Наперекор судьбе Винченци Пенни

– Что ж, хорошо, – вздохнув, заключила Селия. – А может, нам не дожидаться утра и поехать этим вечером? Дороги будут свободнее и…

– А я включен в ваши планы? Или мне придется самому позаботиться о перемещении в Лондон? – деликатно спросил Оливер.

– Думаю, тебе было бы полезно остаться здесь еще на несколько дней, – ответила Селия. – Ты выглядишь невероятно усталым и…

– Нет, Селия! – возразил он, и в его глазах вдруг вспыхнула прежняя решимость. – Я знаю, почему ты так хочешь оставить меня здесь. Тебе нужна полная свобода действий. Не получится. Ты и так ухлопала половину нашего лимита бумаги на твою отвратительную книгу.

Оливер бурно противился публикации «Милосердия и благосклонности», называя роман «дешевкой, потрафляющей примитивным вкусам». «Твой отец говорил это о каждом успешном романе, который мы выпускали», – призналась Венеции Селия. Его пугало, что выдуманные герои могут спровоцировать вполне реальный судебный иск за пренебрежительное отношение к аристократии. Согласиться на публикацию Оливера заставил лишь совместный нажим Селии, Венеции и Себастьяна, которому роман чрезвычайно понравился.

– Оливер, нужно все-таки идти в ногу со временем, – осторожно заметил он. – Вам к весне позарез необходима книга, которая будет хорошо продаваться. Поверь мне, роман стоит публикации. На твоем месте, я бы выпустил его тиражом… ну, скажем, в две тысячи экземпляров. Для начала этого достаточно. А там посмотрите, как он будет расходиться.

– Я продавал бы этот роман на каждом углу, – признавался потом Себастьян, говоря с Селией наедине. – Но Оливеру об этом лучше не говорить. Ничто так не заставляет его противиться выпуску книги, как утверждение, что она понравится всем.

На следующий день они вернулись в Лондон. Оказавшись в своем рабочем кабинете, Венеция облегченно вздохнула. Замечательно, когда у тебя есть чем заняться, кроме мыслей о Бое и его новой женщине. И что бы она делала без работы? Думая об этом, Венеция взялась просматривать пришедшую в издательство почту. Люси Гэлбрейт прислала увесистую бандероль с четвертой, завершающей частью романа. Венеция решила, что вначале прочтет рукопись сама, а потом отвезет матери. Ей не терпелось узнать, как поведет себя зловредная герцогиня теперь, когда ее любовник отправился служить на флот…

Однако в тот день ей так и не удалось почитать рукопись. Мать поехала поздравлять книготорговцев, и Венеции пришлось заниматься всем тем, чем обычно занималась Селия. Назавтра, в субботу, она почувствовала себя настолько уставшей, что Селия, едва взглянув на нее, велела ей оставаться дома и не вылезать из постели. Отдых помог. Воскресным утром Венеции стало заметно лучше, и она заявила, что поедет в издательство.

– Там у меня масса работы, а дома я лишь читаю газеты да жалею себя. Съезжу, возьму часть работы домой и вернусь.

– Я поехала бы с тобой, но обещала Гордону, что заеду проведать ММ, – сказала Селия. – Кстати, захватишь и мне кое-что. Я дам тебе список. У тебя есть бензин? У меня – ни капли.

– Съездить туда и обратно хватит. А как же ты доберешься до ММ?

– На автобусе, естественно, – ответила Селия.

Она гордилась тем, что легко привыкла к общественному транспорту. Нередко это сопровождалось воспоминаниями о прошлой войне, когда они с ММ каждый день ездили на работу трамваем. Внуки Селии знали эту историю наизусть и в отсутствие бабушки воспроизводили ее со всеми интонациями и жестами.

– Только прошу тебя не задерживаться, – сказал Венеции Оливер. – Не верится мне, что нынешний вечер пройдет без налетов.

– Чепуха! – возразила Селия. – Даже Гитлер не рискнет бомбить Лондон в первое воскресенье после Рождества. – Они начнут завтра. Я абсолютно в этом уверена.

Венеция приехала в издательство около двух и в течение последующих двух часов очень продуктивно поработала, составив сметы расходов на несколько месяцев вперед. Она бы работала и дальше, но у нее отчаянно заболела спина. Верный сигнал, что пора ехать домой. К тому же в кабинете было невероятно холодно, так что ее длинная немодная шуба из собольего меха оказалась как нельзя кстати. Из-за рождественских каникул в здании стоял ледяной холод. Венеция прошла в кабинет матери и взяла все, что та просила, после чего надела шубу, спустилась вниз и вышла на улицу, испытывая глубокое удовлетворение собой и своей работой.

Уже в районе Парламент-сквер, на полпути до дома, Венеция вдруг вспомнила, что рукопись последней части «Милосердия и благосклонности» осталась лежать на ее письменном столе. Все ценные бумаги, включая и рукописи произведений, надлежало уносить в подвал и запирать в большой сейф. Это правило было таким же железным, как сам сейф, и соблюдалось неукоснительно. Обычно Венеция никогда о нем не забывала, но сегодня на нее подействовало сразу несколько факторов: боль в спине, сопровождаемая жуткой головной болью (то и другое было вызвано беременностью), а также некоторая дезориентация. Венеции вдруг показалось, что она совсем одна в пустом городе. Но раз она вспомнила об этом, то должна как можно скорее исправить допущенную ошибку.

Драгоценная рукопись романа, который – мать неоднократно это повторяла – спасет «Литтонс» от разорения, лежала на крышке письменного стола в ее кабинете на третьем этаже. Беззащитная перед гитлеровскими бомбами и аварией водопроводных труб. Рукопись, брошенная в кабинете, свидетельствовала не только о безответственности Венеции, но и о ее преступном непрофессионализме. Люси Гэлбрейт почему-то не любила печатать под копирку и сама признавалась, что ей страшно, если рукопись вдруг пропадет. Таким образом, сейчас на рабочем столе Венеции Уорвик лежал единственный в мире экземпляр последний части романа «Милосердие и благосклонность».

Венеция попыталась себя убедить, что один раз правило можно нарушить, что сегодня нет оснований ждать бомбардировок и, даже если они начнутся, нет никаких оснований думать, что будут бомбить именно Патерностер-роу. Все аргументы вызвали у нее грустную усмешку. Неубедительно. Придется ехать обратно.

Порывшись в сумочке, она нашла пару таблеток аспирина. Надо будет их принять, когда она приедет в издательство. Венеция развернула машину и поехала в направлении Сити. Бензина у нее достаточно. Она приедет, быстро перенесет рукопись в подвал, запрет в сейф и успеет вернуться домой раньше шести часов.

