большей опасности, чем он. Ты знаешь, что Франция подписала перемирие? Фактически капитулировала?

– Да, мы на корабле что-то слышали. Как к этому отнеслись здесь?

– Англичане были в шоке. В это никто не верил. Я помню один заголовок, выразивший реакцию правительства: «Огорчение и изумление». Яснее не скажешь. Адель, тебе просто нельзя было там оставаться. Тебя сразу сочли бы врагом. Мне даже страшно об этом подумать. Если бы ты не уехала десятого числа, ты бы не уехала вообще. А он бы тебя опять уговаривал, убеждал. Интуиция тебе давно подсказывала: надо ехать. Может, он даже рад, что ты уехала. Нечего себя терзать.

– Наверное, если бы я не узнала, я бы осталась. А это так по мне ударило. Сейчас понимаю: мною двигали злость и обида. Меня как дерьмом измазали. Я должна почаще напоминать себе об этом.

– Вот-вот. Адель, он не пропадет. Приспособится к новым условиям. И не переживай из-за разной ерунды вроде машины. Уверена, он легко обзаведется другой.

– Возможно. Но дети. Какое право я имела забирать их с собой?

– Право матери. На кого бы ты их там оставила? Что ты говоришь? Неужели ты смогла бы уехать без них?

Адель долго молчала.

– Нет, конечно. Но… – Она вздохнула. – Наверное, с ним все будет в порядке. Я… я очень надеюсь. У него очень большая способность к выживанию.

– Вот и пусть ее развивает, – без тени симпатии к Люку произнесла Венеция. Потом, убедившись, что дети спят, спросила: – Слушай, а ты что, до сих пор его любишь? Я не про чувство вины спрашиваю. Не про жалость.

– Сама не знаю. Когда все обнаружилось, мне было очень больно. Наверное, что-то еще у меня к нему осталось. Но вряд ли я смогу ему доверять, как раньше. А доверие – самое важное.

– Да, самое важное, – подхватила Венеция. – Невероятно важное. Важнее не бывает.

Она подъехала к обочине, остановилась и вдруг заплакала, уронив голову на руль.

– Венеция, ты меня прости, – спохватилась Адель. – Какая же я бестактная стала. Даже не подумала… Дорогая, ну не сокрушайся ты так. Ты поступила очень разумно. Подвела черту.

– Это еще не все, – всхлипнула Венеция и шумно высморкалась.

– Ты о чем?

– О твоих словах. О том, что я поступила разумно. Развелась, подвела черту.

– А что еще тут может быть? Но наверное, есть. Я даже уверена, что есть, иначе ты бы не плакала. Скажи, в чем дело?

– Я беременна, – ответила Венеция.

– Мне очень, очень жаль, но я… ухожу.

Она улыбнулась ему, видя, как он медленно переключает внимание с текста своего обращение на ее слова. Со своего благословенного призыва к правительству не облагать книги покупательским налогом. В последние дни он и Селия только и занимались доработкой и шлифовкой текста обращения. На его губах появилась ответная улыбка. Его удивительная, мягкая, приветливая улыбка, которая очаровала ее с самого первого раза, когда Селия привела ее в дом на Чейни-уок и познакомила с ним. Даже тогда от его улыбки мир становился для нее менее пугающим. Удивительно, но эта особенность сохранилась и поныне.

– И куда же ты уходишь, Барти?

– Уол, вы прекрасно знаете куда. Сначала на призывной пункт. Потом в армию. Не смотрите на меня так. Мне все тяжелее сознавать свою бездеятельность в то время, как я могу принести пользу родине. Я просто должна уйти.

– Но…

Она пододвинула стул к его коляске, села, взяла его за руку:

– Смотрите, Джайлз сейчас во вполне безопасном месте, и не где-то, а в пределах Англии. Хелена говорит, что он останется там еще на какое-то время. Адель вернулась домой. Конечно, больше всего вы боитесь за Кита. И все же вам сейчас легче. Вам обоим. И потому я прошу освободить меня от моего обещания.

