Широкий Дол Грегори Филиппа

– Возможно, он этого не знал, – резко ответила я. – Он хотел получить работу, а не милостыню. Впрочем, теперь он все равно уже мертв. И давай поскорее уберемся с этого праздника, пока какая-нибудь сплетня не добралась до ушей Селии. Ее совершенно ни к чему расстраивать такими вещами.

– Ты права, – сказал Гарри, озираясь в поисках Селии. Она стояла неподалеку, держа на руках какого-то деревенского младенца и ласково ему улыбаясь. Мать ребенка стояла с ней рядом и с нежностью и теплотой смотрела на них обоих. Да уж, ее взгляд, устремленный на Селию, был совсем иным, чем те холодные взгляды, которыми крестьяне встречали меня!

– Мы ненадолго! – звонко выкрикнул Гарри, обращаясь к собравшимся. – Мы приехали только для того, чтобы пожелать вам успехов в новом году, и надеемся, что вам понравится тот маленький праздник, который мы совместно с доктором Пиерсом для вас устроили.

Затем он повернулся к Селии, коснулся ее плеча, и они вместе направились к карете. Я двинулась следом, отставая от них на пару шагов и спиной чувствуя устремленные на меня взгляды. И душу мою вдруг охватило странное ощущение; мне показалось, что этот Браковщик или кто-то вроде него тоже где-то неподалеку, а значит, я уже не могу чувствовать себя в полной безопасности. Но я тут же заставила себя успокоиться. Все эти неприятности связаны с тем, что сейчас середина зимы, уговаривала себя я, и крестьяне просто устали от холодов и слишком длинных и темных ночей. Да и смерть Джайлса, конечно, на всех подействовала – ведь все бедняки до ужаса боятся и работного дома, и богадельни, и мало кто соглашается отправиться туда по собственной воле. А как только придет весна, жить сразу станет легче. И о смерти Джайлса все постепенно забудут.

Сев в карету, я повернулась к окну, чтобы убедиться, что, в общем, ничего не изменилось, что рождественский праздник проходит так же весело, как и всегда, а страшный поступок Джайлса огорчил только его родственников и друзей и остальные жители деревни вскоре перестанут об этом думать. Я была уверена: как только дети наедятся досыта, взрослые начнут игры и танцы, ведь так всегда бывало в Широком Доле на Рождество, и вряд ли возможно, чтобы в нашем поместье все так быстро изменилось в худшую сторону.

Однако я была потрясена тем, что увидела. В хорошеньком саду викария царил невероятный хаос. Наше отступление к карете послужило сигналом к тому, что бесплатное угощение доступно для всех, и теперь дети ползали под столами, стараясь ухватить хоть что-то из еды, и сразу же запихивали это в рот, а взрослые, расталкивая и детей, и друг друга, жадно рассовывали съестное по карманам. Это походило скорее на небольшое столпотворение или маленький бунт, а не на праздник. Мисс Грин и слуги, стоя на крыльце, с ужасом наблюдали за происходящим. А за окном кабинета мелькнуло совершенно белое лицо доктора Пиерса, который в страхе смотрел, как его прихожане, толкаясь, разрывают на куски буханки хлеба и прямо ногтями раздирают копченые окорока. Те сладости, которые я привезла из усадьбы, никого не интересовали; их попросту бросали на землю, и лишь самые маленькие ребятишки, рискуя быть раздавленными, ползали под ногами у дерущихся друг с другом взрослых, пытаясь до этих сладостей добраться. А их голодные матери и отцы тем временем вели отчаянную борьбу за более существенную пищу.

– Поехали! – резким тоном приказала я вознице, и в голосе моем отчетливо прозвучал страх. Да и сам возница буквально застыл на козлах при виде такой лихорадочной схватки за съестное. Однако, услышав мой приказ, стегнул лошадей, те рванули вперед и унесли нас прочь, избавив от этого кошмарного зрелища.

– Что там происходит? – все спрашивала встревоженная Селия, которой почти ничего не было видно, поскольку она сидела в глубине кареты и мое окно заслоняла от нее огромная туша Гарри. Я же еще больше наклонилась вперед, собственным телом закрывая от нее обзор, и быстро сказала:

– Ничего особенного. Грубые праздничные забавы! – Я очень старалась, чтобы голос мой не дрожал. – Дети растаскивают угощение, как белки. – Я глянула на Гарри. Лицо у него совсем побелело, и все же он, повинуясь моему строгому взгляду, кивнул и, поддерживая меня, сказал, что ничего страшного не случилось.

– Господи, но почему же они так громко кричат? – недоумевала Селия.

Вскоре, слава богу, мы отъехали достаточно далеко и больше не слышали этих криков. Я, наконец, поудобнее устроилась на сиденье и попыталась унять охватившую меня дрожь.

