Наперекор судьбе Винченци Пенни

– Да, слава богу, – отозвалась Барти.

В любом случае ей хотелось уехать из Эшингема. Жизнь здесь нельзя было назвать счастливой. Страхи леди Бекенхем насчет поведения нового лорда Бекенхема оказались небеспочвенными. Напыщенный, высокомерный, он был напрочь лишен обаяния своего покойного отца. Его появление в Эшингеме обеспокоило арендаторов и угнетающе подействовало на слуг, а его постоянные жалобы на поведение мальчишек из эвакуированной школы возмутили даже терпеливого и покладистого мистера Докинза, и тот заявил, что возвращение школы в Дувр запланировано на лето и что он ждет не дождется возвращения на прежнее место.

Как и предрекала леди Бекенхем, отношения между Билли и ее сыном не сложились с самого начала. Вначале ряд мелких стычек, потом крупная, когда Билли отказался седлать новому лорду лошадь для утренней прогулки.

– Простите, ваша светлость, но я этого сделать не могу. Лошадь хромает, да и вы для нее тяжеловаты.

– Изволь делать то, что тебе велят, – заявил ему Бекенхем. – Седлай лошадь и воздержись от своих… персональных наблюдений.

– Простите еще раз, но эту лошадь я седлать не буду. В моих словах насчет лошадей никто еще не сомневался. Если вы не верите – спросите ее светлость.

– Да будет тебе известно: теперь ее светлость – это не моя мать, а моя жена. Она наверняка согласится со мной, что ты должен знать свое место и не оспаривать мои решения. Ты, Миллер, слишком много себе позволяешь. Я это замечаю не впервые. И лучше не зли меня и выполняй то, что я сказал.

К счастью для Билли и лошади, леди Бекенхем, тоже находившаяся в конюшне, слышала эту словесную перепалку.

– Джеймс, позволь тебя на пару слов, – ледяным тоном произнесла она. – А ты, Билли, сходи в дом за моим кнутовищем. – Она посмотрела вслед тяжело ступавшему Билли, а затем повернулась к сыну. – Как ты смеешь говорить с Биллом в таком тоне? Сегодня я впервые обрадовалась тому, что твой отец покинул этот мир. Мне даже не представить, насколько он был бы огорчен и ошеломлен твоим поведением. Я уже не говорю о том, что тебе совершенно наплевать на здоровье твоей лошади.

– Ему платят за то, чтобы он делал то, что скажут, – ответил Джеймс.

– Чепуха! Ему платят за его работу. А его работа – заботиться о лошадях. У тебя до сих пор сохраняется какое-то ошибочное представление, будто слуги – существа второго сорта, которые находятся в полном твоем подчинении. Это крайне вульгарная точка зрения, и если ты хочешь быть успешным владельцем Эшингема, советую тебе поскорее от нее избавиться.

– Мама, прошу тебя, обойдемся без воспитательных разговоров. Вот уж не ожидал, что ты станешь поддерживать новомодные дурацкие теории о «равенстве всех и каждого». У этого Миллера очень странные манеры. Похоже, он возгордился тем, что является братом Барти Миллер, или что-то в этом роде. Думаю, и его увечье тоже сыграло в этом немалую роль. Сомневаюсь, что мне нужен такой главный конюх. Он только щеголяет своим опытом и знанием лошадей.

– Он превосходно знает лошадей, – заявила леди Бекенхем. – И не в пример тебе умеет их чувствовать. С управлением конюшней он тоже всегда справлялся. Я не верю в «равенство всех и каждого». Люди отнюдь не равны. Социальное неравенство – лучшее тому доказательство. Но это не дает нам права пренебрежительно относиться к тем, кто стоит ниже нас. Обществу нужны люди разных слоев. Я сама нахожу нелепыми все эти разговоры о социальном братании. Но если мы требуем от слуг уважительного отношения к себе, то должны уважать их человеческое достоинство. Это был главный принцип нашего управления домом и поместьем. Мы с твоим отцом оба его придерживались.

– Вот и доуправлялись до полного разгильдяйства, – буркнул Джеймс. – Кстати, Сара того же мнения.

– Это меня ничуть не удивляет. Насколько помню, ее дед купил себе титул… А что касается этой лошади, если ты все-таки сядешь на нее, то потом пожалеешь. Билли прав: она заметно хромает. Конечно, это тебе решать. Но если после твоей прогулки она на полгода останется в стойле, мы оба тут ни при чем.