Оливер долго молчал, глядя на нее, потом сказал:

– Помнится, ты обещала задержаться лишь ненадолго. Ты очень тщательно сформулировала свое обещание, – улыбнулся он. – Ты всегда привыкла четко выражать свои мысли. Дорогая Барти, ты ведь знаешь, как много ты для меня значишь. Не смотри на меня так. Я лишь хотел убедиться, что ты знаешь.

Она почувствовала, что слезы совсем рядом: неожиданные и горячие.

– Уол, я знаю. Конечно же знаю. И вы очень много значите для меня. Потому я вам первому и говорю. Так вы сможете привыкнуть к этой мысли.

– Ты хотела сказать: прежде, чем Селия поднимет шум. Я благословляю тебя. Ты права: сейчас нам полегче и ты, естественно, можешь идти в армию. Кстати, куда ты собираешься?

– В ЖВТК.

– Неужели? А почему?

– Мне нравится специфика этих подразделений. Настоящая солдатская служба. Вы же знаете, я люблю разные машины, механизмы, автомобили. Чувствую, что там мне самое место. Одному Богу известно, чем мне придется заниматься.

Они снова помолчали.

– Каким бы ни было твое решение, я знаю: ты приняла его не сгоряча, – сказал Оливер. – В этом мы можем быть уверены.

– Спасибо.

– Не надо меня благодарить. Ты будешь проходить комиссию?

– Пока даже не думала об этом. Честно. Посмотрю, как все пойдет. У Джайлза и без офицерского звания все отлично получается. Вы должны гордиться им.

– Я и горжусь. Предельно горжусь. Конечно, никакой отец не пожелает своему сыну такой судьбы, но война буквально поставила Джайлза на ноги. Не правда ли, удивительно? Пришлось дожидаться громадной трагедии, чтобы один человек почувствовал себя по-настоящему счастливым… И когда же ты отправляешься?

– Сама не знаю. Пока я прошла лишь предварительную медицинскую комиссию. Мне сказали, что сообщат. Должно быть, довольно скоро.

Ответ пришел быстрее, чем она думала. Уже через десять дней Барти получила письмо со штампом Министерства обороны. Ей надлежало в следующую пятницу явиться на вокзал Кингс-Кросс, имея при себе пустой чемодан.

Барти стояла и с улыбкой смотрела на письмо, ощущая прилив радости и облегчения. Наконец-то. Наконец-то она займется полезным делом. Наконец-то ее способности и знания послужат обороне страны, а военная дисциплина заглушит в ней ощущение пустоты и собственной никчемности. Ощущение, безжалостно преследующее ее на протяжении почти всей взрослой жизни.

Эту историю рассказывали и слышали многие, но никто не знал, было ли так на самом деле или нет. Говорили, что однажды немецкий летчик был вынужден прыгнуть с парашютом и его парашютные стропы зацепились за крыло английского истребителя. Немец извивался, как червяк на крючке, стремясь высвободить парашют. Кит тоже слышал эту историю, и она вызывала у него совсем иные мысли. Обычно люфтваффе воспринималась как громадная, обезличенная военная машина. И вдруг вместо машины – обычный человек, такой же военный летчик, как и ты, оказавшийся в смертельно опасной ситуации. В этом-то и был главный смысл истории. Многие, особенно девушки, часто спрашивали Кита: что он чувствует, когда кого-то сбивает? Он отвечал, что почти ничего, поскольку они воюют с самолетами, а не с людьми. Они не думали о человеке, торопливо выскакивающем из горящей машины. Просто мысленно желали ему благополучно добраться до земли и надеялись, что он доберется туда живым. Никто из летчиков не испытывал враждебности к своим противникам. С какой стати? Они ведь английские военные летчики, а не дикари. Они делали то, чему их учили, и не могли позволить себе поступать иначе. Они сражались за свободу, за свою страну. Если, сидя за штурвалом, слишком много думать, заработаешь нервную дрожь, и тогда тебя точно собьют. То же самое происходило, когда гибли их боевые товарищи. Чувство потери было огромным, она давило, но каждый знал: этому чувству нельзя поддаваться, иначе оно проникнет в тебя слишком глубоко и следующим можешь оказаться ты.

