Наперекор судьбе Винченци Пенни

Ее очень охотно приглашали едва ли не на все светские приемы. Она и сама оставалась устроительницей таких приемов и превосходила большинство своих соперниц. Эмералд Кунард была вынуждена расстаться со своим громадным домом на Гросвенор-сквер и перебраться в «Дорчестер». В «дорчестерские меблирашки», как называли ее нынешнее жилье злые языки. Финансовое положение леди Коулфакс стало настолько тяжелым, что она, сохранив свои обеды по средам, брала с гостей небольшую плату.

Приемы на Чейни-уок не утратили великолепия, чего нельзя было сказать о подаваемом угощении. Но омлет с крольчатиной – яйца заменил яичный порошок – казался амброзией в обществе Эдит Ситуэлл или Сесила Дей-Льюиса. Хозяева усаживались по обеим концам стола: неизменно элегантная Селия, неизменно интеллектуальный и все такой же задиристый Оливер и их прекрасная дочь Венеция. Говорили, что ее талант проявился далеко не сразу, однако успехи в издательских делах заставили родителей рассматривать Венецию в качестве будущей главы издательства. Словом, корона Литтонов неожиданно обзавелась новым бриллиантом, сиявшим теперь среди гостей.

В запасе у «Литтонс» была еще одна книга, которой они прочили успех. Ее публикацию наметили на весну. Конечно, идеальным временем была бы предрождественская пора, но все упиралось в нехватку бумаги. Книга поражала своим обаянием и оригинальностью сюжета. Чувствовалось, что ее писал человек, несомненно, талантливый и обладающий чувством юмора. Читавшие невольно сравнивали ее – разумеется, не по стилю и не по содержанию – с произведениями современного классика – автора цикла романов «Меридиан времен», которыми зачитывались и взрослые, и дети.

Новая книга была романом для детей. Увлекательным, захватывающим. В ней автор описывал свою Англию: миролюбивую, прокладывающую путь к миру без войн. Название у нее было довольно простым – «Правь, дитя!». Дети и взрослые, получившие возможность прочесть ее еще до выхода в свет, мгновенно подпадали под ее благотворные чары, что не мешало им весело смеяться и испытывать воодушевление. Взрослые зачитывались до глубокой ночи, дети – тоже; с той лишь разницей, что им приходилось читать под одеялом, при свете фонариков.

Автором книги был молодой военный летчик Кристофер Литтон, трагически ослепший в своем последнем воздушном бою.

– Адель! Тебя к телефону.

Ну вот, опять у нее внутри все замерло. И так всякий раз. Это был не Люк, но этого человека ей было слышать почти столь же приятно.

– Моя дорогая, мы отчаянно нуждаемся в вашей помощи, – послышался в трубке мелодичный голос Седрика.

– Седрик, но я вам уже говорила: я не могу поехать в Лондон.

– Нет, дорогая. Не в Лондоне. Мне нужна ваша помощь там, где вы сейчас живете.

– А-а, понимаю, – растерянно сказала Адель, хотя ничего не поняла.

Вскоре все выяснилось: Седрику заказали снимки для журнала «Харперс базар».

– Моя нога еще не до конца зажила, и в больнице толку от меня мало. Так что я вернулся к своей привычной работе. Эти новые твидовые костюмы – такая безнадежная скучища. Мне просто стыдно фотографировать девушек в этих нарядах в студии. И тут я вспомнил, что вы рассказывали мне о ваших потрясающих успехах на бабушкиной ферме.

– Седрик, это не совсем так, – возразила Адель, начиная раздражаться.

– Дорогая, вы потрясающе выглядели бы даже в угольной шахте. Словом, я собираюсь привезти девчонок в поля и леса и сфотографировать их за простым и здоровым трудом. Например, в процессе сенокоса.

– Седрик, сенокос давно уже прошел. Даже урожай с полей собран.

– Но поля, думаю, никуда не делись. Мне хотелось бы приехать к вам и устроить съемку на природе. Было бы здорово, если бы вы подготовили соответствующие деревенские атрибуты. Плуг и все такое.

Адель ответила, что ей нужно спросить бабушку, но та вряд ли будет возражать.

– Замечательно. Лучшего места, чем ферма вашей бабушки, невозможно придумать.

Они приехали через неделю: три фотомодели, редактор отдела моды, Седрик и его помощник. Адель забронировала им номера в биконсфилдской гостинице.

– Седрик, в другое время я с радостью поселила бы вас в поместье, но сейчас это невозможно, – объяснила ему по телефону Адель. – К нам из Дувра переехала школа, и дом полон малолетних сорванцов…

– Какая ужасная новость! Это надо понимать как завуалированный отказ?

– Нет. Это объяснение, почему вам придется жить в гостинице.

– Наверное, мальчишки будут крутиться возле нас. Из них может получиться неплохой живой реквизит.

– Мальчишки в это время будут на занятиях. Седрик, я очень прошу вас ограничиться неодушевленным реквизитом в виде тракторов и плугов, – довольно жестко сказала Адель.

Только еще не хватало, чтобы мистер Докинз потом сцепился с Седриком!

Наутро к поместью подъехал роскошный бледно-голубой «бентли». Оттуда выскочил ослепительный Седрик в светлых слаксах и блейзере.

– Седрик, где вы ухитряетесь доставать такую одежду? – со смехом спросила Адель, обнимая фотографа. – И кто снабжает бензином вашу прожорливую машину?