Через три недели после этого разговора Барти увидела Шепарда, сидевшего возле задней двери. Старик едва не плакал. Смутившись, он поспешно встал и локтем задел чашку с чаем, которую она несла.

– Ой, простите, миссис Миллер. – Как и все слуги, он считал, что рождение Дженны внесло изменение в статус самой Барти. – Ради бога, простите.

– Не волнуйтесь, Шепард. Подумаешь, опрокинули чашку. Я возьму другую.

– Это для вас «подумаешь». Представляю, как бы это не понравилось его светлости.

– Кому? – Барти никак не могла привыкнуть к существованию нового лорда Бекенхема.

– Лорду Бекенхему. Совсем недавно он сказал мне, что находит мою глухоту… «крайне затруднительной для общения». Я не отрицаю, что плохо слышу. Но его светлость… то есть…

– Настоящий лорд Бекенхем? – с улыбкой подсказала Барти.

Шепард был настолько подавлен, что даже не улыбнулся.

– Вот именно, миссис Миллер. Он всегда говорил четко и внятно. Он знал, что это у меня после контузии на той войне, и всегда терпимо относился к моему недостатку. И ее светлость, конечно, тоже.

Барти дружески потрепала старика по руке:

– Не переживайте, Шепард. Мы все это понимаем. Что-то не припомню, чтобы вы меня не слышали. Даже по телефону.

– Рад это узнать, миссис Миллер. Но вы всегда говорите очень внятно.

– А теперь успокойтесь. Сделайте себе чая. Мне тоже. И если не затруднит, принесите в Голубятню. Боюсь, я бы и ту чашку не донесла.

В тот же вечер она передала леди Бекенхем свой разговор с Шепардом, и та пообещала «что-нибудь придумать».

Адель решила: пора возвращаться в Лондон. Эшингем был для нее замечательным прибежищем. Но теперь, когда завеса ее горя начала рассеиваться, когда исчезли отчаяние и неопределенность, она почувствовала необходимость вернуться в реальную жизнь.

Ее карьера фотографа быстро развивалась. Если бы она принимала все заказы, то была бы обеспечена работой на пять дней в неделю. А она любила эту работу, по-настоящему любила. Именно здесь Адели виделось ее будущее счастье. Помимо снимков для журналов мод, она занялась репортажной фотографией. С «Лейкой» на плече она проходила мили по Лондону и окрестностям. Некоторые ее снимки были почти сразу же признаны лучшими. Красивые пейзажи. Фермеры на полях. Молочница с бидоном. Фоторепортаж из кузницы, где она провела целый день. Дети, играющие в солдат и лихо марширующие по лужайке. Многим запомнился ее снимок на платформе в Эмершеме, где толпа эвакуируемых разбегалась, спасаясь от подлетающих «Фау-1».

К великой радости Адели, несколько ее фотографий были опубликованы в журнале «Пикчер пост». Ценнее всего для нее было письмо из американского журнала «Лайф», где выражалось сожаление, что они не могут поместить ее снимок заградительных аэростатов над Слау, но с удовольствием ознакомятся с другими ее работами.

Она знала, что дети приживутся в Лондоне. Они все-таки еще достаточно малы, чтобы привыкать к какому-то одному месту. Нони любила Эшингем, но еще больше ей нравилось общаться со своими двоюродными братьями и сестрами. То же можно было сказать и про Лукаса. Книги интересовали его сильнее, нежели игры и игрушки.

– Потрясающе умный мальчишка растет. Весь в отца, – как-то сказала она Венеции.

Жить в родительском доме Адель не хотела и начала присматривать себе отдельное жилье.

– Мне бы такой же миленький домик, как у Барти, – говорила она сестре.

Она арендовала для себя ателье в Сохо. Мать неожиданно помогла с деньгами для аренды.

– Это хорошее вложение капитала, – сказала она дочери. – Меня очень впечатляет то, что ты делаешь.

Столь разительная перемена материнской оценки ее работы ошеломила Адель, и она едва смогла пробормотать слова благодарности. Впоследствии она поняла, в чем дело. В журнально-рекламном мире ее репутация была довольно высокой. Впервые в жизни Селия по-настоящему гордилась ею.

– Это заставляет и меня гордиться собой, – призналась она Венеции.

