Наперекор судьбе Винченци Пенни

Но это был Лоренс.

Он пустил вход все свое искусство манипуляции, включая чин, обаяние и откровенный обман. Лоренсу удалось не только добраться до той части, где служила Барти, но и, что самое удивительное, добиться для нее краткосрочного увольнения.

– Я отпускаю вас, сержант, но только до восемнадцати ноль-ноль.

– Как тебе это удалось? – плача и смеясь, спрашивала Барти, когда они вышли от командира. – Как ты вообще сумел сюда добраться?

– Видишь ли, даже в американской армии полковник пользуется определенным влиянием.

– Но ведь ты даже не настоящий полковник.

– Не надо так громко. Здесь об этом никто не знает. К тому же я им сказал, что ты моя жена.

– Лоренс, – тяжело выдохнула она. – Лоренс, как ты мог…

– Еще я сказал, что у меня есть для тебя неприятные новости, о которых я хочу сообщить тебе лично.

– Лоренс, а вот это уже совсем скверно. Нельзя врать о подобных вещах, когда вокруг и так…

– Я не соврал, – едва слышно ответил он. – Как принято у вас говорить, боюсь, новости действительно неприятные. Разумеется, письмо было адресовано тебе. Но я сразу понял, что может находиться внутри, и потому вскрыл конверт.

Рассерженная и шокированная его бесцеремонностью, Бати не без страха взяла у него конверт. Это был армейский конверт. Оттуда выпало ее письмо к Джону и письмо его командира, с прискорбием сообщавшего о гибели Джона Маннингса. Значит, ее письмо пришло, когда Джона уже не было в живых.

– Даже не знаю, почему мне так грустно, – сказал Лоренс, обнимая плачущую Барти. – Но мне действительно очень грустно. Я грущу и за тебя, и вместе с тобой.

– Когда гибнут люди, всегда грустно.

– Казалось, я должен бы сейчас испытывать совсем другие чувства. Не получается. Мне его жаль.

– Спасибо, Лоренс. Ужасная новость. Меня утешает, что он хотя бы не…

– Да, он так и не узнал.

Они добрались до городка Плейден и остановились в местной гостинице. Барти до сих пор недоумевала, как Лоренсу удалось обойти все строгости нынешнего времени.

– Я поехал поездом, но сойти в Рае мне не разрешили. Я сошел на следующей станции и вернулся пешком. Подумаешь, несколько миль. Я их даже не заметил.

– Лоренс, спасибо тебе за этот приезд.

– Не будем отвлекаться, – сказал он, и на его лице впервые за все это время появилась улыбка. – Эта была не единственная причина моего приезда. Просто одно совпало с другим. У меня есть и другие новости.

– Какие?

– Завтра я уезжаю.

– Во Францию?

– Да. Похоже, у них нашлась там для меня работа.

Барти была слишком усталой и шокированной, чтобы испытывать сейчас какие-то чувства. Она просто посмотрела на Лоренса, а потом коснулась рукой его лица.

– Мне ведь нельзя ни о чем тебя спрашивать?

– Почему же? Спрашивай, если хочешь, – великодушно разрешил он. – Вряд ли ты потом помчишься звонить нацистскому командованию. Я тебя слушаю.

– Нет, – покачала головой Барти. – Вряд ли я хочу знать подробности. Лучше я буду воображать, что ты по-прежнему в безопасности. Сидишь себе в Лондоне, в моем… в нашем доме.

– Хорошо сказано! Я люблю наш дом. Все наши дома. А теперь – несколько сюрпризов для тебя. Мне не хотелось, чтобы весь день проходил в стенаниях и слезах. Обожди меня здесь, я скоро вернусь.

Барти послушно ждала. Через несколько минут Лоренс вернулся с бутылкой шампанского в ведерке со льдом.

– Шампанское я привез с собой. Не очень верилось, что в здешней дыре может остаться шампанское. Но у них еще не перевелся лед… Бери фужер. Выпьем за нас. За что пьем? Предлагай. Может, за мистера и миссис Эллиотт?

– Лоренс…

– Сюрпризы еще не закончились. Я должен был сделать тебе этот подарок раньше, но мешали некоторые обстоятельства чисто технического свойства. Дай мне руку.

Барти протянула ему руку. Лоренс улыбнулся, как мальчишка, вынул из кармана коробочку, раскрыл.

– Лоренс! Ой… что это? Я понимаю, что кольцо, но…

– Это не просто кольцо. Это особенное кольцо. Оно принадлежало моей матери. Отец подарил ей его в день их помолвки. Мне пришлось стащить одно из твоих колец и передать ювелирам Картье, чтобы они подогнали под размер твоего пальца. У тебя пальцы совсем исхудали, – добавил он тоном строгого отца. – Есть надо побольше.

– Я… даже не знаю, что сказать.

– Знаешь.

– Я люблю тебя. Это правильные слова?

– Вполне правильные.

Кольцо отличалось от тех колец, что обычно дарят при помолвке. Вместо одного крупного камня на нем был цветок из камней: аквамарин, окруженный мелкими бриллиантами в тонкой оправе из розового золота.

– Отец рассказывал, что выбирал это кольцо под цвет ее глаз. У моей матери были удивительные глаза…

– Такие же, как у тебя? – спросила Барти.

– Нет. Зеленее.

– Как у Мод? – спросила она, не подумав.

– Мы можем не портить этот день?

Теперь перед ней был другой Лоренс: мрачный и хмурый. Барти потянулась к нему и поцеловала:

– Прости меня. Я не хотела.

– Знаю, – с заметным трудом произнес он.