– Нашу работу считают важной и выделяют дополнительные лимиты. Скидываемся талонами на бензин. Рад, что вам понравился мой наряд. Правда, элегантные штучки? От Берманса. У меня там есть приятель. Иногда у них бывают распродажи. Эти вещи достались мне считайте что даром. Они были в непотребном виде после бомбежек. Все в грязи. Но мне удалось отдать их в чистку, и теперь они как новенькие. Это их первый выезд на природу. Идеальный наряд для тенниса или для постановки какой-нибудь комедии из жизни обитателей загородных домов. Как вы думаете? Мне эта одежда показалась наиболее подходящей для сегодняшней съемки.

Краешком глаза Адель заметила в окне мистера Докинза. Вид у директора школы был весьма ошеломленный.

– Вполне подходящая одежда, – сказала она Седрику. – А где же ваша редактор отдела моды?

– Бедняжка заболела. Лежит пластом в гостиничном номере. Говорит, что вчера вечером чем-то отравилась в ресторане. По-моему, она просто перебрала. Но когда она услышала, что с нами будете вы, то сразу успокоилась.

– Польщена, – усмехнулась Адель. – Но я целую вечность не участвовала в съемках.

– Это не имеет значения, дорогая. Ваш потрясающий вкус остался при вас.

– Хорошо, буду стараться изо всех сил. А теперь идемте. Бабушке не терпится познакомиться с вами. Она меня даже спросила: «Он не из пикси?» [79]  Думаю, она имела в виду эльфов.

– Дорогая, нельзя быть такой жестокой.

Поначалу съемки шли очень успешно. Приехавшие девушки позировали, сидя на тракторе, выглядывали из дверей конюшни, стояли среди деревьев. Адель уже давно не помнила себя такой счастливой. К привезенным нарядам она добавляла то, что хранилось в оружейной комнате: шарфы, пояса, куртки. Одна из девушек влезла на забор, и Адель, почти не задумываясь, удачно дополнила эту сцену шапочкой, позаимствованной у пробегавшего мальчишки. Кадр получился великолепный.

И вдруг случилось то, чего никто не ожидал. Седрик с каждым часом становился все тише и отрешеннее. Потом он и вовсе побледнел и скрылся в кустах, а когда вышел оттуда, его лицо было уже не белым, а зеленым, под цвет травы.

– Тысяча извинений. Напрасно я оговорил Лоретту. Похоже, мы с ней оба отравились. Это мясо в ресторане показалось мне несколько подозрительным. Ничего страшного. Через пять минут я буду в полном порядке.

Напрасно Седрик рассчитывал за пять минут справиться с желудочным отравлением. Еще через полчаса его пришлось отвезти в дом и уложить. Фотографу было так плохо, что он не обращал внимания на любопытных мальчишек, снующих из класса в класс.

– Адель, это ужасно, – стонал он. – Это просто ужасно. Нам сегодня обязательно нужно закончить съемки, а у нас осталось еще три сюжета. Может, через час я приду в норму… О боже, опять. Где тут у вас туалет?

Из туалета он вернулся еще более ослабленным и лег.

– Что же нам делать? Мы и так уже выбиваемся из графика. Зачем я вчера ел это чертово мясо? – Седрик закрыл глаза, провел рукой по вспотевшему лбу, потом снова открыл их и дрожащим голосом сказал: – Дорогая, придется вам заканчивать съемку вместо меня.

– Мне? Седрик, но я не смогу.

– Сможете. Обязательно сможете. Это совсем нетрудно. Джейсон определит вам выдержку. Вам нужно лишь продумать композицию снимков. Придать им шарма. У него напрочь отсутствует художественное восприятие… Боже, я снова вынужден вас покинуть.

Это действительно оказалось нетрудным. Конечно, Адель сама не смогла бы рассчитать выдержку, но ее художественное восприятие не утратило своей остроты. Недаром она столько лет работала с Седриком и другими фотографами и знала, как с помощью обычных вещей сделать необычную композицию. Словом, она обладала тем, что Седрик называл «магией».

Особое удовольствие ей доставил последний снимок, который она сделала ближе к вечеру. Адель намеренно снимала против света. На ее снимке три фотомодели шли за тяжеловозом шайрской породы, тащившим плуг. На всех троих были клетчатые твидовые костюмы от Уорта, подогнанные по фигуре. Их головы украшали фетровые шляпы. Туфли Адель заменила им высокими сапогами, найденными все в той же оружейной комнате. Сапоги никак не гармонировали с твидовыми костюмами, но Адель знала: этот нарочитый диссонанс окажется успешным.

Замерзшая, уставшая, но крайне возбужденная своим успехом, она зашла к Седрику, которому стало чуточку лучше.

– Думаю, в редакции снимки понравятся, – сказала она.

Снимки не просто понравились. Они произвели настоящий фурор. Художественный редактор позвонил Адели и сообщил, что снимок с шайрским тяжеловозом они дадут на развороте.

– Эти тяжелые, грубые сапоги – настоящая находка.

Потом он спросил, хочет ли она, чтобы ее имя было упомянуто.

– В качестве стилиста? – спросила Адель.

– Адель, дорогая, не разыгрывайте из себя наивную девочку. В качестве фотографа. Вы это вполне заслужили.

Адель сказала, что очень польщена этим предложением, и поблагодарила редактора. Интересно, смог бы кто-нибудь в Эшингеме оценить важность слов, которые она только что услышала по телефону? Увы, таких людей рядом не было.

Глава 36

– Я ему все-таки расскажу. Я решил.

– Нельзя. Помнишь, что мама говорила? Ему сейчас и так забот хватает. А когда он вернется домой, это будет для него отличным сюрпризом. И потом, это ведь не твой секрет.