А Венецию волновало будущее Боя.

– Герой войны. Это его звездный час, – говорила она сестре.

Одна из газет напечатала фотографию Боя, участвовавшего в освобождении Брюсселя. Он стоял на фоне своего танка, окруженный плотным кольцом хорошеньких девушек, бросающих ему цветы и желающих его поцеловать.

– Думаю, мирная жизнь покажется ему ужасающе пресной. После всего, через что он прошел… не знаю, захочет ли он снова устраивать антикварные аукционы.

– Может, он согласится работать в «Литтонс»? – предположила Адель. – Мама считает, он добивается успеха во всем, за что берется.

– Нет уж, спасибо. Это мое маленькое королевство. Не хочу, чтобы он командовал мною, как своими солдатами. И потом, чем ему там заниматься? Мы делали бы одну и ту же работу. Возможно, он пойдет в отцовский банк. Впрочем, я пока не уверена. К нам и так скоро вернется Джайлз, еще одна наша головная боль.

– Да. Слышала, что он возвращается в «Литтонс».

– Вот-вот, – вздохнула Венеция. – Ждем со дня на день.

Леди Бекенхем сидела на террасе, наслаждаясь прекрасным утром и глядя на окрестный луг. Обильная роса делала его зелень еще ярче и насыщеннее.

– Вот что, Билли. Думаю, мне пора трогаться с места.

– Ваша светлость, вы собрались переезжать? – с ужасом спросил Билли.

Неужели теперь он останется один на один с капризным и вечно недовольным новым владельцем Эшингема?

– Да. Только ты не волнуйся. Я не буду покупать себе дом в деревне.

Такое казалось даже менее вероятным, чем ее желание отправиться вслед за лордом Бекенхемом.

– Рад это слышать.

Только вчера у него произошла очередная стычка с новым хозяином, и Билли даже признался Джоан, что подумывает уволиться.

– Я хочу перебраться на ферму. Займусь хозяйством. Если Джеймс согласится, выкуплю у него коттедж. Думаю, он согласится. Ферма ему все равно не нужна, а деньги нужны. Бекенхем мне кое-что оставил. Заберу своих лошадей и, естественно, Шепарда.

– Да-да. Понимаю, – пробормотал Билли, чувствуя, как ему в живот запихнули свинцовую гирю.

Уловив его состояние, леди Бекенхем улыбнулась:

– Пойдешь работать ко мне? Мне не помешает помощь и поддержка. Ты ведь в земледелии и прочих фермерских премудростях разбираешься ничуть не хуже, чем в лошадях. Если хочешь, то мог бы войти со мною в долю.

Лицо Билли стало пунцово-красным.

– У меня нет таких денег. А если бы были… я бы с радостью.

– Я об этом думала. В своем завещании я отписала тебе некоторую сумму. Надеюсь, ты знаешь.

– Мне?

– Да, тебе. Вряд ли кто-нибудь заслужил это больше, чем ты.

– Боже мой, – прошептал Билли, испытывая некоторое головокружение.

– И сдается мне, что денежки эти нужнее тебе сейчас. Тем более что я пока не собираюсь ложиться в могилу. Поэтому, если хочешь, я готова их тебе вручить. Меня восхищает, как ты справляешься со всеми жизненными тяготами. Особенно с недавними. Не так-то легко приспособиться к «новой эре» в Эшингеме.

– Совсем нелегко, ваша светлость.

– И что ты скажешь? Учти, с моей стороны это не благотворительный жест. Тебе придется работать как проклятому. Но я знаю: работы ты не боишься. Думаю, у нас с тобой получилась бы недурная команда.

– Я обязательно должен посоветоваться с Джоан. Но мне нравится то, что вы задумали.

– Отлично. Очень даже отлично. Там столько земли пропадает зря. Конечно, сейчас нам с пахотой не потянуть. Но мы могли бы завести стадо коров. Например, херенфордской породы. Это было бы замечательным вложением средств и увлекательным занятием.

Билли сидел, глядя на леди Бекенхем. Его лицо стало еще краснее. Затем он вынул носовой платок далеко не первой свежести и шумно высморкался.

– Знаете, ваша светлость, мне крупно повезло, что я потерял ногу и попал сюда, – вдруг сказал он. – Не представляю, как мне вас благодарить.