– Лоренс, я тебя очень люблю. Ты сделал мне такой редкий, драгоценный подарок. Подарил кольцо своей матери. Я знаю, как ты им дорожишь. Мне даже не найти слов, чтобы выразить свою благодарность.

– Никакая другая женщина не имела бы права носить это кольцо.

– Возможно. Но это такой подарок… Я просто ошеломлена. Мне действительно не хватает слов.

– Я тебя люблю независимо от слов, – сказал Лоренс.

– Я буду носить это кольцо постоянно, не снимая. До тех пор, пока живу.

– А вот это очень хорошее обещание.

Барти села, глядя то на кольцо, то на Лоренса. Она улыбалась, а потом вдруг снова заплакала. Она оплакивала гибель Джона, которого все-таки любила, пусть и не так сильно и совсем по-другому. Она плакала, сознавая жестокость его гибели и одновременно радуясь, что он так и не узнал о ее предательстве. Все это она рассказала Лоренсу.

– Как ты думаешь, это очень гадко с моей стороны?

– Меня бесполезно спрашивать. Хорошая и добродетельная у нас ты. А я настолько гадкий, что едва ли смогу дать надлежащий ответ. Я практически не вижу разницы между добром и злом.

– Лоренс, на самом деле ты ведь так не думаешь.

– Что не думаю?

– Ты же не считаешь себя по-настоящему гадким.

– Почему же? Считаю, – почти с удовольствием произнес он. – Я об этом знаю чуть ли не с детства.

– Лоренс…

– Да, Барти?

– Ты не можешь быть абсолютно гадким. Я не позволю тебе так говорить о себе. Ты умеешь быть добрым, щедрым, заботливым и внимательным. А еще – любящим. Было бы абсурдно отрицать это.

– Я повторяю твои слова. Ты называла меня жестоким, только и умеющим ненавидеть. Я это слышал от тебя, и не раз.

– В сердцах каждый человек может наговорить что угодно. Жаль, что ты не забыл эти слова.

– Я не могу забыть ничего из сказанного тобой, – ответил Лоренс. – Я помню все, начиная с той первой ночи, когда ты приехала в Нью-Йорк и мы познакомились. Да, я помню все. Ты говорила хорошие и плохие слова, говорила глупости и очень интересные вещи. Но они все хранятся у меня в голове.

– Боже мой, – вздохнула Барти.

– А разве ты не помнишь всего, что я говорил? Если нет, я буду очень огорчен.

– Помню. Все слова до единого, – улыбнулась Барти. – Что еще я могу сказать. Я совсем не хочу тебя огорчать. Я знаю, как это опасно… Лоренс, что ты делаешь?

– Задергиваю шторы. Потом запру дверь и попрошу тебя снять эту жуткую форму. Я начинаю уставать от нашего философского разговора. Такие темы меня никогда особо не интересовали. Если помнишь, времени у нас совсем немного. Всего лишь половина дня. Совсем немного. Не упрямься, Барти. Ложись со мной.

Впоследствии она поняла, чем они тогда занимались. Они изучали друг друга, чтобы до конца жизни, когда бы он ни наступил, у них была возможность вспоминать ощущения, звуки, облик каждого из них. Это время, этот день стал их всегда ; не несколькими часами, а целой жизнью.

Они медленно и сладостно исследовали друг друга, словно прежде никогда этого не делали. Они смотрели, прикасались, смеялись, плакали, сливались телами, достигали экстаза, вскрикивая от наслаждения, а потом, довольные, улыбались.

– Это и было любовью, – сказал Лоренс, обнимая и целуя ее. – В номере этой заштатной гостиницы у нас была любовь. Мы ее чувствовали, слышали и видели.

– Да, – согласилась Барти, улыбаясь ему, – это действительно была любовь.

Лежа в постели, они много говорили. Они вспоминали свою жизнь и то, чего достигли порознь и вместе. Вспоминали о приятных и радостных моментах и о тех, что до сих пор вызывали сожаление. Они поверяли друг другу тайны, о которых прежде никому не рассказывали, поражаясь новым открытиям. Оба удивлялись, как давно они уже знакомы. Они совершили путешествие во времени: назад, в свое тревожное и напряженное прошлое, откуда вернулись в настоящее, полное надежд. Потом они осторожно заглянули в будущее.

– У меня есть тысячи поводов для сожаления, – признался Лоренс, беря ее ладонь и поочередно целуя пальцы.

– Тысячи поводов? И что же это за поводы?

– Это несколько тысяч дней, прожитых без тебя. Все остальное не имеет никакого значения.

– Да, – сказала Барти. – Я полностью с тобой согласна.

Время увольнения заканчивалось. Лоренс проводил ее до части, торопливо поцеловал, сказал, что любит, и ушел. Барти смотрела ему вслед, все еще наполненная счастьем, все еще помнящая подаренные им наслаждения. Других ощущений в тот момент у нее не было.

Она даже не боялась.

Глава 43

В детстве им это запрещали, и они своим детским умом понимали: так делать нельзя, хотя и не понимали почему. Но все равно они это делали. Если их заставали на «месте преступления», то наказывали, довольно сильно шлепая по маленьким голым попкам. Вначале с этим пыталась бороться их первая няня, которая делала немало других пакостей и отвратительно относилась к Барти. Ту няню потом уволили без объяснений. Другая – их милая, добрая Нэнни – использовала иные способы воздействия: запрещала класть сахар в кашу, лишала их сказок на ночь и даже грозилась все рассказать их матери.

