Я отвечаю за все Герман Юрий

— Переживаешь, — произнес полковник погодя. — Это хорошо. Полезно. Пойди к себе, посиди, проработай нашу беседу. И запомни: белые перчатки — одно, а перегибы — другое. И полковник Свирельников не намерен за тебя нести ответственность.

Ожогин ушел.

А Свирельников опять испугался, как боялся всего, всегда, каждую минуту. С одной стороны, было хорошо, что Елизавета Ираклиевна «являлась родственницей», а через это обстоятельство и он был тоже в некотором роде… Но с другой стороны, тот, кому супруги Свирельниковы приходились родственниками, тоже, что называется, под богом ходил. А вдруг он не угадает? Тогда как?

Наточив все карандаши, он внезапно придумал, что делать, и толстым мизинцем набрал номер.

— Ожогин?

— Так точно, товарищ полковник.

— Я тут порассуждал в отношении Устименко. Продумал вопрос. Провентилировал. Решение будет такое — дам на нее Гнетова. Парень, видать, крепкий. Еще не беседовал с ним, сейчас займусь. У тебя и без нее делов хватит. Гнетов подъедет к ней, что-де ты перегнул. А у тебя такое дело не получится, ты не потянешь. Сообразил?

— Соображаю.

— Разобрался?

— Так точно. Решение ваше, товарищ полковник, конечно, правильное.

— А неправильные были?

Он положил трубку и набрал номер новичка — Гнетова.

— Зайди ко мне, — сказал Свирельников. — Это полковник звонит. Будем знакомиться.

И положил розовые, полные, женские руки на стол. На стекло. Пока Гнетов собирался, Свирельников думал про заключенную Устименко. Много он таких переломал. А сколько еще осталось? Откуда они берутся? Во что верят, помирая? И как могут верить? Что думают?

— Разрешите?

Свирельников не торопясь кивнул, все еще держа руки на столе. Гнетов остановился в нескольких шагах от стола. Полковник на него поглядел снизу вверх. Парень как парень, вроде бы ободранный какой-то.

— Кто такой? — спросил Свирельников, словно не догадываясь, с кем имеет дело.

Гнетов представился как положено.

— То-то, — произнес Свирельников. — Мы все же на службе. Ясно?

— Ясно.

— Садись! — велел он, когда вдоволь нагляделся на Гнетова.

Старший лейтенант сел.

— Где это тебя так разукрасило? — спросил Свирельников.

— В личном деле все записано, — угрюмо ответил Гнетов.

— А я личные дела читать не люблю, — обрезал строптивого товарища начальник. — Я человеку в глаза заглянуть должен — каков он. Понял? Доложи автобиографию.

— С какого возраста?

Он не то чтобы грубил, этот обожженный войной парень. Он просто не умел про себя рассказывать. Ну как расскажешь «личное дело»?

— Докладывай с сознательного возраста. Слышал — летчик?

— Был летчиком.

— Сбили?

— В сорок первом.

— Как же это ты допустил?

— Как же не допустишь, когда у «него» бронеспинка? Бьешь, попадаешь, а «ему» хоть бы что.

— Напугался?

— И напугаться не успел. Загорелся.

— Погубил машину?

Гнетов взглянул на полковника без всякого почтения — со скукой.

— Со мной уже так беседовали, — сказал он. — И прощупывали и в упор вопрос ставили. И проверяли и перепроверяли. В конце концов, как видите, поверили. Имеет ли смысл все с начала начинать?

— Ладно, не лезь в бутылку, — мирно посоветовал полковник. — Я чисто по-отечески, должен же знать твой облик.

— В документах мой облик полностью отражен.

— А я желаю устно прослушать. Давай рассказывай дальше.

Гнетов молчал.

— Ну, — подстегнул полковник. — Или просить тебя надо?

— До марта сорок второго, — пересилив себя, продолжал Гнетов, — пролежал в госпитале. Штопали-чинили, кожу пересаживали, ухо строили новое. Потом направили служить в «Смерш».

— Там заимел правительственные награды? — осведомился Свирельников, кивнув на орденские планки Гнетова.