– Отблагодаришь добросовестной работой и тем, что не будешь делать вид, будто во всем соглашаешься со мной. Мне нужна твоя искренность, Билли, и чем старше я становлюсь, тем больше. Обещай мне это.

– Обещаю, – сказал Билли.

– Вот все и закончилось, – произнес Кит сухо, без каких-либо эмоций. Его лицо тоже оставалось бесстрастным.

Иззи посмотрела на него и выключила приемник, подумав, что передача только расстроит его. По радио без конца шли репортажи о праздничных событиях. На площади перед дворцом собирались тысячные толпы. Репортеры рассказывали, как премьер-министр Черчилль вышел из церкви Святой Маргариты в Вестминстерском аббатстве, где проходила благодарственная служба, и вернулся в палату общин. Потом он вышел на балкон Уайтхолла и произнес свои знаменитые слова: «Мои дорогие друзья, это ваша победа». Ликующая толпа запела «For he’s a jolly good fellow» [88] , чествуя своего героя – коренастого, полного, стареющего джентльмена. Рассказывали, что в тот день люди бежали рядом с его машиной, отцы поднимали малышей повыше, чтобы те впоследствии рассказали своим детям, что в День победы собственными глазами видели этого великого человека. Чтобы посмотреть на Черчилля, люди влезали на фонарные столбы и оконные карнизы. Потом с того же балкона собравшихся приветствовала королевская семья…

Это были те, для кого война закончилась благополучно.

– Да, – сказала Иззи. – Все закончилось.

– Ну и… хорошо, – вздохнул Кит.

– Кит…

– Что?

– Ты же знаешь, ты тоже помогал. Ты помог выиграть войну.

– Ты всерьез так думаешь? Неужели ты считаешь, что без Кита Литтона сегодня не было бы победы?

– Без одного Кита Литтона была бы. Но без десятков тысяч Китов Литтонов – нет. Кит, ты и твои боевые товарищи… вы были символом мужества и надежды. Вы как бы говорили остальным: не сдавайтесь.

– Это правда, – согласился он. – Я не сдавался. Но судьба меня сдала.

Иззи знала его настроение, как знала и бесполезность своих усилий разговорами отвлечь его от мрачных мыслей.

– Пошли гулять, – предложила она. – Идем. Сегодня такой замечательный вечер.

В школе, где училась Иззи, устроили каникулы по случаю праздника. Отец хотел, чтобы этот день она провела в Лондоне вместе с ним, но она сказала, что поедет в Эшингем.

– Киту в такой день будет тяжело. Я хотела бы быть рядом с ним.

– А как же я? – удивился Себастьян. – Я тоже хотел бы, чтобы ты была рядом со мной.

– Папа, у тебя полно тех, с кем ты можешь отпраздновать победу. А у Кита нет никого, кроме меня.

Они медленно шли к лесу. Это был их любимый маршрут. Как и всегда, Иззи держала Кита за руку.

– Прости меня, – сказала она.

– За что?

– Я понимаю: тебе, должно быть, сегодня тяжело по-настоящему радоваться.

– Почему же? Я рад. Потеря зрения – мелочь по сравнению с потерей жизни. За годы войны погибли миллионы мужчин, женщин и даже детей. Мы победили. Но какой ценой.

– Да. Но мы остались живы и должны жить дальше. Мы англичане, и мы… ты сражался за свободу Англии. И это главное.

– Наверное.

– Осторожно, здесь кочки.

– Давай присядем, – вдруг предложил Кит.

– Зачем?

– Я хочу кое-что сказать. И мне нужно сосредоточиться на словах, а не думать о каких-то кочках под ногами.

Иззи помогла ему сесть и села сама, терпеливо ожидая его слов.

– Я… хочу поблагодарить тебя, – начал Кит.

– За что?

– За твою громадную помощь. За твое терпение, когда я вел себя как свинья. За твое понимание. Ты всегда меня понимала. И за то, что сегодня ты здесь.

– Я знала, что в этот день тебе может быть трудно одному.

– Верно. Но кто еще подумал об этом? Уж никак не моя мать и не мой отец.

– Я думаю о тебе постоянно, – отозвалась Иззи.

– Знаю. И очень ценю твою заботу.

– Когда-то и ты очень много сделал для меня, – улыбнулась она.

– Я? Когда?

– Когда я была совсем маленькой, а папа был… не настолько добр ко мне.

– Это еще мягко сказано. Он вел себя с тобой просто отвратительно.