Но все запреты, угрозы и наказания оказывались бесполезными. Им хотелось спать вместе. Они даже нуждались в том, чтобы, подобно двум щенятам, засыпать, крепко прижавшись друг к другу. Это бывало не каждую ночь, однако в тяжелые моменты их детства они всегда ложились вместе… Сегодня Адель остро нуждалась в этом. Венеция прекрасно чувствовала состояние сестры, а потому легла с ней. Она обнимала Адель и плакала вместе с ней, а долгожданное письмо лежало тут же, на одеяле.

Оно пришло в начале октября. Адель так долго его ждала, что не сразу обратила внимание на конверт, лежавший на столике в прихожей, куда складывали всю почту, приходившую в родительский дом. Поначалу письмо показалось ей плодом болезненного воображения, кусочком сна, осколком надежды.

Но письмо было настоящим. Абсолютно реальным.

Адель, конечно же, жадно читала все, что писали об освобождении Парижа… Триумфальное вступление союзнических сил. Хорошенькие парижанки, взбирающиеся на танки, чтобы поцеловать американских солдат. Ликующие толпы на улицах и на станциях метро. На следующий день после вступления союзников в Париж войска под командованием де Голля прошли торжественным маршем по Елисейским Полям. В Нотр-Дам отслужили благодарственную мессу. Повсюду люди торопились сорвать флаги с ненавистной свастикой и водрузить французский триколор. Газеты в изобилии печатали различные слухи. Говорили, будто парижская канализация заминирована. Отступая, генерал Хольтиц якобы приказал вначале сжечь Париж, а все, что уцелеет, – взорвать.

Адель интересовали не победные реляции и не слухи. Ее волновала оборотная сторона освобождения Парижа. «Охота на ведьм». Грубые и не всегда соизмеримые акты возмездия. Женщин, спавших с немцами, обвиняли в collaboration horizontale – «горизонтальном коллаборационизме». Им обривали головы. Парижане с жестокой иронией называли это «прической 44». Некоторым на груди ставили клеймо со свастикой. Этих женщин – некоторых в голом виде – вели маршем позора по парижским улицам… Газеты сообщали о казнях «королей» черного рынка, доносчиков и продажных правительственных чиновников. Под суд трибунала попали Жорж Суаре – издатель пронацистской газеты «Aujourd’hui» («Сегодня») и «радиопредатель» Жан-Эроль Паки. Оба были расстреляны поздней осенью. Арестовали, хотя и ненадолго, Коко Шанель, известную своими антисемитскими взглядами. Были арестованы киноактер Саша Гитри и актриса Арлетти, имевшая в любовниках немецкого офицера. Затем ее выпустили для участия в фильме «Дети райка». Говорили, что ей тоже обрили голову. Но важнее для Адели были сведения об устройстве госпиталя Бишо у Порт-де-Сент-Уэн, куда помещали узников нацистских концлагерей.

Может, Люк там? Или до сих пор прячется? Он не мог не прятаться, иначе как бы он сумел пережить эти годы? А может, его направили в лагерь для интернированных? Да и жив ли он вообще?

Адель перепробовала все каналы связи. Она писала мадам Андре, без конца звонила в их бывшую квартиру. Она даже пыталась писать и звонить в издательство Константена, хотя и сознавала полную бессмысленность этой затеи, поскольку Константен незадолго до оккупации Франции перебрался в Швейцарию.

Аделью вновь овладела тревога. Она не находила себе места. У нее началась бессонница, а если она и засыпала, ей снилось, как открывается дверь и в комнату входит Люк. Иногда ей снился звонящий телефон. Она хватала трубку и слышала его голос. Но все это было только во сне. Наяву она не получала никаких сведений.

Никаких.

Она уволилась с фабрики и снова занялась фотографией. Но печаль, снедавшая ее, отражалась и в снимках, что никак не вязалось с общим оптимистичным настроем. И вновь ее прибежищем стал Эшингем, а ее основной собеседницей – бабушка. Адель помогала леди Бекенхем – пусть и символически – выдерживать присутствие высокомерного и помпезного нового лорда Бекенхема. Лукас был еще довольно мал и не понимал, что Париж освободили. Зато Нони уже вовсю читала газеты и несколько раз спрашивала мать, смогут ли они теперь вернуться домой. Домой! Нони так и не понимала, где же ее дом, и это сильно угнетало девочку.

А потом пришло это письмо.

Человек, написавший его, назвался соседом Люка. Адрес был ей незнаком: где-то в тринадцатом округе, далеко от площади Сен-Сюльпис и даже от Пасси.

Написавшего звали Бернаром Тувье. Это имя Адели ничего не говорило. Однако письмо пришло на Чейни-уок. Адрес ему мог дать только Люк, знавший, что это самый надежный адрес и письмо обязательно попадет ей в руки.

Оно было написано по-французски. Адель вернулась усталая, весь день проработав в редакции «Вога». Она с непонятным спокойствием посмотрела на конверт, затем унесла его в гостиную, где села и даже налила рюмку хереса, перед тем как взяться за чтение.

Дорогая Mam’selle Адель!

Простите, что обращаюсь к Вам так. Но в разговорах Люк всегда называл Вас именно так. Думаю, это обращение убедит Вас, что письмо написано другом.

Начну с главного, хотя мне и очень нелегко писать об этом. С глубоким прискорбием сообщаю Вам, что Люк… мертв.