Селия вернулась домой в самом начале седьмого. Оливер, не ждавший ее так рано, наслаждался своей первой за сегодняшний день порцией виски. Он постоянно делал себе такие поблажки, тщательно скрывая их от жены. Селия крайне строго относилась к его выпивке и говорила, что две рюмки вина в день – для него предел. Она сама наливала ему вино за обедом и не уставала напоминать, что доктор Рубенс категорически запретил ему пить даже слабые спиртные напитки. На это Оливер лишь благодушно улыбался. Если же ему хотелось позлить Селию, он говорил, что скорее предпочтет еще один инсульт, чем жизнь вынужденного трезвенника. Естественно, его слова приводили ее в бешенство… Сейчас, застигнутый врасплох, он виновато посмотрел на жену:

– Это вместо вина, дорогая. Что-то оно на меня плоховато действует.

– Виски действует на тебя еще хуже.

– Да? А я и не знал. Кстати, как там ММ?

– Не так плоха, как я думала. Правда, мне не понравился цвет ее лица. Гордон, конечно, волнуется за нее, но категорически не желает в этом признаваться… А где Венеция?

– Она еще не возвращалась.

– Еще не возвращалась? Из издательства?

– Да. Я как раз думал, пора бы ей вернуться. Вроде темнеет.

– Не темнеет, а уже стемнело. Оливер, я удивляюсь твоему спокойствию. Уже половина седьмого. Какого черта ей торчать в холодном издательстве? Тебе что, все равно?

– Селия, я ничуть не виноват в том, что Венеция решила сегодня немного задержаться на работе. Думаю, она просто ушла с головой в дела и…

– Не говори глупостей. Венеция никогда и не во что не уходит с головой. Что же теперь делать? Слушай, в «роллс-ройсе» осталось хоть сколько-нибудь бензина?

– Понятия не имею.

– Оливер, ты меня намеренно злишь? Как это ты можешь не знать, есть в твоей машине бензин или нет? Только потому, что сам не сидишь за рулем? Если ты действительно не знаешь, это чертовски безответственно с твоей стороны. Я сейчас пойду и проверю.

Стрелка бензиномера застыла на нуле.

Селия пыталась себя успокаивать, говоря, что с Венецией все в порядке, иначе они бы уже знали. Мысли не успокаивали, и тогда она налила себе приличную порцию шотландского виски. Вдвое больше, чем порция Оливера.

А с Венецией в тот момент действительно все было в порядке. Добравшись до издательства, она почувствовала себя крайне усталой и решила немного почитать рукопись романа, прежде чем нести ее в подвал.

Достав первый же лист продолжения, она погрузилась в роман. Эта часть начиналась с посещения вымышленной герцогиней Уилтширской какого-то торжества, на котором присутствовали вполне реальные принц Уэльский и миссис Симпсон. В дневнике камеристки было множество любопытных подробностей о наряде миссис Симпсон и о том, с какой страстью смотрел на нее принц. Еще через несколько страниц камеристка с беспокойством ждала свою госпожу за пределами Альберт-Холла, пока та присутствовала на сборище, где выступал Освальд Мосли. Венеция подумала, что такое можно было бы написать и про ее мать.

А голова по-прежнему раскалывалась от боли. Первая таблетка аспирина не помогла. Может, рискнуть принять вторую? Венеция посмотрела на часы. Первую таблетку она глотала полтора часа назад. Нет, рисковать не стоит. Лучше всего немного вздремнуть. Сейчас она возьмет рукопись, пойдет в мамин кабинет, ляжет на диван и устроит себе нечто вроде короткого послеобеденного сна. Говорили, что Уинстон Черчилль делает это ежедневно. Если короткий сон помогает премьер-министру, значит поможет и ей. Венеция легла, закрыла глаза и… уснула по-настоящему.

Легкое беспокойство за Венецию быстро перерастало у Селии в настоящий страх. Может, ей вздумалось поехать в гости? Но к кому? Себастьян остался в Эшингеме. Адель, естественно, тоже. Наверное, Джайлз уже вернулся. Венецию могло занести к ним.

Она позвонила Джайлзу. Трубку взяла горничная и ответила, что мистер и миссис Литтон вернулись в Лондон из Эшингема, но сегодня на весь день отправились за город, к родителям Хелены.

– Вы имеете в виду их дом в Суррее?

– Да, леди Селия.

– Только не надо называть это загородной местностью, – раздраженно сказала она горничной и повесила трубку.

Даже волнуясь за дочь, она предпочитала точность.

Она пыталась дозвониться до издательства. Ни один телефон не отвечал. Через некоторое время она позвонила снова и снова услышала в трубке длинные гудки.

А в это время большая эскадрилья немецких бомбардировщиков приближалась к северному побережью Франции. Маршрут был им хорошо знаком: пролететь над Па-де-Кале, затем над Темзой, до самого Лондона. Рождественская передышка окончилась.

Венеция проснулась от воя сирен, прорезавших вечернюю лондонскую тишину. После нескольких дней покоя их звук еще сильнее бил по нервам. Потом послышался знакомый гул. Жуткий, проникающий во все тело. Он становился все громче. Самолеты приближались.

Интуиция подсказывала ей: нужно немедленно ехать домой. Между сигналом воздушной тревоги и первой упавшей бомбой всегда есть некоторый промежуток времени. Не очень большой, но на этот раз она успеет доехать.

Венеция осторожно спустилась вниз (только бы не упасть), открыла входную дверь и тут же захлопнула. Все небо над Лондоном было полно гудящих самолетов. Она посмотрела на часы. Половина седьмого.

– Без паники, Венеция, – вслух приказала она себе, хотя ее состояние было близко к этому. – Спускайся в подвал. Это сейчас самое разумное. И возьми с собой рукопись.

В подвале были электрические фонари. Скорее всего, налет будет недолгим. Она дочитает рукопись, а потом поедет домой. Ну до чего же у нее болит спина!

Венеция вдруг вспомнила, что все бумаги, взятые по просьбе матери, остались в машине. Может, сходить за ними? Нет, лучше не высовывать носа. Ее машина вполне может оказаться… Боже, совсем близко. Началось! Спокойствие, Венеция. Никакой паники. Подвал выдержит любой налет.

Там она будет в безопасности, даже если бомба угодит прямо в здание «Литтонс». Подвал – их подземная крепость. Отец так и называет его – «форт Литтон». Место, где стоял сейф, дедушка Эдгар укрепил стальными балками. Он боялся не налетов, а пожара. Он очень боялся пожара. А они за эти месяцы уже несколько раз пережидали налет в дедовском подвале. Отец всегда был спокоен, улыбался ей и говорил, что это пустяки в сравнении с обстрелами окопов. Ей тогда было очень скучно дожидаться конца налета. Сейчас она с большой радостью поскучала бы в подвале вместе с отцом.