– Это вообще не секрет.

– Нет, секрет.

– Ру, хватит молоть чушь. Ну как ребенок может быть секретом? Думаю, ему будет приятно узнать. Он любит младенцев. Он мне сам говорил, когда Эми родилась. А Фергал уже подрос. Даже не младенец. Приятно знать, что они снова любят друг друга, правда?

Ру молчал. За свою недолгую жизнь он научился делать вид, что согласен со старшим братом, хотя такое бывало не всегда. Лучше промолчать, потому что Генри всерьез задумал написать отцу. По лицу чувствовалось. Возможно, Генри прав. Он почти взрослый. Вон как вытянулся, и голос ломается. Он все больше становился похож на отца. Ру, сильно скучавший по Бою, иногда даже вскакивал, когда Генри неожиданно входил в комнату. Ему казалось, что это отец.

Ру, как и Генри, теперь тоже учился в Итоне. Он вспомнил, как весной они впервые уезжали из Эшингема вместе. Оба нарядные, в итонской форме, делавшей их взрослее. Они сидели в машине и небрежно махали провожающим. Джоан Миллер была не единственной, кто провожал их со слезами на глазах.

– Надо же, как незаметно они выросли, – говорила она стоящему рядом лорду Бекенхему (тот даже не стеснялся своих слез). – Кажется, еще вчера они бегали в коротких штанишках.

– Дети, моя дорогая, всегда вырастают незаметно. Я буду очень скучать по сорванцу Ру. Кадетский корпус понес невосполнимую потерю. А какого прекрасного солдата я бы из него сделал.

– В общем, так: я напишу ему этим же вечером, – твердо заявил Генри. – Если проболтаешься маме, шею сверну.

– Я очень редко ее вижу, чтобы проболтаться, – с оттенком грусти ответил брату Ру.

И это было правдой. Чтобы заглушить все свои личные невзгоды, Венеция работала как одержимая, и последние недели пребывания Ру в Эшингеме не заставили ее почаще приезжать туда. Венеция в большей или меньшей степени взяла на себя обязанности ММ. Она планировала и рассчитывала бюджет, занималась продажей и рекламой книг. Книготорговцы ее любили. Им импонировала ее кокетливая манера общения. Венеция умело сочетала легкий флирт с твердым отстаиванием интересов «Литтонс». Как и ее мать, она не тратила впустую ни свое, ни чужое время. Венеция обладала безошибочным чутьем, зная, где, кому и как подать ту или иную книгу. Если в одном магазине она с жаром говорила о достоинствах нового романа, то в другом намеренно упоминала о нем лишь вскользь. Эта работа ее ничуть не тяготила. Книжное дело процветало, и спрос на книги превышал предложение. Книжные магазины, пережившие «воздушный блицкриг», всегда были полны народу. Издатели оказались в совершенно новом положении, когда им приходилось лимитировать поставки книг тому или иному магазину.

Венеция двигалась от успеха к успеху, что вселяло в нее уверенность в себе. Они с матерью великолепно сработались. Селия обладала настоящим талантом передавать часть своей работы тому, кому доверяла. А Венеции она доверяла целиком и полностью. Их общей проблемой все сильнее становился Оливер, которому откровенно не нравился их коммерческий подход к изданию книг. Тесные отношения, установившиеся между женой и дочерью, ему тоже не нравились.

Оливер, как всегда, говорил очень мало, а битвы, которые считал важными, выигрывал за счет своего упрямого, молчаливого неприятия.

– Я с этим не могу и не хочу соглашаться, – обычно говорил он.

Его лицо становилось непроницаемым, и Селия с Венецией понимали: дальше спорить бессмысленно и лучше употребить это время на что-нибудь полезное. Потеря здания «Литтонс» сказалась на нем сильнее, чем на остальных. У Оливера произошло то, что называется пространственной дезориентацией. Он с трудом выдерживал пребывание на Керзон-стрит. Оливер чувствовал, что лишился прошлого, лишился своего наследия. Здание «Литтонс» всегда было такой же частью его жизни, как и дом на Чейни-уок. Он с раннего детства привык просиживать там часами, впитывая легенды, историю и атмосферу этого места. Полки, уставленные книгами, были фоном его жизни. Если бы его с завязанными глазами привезли в «Литтонс», он по звукам и ощущениям точно сказал бы, в какой части здания и на каком этаже находится.

Потеря всей документации ударила по нему ничуть не меньше, чем потеря редких книг и склада в подвале. Оливеру всегда нравилась возможность проследить историю каждой книги от ее замысла до публикации. Это позволяло ему чувствовать свои корни. Он любил просматривать старые контракты и письма. Для него это было столь же важно, как для Селии – свидетельства о рождении детей, их первые локоны и башмачки. Керзон-стрит была для «Литтонс» временным пристанищем, но никак не домом.

Оливеру отчаянно недоставало ММ. Ее молчаливой и безусловной преданности семейному делу. Их объединяла общая история. Сестра была его стойкой, хотя и осторожной союзницей. Она знала, как он относится к книгам, и понимала, какое отвращение вызывает у него курс на откровенную коммерциализацию издательства, взятый Селией и Венецией. Но ММ теперь появлялась на работе далеко не каждый день; хорошо, если два дня в неделю. И то она приезжала достаточно поздно, а уезжала рано. Она уверяла, что с ней все в порядке, однако это явно было не так. Никто не знал, чем она больна. Они с Гордоном быстро и умело отметали все расспросы о ее состоянии. Но у ММ был очень нездоровый цвет лица и такая же болезненная худоба. Она быстро уставала. Просто не верилось, что когда-то эта женщина могла работать сутками напролет.