С осени 1942 года он скрывался. Вместе со своим другом и коллегой Жаном Марком Триоле и женой Марка Моник он перебрался в винный погреб, который находился под улицей, где они жили. Не они одни скрывались там от нацистов. Рядом с ними пряталась еще одна семья, хотя тогда я об этом не знал. Евреи в те дни соорудили немало таких укрытий. Многие смелые люди им помогали. Мне было бы приятно написать Вам, что и я принадлежал к числу помощников, но я должен писать правду. Я лишь иногда приносил им пищу, а также книги и газеты, столь необходимые людям, лишенным связи с внешним миром. У них был замечательный друг по имени Эдуар Леклер. Он жил в том же доме, что и супруги Триоле, и владел небольшим магазином. Именно он ежедневно снабжал их продуктами и другими необходимыми вещами. Леклер принадлежал к обширному движению Сопротивления, действующему в Париже.

Люк и чета Триоле провели в своем укрытии девять месяцев, когда их вдруг предали. Полагаю, это сделала консьержка. Такое бывало достаточно часто. Если мои предположения верны, что ж, судьба заслуженно наказала эту женщину, поскольку она сама была арестована.

Это случилось в воскресенье утром, 24 июня. Думаю, Вам важно будет знать дату. Сцена была весьма обычной для тех дней. Я стал невольным ее свидетелем лишь потому, что накануне у меня всю ночь сильно болела голова и я вышел на улицу подышать свежим воздухом.

Гестаповцы приехали на трех грузовиках. Они беспрепятственно вошли в дом, после чего мы услышали их крики и стук в двери. Это был обычный стиль их «работы». Как правило, немцы являлись с уже готовым списком своих жертв. В основном ночью или ранним утром. Через считаные минуты улица заполнилась людьми. У всех на одежде были нашиты желтые шестиконечные звезды. Там были семьи с детьми, супружеские пары, одинокие старики. Ни Люка, ни Жана Марка среди них не было. Я обрадовался: значит, их не нашли. Увы! скоре из дома вытолкали Люка и супругов Триоле. Все трое держались очень спокойно и собранно.

Немцы принялись загонять людей в грузовик. Люк находился сбоку от основной группы. Когда в грузовик залезали муж с женой, они оглянулись на дом. Немцы этого не заметили, поскольку были заняты погрузкой и проверкой имен. Мы с Люком проследили за взглядом супружеской пары. Из парадной выглядывала девочка лет пяти-шести. Скорее всего, когда подъехали гестаповцы, родители ее спрятали и велели не высовывать носа. Но девочка была слишком мала, чтобы это понимать. К тому же она очень боялась. Возле двери стоял другой грузовик: небольшой, с кузовом, покрытым брезентом. Я посмотрел на грузовик и заметил, что Люк тоже на него смотрит.

В это время к месту погрузки подъехал еще один грузовик с гестаповцами. Как я понял, они привезли приказы или распоряжения для отряда первого грузовика. Люк в это время стоял на улице, в самом конце очереди. Немцы сверяли списки, покрикивали друг на друга. Они действовали не торопясь, даже с ленцой, покуривая сигареты.

На какой-то момент немцы словно забыли о своих жертвах, и Люк воспользовался этим моментом. Его поступок был смелым и в то же время – бессмысленным, хотя Люк явно верил, что его замысел удастся. Мне так кажется.

Люк шагнул назад, подхватил девочку и бросил ее в кузов маленького грузовика, под брезент. Проделано это было почти молниеносно. Зачем он это сделал? Думаю, он боялся, что немцы все равно заметят девочку и увезут ее вместе с остальными. Возможно, его замысел и удался бы, если бы девочка не закричала. Гестаповцы услышали крик и сразу поняли, что к чему.

Они застрелили его прямо на месте. Возможно, Mam’selle, Вас утешит, что он умер мгновенно, не мучаясь. Его судьба могла оказаться гораздо тяжелее. Уверен, Вам трудно с этим согласиться. Но мы слышали, какими были условия в Дранси, где немцы устроили пересылочный лагерь. А в лагерях, куда люди попадали из Дранси, условия были еще страшнее. Говорю Вам это с полной уверенностью.

Он очень любил Вас, Mam’selle. О чем бы Люк ни говорил, он обязательно вспоминал о своей Mam’selle Адели. Он неоднократно просил меня: если с ним что-то случится, обязательно сообщить Вам. Мне тяжело огорчать Вас своим рассказом, но я обязан был это сделать.

Если в дальнейшем Вы приедете в Париж, обязательно загляните ко мне.

Ваш друг Бернар Тувье

За окном сгущались сумерки. Адель еще раз перечитала письмо и села дожидаться прихода Венеции.

Венеция все поняла. Ей не понадобились объяснения. Она поняла горе сестры и гнев: бессмысленный, бессильный, запоздалый гнев. Но главным чувством Адели была все-таки гордость за Люка.

– Гордость за него – это должно стоять у тебя превыше всего, – говорила Венеция, обнимая плачущую и выкрикивающую пустые угрозы Адель. – Ты должна им гордиться. Его поступок был смелым, удивительно смелым. И дети должны знать, каким смелым был их отец.

– И ты думаешь, это чувство гордости заменит им отца? – хриплым от страданий голосом спросила Адель. – Я приеду и скажу: «Слушайте, дети, ваш отец был невероятно смелым человеком. Больше вы его никогда не увидите. Он мертв. Но он был очень, очень смелым. А за то, что вы даже не сумели с ним проститься, благодарите свою maman…» Венеция, как я могла это сделать? Как я могла их увезти, не дав даже попрощаться с ним?

– Если бы ты не уехала в тот день, ты бы не уехала вообще. А если бы ты осталась в Париже, вас бы арестовали в первые же недели. И твоя судьба была бы такой же, как судьба Люка, если не хуже. О детях мне даже страшно подумать.