– Теперь я его понимаю. Ты ведь знал мою маму?

– Да.

– Она была очень красивой?

– Она была очаровательной. Я о ней часто вспоминаю, – вдруг признался Кит.

– Почему?

– Потому что все называют тебя точной ее копией. Это помогает мне представить тебя. Ужасно, что я не могу тебя увидеть.

– Почему ужасно? – спросила она.

– Иззи, я знаю… – начал Кит после долгого молчания, – тебя это немного шокирует. Но…

– Говори, Кит.

– Я… Дело в том… Я подумал… Наверное, мне не стоило этого говорить. Но… словом, я тебя люблю. Очень люблю. Тебе еще всего пятнадцать… Кстати, у меня есть для тебя подарок на день рождения.

– Кит, тебе вовсе не надо было…

– Надо. И я сделал. Я очень много об этом размышлял. Возможно, у тебя на этот счет будут совсем другие мысли. Но если наши мысли совпадают… Я хотел сказать, на следующий год тебе исполнится шестнадцать. И вот я подумал, мы могли бы всем сказать…

– О чем сказать?

Она спрашивала не из кокетства. Она затаила дыхание, поскольку не верила… не осмеливалась верить в то, что могла сейчас услышать от него.

– В дальнейшем… Возможно, когда тебе будет восемнадцать. Моя мать вышла замуж в восемнадцать.

– Замуж? Ты хочешь, чтобы я вышла за тебя замуж?

У нее закружилась голова. Иззи боялась упасть в обморок и даже закрыла глаза.

– Да, Иззи. Я хочу, чтобы ты вышла за меня замуж. Если, конечно, ты чувствуешь, что можешь взять меня в мужья. Я не имел права говорить с тобой об этом, не имел права просить. Но я очень тебя люблю. Без тебя я бы не смог пережить эти годы. И я совершенно не представляю, как проживу без тебя дальше.

– Кит, – прошептала Иззи, удивляясь, что плачет и улыбается одновременно.

– Тебя это ужасает?

– Ужасает? Что ты! Это удивительно. С тех пор как я что-то стала понимать в таких вещах, я мечтала об этом. Думала, как это было бы здорово. Как счастливы были бы мы. А потом… потом я выбросила это из головы, чтобы не уподобляться глупым школьницам, у которых голова набита разной чепухой.

Иззи даже не заметила, как произнесла последние слова, целиком подражая интонации своего отца. Но Кит заметил и улыбнулся:

– Это не такая уж чепуха. Наверное, я прошу у тебя слишком много. Ты же знаешь, с кем тебе предстоит жить. С парнем, который не видит.

– Но этот парень умеет писать удивительные книги. Очень успешный парень, надо сказать.

– Хорошо, не будем спорить. Естественно, ты ведь должна учиться дальше. В университете или в другом месте. Я бы не осмелился мешать тебе в этом.

– Кит! Неужели ты думаешь, что, если мы поженимся, я оставлю тебя и пойду в университет?

– Мы могли бы жить в Оксфорде, в доме, который раньше принадлежал твоей матери. Я думал об этом. Все это можно было бы устроить.

– Да! – с восторгом согласилась Иззи. – Надо же, ты позаботился и об этом.

– И как тебе моя идея?

– Это было бы просто потрясающе. Я еще никогда не чувствовала себя такой счастливой.

– Только никому ни слова. Пока тебе не исполнится шестнадцать. Иначе поднимется такая шумиха. Вся родня захлопает крыльями.

– Я никому не скажу.

– Иззи…

– Да?

– А можно мне тебя поцеловать? По-настоящему?

– Конечно можно. Только давай…

– Что?

– Давай уйдем подальше в лес.

– А зачем?

– Ну какой ты непонятливый, – удивилась Иззи. – Если это наш секрет, никто не должен видеть нас целующимися, правда? А здесь нас легко могут увидеть.

– Об этом я не подумал, – признался Кит. – Может, ты не хочешь целоваться?

– Очень хочу. Не надо откладывать на потом. Вставай.

Ночью Иззи лежала без сна и смотрела в темноту. Иногда она улыбалась, иногда ее лицо делалось серьезным. Она была зачарована своим счастьем. Ее давнишние мечты чудесным образом осуществились.

Кит ее любит. По-настоящему. Любит настолько, что хочет на ней жениться. Это было так удивительно. Все произошедшее в этот день было невыразимо удивительным.