ММ утверждала: виной всему ее бессонница и тревога за Джея. Оливер и Селия оба уцепились за это вполне правдоподобное объяснение. Настоящую причину ММ и Гордон договорились не раскрывать как можно дольше. У ММ обнаружили рак желудка. Диагноз она восприняла со своей всегдашней стойкостью и потребовала, чтобы врач сказал, сколько ей осталось. «Максимум – полгода», – был ответ врача.

– Адель, тебе письмо.

– Спасибо.

Наверняка из «Вога». Они обещали ей заплатить. Деньги были бы весьма кстати, тогда бы она…

– Боже мой! – воскликнула Адель, увидев конверт.

– В чем дело? – удивилась леди Бекенхем.

Но Адель уже бежала к себе, зажимая в руках драгоценный коричневый конвертик, похожий на те, в каких приносили телеграммы. Только этот конверт был с символом Красного Креста и немецкой надписью: «Deutsche Rotes Kreuz». Адель не могла без содрогания смотреть на штемпель с готическим шрифтом, но главное находилось внутри. Адель открыла конверт. Там были не просто слова. Там были слова, написанные рукой Люка, а не скопированные чужой рукой, как произошло с ее письмом. Слова удивительные, удивительные слова: «Mignonne. Письмо запоздало. Мой ответ – тоже. Пиши снова, письмо я возьму у мадам Андре. Je t’aime, je t’embrasse, je t’adore. Люк» [80] .

Письмо пришло через Женеву, откуда его переслали в лондонское представительство Красного Креста, а дальше оно двигалось обычным образом. На конверте была английская почтовая марка. Адель посмотрела на дату. Письмо Люка добиралась до нее пять месяцев. Пять нескончаемых, мучительных месяцев. А с момента ее письма к нему прошел целый год.

Адель не сразу поняла весь смысл, вложенный в скупые слова. Значит, Люк съехал с их прежней квартиры. Как же она не подумала о таком варианте? Тогда это вполне объясняло и запоздалое получение Люком ее письма, и его задержку с ответом. Должно быть, добрейшая мадам Андре переслала ему письмо. Или он вернулся в их квартиру. И он был жив. С ним по-прежнему все было в порядке…

В тот же день Адель поехала в Биконсфилд.

Ее второе письмо было короче. О чем писать, если многое, очень многое оставалось невозможным?

Je t’adore aussi [81] . Mam’selle Адель.

Она подала текст письма и семь пенсов, даже не пытаясь вытирать слезы.

– Большое вам спасибо, – как и в прошлый раз, сказала она служащей.

Прежде чем ехать домой, Адель нашла скамейку и села, подставив лицо осеннему солнцу. Она читала и перечитывала письмо Люка, а слезы текли и текли у нее по щекам.

Моя самая дорогая!

Знаю, что моя просьба достаточно преждевременна, но я так сильно тебя люблю, потому и пишу об этом. Быть может, к моему окончательному возвращению домой ты согласишься на помолвку? Дни и недели, проведенные с тобой, и эта последняя удивительная ночь были не просто самыми счастливыми в моей жизни. Все это далеко превосходило наиболее смелые мои мечты. Думаю, мы могли бы быть счастливы вместе и прожить очень хорошую жизнь. Прошу тебя, Барти, спокойно и внимательно подумай над моими словами и ни в коем случае не считай, будто я тороплю тебя с ответом. Боюсь, времени у нас более чем достаточно. Или, лучше сказать, надеюсь.

Горячо любящий тебя,

Джон.

Барти читала эти строчки со смешанным чувством счастья и страха, который вызывали у нее все признания Джона в любви и его просьбы. Она очень надеялась, что страх постепенно рассеется, однако он лишь нарастал, змеей вползая ей в голову и сердце. Этот страх лишал ее покоя и даже самых невинных жизненных удовольствий.

Она не раз твердила себе, что бояться глупо. Она любит Джона, Джон любит ее. Они идеально подходят друг другу. У них схожие взгляды, им нравятся одинаковые развлечения, они совершенно не тяготятся друг другом. Ей было легко представить счастливую жизнь с Джоном. У них были бы дети, но он ни за что не стал бы требовать, чтобы она пожертвовала карьерой ради семьи. Ее работа не вызывала бы у него презрительных усмешек, и он не завидовал бы ее успехам.

Это была бы спокойная, насыщенная жизнь, где каждый старался бы сделать другого счастливее. Она вошла бы в эту жизнь радостно и уверенно, зная, что ей не угрожают никакие случайности. И не было бы ни страха, ни ревности, ни обмана. Не было бы яростных требований ее внимания. Ей не пришлось бы обдумывать каждый свой поступок, даже самый пустяковый, и терзаться, будет ли это правильно воспринято. Помимо разумных ограничений, накладываемых браком, она была бы свободна. У нее сохранилась бы свобода быть собой.

Но все эти убедительные доводы почему-то не помогали. Страх оставался.

– Майор Уорвик, вам письмо.

– Благодарю, капрал. Так. Судя по почерку – от моего старшего сына. Он мне всегда исправно пишет.

«Чего не скажешь о его матери», – мысленно добавил Бой, вскрывая конверт. Венеция не утруждала себя письмами ему, а когда все же удосуживалась написать, то не выходила за рамки новостей о детях и своей работе в «Литтонс», которая затягивала ее все сильнее. Ей представлялось, будто она чуть ли не руководит издательством. Скорее всего, обычная работа секретарши, только приукрашенная и поданная родителями ей на блюдечке, чтобы чем-то занять великовозрастную дочку. А еще – дать ей уважительную причину, чтобы торчать в Лондоне. Конечно, Эшингем и дети – это так скучно.