– Венеция, мы говорим о разных вещах. Я ведь уехала не потому, что испугалась прихода немцев. Будь оно так, мы бы все с ним попрощались. Нет, я уехала из-за своего дурацкого уязвленного самолюбия и всей прочей чепухи. Я уехала так, будто у нас произошла заурядная размолвка. Сейчас уехала, а потом остыну и вернусь. Или он пришлет цветы и покаянное письмо. Я уехала по собственному капризу и этого не могу себе простить.

– Адель, причина твоего отъезда не так уж и важна. Важно, что ты сумела вырваться из этого кошмара.

– Нет, причина очень важна, – возразила Адель, голос которой превратился в протяжный стон. – Она важна и для меня, и для него.

– Хорошо, Делл, причина действительно важна. И причиной был не его отказ купить тебе новое платье. Он тебя обманывал.

– И что, это был такой непростительный обман? – Адель выпрямилась. Ее лицо было искажено гневом. – Или скажешь, твой муж тебя никогда не обманывал? Твой муж, который вдруг стал таким прекрасным и удивительным. Он что, не врал тебе несколько лет подряд, проводя время с любовницей? Но ты простила его. И я бы простила Люка. Я давно уже его простила. Я прощала его много раз.

– И он знал. Он знал, что ты его простишь и в этот раз, и в другой.

– Нет… Наверное, да. Я так думаю. – Она несколько успокоилась. – Я надеюсь. Слава богу, что он присылал мне эти короткие письма. Если бы не они…

– Не только они. Добавь к ним его письмо, пришедшее через Нью-Йорк. Везде он писал тебе одно и то же: что он любит тебя, что он простил тебя и знает, что ты тоже простила его.

Адель откинулась на спинку дивана и тяжело вздохнула:

– Даже не верится, что лишь люди способны жестоко обращаться с себе подобными. Неужели люди так гадки по своей природе? Венеция, как это происходит? Почему вроде бы обыкновенные люди превращаются в зверей? Выходит, в каждом из нас заложено зло и нужны лишь соответствующие условия для его проявления? Это как заразная болезнь. Неужели то же самое могло бы произойти с людьми и здесь?

– Не знаю. Помнишь, каким влиянием пользовался Мосли, пусть и недолго? Поневоле задумаешься. Быть может, мы стадные животные. Возможно, у нас есть подспудная тяга делать то, что делает стадо, и повиноваться вожаку. А самым слабым не место в стаде.

– Но ведь это жуткая мысль. Получается, что Лукас – милый и нежный малыш – может вырасти и превратиться в безжалостного головореза, если ему встретится какой-нибудь вожак и поднимет в нем стадный инстинкт.

– Нет, ему это не грозит, – неожиданно улыбнулась Венеция. – Он сын Люка. А Люк не превратился в стадное животное. Он столько времени прожил в условиях смертельной опасности, но человеческий облик не потерял. Он не делал мерзостей ради спасения собственной шкуры. Он погиб, пытаясь спасти ребенка. Знал, что, скорее всего, его затея кончится смертью, и все-таки решился на это. Вот о чем ты должна постоянно думать. Гордись им. И пусть твои дети гордятся им. Расскажи им все, что сможешь, и сделай это поскорее.

– Да, – согласилась Адель и впервые за все это время улыбнулась. – Ты права. Я так и сделаю.

Она решила провести скромную поминальную церемонию в эшингемской часовне. Ей уже не хотелось, как раньше, обратиться в иудаизм и воспитать детей в традициях иудейской веры. Ей было довольно того, что она успела узнать об этой религии. Участников церемонии можно было пересчитать по пальцам: она, дети, Венеция и Кит, который по-прежнему жил в Эшингеме. Ей очень хотелось пригласить и отца, всегда симпатизировавшего Люку. Но он не мог приехать сюда один, а видеть мать на этой церемонии Адель категорически не хотела. Известие о гибели Люка подняло в ней давнюю злость на Селию. Она вспомнила, с каким упорством мать тогда отрицала преследование евреев. Адель с трудом нашла в себе силы сообщить матери о письме и с вежливой холодностью выслушать слова соболезнования. Нет, Селии здесь делать нечего.

Подумав, Адель решила пригласить леди Бекенхем. Как и Венеция, бабушка ей очень сильно помогала все эти годы. Без шума и суеты, со скупой симпатией. Леди Бекенхем сказала, что обязательно придет, и спросила, не надо ли позвать органиста.

– Я не про гимны или хоралы. Просто музыка для поднятия духа.

Адель ухватилась за эту мысль. Она как-то не подумала о музыке, а ведь звуки органа придутся как нельзя кстати, заполняя тишину, которая может быть очень гнетущей.

Они сели на переднюю скамью и прочли «Отче наш». Затем Адель стала читать молитву святого Игнация «Духу Христову». Поначалу она боялась показаться глупой или, хуже того, сбиться и заплакать. Но голос ее звучал все увереннее, а когда она произносила прекрасные слова: «Дабы давать, не заботясь о цене, и сражаться, не глядя на раны», ее голос обрел силу, а сама она ощущала почти что счастье. Дети принесли цветы и зажгли свечи. Венеция произнесла краткую речь. Она рассказала о том, каким замечательным и смелым человеком был Люк. Она рассказала об обстоятельствах его гибели и добавила, что все, кто его знал, должны помнить о нем и гордиться им. Речь леди Бекенхем была еще короче. Она сказала, что мужество никогда не бывает напрасным, пока мы помним того, кто совершил мужественный поступок. Она назвала борьбу со злом одной из важнейших задач каждого человека.