— Первые два ордена в авиации получил.

— Интересно получается. Его сбили, а он награжден. Ошибка вышла, что ли?

— Нет, ошибка не вышла.

— Значит, отметили тебя правительственными наградами за твои жуткие страдания? — с сочувственным видом поддел Свирельников. — Или как?

Гнетов промолчал.

— Или при начальстве находился, услужал?

— Я никому не услужал, — последовал ответ. — Я служил Советскому Союзу, как присягой положено.

«Тверденький, — подумал Свирельников. — Такого не враз раскусишь!» И спросил с добродушием в голосе:

— Интересные дела в вашем «Смерше» были? Что-либо серьезное?

«Интересные?» — удивился Гнетов.

И ответил, подумав, не сразу:

— Выдающегося ничего не было. Так, обычные подлецы-шпионы и диверсанты засланные. Случались и щуки позубастее. Вообще-то работа трудная — фашисты свою агентуру учили серьезно, с ходу не разберешься, внимание требовалось, чтобы и волка не отпустить и невиновный чтобы не пострадал…

— Лучше дюжину невиновных задержать, чем одного виновного отпустить, — подняв палец кверху, произнес Свирельников. — Такая у меня заповедь. Чуешь?

— Меня иначе учили.

— А у меня по-моему будешь работать. Без интеллигентщины!

Гнетов с удивлением, молча посмотрел на полковника: на лунообразное, розовое его лицо, на гладко выбритые щеки, на невысокий, под наплывающим седым бобриком лоб.

— Я к тому, Гнетов, что есть интеллигенты — стесняются врага сурово карать.

— Почему именно интеллигенты?

— А кто? Вот я, например, с крестьянства с безземельного…

Гнетов опять промолчал.

— Между нами, — доверительно произнес Свирельников, — между нами двумя, не на собрании, по чести-правде скажу, Гнетов: кишками своими не доверяю этой самой прослойке. Что хочешь со мной делай — не могу доверять. Как вспомню…

И он рассказал кое-какие вычитанные истории, в которых якобы принимал участие. И про казачьего пьяницу есаула, изменника, рассказал, которого он сам — «голый и босый» Свирельников — поставил к стенке.

— Но есаул вряд ли был интеллигентом? — усмехнулся Гнетов. — Как те из казаков, которые нагаечку славили…

Про нагаечку полковник запамятовал и только сказал рассеянно:

— Ну, это само собой…

Тогда Гнетов перешел в наступление и спросил хмуро:

— А разве Феликс Эдмундович не был интеллигентом?

— Ты это к чему?

— Ко всему. А главным образом, к тому, что интеллигенция не так уж мало сделала для революции и словом «интеллигент» ругаться вредно. Я, между прочим, сам из интеллигентной семьи и ничего зазорного в том, что мой отец строил Днепрогэс — инженером, а мать была там же его ближайшей помощницей, не вижу.

— Да ты что, малый? — обиделся полковник. — Ты как со мной говоришь?

— Нормально говорю, — ответил Гнетов, и Свирельников вдруг увидел такой бесстрашный взгляд, что даже ладони прибрал со стола.

— Я в твоих лекциях не нуждаюсь, — проворчал полковник. — Объясняет мне! Сравнивает!

Гнетов чуть улыбнулся, и эта его твердая, легкая и неуважительная улыбка совсем вдруг вывела полковника из себя. Но он мудро сдержался и сказал грустным тоном:

— Мы, Гнетов, не виноваты, что не выросли в советскую интеллигенцию. И хотели, да времени не было. Охраняли твое счастливое детство от врага, от империалиста-диверсанта, от вредителя, от террориста. Надо бы понимать и уважать наше поколение.

Обожженная щека Гнетова слегка порозовела.

— Простите, товарищ полковник, — сказал он, — я ведь не в том смысле. Но думается мне, что люди вашего жизненного опыта, — тут ведь дело не в образовательном цензе, — думается, вот вы все равно уже интеллигенция, а что ударение вы ставите не там — разве это существенно?

— Ну давай, давай дальше, — примирительно произнес полковник. — Если желаешь — закури, для первого знакомства разрешаю.