Бой начал читать.

Дорогой папа!

Надеюсь, у тебя все хорошо. Мы всегда с большой радостью читаем твои письма и очень тобой гордимся. Когда мы читали про то, как 8-я армия отбила Тобрук, мы радовались как ненормальные. Мы в то время снова находились в Эшингеме, нам разрешили поехать туда на несколько дней. Прадед объяснял нам все подробности сражения. Он начертил нам карты тех мест и Каттарской впадины. Он сказал, что это было похоже на боксерский ринг, где обе стороны сошлись в поединке. Нам его объяснения очень понравились.

Здесь у нас все просто замечательно. Ру Итон понравился. Он уже вошел в команды по регби и крикету. Бокс ему тоже нравится. В его учебном отряде он прямо звезда. Я все время за ним присматриваю. Надеюсь, до серьезных стычек с мальчишками у него не дойдет. Конечно, всего не предусмотришь, но пока он с ними ладит. Эми и Элспет пошли в нашу бывшую школу. Так что флаг Уорвиков продолжает реять над нею. Но обе ноют и мечтают учиться в настоящей девчоночьей школе.

Прадед продолжает муштровать свой отряд самообороны. Оборонительные укрепления возле поместья – просто фантастика! Кроме тех дежурств, что были, он ввел еще одно – в предрассветных сумерках. Ему все говорят, что вторжение крайне маловероятно. Прадеда это очень огорчает. Он до сих пор мечтает о настоящем сражении. Я его очень люблю, но иногда прадеда заносит. Он тут недавно написал письмо в «Таймс» насчет так называемых универсальных костюмов. Их теперь везде шьют, чтобы экономить ткань. Прадед узнал, что к таким костюмам полагаются жилетки, вот и разразился гневным письмом в газету. Он считает, что никаких жилеток не надо и вообще мужчины могут обойтись без новых костюмов. Прадед писал, что свой костюм носит с 1925 года и тот у него как новый. Словом, прадед был жутко доволен своим письмом.

Я тебе писал, что Билли Миллер, брат Барти, женился на местной девушке по имени Джоан. Это было в прошлом году. В сентябре у Джоан должен родиться ребенок. Она говорит, что будет двойня.

Эми у нас просто потрясающая наездница. Выделывает такие прыжки. Прабабушка ею очень гордится. Они постоянно катаются вместе. Прабабушка молодец. Я не знал, сколько ей лет. Адель сказала, что нашей прабабушке за восемьдесят, а она по-прежнему несколько часов в день работает на ферме. Там сейчас полно девушек из «Земледельческой армии». Некоторые очень даже симпатичные.

Адель стала веселая. Она в Эшингеме делала снимки для какого-то журнала мод. Их там напечатали. Снимки очень понравились, и ее попросили сделать еще.

Насколько я знаю, дядя Джайлз сейчас на Сицилии. Тетя Хелена приезжает в Эшингем, но очень редко. Джей пока в Англии. Ну, я так думаю. У него вроде такая служба… Сам понимаешь. В Рождество мы познакомились с его девушкой Тори. Очень красивая. Барти так и служит в ЖВТК. Ей нравится. Похоже, у них там очень интересно.

А еще все взрослые жутко радуются, потому что Кит написал книжку. Все его поздравляют с успехом. Говорят, книжка очень интересная. Сам я ее не читал. Она еще не напечатана. Есть только эти… как их… корректурные гранки. Это такой специальный термин издательский. Может, мне тоже пойти в «Литтонс», когда вырасту? Но мне больше нравится банковское дело. Наверное, я пошел в твоего отца и моего деда. Мне очень легко дается математика. И история. Искусство тоже, конечно, интересно. Правда, это больше для девчонок, но мне все равно нравится. Я тут много играю в регби, но я не в лиге Ру. Не слишком-то приятно, когда тебя побивает младший брат, но я к этому привыкаю.

В прошлое воскресенье за нами приезжала мама. Мы по ней соскучились. Она очень много работает в «Литтонс» и почти не выезжает из Лондона. По-моему, в Лондоне все-таки опаснее, чем в Эшингеме, хотя сейчас бомбят поменьше. Работа маме очень нравится. Выглядит она замечательно.

И это еще не все новости. Я много думал, написать тебе или нет, но потом решил написать, потому что другие тебе об этом не напишут. Прабабушка и дед оба считают, что ты должен знать. Я слышал их разговор. Они сказали, что и ММ того же мнения. Я тоже. Мама запретила нам писать тебе об этом, поскольку у тебя и так разных забот хватает. Но тут я ее не понимаю: чего из этого делать секрет? Словом, новость такая: мама родила ребенка. Сейчас он уже подрос. Ему год. Симпатичный такой мальчишка, веселый. Очень похож на Ру. Зовут Фергалом. Представляю, как мама рассердится, когда узнает, что я тебе написал, но дальше скрывать это от тебя просто нечестно. Я попытался представить себя на твоем месте. Хотел бы я знать? Я решил, что хотел бы. И потом, чего тебе волноваться? Малыш сейчас в Эшингеме. Нэнни с ним возится, и все помогают. Так что у тебя нет никаких причин для волнений.

Ну вот, вроде все написал. Правда, длинное письмо получилось? Ответь мне сразу же, как только сможешь. Береги себя.