Адель считала, что поминальная церемония поможет ее детям осознать: их отец погиб. Они должны это понять, пусть и на своем детском уровне. До этого она всегда говорила о Люке как о живом. Она рассказывала Нони и Лукасу о том, как они все вместе жили в Париже, говорила, что их папа много работает и никак не может приехать, а когда война закончится, они снова заживут счастливо все вместе. Лукас едва ли помнил отца, а вот Нони помнила. Помнила и очень любила. В ее детской жизни это была первая крупная утрата.

Приехав в Эшингем, Адель села с детьми, обняла и сказала, что их папа умер и больше они его не увидят. Она терпеливо отвечала на их вопросы. Лукас все вежливо выслушал, потом спросил, можно ли ему пойти покататься на трехколесном велосипеде. Они остались сидеть с Нони. Нони немного поплакала. Адели хотелось думать, что это вполне искренние слезы. Потом дочка сказала:

– Я знаю, что папа к нам больше не придет. Но если мы будем о нем помнить, значит он не совсем ушел от нас?

– Да, дорогая, – улыбнулась ей Адель. – Ты права. Те, кого мы помним, продолжают жить.

Тогда у Адели и возник замысел поминальной церемонии. Ее боль не стала меньше, и все же Адель почувствовала облегчение, словно хаос в ее душе обрел некий порядок. Там не было надежд, но оттуда исчезло ощущение безнадежности. Теперь она смогла хотя бы немного заглянуть в будущее.

Со временем, узнавая о зверства и ужасах, творившихся в концлагерях, Адель все больше благодарила судьбу, что Люк не дожил до лагерей.

– Об этом страшно даже просто читать. А ведь кто-то это выдержал. Люди возвращались к своим близким и рассказывали. Тут от одного этого можно сойти с ума.

Венеция соглашалась с ней. В концлагерях нашли свой страшный конец три миллиона евреев: мужчин, женщин, детей. Голод, побои, издевательства и – неминуемая смерть в газовой камере. И все только потому, что эти люди родились евреями.

Адель знала: есть еще одно дело, которое она должна сделать, но не сейчас. Когда это станет возможным, она с детьми поедет в Париж и навестит не только Бернара Тувье, но и мадам Андре. Поблагодарит их за все, что они сделали. Пусть убедятся, что Люк, невзирая на гибель, продолжает жить в кругу его маленькой храброй trs chre famille.

Глава 44

– Миссис Миллер, у вас дочка. Очаровательная малышка.

«Здесь всех новорожденных называют очаровательными, – подумала ослабевшая Барти, откидываясь на подушку. – Даже если младенец и страшненького вида, ни у кого язык не повернется сказать роженице, что она произвела на свет уродца». Барти несколько удивило, что она способна рационально рассуждать после долгих, изматывающих родов. Тридцать шесть часов, двадцать четыре из которых она провела в родильной палате, а шесть – на специальном столе, где ноги продевают в некое подобие стремян. При этом она была окружена вниманием: заботливые медсестры и акушерки, прекрасный врач. Барти подумала о своей матери, рожавшей в крошечной подвальной комнатке в присутствии одной акушерки, к тому же необразованной и неспособной оказать серьезную помощь. И как ее мать все это выдерживала, да еще десять раз?

– Дайте мне взглянуть на нее, – попросила Барти.

Ей поднесли крошечное существо, завернутое в одеяло. Новую жительницу страны. У дочки были синие, подернутые дымкой глаза и завитки золотисто-рыжих волос.

Барти посмотрела на дочь и подумала об удивительном чуде любви, когда двое соединяются телами, наслаждаясь друг другом, и этого достаточно, чтобы через девять месяцев на свет появился плод их любви. Она родила полноценное человеческое существо, наделенное мозгом, недюжинной волей (в этом можно не сомневаться) и способностью смяться, плакать, любить и ненавидеть. Теоретически Барти и раньше знала, но по-настоящему поняла только сейчас: ее жизнь бесповоротно изменилась. Отныне это будет не ее, а их жизнь – ее и дочери. Их совместная жизнь, которую они будут строить так, как захотят.

Вместе с дочерью в ней родилось новое, незнакомое прежде состояние. Барти даже боялась, что ей оно не присуще. Она ощутила мощный поток любви. Не той любви, какую знала до сих пор, не любви, где центром была она сама, а какой-то новой любви. Любви-опеки, любви-защиты. Барти не находила сравнений. Впрочем, их и быть не могло. Теперь, что бы она ни делала, куда бы ни ехала, ребенок будет вместе с ней. Необязательно телесно, но в ее мыслях, заботах. В ее любви. Та вселенная, где до сих пор жила Барти, сместилась и даже перевернулась. Рождение дочери изменило все ее принципы, казавшиеся незыблемыми, все желания и надежды. В одно мгновение центром ее вселенной стала дочь – маленькое, но самое важное существо, которое она сейчас держала на руках и которое шевелилось. Барти даже показалось, что малышка смотрит на нее сверкающими глазами. Это были глаза Лоренса.

– Как вы ее назовете? – спросила медсестра.

– Дженетт, – твердо ответила Барти. – В честь ее бабушки.

– Очень красивое имя.

– Если уж говорить абсолютную правду, то я не в восторге от этого имени, – сказала Барти, гладя головку дочери. – Но я знаю, что ее отец наверняка захотел бы назвать девочку так. Это было бы самым заветным его желанием.

Медсестра издала странный звук, похожий на кудахтанье. Наверное, это было выражением симпатии.