И может ли что-то или кто-то им помешать? И почему кто-то должен им мешать? Особенно если они подождут до ее восемнадцати лет. Киту тогда будет двадцать восемь. Он на десять лет ее старше. Когда она была совсем маленькой, эта разница казалась ей такой громадной. А сейчас, ну что такое десять лет?

Иззи знала, что ее отец был значительно старше ее матери. И Оливер тоже выглядит намного старше Селии. Десять лет ничего не значат. Совсем ничего. А они с Китом терпеливые. Они дождутся, даже если ей придется ждать до двадцати одного года. Конечно, так долго ждать незачем. Многие девушки выходят замуж в восемнадцать. Например, старшие сестры нескольких ее школьных подруг.

Но как это чудесно, как удивительно. Кит, ее герой, ее возлюбленный. До чего же он красив и обаятелен. Интересно, представляет ли он это? Кит, умный, храбрый Кит ее любит. Любит! В школе никто из девчонок еще не был влюблен. Во всяком случае, в ее классе. Они по-глупому мечтали о разных кинозвездах вроде Кларка Гейбла и Кэри Гранта, но не о реальных людях. Правда, Джоанна Хамфрис говорила, что в канун Нового года какой-то мальчик ее поцеловал. Но Иззи была уверена, что тот мальчишка явно не умел целоваться так, как Кит. Его поцелуй – это что-то потрясающее. Реальность превзошла самые смелые ее мечты. Внутри все как-то странно шевелилось. Появились какие-то незнакомые ощущения. Теперь она знала: кинозвезды целуются не так, как в жизни. Они больше слюнявят губы, чем целуются. А у них с Китом был настоящий поцелуй. Они стояли в укромном уголке леса, обнявшись. И она чувствовала: у них есть право на любовь. На такую удивительную любовь…

Боже, какая же она счастливая! Невероятно счастливая…

Она и дальше будет счастливой… до конца жизни.

Глава 45

– Леди Селия, боюсь, у него был сердечный приступ.

– Что?

– Сердечный приступ. Сомнений нет.

– Но… – Она взглянула на бледного, неподвижно лежащего Оливера. Лицо мужа было спокойным и даже умиротворенным. – Но он… Я хотела сказать…

– Я понял. Он жив. И держится молодцом. Во многом это и ваша заслуга. Это ведь вы настаивали, чтобы он занимался особыми упражнениями, и держали его на диете. Для человека его возраста, и учитывая его тогдашний инсульт, здоровье у него просто прекрасное. Однако было бы неразумно игнорировать случившееся. Я отнесся бы к этому приступу как к напоминанию матери-природы.

– Напоминанию о чем?

– О необходимости снизить скорость. Уже время. Ему незачем каждый день появляться в «Литтонс». И пора бы научиться слегка на все плевать. У вас с ним сейчас замечательное время. Вы могли бы пожить для себя, побольше отдыхать. Вам вовсе не обязательно продолжать работать в таком темпе.

Селия с ужасом посмотрела на врача. Из всего, что пугало ее в жизни, самой пугающей, пожалуй, была перспектива затяжного отдыха. Работа составляла смысл ее жизни, придавала жизни красочность и вдохновение. Работа разгоняла ее депрессии, сражалась с отчаянием, наполняла сердце радостью, а тело – энергией. Отдых был скучным и утомительным занятием. Селия признавала краткие промежутки отдыха, когда требовалось восстановить силы после особо напряженной работы. Но потом ей становилось тоскливо, и она начинала чувствовать себя как на затянувшемся званом обеде, полном занудливых гостей.

Всю свою жизнь она работала. Усердно, упорно, со страстью. Работа приносила ей счастье в те моменты, когда все остальное лишь множило неудачи. Она шла на работу, зная, что там обретет успокоение, удовлетворение и живительный глоток воздуха. Врач был не первым, кто давал ей рекомендации «сбавить обороты». Она вежливо слушала, когда ей предлагали ограничить круг своих обязанностей или хотя бы работать чуточку меньше. Взамен ей советовали путешествовать, обзавестись каким-нибудь хобби, уделять больше времени общению с детьми и внуками. Селия с трудом понимала, о чем идет речь, словно с ней говорили на иностранном языке или на каком-то усложненном диалекте. Сказанное она воспринимала как полную бессмыслицу. Жизнь состояла из работы и успеха, в меньшей мере – из личной славы. Если ее лишить всего этого, она попросту умрет.