Венеция спустилась по узким каменным ступеням. С ее громадным животом это был настоящий подвиг. А тут еще эта чертова боль в спине… Надо же, как прихватило. Зря она не приняла вторую таблетку аспирина. Сейчас ей было бы легче. И вкус во рту – противнее не придумаешь. Надо чем-нибудь отбить. Венеция вспомнила, что в сумочке у нее лежала карамель. Но сумочка, черт бы ее побрал, осталась наверху. Венеция не взяла ее, чтобы та не мешала держаться за перила. Подняться за карамелью? Венеция развернулась на узкой лестнице и вдруг споткнулась. Не сказать чтобы сильно, но равновесие она потеряла и наверняка ударилась бы лицом о ступеньки, если бы в последнюю секунду не успела ухватиться за перила. Венеция глотнула воздуха, попыталась унять сердцебиение и… застыла от ужаса. Вода под ногами! Не из пробитой водопроводной трубы. Она почувствовала удар в бок. Нет, это ей отдалось в бок. Удар исходил из живота.

– Боже мой, – прошептала она. – Только не это. Не сейчас.

Она сразу поняла, что это за толчок. У нее начинались схватки.

– Себастьян, это Селия.

– Добрый вечер, Селия.

– Есть какие-нибудь новости от Венеции?

– По-моему, нет. Подожди, я сейчас спрошу. – Вскоре он снова взял трубку. – Как ни печально, она не звонила. А ты что, потеряла ее?

– Очень боюсь, что да.

Селия тут же принялась обзванивать местные пожарные команды. Ни один телефон не отвечал. Ее это не удивляло.

Шокированные лондонцы впоследствии терзались вопросом: почему налет немцев застиг врасплох все службы, отвечавшие за безопасность столицы? Одной из причин было, конечно же, воскресенье. Другой – рождественская неделя. Многие на это время уехали из Лондона. Город словно вымер. У бойцов ПВО и пожарных был очень напряженный декабрь, и теперь они наслаждались передышкой, искренне веря, что раньше понедельника налеты не возобновятся. В тот страшный вечер в лондонском Сити было зафиксировано полторы тысячи пожаров. Говорили, что их зарево видели в шестидесяти милях от города.

Уже в первый час налета небо в районе набережной Челси стало кроваво-красного цвета. Леди Селии Литтон это не помешало впихнуть в «роллс-ройс» велосипед их поварихи. Она знала, что в бензобаке машины еще остались капли бензина. На них она проедет, сколько возможно, а потом вытащит велосипед и дальнейший путь до издательства проделает на нем. У Брансона она позаимствовала металлическую каску, которую тот надевал во время своих дежурств в отряде самообороны. Брансону она велела оставаться с Оливером, а сама отправилась спасать свою дочь.

Селия догадывалась о том, что произошло. По неизвестной ей причине Венеция задержалась в издательстве и оказалась в ловушке. Конечно, она догадалась спуститься в подвал, но до конца налета ей все равно оттуда не выбраться. Все было бы ничего, если бы не девятый месяц беременности. В таком состоянии Венецию ни в коем случае нельзя оставлять одну.

Невзирая на замершую стрелку бензиномера, машина все-таки завелась. Селия сумела доехать до Ладгейт-Хилла, когда мотор заглох. Она не стала тратить драгоценное время на попытки запустить его снова, а тут же вытащила велосипед, надела каску и отчаянно завертела педали, держа путь в сторону собора Святого Павла. Купол собора, будто неодолимая твердыня, высился на фоне расцвеченного пожарами неба. Селию то и дело обгоняли пожарные машины. В небе метались лучи прожекторов. Уши закладывало от гула самолетов, разрывов бомб и грохота зенитных пушек. Казалось, Сити целиком охвачен пожарами. Пока Селия ехала, здания вспыхивали, словно поленья в гигантском очаге. От горячего, дымного воздуха у нее першило в горле. Селия чувствовала, что ее лицо покрывается сажей. Когда потом ее спрашивали, было ли ей страшно, она отвечала, что, скорее всего, да. Но в тот момент ее сознание было сфокусировано на главной цели: как можно скорее найти Венецию.

Венеция утроилась настолько удобно, насколько позволял подвал дедушки Эдгара. Никакой паники! Она не имеет права паниковать. Несколько схваток – еще не роды. Схватки могут длиться часами, целую вечность. Когда налет закончится, она поедет домой. Или в больницу.

Но до чего же ей больно. Она всегда забывала боль родовых схваток: дергающую, тянущую, выкручивающую жилы. И ведь не так много времени прошло с момента предыдущей схватки. Предположим, что немного. «Перестань предполагать», – одернула себя Венеция. Нужно успокоиться. Она почувствовала, что может сама регулировать время схваток. Это хоть как-то займет ее и позволит думать о чем-то другом, а не только о налете…

Когда Селия достигла Патерностер-сквер, ей показалось, что бомба упала сразу за собором. На самом деле бомба упала на милю дальше, чуть севернее Английского банка. Но земля гулко задрожала, а небо ярко осветилось. Селия увидела Патерностер-роу и здание «Литтонс». В этот момент ей казалось, что у нее разрывается сердце.

Велосипед под ней завихлял и как-то странно задрожал. Потом она сообразила: проколы на обоих колесах. Возможно, шины лопнули от жары или горячей сажи. Очередная бомба упала намного ближе, где-то возле дальнего конца собора Святого Павла. Только не собор! Господи, только не этот собор, который стал их хранителем, талисманом Лондона. Великим символом сопротивления и выживания. Пока он стоял, все ощущали, что они еще сопротивляются врагу. Слава богу, громадный купол по-прежнему невозмутимо темнел на фоне кроваво-красного неба.

С момента последней схватки прошло всего десять минут. Десять минут. На этой стадии врачи обычно изрекали разные глупости вроде: «Как мы плавненько идем». Венецию не столько тревожила возраставшая скорость схваток, сколько их продолжительность. Это не были просто судороги, вспышки боли. Казалось, ребенку так не терпится выйти наружу, что он готов пробить ей живот. А вот это уже никуда не годится. Совсем никуда. Ну и положение.

Вроде отпустило. Венеция сделала глубокий вдох, расслабилась. Спокойствие. Она должна сохранять спокойствие. Если из всех дрянных вариантов события пойдут по наихудшему, ей придется выкручиваться по полной. И все-таки… принимать роды у самой себя? Без чьей-либо помощи? Неужели она сумеет? Возможно ли такое?