– Грустно сознавать, что он никогда не увидит своей дочурки, – произнесла медсестра. – Сейчас такое происходит сплошь и рядом. И женщин, оказавшихся в вашей ситуации, более чем достаточно.

– Я не ропщу на свое положение, – ответила Барти. – Гораздо лучше остаться с ребенком, чем с одиночеством и воспоминаниями.

– Это правда. Хотя и горькая. А теперь отдайте мне малютку Дженетт. Вам нужно хорошенько отдохнуть. И не смотрите на меня так. Она будет совсем рядом. Если кто-то из нас вам понадобится, вот кнопка вызова. – Подойдя к двери, медсестра обернулась. – Мне тут мысль пришла. Возможно, вам понравится. У меня была двоюродная сестра, которую звали Дженетт. Но в семье ее звали не иначе как Дженна. Может, и вы будете звать так вашу дочку.

– Да, – улыбнулась Барти, ощутив невероятную сонливость. – Это имя мне нравится. Спасибо.

С этого момента новорожденная стала Дженной.

Дженна была для Барти не просто желанным ребенком. Дженна была всем, что у нее осталось от Лоренса: воспоминанием, доказательством их любви, продолжением его линии. Она была лекарством от одиночества, чудодейственным средством, облегчающим горе. Она была смыслом жизни, упорядочивающим фактором и обещанием счастья.

Величайшим огорчением Барти было даже не то, что Лоренс не увидел своей дочери, а то, что он вообще не подозревал о ее существовании. Барти вспоминала его голос, когда он говорил, как мечтает о детях, рожденных ею от него. Эти воспоминания значительно помогали ей выдерживать тяжело протекавшую беременность и такие же тяжелые роды. Если бы он хотя бы знал о ее беременности. Но он не знал ничего. Со времени их последнего свидания они больше не виделись и не написали друг другу ни одного письма… Спустя три дня на подступах к Шербуру Лоренс попал в засаду и был убит.

Командир с несвойственной ей мягкостью сообщила об этом Барти.

– Он настоятеьно просил нас, чтобы в случае его гибели вам как можно скорее сообщили об этом. Примите мои соболезнования.

В тот момент у Барти не было ни слез, ни каких-либо чувств. Она поблагодарила командира и вернулась на дежурство.

Ей предложили отпуск, но она отказалась. Как ни странно, здесь она ощущала себя в большей душевной безопасности. Казалось, невыносимый шум и опасности чисто физического свойства заслоняли от нее и боль, и горе. Вскоре после Дня Д немцы обрушили на англо-американские силы свое новое оружие – смертоносные ракеты «Фау-1». Это было оружие возмездия, существенно притушившее эйфорию после успехов союзных войск. Помимо разрушений и жертв, «Фау-1» нанесли массированный удар по моральному духу войск и гражданского населения.

Немцы с ожесточенной неутомимостью обстреливали Англию, посылая сотни ракет. Их научились узнавать по характерному звуку двигателей, который вблизи цели превращался в басовитое прерывистое рычание. Если звук пропадал, все знали: не успеешь досчитать до пятнадцати, как последует взрыв. Путь немецких «гостинцев», направленных на Лондон, пролегал как раз над тем местом, где находилась зенитная часть Барти. Этот невидимый воздушный коридор окрестили Аллеей Фау. Налеты на Лондон, о которых начали забывать, возобновились и имели теперь совершенно иной качественный характер. Только за июнь от «Фау-1» погибло свыше пяти тысяч мирных жителей.

Новая угроза бросила вызов им всем, за что Барти где-то была даже благодарна. Разумеется, не крылатым ракетам, а предельной сосредоточенности, необходимой для борьбы с ними. Боевая обстановка заставляла ее забывать обо всем и спокойно делать свое дело. К тому времени, когда худшее осталось позади, Барти знала, что беременна, и это существенно сгладило остроту ее горя.

Много лет спустя она была вынуждена признаться, что у них с Лоренсом не получилось бы счастливой совместной жизни. Он так и остался бы отчаянным эгоистом, который с маниакальным упорством осуществляет все свои прихоти. Привыкший жить в собственном иллюзорном мире и впадать в депрессию от столкновения с реальностью, он вряд ли изменился бы. Их совместная жизнь довольно быстро стала бы невыносимой, превратилась в совместную пытку. Но в сорок четвертом году Барти была слишком одержима Лоренсом и своей любовью к нему, и такая мысль показалась бы ей кощунственной.

Она впадала в ярость, плакала, иногда даже кричала от горя. Парфитт, оказавшаяся ее самой близкой и верной подругой, стойко это выносила. Она часами выслушивала Барти, уводила ее на прогулки. Иногда, не выдерживая, Парфитт тоже кричала на нее, напоминая, что она не единственная, кто потерял любимого человека. Только в их лагере таких было еще трое. Но грубоватая Парфитт умела нежно заботиться о ней, подменяла ее, когда Барти тошнило или начинались сильные головокружения. Понимая, что дальше может быть только хуже, Парфитт, невзирая на все просьбы Барти, сообщила командованию о беременности сержанта Миллер и попросила удалить ее с передовой.

Узнав об этом, Барти наорала на нее, расценив это как предательство.

– Прости меня, Миллер, но сейчас ты для нас только обуза, а нам надо войну заканчивать. Сама понимаешь: либо воевать, либо пузо растить.

Через какое-то время, успокоившись, Барти извинилась за свою вспышку. У них было свободное время до вечера. Они лежали в поле и смотрели на стаю аэростатов, покачивающихся над вишнями.