— Спасибо! В общем, в «Смерше» я наметил один план и доложил его начальству…

— Под кем служил-то?

— Это как — под кем? — не понял Гнетов.

— Кто в начальстве находился?

— У нас начальником был Штуб — не слышали?

— Это унчанский, что ли?

— Какой Унчанский? — опять не понял Гнетов. — Не Унчанский, а Штуб Август Янович…

Полковник даже рассердился на такую тупость.

— Я и говорю — Штуб, — повысил он голос, — короткий такой, очкарик, так он над Унчанском и областью сидит…

— Удивительно! — розовея от радости, произнес Гнетов. — Я, знаете, товарищ полковник, совсем из виду потерял Августа Яновича, а мы с ним…

Свирельников прервал:

— Крепкий работник?

— Такого другого нету! — громко, даже с вдохновением, по-мальчишески произнес старший лейтенант. — Он мою легенду разработал, у меня ведь только общие контуры были.

И, опять покраснев от возбуждения, Гнетов стал рассказывать полковнику, как они со Штубом в подробностях разработали правила поведения Гнетова в тылу врага. Дело в том, что старший лейтенант тогда выглядел гораздо хуже, чем сейчас, и был калекой и уродом. Одна рука не работала, не разгибалась и не сгибалась в локте, ногу он подволакивал, и лицо было такое, что глядеть страшно, это потом, после войны хирурги потрудились и кое-что поправили. Вот тогда-то Штуб и придумал «юродивого». Гнетов научился трястись, мычать, протягивать руку за подаянием, бессмысленно улыбаться, и при этом и благодаря этому бесстрашно и постоянно вести разведывательную деятельность. Работал он на группу Штуба, и забрасывали его за два года одиннадцать раз.

— И ни разу не попался? — спросил Свирельников.

Таким штукам он не очень верил. Слишком чтил он немцев, чтобы позволить себе доверять этим сказкам. Наверное, попался и теперь работает на разведку союзников.

— Почему не попадался? — с удивлением ответил Гнетов. — Попался раз. Немецкий полковой врач обследовал — действительно юродивый или нет. Но я хорошо работал, товарищ полковник, не подкопаешься. Пришлось им меня отпустить!

— А бывало — отпускали?

— Вы что — мне не верите? — сбычившись, спросил Гнетов. — Вы что думаете: Штуб — мальчик? Да, впрочем, если дело так обстоит и вы со мной не беседуете, а высказываете недоверие, то, пожалуйста, завтра я вернусь, то есть завтра я уеду в Москву и доложу…

— Давай, давай, не пыли, — опять добродушно произнес полковник. — Не понимаешь, что ли, такая уж привычка — жену и то, бывает, допрашиваю. Поработал бы с мое над всякой контрой, узнал бы…

Он помолчал, улыбаясь, как бы посмеиваясь над самим собою, над своим привычным неверием.

— А вы можете жить и никому не верить? — вдруг совсем угрюмо спросил Гнетов. — Я бы… не смог…

— Верят — это больше в кино и в романах, — все с той же улыбкой сказал полковник. — Какая в нашу обостренную эпоху может быть вера? Человек находился на оккупированной территории, человека там, конечно, пытались обработать, человек слаб, поддался, теперь он закинут к нам…

— И так все?

— Человек — слаб, — повторил Свирельников. — Даже если над зайцем, говорят, поработать, он спички зажигать научится, а уж человек…

Он махнул рукой.

— Что — человек? — упрямо взглядываясь в Свирельникова, спросил Гнетов.

— А то человек, что к нему с верой подходить нельзя. Товарищ Вышинский наши установки со всей четкостью сформулировал: «Докажи, что ты не виновен». Понятно? Вот откудова вера в человека начинается. И недаром имеем мы понятие — «фильтрация».

Пришел адъютант, принес папку и, заслоняя ее собой от новенького старшего лейтенанта, подождал, пока рука полковника писала в правом верхнем углу свое «согласен». Это были постановления на обыски и аресты и иные документы местного значения, которые полковник никогда не читал. Прочитывал он лишь то, что отправлялось высокому начальству в Москву.