Селия бросила бесполезный велосипед и побежала с максимальной скоростью, какую позволяли туфли на высоких каблуках. Вот и машина Венеции – маленький ярко-красный «остин-севен». Близняшки получили эту машину в подарок на свое восемнадцатилетие, и Венеция до сих пор ездила на ней. В салоне было пусто. Значит, Венеция внутри здания. Здание стоит на месте, и вся улица цела. Почти злясь на себя, Селия обратилась к Всемогущему с краткой молитвой. Нужно ли это? Похоже, Бога не особо занимала безопасность людей. Но Венеция сейчас находилась в безопасности. Через считаные минуты Селия к ней доберется. И только сейчас она вспомнила, что не захватила ключ.

Кажется, в дверь кто-то звонил. Звонок был долгим, умоляющим. Венеция почти забыла, как звучит звонок. Даже в рабочее время им чаще стучали в дверь. Венеции было не до звонка. Бомбы падали уже где-то совсем рядом, и она, испуганная бомбежкой и схватками, забилась в дальний угол подвала дедушки Эдгара. Она сидела, прижимая к себе папку с «Милосердием и благосклонностью», словно роман давал ей защиту. Если она верно рассчитала время, где-то через минуту у нее начнется очередная схватка. Вставать в таком состоянии и тащиться наверх было просто немыслимым. Венеция решила игнорировать звонок. Кому пришло в голову остервенело давить на кнопку? Может, какому-нибудь пожарному или дежурному местного отряда самообороны? Решили проверить, нет ли кого внутри? Вряд ли. Такие проверки бывали, но уже после налетов, а не во время их. Ни один здравомыслящий человек не будет разгуливать под бомбами.

Звонок не умолкал. Теперь он был не умоляющим, а требовательным. И по-прежнему долгим. Венеция с опаской посмотрела на лестницу. Неужели она должна покинуть «форт Литтон» и идти открывать неизвестно кому? Нет, ни в коем случае не должна. Весь здравый смысл был против. Здравый смысл был и против того, чтобы в сумерки одной ездить по Лондону на маленькой машине. В другое время это было бы очень романтично, но не во время войны.

– Ну что же ты, Венеция? Почему не открываешь?

Чем она может заниматься, если не слышит этих отчаянных звонков? А может, она упала и ей теперь не встать? Или причина в другом? Вполне правдоподобная причина, объясняющая молчание с внутренней стороны двери. Там просто никого нет. Возможно, Венецию кто-то спас и увез отсюда. И нужно ли дальше рисковать жизнью, стоя возле двери и давя кнопку? У нее есть ключ от машины дочери. Скорее в машину – и прочь из этого ада. Нет, надо еще подождать. Мало ли что?

Селия оглянулась. Ей казалось, что весь Лондон пылает. Не было ни одного уголка, свободного от пламени. Отдельные очаги сливались в бушующий огненный вал. Жар мешал дышать. Мимо промчалась пожарная машина, забрызгав Селию водой из окрестных луж. Тогда-то она и узнала, что вода в лужах тоже горячая.

Снова звонок. Кто-то упорно думает, что она здесь. Но кто? Кто об этом знал? И у кого хватило смелости и безрассудства отправиться сюда ее искать? Никто, таких людей попросту не может быть. И вдруг Венеция поняла, кто это, ощутив мощную волну благодарности и любви. Она быстро встала, и тут же у нее снова началась схватка. Эта была такой сильной и яростной, что Венеция застонала от боли, хватая ртом воздух. Какое-то время она не могла двигаться и стояла, вцепившись в перила, пережидая боль и молясь, чтобы ее поскорее отпустило. А еще она молилась о том, чтобы звонок не умолк.

«Должно быть, она все-таки покинула здание», – подумала Селия. Другого объяснения нет. Возможно, ее увезли с собой пожарные. Селия стояла и трезвонила уже более пяти минут. Ее одолевали отчаяние и страх. Ну не может быть, чтобы за это время Венеция не дошла до двери. Наверное, ее кто-то увез в безопасное место. Теперь и Селии нужно молить Бога, чтобы добраться домой, пока весь Лондон не оказался в развалинах. А где ключ от машины Венеции? Вот, на кольце, рядом с ключом от дома. Селия посмотрела на красный «остин-севен». В смысле защиты он был лишь немногим надежнее угробленного поварихиного велосипеда. Хорошо, она догадалась надеть металлическую каску. Селия уже собиралась бежать к машине, когда где-то совсем рядом упала очередная бомба. Она прижалась к входной двери издательства и, как часто делала в особо трудные моменты, стала читать стихотворение Милна «Баллада о королевском бутерброде». Селия и сама толком не знала, почему именно это стихотворение. Наверное, из-за его длины и бесконечных повторений, успокаивавших ум. Но как только уляжется пыль и мусор, поднятые последней бомбой, нужно уезжать отсюда.

Слава богу, боль отпустила. Венеция глотнула воздуха и потащилась наверх. Она выбралась на первый этаж и почти побежала по выложенному плитками полу, забыв, что может споткнуться и упасть. Оказавшись возле двери, Венеция приналегла на нее и из последних сил открыла, буквально упав на мать. Селия посмотрела на нее почти сердито и таким же тоном спросила:

– Неужели ты раньше не могла открыть дверь?

В дальнейшем, когда Венеция вспоминала эту сцену, та казалась ей взятой из какой-нибудь комедии про войну… Силуэт ее матери, подсвеченный заревом пожаров. На голове леди Селии – громадная железная каска явно с «чужой головы», наполовину скрывающая чумазое от сажи лицо. И при всем при этом мать почему-то была в своем элегантном черном пальто от Уорта и туфлях на высоком каблуке. Свой вопрос мать задала таким тоном, будто ее пригласили на чаепитие и нерадивый слуга слишком долго открывал дверь. Но в тот момент Венеция почувствовала огромное облегчение и радость. Ей вдруг стало по-детски спокойно. С нею мама, которая умеет все сделать так, как надо. Мама прогонит все опасности и хаос превратит в порядок… В этот момент снова начались схватки. Наверное, это случится совсем скоро.

– У меня схватки, – стискивая зубы, сказала Венеция.

– Тогда идем. Нам надо торопиться.

Голос матери вновь обрел прежнее спокойствие. Взяв Венецию под руку, Селия помогла ей спуститься с крыльца.

– Подожди, – превозмогая боль и туман в голове, сказала Венеция. – Нужно взять с собой рукопись. «Милосердие и благосклонность». Я оставила ее в подвале, где пряталась от бомб.

– Иди в машину, – приказала Селия. – Я сама спущусь за рукописью. Только осторожнее. Сегодня бомбы так и сыплются. Даже Святой Павел вот-вот может рухнуть.

Они обе плохо помнили первую часть их путешествия домой. Самую опасную часть, когда бомбы действительно так и сыпались и волны жара проникали даже сквозь закрытые окна машины. А в лондонском небе полыхало дьявольское подобие северного сияния.