– Прости меня, – сказала Барти, приподнимаясь на локте и беря Парфитт за руку. – Я не должна была так себя вести. Ты совершенно права… Ну как, прощаешь меня?

– Да что уж там, – радостно отозвалась Парфитт. – Только руку мою выпусти, а не то кто-нибудь подумает, что мы с тобой милуемся, как две лесбияночки.

Барти вернулась в свой лондонский дом. Ей было больше некуда возвращаться, если не считать Эшингема. Но она не могла заставить себя появиться там. Пусть пройдет время.

Войдя в дом, где во всем ощущалось присутствие Лоренса, Барти зашаталась, словно ее ударили. Она опустилась на стул и взяла письмо, которое было прислонено к последнему подарку Лоренса – старинным французским дорожным часам с расписными боковыми стенками. «Пусть они отсчитывают время нашей совместной жизни, – писал Лоренс. – Знаю, мы часто об этом говорили, но на тот случай, если у тебя вдруг появятся сомнения, помни: я люблю тебя сверх пределов возможного. Береги себя, слышишь? Ты мне нужна. Лоренс».

Она сидела, держа в одной руке письмо, а в другой – часы, плакала и думала. Как получается, что у человека все может разрываться от душевной боли, но это не прекращает его физического существования? Затем она решительно напомнила себе, что не имеет права на подобные мысли. Даже сейчас она наряду с горем испытывает удивительное, ни с чем не сравнимое ощущение. Казалось, у нее в животе порхает маленькая осторожная птичка. Порхания прекратились и вскоре начались снова. И Барти вдруг поняла, что это. Это был ее ребенок, ребенок Лоренса, исследовавший пространство материнского чрева. Барти смотрела на все еще плоский свой живот, испытывая легкий шок и удовольствие. Первое удовольствие за минувшие четыре месяца… В дальнейшем она не всегда хорошо себя чувствовала, но таких душевных мук, как прежде, больше уже не было.

Конечно же, она все рассказала семье. Селия, как Барти и ожидала, отнеслась к этому спокойно и с готовностью помочь. Она не пыталась расспрашивать об отце будущего ребенка, а просто сказала: если Барти станет одиноко и она почувствует себя беззащитной, ее всегда ждут на Чейни-уок или в Эшингеме. А если она готова помочь им с редактированием, то это будет принято с большой благодарностью. Барти помогали и другие, но помощь, предложенная Селией, вне всякого сомнения, оказалась самой действенной. Работа стала замечательным противоядием и для ее горестных мыслей, и для физического состояния, которое до самых родов оставляло желать лучшего. Когда Дженна наконец появилась на свет, акушерка сказала Барти, что давно не видела рожениц, которых продолжало бы тошнить по утрам.

В конце седьмого месяца беременности Барти перебралась в Эшингем. Она все сильнее беспокоилась за будущего ребенка, и ей вовсе не хотелось, как Венеции, рожать под завывания «Фау-1».

Барти поселилась в Голубятне. Дженну она рожала в той же больнице, где ММ рожала Джея.

– Жаль, что ее нет с нами, – заметила Селия, навестив Барти на следующий день после рождения Дженны. – Ей бы очень понравилось, что история повторяется. Ты ведь знаешь: в последние месяцы беременности ММ тоже жила в Голубятне.

– Да. И еще я знаю, как вы ей тогда помогли, – ответила Барти, которой об этом рассказала Адель.

Адель сама пришла к ней вскоре после возвращения Барти из армии и попросила прощения за свою дурацкую выходку в день похорон деда.

– Я вела себя на редкость гадко, – призналась Адель. – Как с цепи сорвалась. У меня не было причин так говорить с тобой.

– Были, – улыбнулась ей Барти. – Ты говорила правду. А мое поведение было отвратительным. Даже слишком.

– Наверное, приятно иногда вести себя отвратительно, – с оттенком грусти произнесла Адель. – Я забыла, что это такое. Я бы и сама не прочь совершить что-нибудь нехорошее. Теоретически. Но в реальности нет никого, кто пробудил бы во мне такое желание.

– Ты слишком сильно любила Люка, – сказала Барти. – Уверена, что и во мне теперь никто уже не пробудит желания.

Но другие желания у Барти не исчезли, и она это знала. Она не собиралась замыкаться в стенах детской. Даже после рождения Дженны, захваченная новизной и удивительными ощущениями материнства, Барти не превратилась в кудахчущую мамашу. У нее был наглядный пример – Селия. Та родила четверых детей, но не бросила работу. Ребенок не должен быть помехой карьере. Барти не представляла себя без работы. Это было бы все равно что перестать дышать.

Как только она окрепнет, она вернется в «Литтонс». Селия сказала, что там ее ждут.

– Фактически тебя ждет даже не одна, а несколько работ. У нас ужасающя нехватка персонала. В прошлую войну в издательстве хотя бы оставались молодые женщины. В эту они почти все ушли в армию. «Литтонс» все больше начинает походить на заведение для престарелых джентльменов.

Самое интересное, что относить себя к числу престарелых леди Селия упорно не желала.

В Лондон Барти собиралась вернуться в начале лета. Война практически закончилась. Последняя бомба упала на город в марте. Теперь уже никто не опасался воздушных налетов. Режим светомаскировки был ослаблен, бомбоубежища закрыты, а заградительные аэростаты опущены на землю. Число пожарных команд тоже было сокращено. Приехав в Эшингем на выходные, Селия объявила:

– Слава богу, наконец-то в театре можно снова увидеть прилично одетых людей.

Адель подмигнула Барти.