В воздушном бою, как в шахматах, нужно было просчитывать на несколько ходов вперед, атаковать раньше, чем атакуют тебя. В этом залог успеха. И сосредоточенность. Ничто не должно тебя отвлекать. Существовал очень странный феномен, который вполне мог считаться показателем сосредоточенности. В первый момент летчик видел, что окружен множеством других самолетов, своих и вражеских. Вокруг гудели «спитфайры», «харрикейны», «Мессершмиты-109», «Штуки» и прочие. Но потом он выбирал себе цель и начинал воздушный бой, после чего все остальные самолеты волшебным образом исчезали, и он оставался в пустом небе, один на один со своим противником.

Они стали героями, любимцами Англии. Все без исключения. Их обожествляли за мужество, лихое обаяние, ослепительные улыбки и молодость. Они и впрямь были совсем еще молоды, а потому беззаботны и не чужды радостей жизни. Стоило им вечером зайти в любой паб, и все торопились угостить их выпивкой. Девушки были к ним необычайно благосклонны. Если бы не его клятва верности Катрионе, он мог бы проводить каждую ночь с новой девушкой.

Они со смехом рассказывали о тяготах летных будней, как будто весь день напролет играли в крикет. Выпив третью или четвертую пинту пива, юные асы говорили: «Если вас подбили, прощайтесь с самолетом и поскорее сигайте вниз. Если сумеете быстро добраться до своего аэродрома, там вам уже готов другой самолет, и вскоре вы снова в воздухе». Никто не заикался о потерях самолетов, которые исчислялись сотнями. Чего волноваться, если авиационные заводы работали круглосуточно?

Вечера они проводили в окрестных пабах или катили прямо в Лондон в битком набитых автомобилях, не рассчитанных на такое количество пассажиров. В двухместный «эм-джи» Кита зачастую втискивались пятеро парней. Никакого лимита на бензин для военных летчиков не существовало.

Они любили наведаться в ночной клуб – в особой чести у них был «Кит-Кат», – чтобы выпить и потанцевать, а на рассвете возвращались, перевозбужденные и не испытывающие ни малейшей сонливости. У Кита появилась привычка вместе с выпивкой проглатывать четыре-пять таблеток аспирина, которые начисто отбивали сон. Утром, когда глаза все-таки начинали слипаться, он принимал бензедрин, и бодрость возвращалась. Такая комбинация представлялась ему безотказно работающей. А уж если похмелье совсем тяжелое, местный врач всегда даст глотнуть кислорода, и голова мгновенно прояснится. А дальше – как обычно: все рассредоточились и ждут приказа.

И все было просто замечательно, если не забивать себе голову мыслями.

«Но иногда, – писал он Катрионе, – в конце дня наступает совершенно особое состояние. Выйдешь куда-нибудь прогуляться. Вокруг тишина, и тебя охватывает чувство необыкновенного, всеобъемлющего покоя. Как будто нечто или некто находится рядом с тобой. Возможно, так оно и есть. Во всяком случае, мне нравится так думать».

Она писала часто: милые, нежные письма. Писала о том, как гордится им и как сильно любит его. Мысли о Катрионе придавали Киту мужества, когда это было необходимо, и избавляли от чувства одиночества.

«Битва за Францию закончилась. Мы на пороге битвы за Британию». Так говорил Черчилль, обращаясь по радио к народу. Он сумел более чем прозрачно намекнуть на возможность вторжения, не произнеся этого слова вслух. Пляжи на южном побережье опутали ряды колючей проволоки, захватывающие даже мелководье. Повсюду появились запрещающие знаки. Фабрики работали в три смены и семь дней в неделю, пополняя британские арсеналы. «Еще бы! Столько добра потеряли, защищая этих чертовых французов», – часто повторял лорд Бекенхем. Лорд Бивербрук, отвечающий за поставки вооружения, обратился к населению с призывом сдавать все ненужные им металлические предметы, чтобы помочь военной промышленности. Люди несли сковородки, тащили старые велосипеды и жестяные детские ванны. Все это, пройдя некий магический процесс, суть которого никто не понимал, становилось самолетами, танками и пушками.