Я не представляла себе, я никогда не думала, что потеря случайных заработков в поместье так сильно и так скоро ударит по деревне. Впрочем, крестьяне лишились работы не только в нашем поместье; мы подали пример соседям, наняв за гроши целую толпу батраков из работного дома, которых агенты собрали в беднейших семьях, вынужденных жить за счет приходской благотворительности; и сразу же подобная практика была взята на вооружение другими фермерами и сквайрами, ибо в нашей немалой округе мы всегда пользовались авторитетом. В Хейверинг-холле давно уже перешли на подобную форму использования наемного труда; там батракам платили меньше всего и использовали их всего несколько дней в месяц. И вот теперь, когда и Широкий Дол стал пользоваться услугами работного дома, крестьяне лишились последнего надежного работодателя в этой части Сассекса.

Позорное самоубийство Джайлса было, разумеется, свидетельством неспособности этого старого безумца приспособиться к условиям нового мира. Хотя его опасения насчет того, что, если в Широком Доле для него больше работы нет, ему ничего другого не остается, кроме как податься в работный дом, были, возможно, справедливыми. Агенты, сборщики заказов, собирали в свои команды только самых трудоспособных и умелых, и Джайлс никогда не смог бы стать членом такой бригады. Значит, для него оставалось только жалкое существование в работном доме – а это было похуже, чем чичестерская тюрьма: это была верная дорога к смерти. Старик, конечно, совсем спятил от горя, раз решился на самоубийство. Отнюдь не такой реакции мы ожидали в ответ на наши попытки более рационально и выгодно использовать земли Широкого Дола. Меньше всего мне были нужны муки совести из-за этого старого дуралея. Только сумасшедший на моем месте отнес бы смерть Джайлса на собственный счет и стал бы уверять себя, что сделал жизнь крестьян в Широком Доле невыносимой.

Так я убеждала себя весь обратный путь. А когда мы вошли в дом и заперли за собой парадную дверь, я была вполне готова немедленно начать успокаивать Гарри, который больше меня нуждался в поддержке. Мы с ним задержались у горящего камина в гостиной, а Селия поднялась наверх, чтобы снять шляпу и накидку и забрать из детской детей, чтобы мы могли все вместе сесть за праздничный стол.

– Боже мой, Беатрис, как это было ужасно! – воскликнул Гарри. Он в два прыжка пересек гостиную, налил себе шерри и сразу опрокинул в себя содержимое бокала, прежде чем предложить и мне. – Они же были как звери! Как дикари!

Я с нарочитой беспечностью пожала плечами и спокойно сказала:

– Ну, хватит, Гарри. Ты чересчур близко принял к сердцу эту безобразную сцену. А ведь во время рождественских пиров у нас всегда хватало толкотни и шума. Просто мы обычно этого не замечали. Да и они обычно ждали, пока мы уйдем.

– Нет, я никогда прежде ничего подобного не видел! – твердо заявил Гарри. – Да и ты не видела, Беатрис. Я в этом уверен. Еще немного, и они подняли бы бунт. Я просто понять не могу…

Еще бы, думала я, куда тебе, дураку, это понять. И я, сделав глоток шерри, сказала абсолютно ровным тоном:

– Они просто волнуются из-за того, что большинство лишилось зимних заработков. Да и самоубийство Джайлса, конечно, тоже их огорчило. Сейчас им кажется, будто все они на грани голодной смерти, но с наступлением весны они поймут, что ничего особенного в действительности не случилось, все почти так, как было прежде.

– Но у меня сложилось впечатление, будто они неделю ничего не ели! – возразил Гарри. – Ты же сама видела, Беатрис! Ты же не будешь говорить, что у этих людей просто временные затруднения с деньгами. Похоже, они давно уже голодают по-настоящему.

– Ну и что, даже если они голодают? – спросила я неожиданно жестко. Мне надоело отгораживать Гарри от реальных последствий того, на что мы с ним решились вместе. – Ты же сам хотел воспользоваться теми бригадами, которые собирают сборщики заказов, не так ли? И мы договорились, что больше не будем нанимать в деревне ни строителей оград, ни копателей канав, ни помощников пастухов. Не будем записывать их в расчетные книги, не будем платить им жалованье, одинаковое и в хорошую, и в плохую погоду, и вне зависимости от того, работали они или нет. Мы с тобой договорились, Гарри. Неужели же тебе казалось, что эти люди работают из любви к труду? Разумеется, сейчас они голодают – они же не получают у нас никакого жалованья и даже не пытаются растянуть свои жалкие сбережения до весны. Они все еще надеются, что мы вернемся к прежним способам хозяйствования и можно будет иной раз денек и попахать на хозяйском поле, чтобы заработать несколько грошей; и любой парнишка будет считать, что наверняка что-то от нас получит, всего лишь пару часов бросая в борозду семена. Но когда придет весна, они, наконец, поймут, что теперь все это не так. Что мы по-прежнему намерены использовать труд наемных работников. Что им для того, чтобы получить работу, придется пойти в работный дом, и присоединиться к одной из тамошних бригад, и согласиться на то скудное жалованье, какое им предлагают. Или, может, ты больше уже не хочешь воплощать в жизнь твой же собственный план? – строго спросила я. – Мы теперь действительно экономим несколько сотен фунтов в месяц, мы возделываем поля именно так, как тебе всегда хотелось, но неужели ты думал, Гарри, что за твои фантастические идеи никому расплачиваться не придется? Платят, мой дорогой, всегда бедные. Всегда. И против нас они ничего не могут сделать. А если тебе не нравится, как выглядят последствия твоих начинаний, тогда откажись от них и смотри в другую сторону, как Селия.