Твой любящий сын Генри

Бой несколько раз перечитал письмо сына, и с каждым разом его злость возрастала. Как Венеция смела так с ним поступить? Родить ребенка и ничего ему не сказать! Это просто чудовищно. Боя удивляло, что ни у кого в Эшингеме не нашлось смелости сообщить ему.

А его бывшая женушка даром времени не теряла. И ведь ни словом не обмолвилась, что в ее жизни появился какой-то мужчина. Постаралась все сохранить в тайне. Вероятно, он сейчас тоже в армии. Но не в такой дыре, как Северная Африка, а в Лондоне или где-то поблизости. Тогда ее работа в Лондоне – очень удобная маскировка. Детям она, наверное, внушила, что ребенок – от их отца. Они и сами так подумали. Все-таки еще малы и не понимают, что такое развод. Тем более что он постоянно появлялся у них дома. И потом, они с Венецией договорились: при детях вести себя так, словно ничего не случилось. Ее счастье, что ребенок похож на Ру. То есть похож на Венецию. Будь у него светлые волосы и голубые глаза, вот бы она покрутилась, придумывая объяснения! А что за дурацкое имя она дала малышу? Фергал! Глупее ничего не придумала!

Бой чувствовал себя как после хорошей встряски. Стало быть, она закрутила с тем парнем почти сразу же, как он покинул Лондон. И роман успешно развивался. Ребенку сейчас год. Значит… Бой лихорадочно произвел подсчет… Значит, ребенок был зачат через два или три месяца после его последней ночи с Венецией. А он-то думал, что та ночь для нее очень много значила. Какой же он был дурак! Абсолютный, непроходимый дурак. Говорил ей тогда, что по-прежнему ее любит и хочет воссоединения. Слава богу, никто не знает про их недолговечное воссоединение. Крайне недолговечное. С кем же Уиллоби-Кларк ее тогда видел? Бой ругал себя за то, что гордость не позволила ему поподробнее расспросить друга. Теперь уже не спросишь. Эту тайну Уиллоби-Кларк унес с собой в могилу. Боже, сколько прекрасных друзей ты растерял за эти полтора года, Бой Уорвик!

Война – грязное занятие. Абсолютно грязное. Бой был по горло сыт Северной Африкой с ее жарой и кровососущими насекомыми. Черт бы подрал этих ненасытных тварей! Конечно, сейчас боевой дух английских войск укрепился. Окинлек, их новый генерал, вроде толковый вояка. Возвращение Тобрука и Бенгази воодушевило их всех, и тем не менее люди устали. Устали и разочаровались. Вот и он чувствовал себя уставшим и разочарованным. А еще – невыразимо несчастным. Ведь он, Бой Уорвик, ждал совсем не этого, когда клялся защищать короля и родную страну. Он никак не думал, что жена, с которой он восстановил отношения, обманет его через несколько недель после ее клятвенных заверений в своей любви к нему. Он не ждал, что она родит ребенка от любовника и что у нее даже не хватит смелости сообщить об этом бывшему мужу.

Бой посмотрел на часы. Еще час до обеда. Ему надо выпить. Несколько порций. А потом написать Венеции и сказать ей… Бой подозвал сержанта, исполнявшего роль бармена в офицерском баре, и велел принести еще порцию виски. А что он ей может сказать? Они ведь официально развелись. Юридически Венеция имела полное право вступать в интимные отношения с другим мужчиной и рожать ребенка от этого другого. Нужно притушить эмоции и спокойно подумать. Взять хотя бы ту ночь. Он тогда поддался на искренность слов Венеции. Как же, она со слезами в голосе говорила, что по-прежнему любит его. Возможно, она просто хотела по-доброму проводить его на войну, чтобы он уехал с легким сердцем. Конечно, с его стороны глупо было верить ей, но, кроме этого вранья, она не сделала ничего плохого. С самого первого года их совместной жизни он постоянно давал ей повод для развода. Если теперь он напишет гневное письмо, то выставит себя еще большим дураком. Он должен оставаться спокойным и хладнокровным, как и надлежит офицеру. Написать ей поздравление и ясно дать понять, что такие события скрывать от него не следовало. Даже пожелать больших успехов. Может, предложить ей рассказать детям правду? Нет, не стоит. Сейчас не то время. Возможно, после войны, когда она, надо думать, захочет выйти замуж за того парня.

Боже, до чего же это все дерьмово!

Бой заказал третью порцию виски, выпил, а затем поплелся на обед.

Глава 37

– Думаю, ему следовало бы приехать домой. Конечно, если это возможно.

– Вот именно, если возможно. – Произнесено это было очень усталым голосом.

– Я все понимаю. Я боялся, что угасание будет быстрым. А она угасает еще быстрее. Если он хочет успеть попрощаться с ней…

– Да, конечно. Я сделаю все, что в моих силах. Это будет первым, чем я займусь утром.

– Разумное решение. Возвращайтесь к ней. Не надо меня провожать.

– Благодарю вас. За все.

– Жаль, что не могу сделать больше. Я уже сказал медсестре: вводить столько морфина, сколько потребуется.

– Еще раз спасибо.

Больше всего Гордон боялся, что последние дни ММ будут сопровождаться непереносимой болью. К счастью, она почти не испытывала боли, но большую часть времени находилась в забытьи, вызванном действием лекарств.

Ее душевное состояние было спокойным и даже безмятежным. Единственной ее тревогой оставался Джей. ММ беспокоилась за сына и за то, чтобы самой не оказаться для него источником беспокойства. Она не хотела быть обузой ни для кого.

ММ настояла, чтобы сыну ничего не сообщали о ее болезни.