Авиационные заводы выпускали по сотне «спитфайров» и «харрикейнов» в неделю. Потребность в самолетах была особо острой, поскольку нынешняя стадия битвы за Британию разворачивалась преимущественно в воздухе. Люфтваффе ужесточила бомбардировки южного побережья. Дувр теперь называли не иначе как «адским уголком».

В середине августа Кит получил двухсуточный отпуск. Когда он появился в доме на Чейни-уок, Селия сразу заметила, до чего же он изможден. Мальчишечье лицо огрубело, лучистые синие глаза потемнели. И как только он выдерживает это чудовищное напряжение?

– Да очень просто, – весело ответил Кит, наливая себе вторую, очень большую порцию джина с тоником. – Ничего иного нам не остается.

– Скажи, за это время ты потерял много товарищей?

– Несколько человек. Мы большие счастливчики, мама.

Ветераны вроде него могли называть себя счастливчиками. Новички часто гибли в первую неделю своего прихода в эскадрилью. Обучение летчиков было сведено к жесткому минимуму. Рассказывали, что новички учились принимать радиосообщения не в кабине самолета, а катаясь на велосипедах вокруг аэродрома.

– Мама, ты посмотри: на мне ни царапинки. Мне наверняка дали ангела-хранителя, и он в каждый полет сидит у меня на крыле.

– Но, дорогой…

– Мама, я тебе правду говорю. В воздухе нужно четко знать, что ты делаешь. Тогда ты в безопасности. Главная опасность исходит не от немцев.

– А от кого же тогда? От птиц?

– От силы гравитации. Она дает себя знать, когда ты перекрываешь дроссель, чтобы развернуть самолет. Не просто так, а потому что кто-то сидит у тебя на хвосте. Вот тогда-то сила гравитации и напоминает о своем существовании. Кровь отливает от головы, в глазах темнеет, руки и ноги тебя не слушаются.

Селия попыталась представить себе происходящее внутри небольшого самолета, который мчится со скоростью пятьсот миль в час, а его держат под прицелом несколько вражеских пулеметов.

– Кит! И ты еще будешь меня уверять, будто твои полеты совсем не опасны?

– Конечно. Я же сказал: главное – знать, что ты делаешь. А этот маневр нужен, чтобы обхитрить немецкого педика… Прошу прощения. Как только ты развернулся на сто восемьдесят градусов, он перед тобой как на ладони, и ты даешь очередь по его бензобаку.

– Понимаю, – произнесла Селия и сделала большой глоток джина с тоником.

– Мам, давай поговорим о чем-нибудь другом. Что новенького у Барти?

– Она сейчас в Лестере. Пишет, что вовсю учится военным премудростям. Очень счастлива.

– Я помню, она давно хотела уйти в армию. Кстати, а вы видели Тори – подругу Джея? Она в «Крапивниках» служит. Сногсшибательная девушка.

– Ты так считаешь? – спросил Оливер. – Нет, мы пока с ней не встречались. Джей приглашал ее домой, знакомил с ММ и Гордоном. Должно быть, у него это не мимолетное увлечение. Ты, наверное, знаешь, что Джей занимается дешифровкой.

– Да? – удивился Кит, и Селия мгновенно уловила его удивление.

– Кит, это что, не так?

– Мама, а я почем знаю? Я Джея целую вечность не видел. Если он так говорит, значит так оно и есть. Во всяком случае, он по-прежнему в Англии. ММ должна быть счастлива.

– Конечно… А вот и Себастьян. Он хотел тебя видеть. Надеюсь, ты не против?

– Ничуть.

Кит вытянул длинные ноги, улыбнулся матери, затем встал навстречу вошедшему Себастьяну:

– Привет, Себастьян.

– Привет, мой мальчик. Рад тебя видеть. Смотрю – ни одной царапины.

– Ни одной, – подтвердил Кит и торопливо постучал по столику, где стояла его выпивка.