Венеция ехала молча, свернувшись калачиком на сиденье, насколько это позволял живот. Лишь однажды, заметив впереди большую воронку, она выкрикнула предостережение. Селия этой воронки не заметила и буквально в последнюю секунду сумела вывернуть руль в сторону.

– Чуть не свалились, – было ее единственным комментарием.

Она была на удивление спокойна, даже когда перед ними и сбоку появилась стена огня, преграждая дальнейший путь. Селия дала задний ход и свернула в узенький переулок. Венеция молча опасалась, что машина попросту застрянет. Но они благополучно доехали до конца переулка.

– Кстати, там висел запрещающий знак, – сказала Селия, улыбнувшись дочери. – Надеюсь, нас не оштрафуют.

Они свернули влево и оказались у основания холма, на котором располагался квартал Ладгейт-Хилл. «Роллс-ройс» по-прежнему стоял там, где Селия его оставила, и презрительно взирал на бомбардировки.

– Нельзя бросать папину машину, – сказала Венеция. – Ее ведь могут украсть.

– Не украдут. В баке ни капли бензина, – ответила Селия.

Они достигли набережной, почти оставив пожары за спиной. Слева темнела река, и вид Темзы, как ни странно, был желанным, успокоительным зрелищем. Потом бомба ударила в здания на другом берегу, сразу за мостом Блэкфрайерз. Взрывная волна была настолько сильной, что их машину тряхнуло.

– А, черт! – выругалась Селия.

Для Венеции это было откровением. Она не помнила, чтобы мать когда-либо произносила ругательства.

В районе Парламент-сквер они почувствовали себя в большей безопасности.

– Думаю, худшее позади, – сказала Селия.

– Не искушай судьбу.

– По-моему, судьба давным-давно поддалась всем мыслимым искушениям. Тебе полегче?

Венеция кивнула, но тут же схватки опять напомнили о себе.

– Ой… ой, мама. Опять. Ты можешь довезти меня до родильного дома?

Селия удивленно посмотрела на дочь:

– На Харли-стрит? Снова ехать через этот ад? Лучше мы поедем прямо домой.

Домой они доехали без приключений. После всего, что творилось совсем рядом, знакомый силуэт дома на Чейни-уок воспринимался с легким изумлением.

– Мы сумели, – сказала Селия.

– Да. – Венеция запрокинула голову и взглянула на мать. – Огромное тебе спасибо.

– За что?

– За то, что приехала и увезла меня.

– Не говори глупости, – отмахнулась Селия. – Меня больше волновала рукопись. А теперь быстро в дом. Ты сможешь идти сама?

– Смогу. Позвони мистеру Брэдшоу, пусть приезжает как можно быстрее. Интересно, он когда-нибудь принимал роды в подвале?

– Себастьян, это я.

– Селия? Слава богу. Я невероятно волновался и уже сам собирался ехать в Лондон.

– Это было бы крайне глупо, – холодно ответила Селия. – Ты почти наверняка угодил бы под бомбежку.

– А ты?

– Как видишь, нет. Иначе я бы с тобой сейчас не говорила. Мы обе сумели выбраться. Думаю, худшее позади. Во всяком случае, с налетом.

– Что произошло? – (Селия начала ему рассказывать.) – Ты просто бесподобная женщина. Совершенно бесподобная. Ехать сквозь такое пекло.

– Себастьян, у меня не было иного выбора, – сказала она, поражаясь тому, что его удивляют столь очевидные вещи. – Венеции грозила опасность. Ты же знаешь: ради спасения своего ребенка родители готовы на что угодно.

– Да, – тихо ответил он. – Конечно знаю. Еще бы… Кит очень волновался. Он что-то чувствовал.

– Скажи ему, что мы в безопасности. Адели и маме тоже скажи. А теперь мне нужно идти. У бедняжки Венеции начались схватки.

– Что? Надеюсь, она не пострадала? Слава богу, что ты ее нашла.

– Она в прекрасном состоянии. Точнее, скоро будет. А сейчас у нее самый ответственный момент. До ее акушера я так и не дозвонилась. Не человек, а недоразумение. Вечно исчезает, когда он нужнее всего. С нею сейчас старый доктор Перринг. Ты нашим пока об этом не говори. Адели это лишь добавит волнений.

– Хорошо. Но ведь ты нам сообщишь, когда ты… когда она…

– Обязательно.

– Спасибо, что позвонила. И еще, Селия, ты же… хорошо знаешь. Правда?

– Да, – ответила она. – Я хорошо знаю.

На следующее утро, перед завтраком, всех четырех Уорвиков позвали к прабабушке. Они встали в ряд, настороженно поглядывая на леди Бекенхем. Обычно такие вызовы не предвещали ничего хорошего. Но они не угадали.

– Сегодня ночью у вас родился маленький братик, – лучезарно улыбаясь, сообщила им леди Бекенхем. – Ваша мама чувствует себя очень хорошо, и он тоже. Предваряя ваши вопросы, отвечаю: увидеть его вы пока не сможете. Но через неделю или через две мама приедет сюда вместе с ним. – (Эми тут же заплакала.) – Не хнычь, Эми. Ты уж большая девочка и должна кое-что понимать. Знаю, ты скучаешь по маме. Но мама не может приехать раньше и привезти малыша. Им обоим нужно окрепнуть.

– Я плачу не потому, что соскучилась по ней. Я так хотела сестренку, – всхлипывая, ответила Эми.

Венеция родила своего пятого ребенка почти сразу же после того, как последний немецкий бомбардировщик покинул лондонское небо и взял курс на Мюнхен.

– Даже не знаю, как его назвать, – сказала Венеция, улыбаясь матери и глядя на черную головку новорожденного.

– А я знаю. Я специально заглядывала в наш словарь имен. Назови его Фергалом. Мне нравится это имя. Фергал Уорвик. Красиво звучит.

– Я… наверное. Но если ты так хочешь, – тут же добавила Венеция, – пусть будет Фергал. Ты, мама, заслужила право решать, каким именем назвать своего внука.

– Да, я хочу, чтобы его звали Фергалом. Это гэльское имя. В переводе означает «доблестный человек». Будет он доблестным или нет – покажет время. А вот его мать и бабушка недавно проявили изрядную доблесть. Поздравляю, Венеция. Ты держалась очень храбро.

– В самом деле? – ослабевшим голосом спросила она. – И все-таки рожать больно. Ты согласна? Все дети доставались мне через боль. Но я впервые рожала без кислорода.

Портативного кислородного баллона у доктора Перринга не было. Он сразу согласился, что Венеции безопаснее рожать дома, чем в родильном доме, на который может упасть бомба.

– А ведь когда я рожала Джайлза, кислород еще не применялся, – сказала Селия. – Мои роды длились тридцать шесть часов.