— Начальника АХО ко мне, — велел он, когда адъютант закрыл папку.

— Вера, братец, такое дело, — произнес полковник, проводив адъютанта взглядом, — на ней далеко не поедешь. Ну так, значит, отвоевался. Потом, судя по личному твоему делу, еще имел ранение.

— Имел.

— Тяжелое?

— Полтора года в госпитале.

— Пенсию тебе положили. Демобилизовали. Жил бы потихонечку…

— Не могу, — сказал Гнетов. — Устал потихонечку жить.

— Семейное положение?

— Одинокий.

— А родители с Днепрогэса?

— Отец расстрелян немцами, мать умерла.

— Находились на оккупированной территории?

— Отец возглавлял подпольную организацию — это не называется…

— В личном деле этот момент отражен? Документы имеются?

— Надо думать, имеются.

— Штуб в этой части твоей автобиографии находился в курсе?

— Конечно.

— Мамаша в Москве скончалась?

— В Калуге.

— После фильтрации?

— Да она никогда на оккупированной территории не находилась.

— А ты, Гнетов, не горячись.

— Но как я могу…

— А так и можешь! — прервал Гнетова полковник. — Мы тут не зеленые насаждения садим, у нас другая специальность. У нас профиль особый, и не ершись, если тебя проверяют и перепроверяют. Теперь к делу перейдем. Займешься тут с одной изменницей. Учти — опасная змея, ядовитая. Некто Устименко — так она сама себя называет, но это еще ничего не значит. Проверишь в глубинку. Бес баба, гадюка и контра. Набросилась тут с кулаками на нашего майора Ожогина — врагом народа его оскорбила при исполнении, он толкнул, упала, целая война сделалась. Ну, сам разберешься, но предупреждаю — вины нашей тут никакой нет. Конечно, немножко сорвался товарищ, но и у него нервы имеются…

В дверь постучали, «по вашему приказанию» явился начальник АХО Пенкин — мужчина грузный, вежливый и в душе музыкант: по совместительству был он дирижером музыкального самодеятельного ансамбля.

— Вот, Пенкин, обеспечь старшего лейтенанта — человек вторую неделю в гостинице. Площадь, мебель, что положено выдели, энергично пошуруй. Со снабжением также.

Вышел Гнетов вместе с Пенкиным.

— Какие-либо способности имеете? — осведомился «музыкант в душе».

— Способности? — удивился Гнетов.

— Для самодеятельности…

— Нет, для самодеятельности я не подхожу, — улыбаясь ответил Гнетов. — Да и… Не заметили вы разве? Уха одного почти что вовсе нет, лицо обгорелое, рука едва сгибается… Нет, не подойду я для самодеятельности.

За обедом он познакомился с Ожогиным.

— В шахматы не играешь? — спросил его майор.

— С братишкой играл.

— А братишка — мастер?

— Ого! — усмехнулся Гнетов. — На все свои одиннадцать годов.

— Заходи как-нибудь вечерком, побалакаем. Небось одному в нашей столице скучновато станет…

Выпив по стакану компота, они пришли в кабинет Ожогина, где майор рассказал Гнетову почти чистую правду о своей горячности и о том, как оскорбила его Устименко. Рассказывая, он был уже совсем искренен и даже каялся в своем проступке, но Гнетов ни разу ничем его не поддержал, даже нейтрального слова не произнес. Молчал, слушал и глядел в добрые глаза Ожогина своим жестким, немигающим, требовательным взглядом. И майор, тревожась от этого взгляда и боясь обожженного, искалеченного старшего лейтенанта, почему-то не мог закруглиться, не мог найти подходящей фразы для конца своего инцидента с заключенной Устименко и все прибавлял слова, чувствуя, что они лишние, все нанизывал их, все торопился разъяснить, но так ничего и не разъяснил, растерялся и на полуслове замолчал. В общем-то у этого нового работника была страшноватая физиономия. «Такому попадись!» — зябко подумал добрый Ожогин и, запершись на ключ, стал слушать по радио про последние новости литературы и искусства, изредка записывая в тетрадку для памяти.