Танцовщик Маккэнн Колум

Эмилио, продолжавший поиски волоска, понемногу начинал клевать носом. Я подошла к окну. Снаружи тьма замела город, снег несся так, точно ветер спустил его с цепи. Внизу на улице стояли три машины. Я развела шторы пошире, увидела чей-то темный силуэт, затем посверк фотовспышки. Фотограф. Инстинктивно отвернувшись, я задернула шторы.

— Как же они позволили тебе вернуться?

— Раиса Горбачева, — ответил Руди.

— Ты с ней знаком?

Он покачал головой — нет.

— И все же она добилась для тебя визы?

Руди помолчал, а затем произнес нечто странное:

— Каждый из нас сам платит за свой распад.

Я не знала, что на это ответить, не понимала, пожаловался он на судьбу или просто выпалил, что в голову взбрело. Чуть не рассмеялась. Но невозможно же было сердиться на него за то, что он стал тем, кем стал. Что-то в нем делало людей свободными от оков этого мира, подстрекало махнуть на все рукой. Даже Коля начал пододвигать свой стул поближе к столу. Мы налили себе еще немного водки, коротко поговорили о патефоне моего отца, об уроках мамы, о первой после приезда Руди в Ленинград ночи, о его выступлениях в Кировском. Он сказал, что однажды встретил Розу-Марию, но потом потерял ее из виду. В разговоре нашем присутствовала некая подержанность, мы словно повторяли уже сказанное нами, но и это не имело значения: нежность, которую я испытывала к Руди за его появление, искупала все.

Мы молча выпили друг за друга. Руди бросил взгляд на запястье, как будто ожидая увидеть там часы, однако оно было голым.

— Эмилио, — громко позвал он, — который час?

Испанец мгновенно проснулся.

— Нам пора, — сообщил он и захлопнул книгу.

— Еще пара минут, — сказал Руди.

— Нет, нам правда пора.

— Пара минут! — рявкнул Руди.

Эмилио всплеснул руками — жест, который он наверняка перенял у Руди.

— Ладно, — сказал он, — но на самолет мы опоздаем.

И вернул Сервантеса на полку. А мне представился день в будущем, холодный и дождливый, когда мы с Колей снимем эту книгу с полки и станем поглаживать страницу за страницей в поисках крошечного утолщения.

Руди, совершенно спокойный, опустился на стул и через минуту снова стал центром общего внимания.

После чего быстро встал:

— Мои водители внизу. Решат еще, что я опять переметнулся.

Он надел пальто, повернулся ко мне на каблуках:

— Ты можешь в это поверить?

— Во что?

— После стольких-то лет, — сказал Руди.

Он аккуратно накрутил на бутылку водки колпачок и уставился в стол, словно собираясь с силами, чтобы сказать что-то. Шагнул ко мне, взял меня за плечи, покусал губы и прошептал:

— Знаешь, мама меня не узнала.

— Что?

— Она не узнала меня.

Я вспомнила рассказ отца о лагере и пуле, вспомнила, как он сказал, что от себя нам не уйти. Подумала — не пересказать ли эту историю Руди, однако он уже обмотал шею шарфом и готов был уйти.

— Разумеется, узнала, — сказала я.

— С чего бы это? — спросил он.

Мне хотелось дать ему идеальный ответ, вернуть его на землю, увидеть еще одну пробиравшую меня дрожью улыбку, еще раз поразиться, но Руди уже поворачивал ручку двери. Я подошла, обняла его. Он взял мое лицо в ладони, поцеловал в обе щеки.

— Подожди, — сказала я.

И, отойдя к буфету, достала принадлежавшее маме фарфоровое блюдечко. Подняла крышку шкатулки. Блюдечко было таким холодным, таким хрупким. Я протянула его Руди.

— Твоя мама показывала мне его много лет назад, — сказал он.

— Оно твое.

— Я не могу его взять.

— Бери, — сказала я. — Прошу тебя.

— Сохрани его для Коли.

— Коля уже был его владельцем.

Руди ослепил меня улыбкой, взял блюдечко.

— Входит и выходит, — произнес он.

Эмилио, поблагодарив нас за гостеприимство, ушел вниз, предупредить водителей. Руди стал медленно спускаться следом, колени плохо слушались его. Я стояла с Колей у железных перил, мы вместе смотрели, как уходит Руди.

— Так это он? — спросил Коля.

— Он.

— Ничего особенного, правда?

— О, не уверена, — ответила я.

И Руди, словно услышав меня, остановился на освещенной площадке третьего этажа, перебросил через плечо хвост шарфа и, прижимая к груди фарфоровое блюдечко, описал на бетонном полу совершенный пируэт. А затем, медленно сойдя по мусору и битым бутылкам на вторую площадку, снова остановился под аркой света и, пристукнув подошвами по бетону, крутнулся еще раз. Никаких сожалений. Коля обнял меня за плечи, и я подумала: «Пусть эта радость доживет до утра».

В вестибюле Руди проделал последний пируэт и исчез.