– Какой ужас.

– Пожалуй. Мама не отходила от меня ни на минуту. Она мне и помогла. Сидела рядом и говорила, что это обязательно закончится. Ты же знаешь, у нее есть несколько жизненных девизов. Один из них – «И это тоже пройдет». Когда я стонала, она говорила, что все роженицы стонут. Она была, конечно же, права. В обоих случаях.

– Вот и я сегодня иногда вела себя как все роженицы, – усмехнувшись, сказала Венеция.

– Пару разу – это точно, – согласилась Селия и посмотрела на младенца. – А ведь похож на Боя, – сказала она.

– Да. Я тоже так думаю.

– И когда ты собираешься ему сообщить? Я имею в виду Боя.

– Мама, не знаю. Возможно, никогда. Давай сейчас об этом не думать.

– Хорошо. Торопиться некуда, – сказала Селия, к которой вернулась ее всегдашняя рассудительность.

Только утром, когда рассвело, стали видны масштабы разрушений в Сити. Многие пожары еще продолжали полыхать. Возможности потушить их не было по одной простой причине: не хватало воды. Уровень воды в Темзе был очень низок, и это не позволяло пожарным катерам маневрировать вблизи пожарищ. Не было возможности и закачивать воду непосредственно из Темзы и подавать на большие расстояния по пожарным рукавам. Маломощные насосы пожарных катеров с этим не справились бы, а водопроводная сеть в Сити была почти целиком выведена из строя. Пожарным оставалось лишь ждать, когда пожары погаснут сами… Другой причиной была нехватка самих пожарных. Когда на Сити стали падать бомбы, местным пожарным не оставалось ничего иного, как через систему подвалов и подземелий выбираться из этого ада.

Собор Святого Павла выстоял и теперь молчаливо высился среди руин. В него попало двадцать восемь зажигательных бомб. Одна даже застряла во внешней оболочке купола и начала было плавить свинцовые конструкции, но потом вдруг упала на парапет и потухла. Главное – собор уцелел.

Уцелело также здание Английского банка, здание центральной телефонной станции – «Дом Фарадея» – и здание, в подвале которого находилось убежище для членов правительства. В какой-то момент огонь подступил к нему настолько близко, что армейские части, охранявшие здание, уже собирались взорвать несколько примыкающих домов, чтобы не допустить возгорания. К счастью, этого не потребовалось.

Разрушенные дома исчислялись десятками и даже сотнями. Налет разрушил восемь церквей, спроектированных Кристофером Реном. Сильно пострадала Лондонская ратуша, а работоспособность Лондонского порта снизилась до четверти прежней мощности. Патерностер-роу представляла собой груду почерневших, дымящихся развалин.

– Оливер, там больше ничего нет, – тихо сказала Селия, беря его за руку. – Мне очень жаль.

Он знал о бомбежках и пожарах в Сити и не строил иллюзий. И все же слова жены шокировали Оливера.

– Ты видела своими глазами? – спросил он.

– Нет. Я пыталась. Но полиция полностью оцепила то место. Зато я встретила Хьюберта Уилсона. Помнишь его?

– Из книжного магазина в Сити?

– Да. Уж не знаю, как ему удалось пробраться за кордон. Но Хьюберт там побывал. Он сказал мне, что разрушения просто чудовищны. Затмевают любые страшные фантазии. Уничтожено не только наше здание. Где – груды развалин, где – почерневшие стены. Кругом воронки. «Лонгман», «Нельсон», «Хатчинсон», «Коллинз», «Эйре-энд-Споттисвуд». Список неимоверно длинный. Вместо Патерностер-роу – сплошные руины. Он сказал, что уцелел лишь один из стоячих почтовых ящиков, но и тот валялся в воронке.

– Получается, даже подвалы разворотило?

– Да. Крепость дедушки Эдгара не выстояла… Прости.

– Значит… мы потеряли… все.

– Боюсь, что так. Возможно, сейф и уцелел. Это мы узнаем лишь через несколько дней. Сейчас там как после извержения вулкана. Кое-где огонь еще не погас. Пока все это остынет.

– Понимаю.

Оливер умолк. Гибель дома «Литтонс» не укладывалась у него в голове. Ему до сих пор не верилось, что нет больше здания, которое столько долгих лет было центром их жизни. Селия видела, как менялось лицо Оливера. Трагическое известие, словно яд, проникало ему в сознание и душу. Это было его личной трагедией. Дом «Литтонс» во многом определял и лепил его жизнь. Красивое здание, купленное еще старым Эдгаром, сумевшим превратить его в настоящую сокровищницу, а потом передать сыну. Все воспоминания Оливера, да и ее тоже, были связаны с этим домом. Его первые попытки утвердиться, первые победы. Ее собственный приход в издательство. Каждый из них вспоминал свой кабинет, открытия и сражения, дни ликования и скорби. Этих кабинетов больше нет, как нет величественной входной двери, уютного вестибюля, изящной лестницы. Нет и драгоценной библиотеки, где были собраны все книги, выпущенные издательством. Погибло уникальное собрание ранних изданий с бесподобными иллюстрациями и добротными, прочными переплетами… Нет ничего прочного. Все уничтожено руками хищных безумцев, выполнявших приказ своего верховного безумца.

Оливер вздохнул. Вздох был тяжелый, отчаянный, словно он задыхался. Селия видела, что его глаза полны слез. Потом он заговорил, очень медленно, но его голос с каждым словом становился все сильнее.

– Не такая уж это страшная потеря, – сказал Оливер. – Ведь вчера я мог потерять вас двоих… точнее, троих.

Глава 33

Хорошие и плохие дни различались для Адели только тем, что в хороший день она выглядела так, словно чем-то серьезно больна, а в плохой производила вид неизлечимо больной.

От смелой, уверенной женщины, какой она была после бегства из Франции, не осталось и следа. Отрешенная, погруженная в свои мысли, сейчас она напоминала призрака, бродящего по Эшингему весь день и половину ночи. Призрака с огромными, вечно испуганными глазами на бледном лице. Она часто плакала, почти ничего не ела и практически ничего не делала. Она не читала, говорила лишь тогда, когда к ней обращались. Если ее просили помочь по дому, она помогала, но ее движения были заторможенными и безжизненными. В такие моменты она напоминала ребенка, чье послушание воспитано страхом наказания.

Даже ее забота о собственных детях претерпела изменения. Адель не стала относиться к ним холоднее или равнодушнее. Но теперь ее нежность и забота сопровождались постоянно возраставшим чувством беспокойства. Если кто-то из детей хотя бы на пять минут исчезал из ее поля зрения, Адель необычайно расстраивалась. Заливаясь слезами, она начинала кричать, громко звала беглеца и не желала ничего слушать. Прогуляться с детьми по террасе или перед домом теперь можно было только с ее разрешения, но и оно не уберегало от вспышек материнского гнева.