Она знала, что Оливеру все это видится в несколько ином свете, и очень боялась возможных последствий для себя…

Жизнь все более утомляла Оливера. Он ненавидел новое здание, куда переехал издательский дом, – современную постройку вблизи Оксфорд-стрит, почти рядом с восстановленным универмагом «Джон Льюис». «Литтонс» занимал три нижних этажа, а три верхних арендовала какая-то машиностроительная компания. Оливер чувствовал себя здесь чужеродным элементом и ужасно страдал от этого. Дом родителей Селии на Керзон-стрит ему тоже не нравился, но там хотя бы существовал определенный стиль. Это здание с квадратными помещениями без карнизов, без реек для картин и каминов, с унылыми прямыми коридорами и безликим вестибюлем, который приходилось делить с упомянутой компанией, – все это казалось ему неподобающим местом для издательства. Ему очень хотелось, чтобы «Литтонс» переехал в прекрасное здание на Гросвенор-сквер, но там арендная плата была втрое выше.

– Об этом, папа, не может быть и речи, – сказал ему Джайлз. – Нам сейчас и так тяжело. Не все ли равно, в каком здании работать? Это никак не отражается на качестве выпускаемых нами книг.

– Я бы не говорил об этом с такой уверенностью, – ответил сыну Оливер.

Для него потеря здания на Патерностер-роу была равнозначна потере близкого человека, и он откровенно горевал по разбомбленному дому. Его сердце по-прежнему находилось там. Там же были и его мысли. Он не мог заставить себя забыть прекрасный особняк, с которым его связывало более тридцати лет жизни, и не мог удержаться от слез, вспоминая те времена. Оливер навел справки о возможности строительства на прежнем месте, но это пока не значилось в планах городских властей.

Нынешнее здание нашел для «Литтонс» Бой Уорвик, который теперь занимался недвижимостью. Вернувшись с войны, он мучительно искал, чем бы ему заняться. Мирная жизнь казалась пресной и скучной для его беспокойной натуры. Однажды, отправившись прогуляться, он забрел в разрушенный квартал и заметил, с какой лихорадочной скоростью там начинается новое строительство. И тогда он начал покупать земельные участки, действуя тихо и осмотрительно: несколько домов в одном месте, еще пару в другом. Где-то он начинал строительство, а другие участки просто придерживал. Венеция с гордостью сообщила Адели, что в ее муже пробудился талант торговца недвижимостью. Узнав, что два участка уже куплены, Бой покупал тот, что находился между ними, и ждал. Ждал появления крупной фирмы, заинтересованной в застройке целого квартала. Потенциальные застройщики поднимали цену выкупа. Бой ждал еще немного и, когда, по его мнению, цена достигала своего максимума, продавал им участок.

– Очень умная стратегия, – с восхищением говорила Венеция.

Как и отец, Венеция мечтала о здании на Гросвенор-сквер. Дом 45 на Клэрис-стрит она тихо ненавидела. Но она внимательнее, чем Оливер, относилась к бухгалтерским ведомостям и потому не поддавалась на отцовские уговоры.

А Джайлзу на Клэрис-стрит нравилось. Современное здание, без излишеств, подходящее для современного, хорошо налаженного книжного бизнеса.

Вот только в самом издательстве не ощущалось ни современности, ни тем более налаженности книжного бизнеса.

Книжная торговля испытывала тяжелые времена. Война закончилась, но конца проблемам военного времени пока не было видно. Лимит на бумагу сохранялся, и квоты были урезаны еще сильнее, чем прежде. По Англии прокатилась волна забастовок. Люди, вернувшиеся с войны, ожидали большего, чем страна могла им предложить. Стоимость бумаги заметно возросла, а сроки выпуска книг существенно замедлились.

Теперь считалось вполне приемлемым, если путь от подачи рукописи до публикации книги занимал год. В книжных магазинах спрашивали определенные книги, которых там не было. Это разочаровывало читателей. На книги до сих пор распространялись требования военного времени, что сказывалось на их внешнем виде. Они существенно проигрывали глянцевым и красочным американским книгам, пользовавшимся большим спросом.

Упомянутые проблемы были общими для всех издательств. Но в «Литтонс» хватало и собственных проблем.