Селия смотрела на них, улыбающихся, непринужденно беседующих, и стремилась запечатлеть эту картину у себя в памяти. Так она делала со всеми особо счастливыми моментами. Ей очень хотелось надеяться, что Кит сказал ей правду и что в военной авиации действительно существует неписаный закон: «Если уцелел в течение первых недель, дальше твои шансы только возрастают».

– Дорогая, тебе все-таки стоило бы ему рассказать.

– Не могу. Я чувствую, что это так глупо.

– Но почему? Я тебя не понимаю. Если двое…

– Все это так, но…

– А если он говорил тебе правду?

– У него это звучало как правда. Тогда я ему даже поверила. А сейчас опять сомневаюсь.

– А если он…

– Да. Думаю, я согласилась бы, – осторожно сказала Венеция. – В общем, знаю, что согласилась бы. Я ни о чем другом столько не думала. Я до сих пор…

– Я знаю, что ты до сих пор. Он часто пишет?

– Не сказала бы. Слишком занят. Но уж зато когда соберется, получается толстенное письмо.

– Вот видишь! Уверена, он очень обрадуется. А ты ему пишешь?

– Конечно. Глупые, легкомысленные письма. Ничего серьезного.

– Но ведь это не печальное известие, которое нужно от него скрыть. Если он…

– Не хочу его волновать. Ему и без этого забот хватает.

– А ты не думала, что эта новость его взбодрит? – спросила Адель.

– Сомневаюсь. Если бы у нас вообще не было детей. А так их вполне достаточно.

– Но ведь он любит детей. Он замечательный отец.

– Все это я знаю. Но…

– Вот что я тебе скажу. Дождись очередного его письма и тогда сообщи. Как тебе такая идея?

– Принимается. – Венеция явно обрадовалась предложению сестры. – Я так и сделаю.

В офицерском клубе учебного лагеря, расположенного в самой дальней и глухой части Оркнейских островов, капитан Майк Уиллоби-Кларк налил Бою Уорвику очередную щедрую порцию виски, после чего с некоторым беспокойством наблюдал, как Бой залпом ее выпил. Похоже, он был слишком расстроен известием о том, что его бывшая жена танцевала в «Дорчестере», тесно прижимаясь к симпатичному молодому офицеру. Странно. Ему-то какое дело? Они уже больше года как в разводе.

Впоследствии Барти часто говорила, что главным качеством, необходимым для жизни в ее первой казарме – та находилась в городке Глен-Парва – «и во всех остальных местах моей службы» было терпение. Терпение к очередям, которые ни у кого не вызывали энтузиазма. А очереди были везде и за всем: за формой, за одеялами, к врачам, проверяющим все, в том числе и наличие вшей в голове. «Вам будет приятно узнать, что вшей в моих волосах не обнаружено», – писала она Селии и Оливеру. Очередь к окулисту, к ушному врачу. Хуже всего были нескончаемые прививки. Чем дальше ты стоишь в очереди, тем тупее будет игла шприца, когда очередь дойдет до тебя. Иглы экономили и меняли, только когда они переставали прокалывать кожу. Для многих девушек прививки имели не только неприятные ощущения, но и неприятные последствия в виде крупных воспаленных участков кожи, которые затем покрывались коростой. Организм Барти оказался более стойким. Может, прививки не дали нужных результатов? Этот вопрос волновал ее, пока офицер медицинской службы не сказал ей, что при ее состоянии здоровья она вообще не нуждалась в прививках. Радости задним числом это сообщение ей не принесло. Барти помнила, до чего болезненными были некоторые уколы.

Зато на форму Министерство обороны не поскупилось. Барти выдали несколько юбок, несколько пар брюк, гимнастерки, рубашки (со сменными воротничками), кожаные сандалии, две фуражки, металлическую каску, кожаную куртку, нечто, именуемое на лексиконе Министерства обороны «корсетом» (пояс, на котором держались чулки), шинель и несколько пар отвратительных жестких женских панталон цвета хаки. Некоторым девушкам удавалось с помощью отбеливателя придать им более нежный цвет. Форму они были обязаны носить постоянно (их гражданскую одежду отослали домой). Барти казалось, что ее индивидуальность отбыла вместе с чемоданом, куда она сложила то, в чем приехала. Теперь ее называли просто Миллер, причем это ей даже нравилось. Обращение по фамилии казалось ей важным моментом ее новой жизни.