– Они должны быть со мной! – кричала Адель. Одной рукой она судорожно хватала Нони, а другой прижимала к себе Лукаса, словно малышу отовсюду грозила опасность. – Нечего разлучать их со мной!

Попытки напомнить ей о ее же разрешении вызывали лишь новые упреки и служили новым поводом для слез.

У Адели был полный упадок физических и душевных сил. Изможденность и утомление стали ее постоянными спутниками. Утром она с огромным трудом вставала. Одевшись сама и одев детей, она тут же падала на диван от усталости и лежала не менее получаса. Покормив детей обедом, Адель снова была вынуждена прилечь, а короткие прогулки с детьми выматывали ее до крайности. Эти прогулки были их единственными визитами во внешний мир.

Лучше всего она себя чувствовала, когда плакала. Плач освобождал Адель от необходимости быть смелой, освобождал от решений и действий, лишь усугублявших ее жалкое состояние. Плакала она каждый день и ждала этого времени, как другие ждут обеда или возможности посидеть с рюмкой вина. Она рыдала тихо, но неистово, обхватив голову руками или прижимая к себе Нони и Лукаса. Выплакавшись, Адель ненадолго успокаивалась. Ей становилось легче. На какое-то время она освобождалась от мыслей о Люке и переставала бичевать себя за то, что увезла от него детей. Она часто думала, как повел бы себя Люк, не будь сейчас войны. Помчался бы на поиски? Забрал бы у нее детей, как это сделала она? Постарался бы вычеркнуть ее из жизни Нони и Лукаса, как она вычеркнула его? А потом все начиналось сначала. Адель опять принималась изводить свой разум и душу, наполняя их страданиями, чувством вины и раскаяния. Она снова ненавидела себя и ужасно боялась последствий того, что сделала летом.

Рождество и Новый год Седрик Рассел провел за городом, в доме своего недавнего возлюбленного, художника Бертрама Каллингфорда. Они познакомились в театре в один из редких приездов Каллингфорда в Лондон. Это было в самом начале войны. Седрик сожалел, что Бертраму сорок, а не меньше, однако возраст ничуть не влиял на обаяние художника и его изысканные манеры. К тому же, будь Каллингфорд помоложе, его бы наверняка взяли в армию. Этим аргументом Седрик нередко себя утешал. Сам Седрик избежал призыва. Он испытал громадное облегчение и даже странную, лишенную логики радость, когда во время медицинского осмотра у него выявили слабое сердце. Врач, осматривавший Седрика, был почти уверен, что причиной послужила тяжелая форма скарлатины, которой фотограф болел в детстве. Комиссия признала его негодным для действительной службы.

Что касается его сексуальных особенностей, они тоже сыграли свою роль, хотя и совсем незначительную. На призывной пункт Седрик явился в старом отцовском твидовом костюме, со щедро набриолиненными локонами. Его голос и манеры не стыковались с армейской действительностью. Неудивительно, что сержант, ведающий призывом, обрадовался не меньше Седрика, узнав о медицинских противопоказаниях.

Тем не менее Седрик хотел внести свой вклад в оборону страны и поступил санитаром в большую больницу. Больница находилась в районе Ист-Энда и была почти целиком заполнена жертвами немецкого блицкрига. Работа – к легкому удивлению Седрика – ему понравилась. Все пациенты его любили. Он их подбадривал, присаживался к ним на кровать, говорил о всякой всячине и рассказывал анекдоты. Молодым медсестрам он тоже нравился. Не каждый день встретишь мужчину, понимающего толк в косметике и прическах. Вдобавок он давал им весьма полезные советы по части отношений с их парнями. То, что нравилось рядовым медсестрам, не вызывало восторгов у их начальницы. Но поскольку Седрик очень хорошо справлялся с работой – болтовня и его шатания по больнице не в счет – и положительно влиял на моральный дух больных, все остальное ему прощалось.

– Конечно, это не совсем то, чем я привык заниматься, – признавался он Каллингфорду. – А еда! Просто ужас какой-то. И целую неделю глаз не на ком остановить. Все так серо и буднично. Правда, мне очень нравятся шапочки медсестер. На прошлой неделе я примерял. Мне идет.

В уилтширском загородном доме Каллингфорда они замечательно отпраздновали Рождество, но уже третьего января, в шесть утра, Седрику надлежало быть на дежурстве.

– Я даже боюсь представить, сколько раненых поступило в больницу после позавчерашнего жуткого налета, – сказал он Каллингфорду и признался, что хотел бы немного побыть один. – Моя квартира в ужасающем беспорядке. Не могу найти уборщицу. Там столько пыли, что я впадаю в отчаяние. А из-за бомбежек ее только прибавилось.

Соседом Каллингфорда был майор военно-морских сил, имевший некоторый запас бензина. Каллингфорд без особого энтузиазма согласился отвезти Седрика в Челси, где тот жил неподалеку от Милборн-Гроув. Фотограф принадлежал к весьма большому сообществу артистов и художников, любивших собираться в «Артистическом кафе» на Фулем-роуд, где почти рядом был знаменитый магазин тортов и пирожных. Невзирая на воздушные налеты, эти люди продолжали ходить в Сохо и театр «Сэдлерс Уэллз» и вообще вели себя так, словно главными причинами для беспокойства были сахар для кофе и хорошее место на галерке. Седрик любил повторять: «Жизнь – это очень длинная вечеринка». При всей его привередливости, он получал странное удовольствие, проводя ночи в бомбоубежищах, где развлекал людей песенками и страшными историями.

Седрик приехал в Лондон вечером, накануне дежурства. Войдя к себе в квартиру, он обнаружил подсунутую под дверь записку от Миранды Беннетт, редактора отдела моды журнала «Стайл». «Пыталась искать тебя у Берти, но там сказали, что ты был и потом исчез. Звонила сюда. Надо же, как ты был занят, если даже не слышал звонка! Позвони. Есть кое-какие странные новости».

Заинтригованный, Седрик тут же ей позвонил.

– Ты не поверишь. В сочельник мы получили бандероль из Парижа.

– Из Парижа? Как такое возможно? Это, наверное, от Филиппа? Как он?

– С ним было все в порядке… на тот момент. Как сейчас – не знаю. Вся соль в том, что бандероль шла из Парижа в Лондон целых полгода. Через Нью-Йорк и еще бог знает какие места. Он прислал замечательные снимки Парижа накануне немецкого вторжения. На Елисейских Полях сфотографировал крестьянина со стадом овец. И пустые улицы. Совсем пустые. Ни одной машины. Это так странно.