– Как он будет выполнять свои армейские обязанности, если голова у него постоянно занята мыслями обо мне? В этом нет никакого смысла. Если он приедет домой, тогда все равно узнает. А пока убедительно прошу вас ничего ему не говорить.

И Джей, горячо влюбленный в Викторию, практичеки все свои нечастые увольнительные проводил с ней, месяцами не показываясь дома.

Его не насторожил переезд ММ в Эшингем. Конечно, его матери надо наконец хорошенько отдохнуть. И потом, она так и так постепенно отходила от дел. Гордон любил загородную жизнь. Наверное, сумел-таки уговорить мать.

ММ удивлялась самой себе. В иное время она бы ни за что не поехала в Эшингем. Они с Гордоном были вполне счастливы у себя в Хэмпстеде. Но ее болезнь прогрессировала. ММ теряла силы и порою ощущала боль. Вот тогда-то ей вдруг очень захотелось в Эшингем.

– Только, пожалуйста, не думай, будто я отдаляюсь от тебя, – произнесла ММ, касаясь руки Гордона. – Ничего подобного. Но там я чувствую свои корни. Особенно сейчас, когда здания «Литтонс» больше нет. Мы там жили после рождения Джея. Там он провел детство, после… после того, как я встретила тебя. И…

– Дорогая, не надо больше ничего говорить. Я понимаю. Да и у меня немало счастливых часов тоже связаны с эшингемским коттеджем.

– Сейчас в нем живут работницы «Земледельческой армии», – сказала ММ. – Мы не вправе требовать, чтобы для нас освобождали коттедж. Но Голубятня свободна. Ты поговоришь с леди Бекенхем?

– Обязательно.

Слушая просьбу Гордона, слушая его усталый, измученный голос, леди Бекенхем вспоминала, как двадцать пять лет назад с такой же просьбой к ней обращалась Селия. Как и тогда, она сказала, не задавая лишних вопросов:

– Я согласна. Приезжайте в любое время. Только известите меня заранее.

Леди Бекенхем даже не спросила, зачем ММ понадобилась Голубятня.

Естественно, она знала. Они все знали. Гордон сообщил Селии и Оливеру. Оба были шокированы, оба не могли сдержать слез и удивлялись его мужеству и спокойствию.

– Если у нее хватает мужества, я не должен отставать, – ответил Гордон. – Сама она не хотела вам говорить. Боялась лишних эмоций. Она хочет, чтобы все было как можно тише и спокойнее. Без шума и театральности. Так она сказала.

Селия заставила себя улыбнуться:

– Да. Театральность совсем не в духе ММ. Мы известим остальных.

– Только не говорите детям. И волновать Джайлза и Боя тоже не вижу смысла.

– А Джей? – спросила Селия, хотя знала ответ.

– Сейчас не стоит. Пока она сама не почувствует, что… пора.

В Эшингем ММ и Гордон приехали в мае и провели там счастливое лето. Основную часть времени ММ полулежала на террасе, смотрела на бегающих мальчишек, слушала лорда Бекенхема, беседовала с Китом, восхищалась успехами Эми в искусстве верховой езды. Селия старалась найти время, чтобы навестить ее, и каждый раз была шокирована скоростью угасания старшей сестры Оливера. ММ уже не могла есть обычную пищу. Вначале ее держали на жидкой диете, затем перевели на внутривенное питание. Ей наняли постоянную сиделку, для которой нашли комнатку в доме. ММ категорически не желала переселяться из Голубятни. Селию это злило, но она старалась не показывать своего недовольства.

Голубятня и впрямь была плохо приспособлена для постоянного проживания. Готовить там было негде и не на чем. ММ среди ночи могло что-то понадобиться, и тогда Гордон или сиделка шли в дом. Но одно дело – пройтись при луне, и совсем другое – идти под дождем по мокрому лугу. Однако ММ была вполне счастлива в Голубятне. Уколы морфина, снимавшие боль, вызывали у нее нечто вроде спокойной, отрешенной эйфории, и она погружалась в воспоминания о счастливых днях, проведенных здесь вместе с новорожденным Джеем. Через какое-то время ей стало трудно добираться до террасы. И тогда Гордон поставил ей в огороженном садике шезлонг, и ММ лежала на нем, греясь на солнце. Там она читала или разговаривала с приходившими ее навестить.

Одним из любимых ее собеседников был Кит. Он развлекал ММ, держа ее в курсе всех событий, происходивших в доме. Кит не сетовал, если она вдруг погружалась в молчание и просила помолчать и его. Он очень много говорил о своей книге. Признавался, насколько странно, что он не может почитать книгу, которую сам же написал, но говорил, что ему читали окончательный, отредактированный вариант и он ему понравился.

– Я хотел бы увидеть и обложку. Мама рассказала, как она выглядит. Мне понравилась идея: ребенок, который держит в руках земной шар. Ты, наверное, ее уже видела.

– Пока не видела, но твоя мама обещала привезти эскиз. Она так гордится тобой, Кит.

Селия очень гордилась младшим сыном и радовалась за него. Ее радовала как сама книга, так и перемены в поведении Кита, вызванные созданием книги. Селии казалось, что он неожиданно вырос. Несчастного, отчаявшегося мальчишку сменил молодой человек, который если и не был целиком счастлив, то был вполне доволен своей нынешней судьбой. Писательский талант, пробудившийся в Ките, удивлял его ничуть не меньше, чем остальных. Кит больше улыбался, чаще смеялся и, ко всеобщей радости, с нетерпением ждал публикации своего первого романа, живо интересуясь каждой новостью, привозимой матерью.