Она сама удивлялась, что довольно спокойно отнеслась к унижениям и жестокостям, с первых дней сопровождавшим курс начальной военной подготовки. Других девушек возмущало, что сержанты постоянно на них кричат и оскорбляют за малейшую провинность вроде ненадлежащим образом завязанных шнурков, покашливание в строю, недостаточно надраенные пуговицы и сапоги. Организм сопротивлялся уставным требованиям, отводившим на посещение туалета всего одну минуту. Оскорбительной была и процедура выдачи гигиенических прокладок: «Один пакет, размер № 2. Если вам нужен № 1 или № 3, обращайтесь к своему капралу». Многих доводило до слез требование постоянно носить на шее опознавательные жетоны. «Один будет отослан вашим ближайшим родственникам, второй останется на трупе, чтобы было ясно, по какому обряду вас хоронить». Что же касалось армейской пищи, то после нее даже самые скверные лондонские закусочные казались Барти первоклассными ресторанами.

Она удивлялась собственному спокойствию. Действительность, в которую она попала, очень сильно напоминала рассказы Джайлза и Себастьяна об их первых годах учебы в привилегированных закрытых школах.

Спали они на жестких, неудобных койках, накрываясь колючими одеялами (простыни не полагались). Казарма представляла собой сборный металлический ангар американской фирмы «Ниссен». Нынешним жарким летом в нем было еще жарче, а с наступлением холодов их ждала перспектива ночевать в леднике.

В детстве задиристые девчонки постоянно дразнили Барти за ее манеры: «Ишь, леди выискалась». Сейчас она опасалась, что над ней будут смеяться уже взрослые задиристые девицы, поскольку ее манеры остались прежними. Но с самого первого дня, когда они только сели в поезд, между ней и остальными девушками установились крепкие дружеские отношения. Помнится, когда в вагоне она спросила, свободно ли это место, несколько ее будущих боевых подруг насмешливо переглянулись и даже отпустили шуточку по поводу ее «богатенького» кожаного чемодана. Но пачка сигарет «Нейви кат», пущенная по кругу, быстро доказала, что Барти – «своя в доску» и что всех их одинаково тревожит неизвестность армейской службы, а потому лучше держаться вместе. Барти не раз мысленно поблагодарила Себастьяна, посоветовавшего ей запастись сигаретами. «Дорогая, в ту войну я служил рядовым и знаю: сигарета может сделать больше, чем все твое дружелюбие».

Девушка по фамилии Парфитт (имена отправились домой вместе с одеждой) поначалу отнеслась к Барти с нескрываемой агрессивностью. Она была невероятно тощей, с острым личиком, горбатым носом, маленькими глазками и весьма колоритным лексиконом. Довольно враждебным тоном она спросила Барти, почему та не пошла в «Крапивники». «Цацы вроде тебя обычно идут туда». Сказав это, Парфитт весьма грубо оттолкнула ее и бросилась занимать койку в самом конце казармы. Но в ту же ночь Барти услышала сдавленные рыдания. Пойдя на звук, она обнаружила, что плачет не кто иная, как Парфитт, накрывшись колючим солдатским одеялом. Барти подошла к ней, присела на койку, погладила девушку по голове и спросила, в чем дело. Оказалось, Парфитт никогда не уезжала из дома и от матери больше чем на сутки.

Барти сказала ей, что тоска по дому сродни морской болезни. «Сама не заметишь, как привыкнешь». Она снабдила Парфитт носовым платком и парой пачек «Нейви кат». В то лето они продавались по специальной цене: восемь пенсов за пятнадцать штук. Успокоившись, Парфитт пригрозила Барти «расшибить башку», если только она проболтается другим об увиденном. Барти лишь усмехнулась и сказала, что никому ничего рассказывать не собирается.

Утром к Парфитт вернулась ее прежняя бесцеремонность. Во время построения она бравировала, заявляя, что не собирается выполнять все распоряжения «этого дурня сержанта-майора». Тем не менее она подмигнула Барти и поблагодарила за то, что «разбудила меня от кошмарного сна».