– Я бы с удовольствием взглянул на них. Но, дорогая, почему ты меня искала? Может, к снимкам приложено любовное письмо от Филиппа или…

– Такого письма там нет, но есть нечто другое. Слушай, почему бы тебе не заглянуть ко мне? Посидели бы, выпили. У меня потрясающий херес. Мама презентовала.

– Что? Тащиться в Редклифф-Гарденс? Нет, дорогая, благодарю покорно. Я только что вернулся из Уилтшира. Утомительная поездка с отчаянным занудой, который наверняка думал, что сейчас я прыгну на него и начну рвать его мешковатые грубые брюки. Как будто я горел желанием… А ты по телефону можешь сказать, что там еще, кроме снимков?

– Тогда тебе придется закрыть рот и внимательно меня выслушать, – ответила ему Миранда Беннетт.

Седрик раздумывал, стоит ли звонить Адели. Конечно же, бедняжку это взволнует до крайности. В последний раз он видел ее в октябре, когда она ненадолго приехала в Лондон. Седрик просто не узнал Адель. Все ее разговоры были только о Люке и о возможных опасностях, грозящих ему. Она без конца себя корила, что бросила его, увезя детей. Седрик осторожно предложил ей снова поработать для него. Адель тогда посмотрела на него так, словно он предложил ей выйти на панель в Сохо, и ответила категорическим отказом. Приятно будет подарить ей на Новый год хорошую новость. Но номера в поместье ее бабушки Седрик не знал. Придется звонить ее матери – этому дракону в облике женщины – и спрашивать номер. Наверное, лучше обождать до завтра… Что за черт? Опять сирены. Воздушный налет. Снова спускаться в подвал. Седрику этого очень не хотелось. Он сильно устал, а рано утром у него дежурство. Нужно успеть выспаться. Обычно немцы бомбили Ист-Энд. Вряд ли их потянет бомбить Челси. Подумав, Седрик решил не спускаться в подвал. Если уж будет совсем скверно, он залезет в индивидуальное укрытие под лестницей. Бертрам настоял, чтобы Седрик обзавелся этим монстром из гофрированного железа и пластмассы. Там он будет в полной безопасности и чудесно проведет время…

Адель решила уехать из Эшингема. Куда – она пока не знала. Но жизнь в Эшингеме с каждым днем становилась все невыносимее. Это стадо маленьких, радостно вопящих школяров. Эти шумные племянники и племянницы, вечно пытающиеся втянуть Нони и Лукаса в свои несуразные игры. В доме постоянно бывает масса чужих людей, что чревато опасностью для ее детей. А тут еще лорд Бекенхем со своими учениями. Тоже опасность, потому что Лукас завороженно глазеет на их балаган и порывается к ним присоединиться.

Рождество прошло – отвратительнее не придумаешь. Даже Венеция не смогла до конца понять, каково сейчас ее сестре. Поначалу Адель с нетерпением ждала, когда она вернется и привезет новорожденного сына, однако сейчас она уже не была столь уверена, что ей хочется видеть сестру и еще одного Уорвика. Венеция всерьез полюбила свою работу в «Литтонс». Помимо этого, ее терзали мысли о том, что сказать Бою и когда. Вдобавок Венеция искренне старалась отвлечь Адель от тягостных мыслей, не понимая, что эти мысли как раз и давали ее сестре смысл жизни. Уходя в них с головой, Адель обретала подобие безопасности.

Покоя – вот чего жаждала Адель. Абсолютного покоя. Тихого места, где нет ни немецких налетов, ни других людей. Она часами изучала дедовскую карту и решила: Сомерсет – это то, что ей нужно. Недалеко отсюда, поэтому много бензина ей не понадобится. К тому же у нее есть накопленные талоны на бензин. В Сомерсете нет крупных городов, а сельские районы немцы бомбить не будут. Она обоснуется там и тихо заживет вместе с детьми. Возможно, снимет домик и наконец-то обретет желанный покой. Разумеется, она оставит записку, чтобы родные не беспокоились. Но куда едет – этого она не напишет.

Разработав план бегства, Адель решила не тянуть с его осуществлением. На Рождество выпало много снега, но сейчас он почти весь растаял, и на дорогах можно было не опасаться заносов и гололедицы. Днем отъезда она выбрала субботу, 4 января. В доме было настоящее столпотворение. Постоянно приходили какие-то рабочие. Дед, как всегда по субботам, устраивал большие учения для отряда самообороны. Повсюду шмыгали мальчишки, особенно во второй половине дня, когда у них закончились уроки. Если кто-то и заметит ее отъезд, в чем Адель очень сомневалась, можно будет сказать, что она решила съездить в деревню за покупками. Вполне правдоподобно. А к вечеру, когда все посторонние уйдут и хаос, называемый школой, обретет относительный порядок, никто не будет даже отдаленно знать, куда она делась.

Разработка плана немного повысила ей настроение. Вечером, накануне отъезда, нужно будет незаметно перенести все ее вещи и вещи детей в машину, стоявшую в сарае. Машина была чужая. Адель выпросила ее на время. Вся эта процедура напомнила ей приготовления к бегству из Парижа. Адель усиленно гнала мысли об этом сходстве. Главное – делать и ни о чем не думать.

Нельзя, ни в коем случае нельзя двигаться. Это он очень хорошо знал. Стоит шевельнуться – и все, что осталось от дома, рухнет на тебя. Нужно просто ждать. Замереть, насколько возможно, и ждать. Похоже, с ним сейчас все в порядке. Конечно, вокруг сплошная темень, но в середине ночи по-другому не бывает. Самолеты улетели, звуки разрывов прекратились. Так что хуже уже не будет. Его вызволение – вопрос времени. Нужно дождаться утра или появления дежурных, которые после налетов ходят среди развалин и громко спрашивают: «Есть тут кто живой?»

Это он видел, и не раз, когда шел по развороченным улицам на работу в больницу. Очень часто первыми голос подавали домашние животные. В основном кошки. Кошки удивительно живучи. Была бы щель, кошка обязательно выберется наружу. Потом будет мяукать, объясняя, что ее хозяева остались завленными обломками. Кошки у него не было, зато у него был громкий голос. Едва только рядом появятся дежурные, он сразу привлечет их внимание. А утром он целым и невредимым выберется из-под завала. Нужно лишь спокойно пережить ночь. Он ведь даже не поцарапался. Все самое худшее – позади. Наверняка позади.

Выберется наружу, позвонит Адели, сообщит ей хорошую новость. Быть может, даже сам отвезет ей письмо. Но вряд ли у него будет время. Нет, он уговорит Адель приехать за письмом. Приятно будет взглянуть на ее лицо, когда письмо окажется у нее в руках. Возможно, он пригласит ее в «Кафе Рояль», и они проведут там изумительный вечер.