– Кит – прирожденная знаменитость, – сказал Селии Оливер. Потом он вдруг улыбнулся – резко, насмешливо; эта улыбка хорошо была ей знакома – и добавил: – Даже не представляю, в кого он пошел.

Шумиха, поднятая вокруг книги Кита, была вполне оправданной. По мнению ММ, он написал замечательный роман. Ее лишь огорчало, что она не дождется публикации, отложенной до Рождества.

– Знаешь, Кит, книга действительно удалась, – сказала ему ММ. – Ты можешь собой гордиться.

– Я вполне доволен.

– Этого мало. Ты должен быть очень доволен собой. Очень… доволен.

ММ начинала уставать от разговора. Кит почувствовал это по голосу. Подождав немного, он наклонился и нежно поцеловал ММ в щеку. Она улыбнулась и полусонным голосом произнесла:

– Твой… отец… он должен быть очень рад за тебя.

– Думаю, так оно и есть, – ответил Кит. – Ведь он занимается изданием моей книги.

– Да. Да, конечно. Да, Оливер тоже.

ММ умолкла, погрузившись в забытье. Ее слова никоим образом не показались Киту странными. Во всяком случае, они были ничуть не более странными, чем все то, что она говорила в последние недели…

Известие о болезни ММ глубоко потрясло и невероятно опечалило Барти. Она полюбила эту женщину сразу, как только познакомилась с ней. Барти восхищалась прямотой и рассудительностью ММ, чего недоставало остальным Литтонам. С Джеем Барти связывали годы жизни в Эшингеме и особенно та судьбоносная ночь в больнице, когда она несколько часов подряд читала ему «Меридиан времен», не давая погружаться в смертельно опасное забытье. И теперь эта женщина, наделенная практической сметкой, обладающая своеобразным мрачноватым юмором, постепенно уходила из жизни. Такое не укладывалось в голове. Барти навещала ММ всякий раз, когда удавалось получить увольнение, и, к своему немалому удивлению, рассказала ей про Джона.

– Я нахожу его совершенным во всем, – заявила Барти, впервые придя к ММ в Голубятню.

– Тогда тебе очень повезло, – улыбнулась ММ. – Подарок судьбы. Ты должна держаться за этого человека.

– Да, – согласилась Барти. – Да… Наверное, должна.

– Если ты называешь его совершенным, тогда в чем дело? – резко спросила ММ. – Может, он считает тебя недостаточно совершенной?

– Что вы, – улыбнулась Барти, – по его мнению, я намного совершеннее его. Он… знаете, он просил меня о помолвке с ним.

«Какой интересный выбор слов, – подумала ММ. – Не предложил ей выйти замуж, а всего лишь попросил о помолвке».

– И что же ты ему ответила?

– Я сказала, что подумаю.

– Барти, я тебя не понимаю. Почему? Если ты называешь этого человека совершенным…

– Почему? Сама не знаю. Хочу убедиться.

– Если ты хочешь убедиться, значит продолжаешь сомневаться, – сказала ММ.

– Вы действительно так думаете? – спросила Барти.

– Мне незачем перед тобой лукавить.

– Понимаете, рядом с ним я чувствую себя счастливой. Это так странно. Я себя не понимаю.

Они помолчали, потом ММ спросила:

– Тебе мешают мысли о другом мужчине? О том американце?

– Наверное, да. Я не могу…

– Не можешь его забыть?

– Я его никогда не забуду, – призналась Барти. – Это просто невозможно. Я уверена, что и вы всегда помнили отца Джея.

– Ты права.

– Но здесь еще что-то. Я словно не могу… отпустить его.

– Ты же сама говорила, что тот человек – мерзавец. Во всяком случае, с тобой он поступил как мерзавец.

– Да, – спокойно ответила Барти. – Со мной он действительно поступил как абсолютный мерзавец. Мерзавец с примесью безумия. Точнее, с изрядной долей безумия. И с ним я не была счастлива. Но, ММ…

– Это только ты можешь решить, – начала ММ. – И тебе нужна уверенность. Могу тебе сказать, Барти: надежность – великое качество для совместной жизни. Ты говоришь, что Джон способен подарить тебе спокойное счастье. Такое счастье я обрела с Гордоном. Абсолютный покой и счастье.

– А с отцом Джея?

– Там в основном был секс, – ответила ММ. – Наверное, тебя шокирует слышать такое из моих уст.

– Ни капельки, – засмеялась Барти. – Я просто… удивлена.

– Еще бы ты не была удивлена! Молодежь всегда думает, будто это их поколение изобрело секс. Джаго был большим выдумщиком по этой части. Напористый, даже грубый. Да ты, наверное, знаешь.

– Нет. Откуда мне знать?

Барти была очень удивлена. ММ ни разу не говорила с нею об отце Джея. Вроде даже имени не упоминала.

– Джаго был строителем. Я его просто обожала. Умом его природа тоже не обидела. У нас была замечательная совместная жизнь, хотя… мы никогда не жили вместе. Вряд ли мы бы ужились. Как я уже сказала, я его просто обожала. Говоря языком близняшек, абсолютно обожала. Но я не представляла себе брака с этим мужчиной. Начать с того, что у нас с ним были бы совершенно противоположные взгляды на воспитание Джея. А вот Гордон – это настоящий подарок судьбы. Он благодать, дарованная мне. Истинная благодать. У нас была настоящая совместная жизнь. Мне ненавистна мысль, что через какое-то время он останется один.

– Мы все будем присматривать за ним. – Барти наклонилась и поцеловала ММ. – Обещаю.