Первые дни учебы были на удивление тяжелыми. Вопреки браваде Парфитт, им всем пришлось выслушивать и выполнять множество распоряжений сержанта-майора. Они подолгу маршировали в новых сапогах, натирая мозоли. Барти и Парфитт было легче, чем многим другим. Обе учились достаточно быстро и обладали выносливостью. Другие девушки часто стояли на построении, кусая губы и стараясь не расплакаться, когда сержант орал на них, не выбирая выражений.

В те дни они почти ничем не занимались, кроме изнурительной начальной подготовки, стояния в очередях и прослушивания скучнейших лекций о военной документации, о преступлениях и наказаниях в условиях военного времени и о том, чем чреват беспорядок. Были лекции и на медицинские темы. Барти особенно запомнилась та, где рассказывалось, как сохранить жировой баланс организма. В конце первого месяца их спросили, где бы они хотели служить. Барти и Парфитт выбрали противовоздушную оборону. Начались новые тесты. Им снова проверяли зрение, устойчивость рук, способность работать с механизмами. Им показывали диапозитивы с аэрофотоснимками местности, где за считаные секунды нужно было отыскать замаскированные самолеты.

– Ну чего они дурью маялись? Не было там никаких самолетов, – утверждала потом Парфитт.

Барти не стала ей говорить, что разглядела несколько самолетов, замаскированных среди деревьев. Она даже испугалась: вдруг Парфитт теперь отсеют? Но ее боевая подруга успешно прошла остальные тесты и выдержала испытание. Им обеим и еще нескольким девушкам предстояло отправиться в Освестри, в расположение смешанного батальона тяжелых зенитных орудий. Барти давно не испытывала такой гордости. Пожалуй, с того времени, когда «Сверкающие сумерки» впервые появились в списке нью-йоркских бестселлеров.

Вскоре Барти вызвала офицер отборочной комиссии и сказала, что, по ее мнению, рядовая Миллер могла бы пройти офицерскую комиссию и после необходимой подготовки остаться здесь для обучения новичков, заменив мужчин.

Барти отказалась. Меньше всего ей хотелось застревать в Глен-Парва. Она мечтала оказаться на передовой или как можно ближе к передовой. Обучение новичков никоим образом не входило в ее планы. Офицера такой ответ ошеломил. Она сказала, что Барти собственными руками закрыла себе путь в офицеры и, скорее всего, навсегда. Барти это не волновало. В Освестри она уезжала с радостью.

На календаре был вторник, 20 августа.

В тот день Черчилль произнес речь в палате общин, восхваляя военных летчиков, чьи «блестящие боевые навыки и преданность родине поворачивают ход войны в нашу пользу». Назавтра текст речи появился в газетах. Селия вслух читала Оливеру выступление премьера. Дойдя до слов «…никогда еще в истории человеческих конфликтов столь значительное число людей не оказывалось в столь большом долгу перед славной горсткой храбрецов», Селия замолчала и взглянула на Оливера. В ее глазах был ужас вперемешку с неописуемой гордостью.

– И один из этих храбрецов наш Кит, – сказала она.

– Я получила ужасное письмо, – рыдала в трубку Венеция. – От Боя. Адель, я этого просто не вынесу.

– Что он пишет?

– Пишет, что недели через три получит отпуск, но нам лучше не встречаться. Представляешь? Он считает, будто я с ним соглашусь.

– Но почему? Что с ним случилось?

– Делл, если бы я знала.

– Сам он хоть как-то это объясняет?

– Никак. Пишет, что надеется повидать детей, но поедет к ним один. Потом он собирается встретиться с разными людьми по поводу своей галереи и аукционов, после чего прямиком вернется в Шотландию.

– Просто не верится, – выдохнула Адель.

– Я сама теряюсь в догадках, – шмыгнула носом Венеция. – Может, горбатого действительно только могила исправит? Нашел какую-нибудь смазливую дамочку из женской вспомогательной службы ВВС и закрутил с ней.