Самой серьезной проблемой был постоянный конфликт между сверхосторожной, реакционной позицией, занятой Оливером и Эдгаром Грином, и позицией Селии, основанной на изучении спроса, интуитивном чутье и готовности к серьезному риску. Эту позицию поддерживали Барти и другие молодые женщины из числа редакторов. Рукописи перспективных авторов Оливер с Эдгаром либо отвергали с ходу, либо устраивали по ним затяжные дебаты. Кончалось тем, что эти книги выходили в других издательствах, которые держали нос по ветру и умели реагировать быстрее.

Разработанные Венецией схемы сделок и рекламных кампаний Оливер и Джайлз отвергали, называя их вульгарными, безвкусными и дорогостоящими.

«Меридиан времен» и сага о Бьюхананах, которые в прошлом принесли «Литтонс» изрядные доходы, уже не пользовались большим спросом. Главным направлением в литературе стал беспощадный реализм. В романах вроде «Змеиной ямы», «Берлинских рассказов» Ишервуда или «Консервного ряда» Стейнбека мир представал без прикрас. Такие романы, как «Милосердие и благосклонность», с их ностальгией и сентиментальным юмором, были уже не ко времени.

Барти нашла для маленькой Дженны прекрасную няню, а сама целиком включилась в работу. Ведомая своим редакторским чутьем, она предложила купить права на публикацию двух произведений. Первое было романом ужасов, пронизанным черным юмором, второе – сугубо реалистичным повествованием о тяжелой жизни семьи, отчаянно стремящейся приспособиться к послевоенным условиям. Оба ее предложения были отклонены.

– Мне очень жаль, Барти, – сказала ей Селия. – Раньше я просто заплатила бы из своих денег, но сейчас не смогу. Стоимость слишком велика.

Двое молодых редакторов, чувствуя, что их энергия и инициатива никому не нужны, стали подыскивать себе другую работу. Одна получила предложение из «Макмиллана», вторая – из «Касселла». Селия с огромным трудом уговорила их повременить с уходом.

Джей по-прежнему находился в армии. Его демобилизация затягивалась на неопределенный срок, где самой ранней датой был канун Рождества. Селия была этому даже рада: еще один молодой, нетерпеливый талант, который явно взбунтуется против старой гвардии.

Селии вполне хватало проблем с Джайлзом. Тот вернулся в «Литтонс» сразу же, как смог уйти из военного министерства. Война сделала его уверенным, но прежнее раздражение и недовольство остались при нем.

Это раздражение стало повседневным состоянием Джайлза. Иногда его гнев бушевал внутри, иногда прорывался наружу. Джайлза злили зримые успехи Венеции. Естественно, его злило, что Барти вновь оказалась в фаворе и стремилась проводить собственную редакторскую политику, которая пользовалась поддержкой Селии. Сам Джайлз мог рассчитывать на поддержку отца и Эдгара Грина, но такое решение он считал временным. Его взгляды не во всем совпадали с их взглядами. Джайлзу требовалось пространство и более надежные тылы для выстраивания собственной карьеры.

В «Литтонс» он начинал с ученика. Теперь ему уже сорок. За его плечами тяжелая война, где он проявил себя умелым командиром. Командовать он не разучился. Он привык принимать решения и отдавать распоряжения, привык к полному послушанию своих подчиненных. Вернувшись в издательство, Джайлз увидел, что здесь продолжают спорить и пререкаться. Для него такое положение вещей было невыносимым. Решение, которое ему виделось, было предельно простым. Его отец стар и уже не может, как раньше, эффективно управлять издательством. Джайлз, будучи старшим сыном и первым наследником, имел все основания занять отцовское место. Всякий раз, когда он слышал об удачной сделке, заключенной Венецией с книжным магазином, или об удивительном молодом авторе, отысканном Барти, всякий раз, когда мать говорила, с каким нетерпением ждет возвращения Джея, Джайлз воспринимал это как пощечину и в нем вспыхивала бессильная злоба, словно ему опять показали его место.

Подавленное состояние Джайлза сказывалось и на общем климате «Литтонс». Оливер это чувствовал, сознавая, что ничем не может помочь сыну. Его это угнетало ничуть не меньше, чем Джайлза.

– По-моему, он доволен, что у него появился веский повод для ухода, – сказала Себастьяну Селия. – И в то же время он совсем не хочет уходить.

– Меня это не удивляет.