Я резко отвернулась от него и стала смотреть в огонь, пытаясь успокоиться и взять себя в руки. Я буквально задыхалась от гнева, я чуть не плакала. Меня приводило в ярость сознательное нежелание Гарри вникать в то, что мы творим на нашей земле. Я-то прекрасно это понимала. Как понимала и то, что угодила в ловушку. Решение использовать землю исключительно ради быстрой наживы уже привело нас к трагическим последствиям и могло завести еще дальше. В итоге, вероятно, самые бедные будут вынуждены покинуть деревню; поместью не нужно было столько крестьян при новом способе хозяйствования, да оно и не могло их содержать. Хотя многие, очень многие проявят упрямство и никуда не поедут. И тогда, наверное, старикам, а также самым слабым из детей останется только умереть. Так что смерть Джайлса будет всего лишь первой из смертей на том пути, который должен привести Ричарда к креслу сквайра Широкого Дола. Представив себе своего сына в роли хозяина поместья, я уже не хотела отступать, не хотела колебаться, не хотела проявлять милосердие. Но я не могла не понимать, хотя никто другой этого еще и не понимал, каким долгим и мучительно болезненным будет тот путь, по которому беднякам Широкого Дола придется брести голодными и босыми, чтобы мой сын стал их сквайром.

Рука Гарри легла мне на плечо. Я вся напряглась, но все же сдержалась, хотя мне страшно хотелось сбросить его руку.

– Это будет горький период для нас обоих, – печально сказал Гарри. Похоже, он уже забыл о голодных лицах наших крестьян и снова думал только о себе. – Конечно же, я полностью согласен с тобой: нам необходимо продолжать начатые перемены. Каждый из нынешних землевладельцев сталкивается с теми же проблемами. Сегодня у нас время перемен, и мы не в силах остановить этот процесс. Людям придется как-то приспосабливаться, тут уж ничего не поделаешь. Им придется смириться с обстоятельствами и научиться жить так, как живет весь мир. И для нас с тобой, Беатрис, было бы безумием вновь пытаться вести хозяйство по старинке.

Я кивнула. Итак, Гарри нашел способ заглушить совесть, теперь и мне надо было как-то заставить свою совесть умолкнуть. Я, конечно, могла утешаться мыслью, что мои усилия лишь приближают Ричарда к заветной цели. А Гарри пусть тешит себя удобной ложью, что и сам он угодил в ловушку всеобщих перемен, как и те люди, которых мы лишили работы. Гарри, подобно Понтию Пилату, мог твердить, что не имеет к этому никакого отношения, и воспринимать себя как невольного участника определенного исторического процесса, связанного с глобальными переменами, а значит, хранить уверенность в том, что его, Гарри, нельзя ни в чем винить или считать ответственным за то, что случится в будущем.

– Альтернативы просто не существует, – тихо сказал он. И голос его прозвучал безнадежно, даже как-то печально, словно от него самого действительно ровным счетом ничего не зависело.

В общем, к тому времени, как Селия спустилась вниз вместе с двумя нянями и двумя нарядно одетыми детьми, мы уже успокоились, заулыбались и, с аппетитом предвкушая жареного гуся, отправились за празднично накрытый стол, словно забыв о том, как в пяти милях от нашего дома голодные дети собирали с мерзлой травы в саду викария упавшие со стола крошки еды.

Для жителей нашей деревни та зима действительно была очень тяжелой. Я в деревню старалась ездить как можно реже – мне никакого удовольствия не доставляло видеть мрачные голодные физиономии людей. А то еще порой из какого-нибудь дома выбегала женщина и, хватаясь руками за края моей двуколки, со слезами молила:

– Мисс Беатрис, прошу вас, дайте моему Уильяму хоть какую-нибудь работу! Пусть он для вас какую-нибудь ограду поставит. Я не в силах накормить детей на те жалкие гроши, что нам выделяют в приходе. У меня дети голодные, мисс Беатрис! Умоляю, дайте моему мужу работу!

В таких случаях мне приходилось вызывать в памяти образ моего маленького сына, моего Ричарда, и думать только о том, какое будущее его ждет. И тогда я могла, старательно глядя между ушами своей лошади, а не в лицо этой несчастной женщине, сказать ровным тоном:

– Извините, Бесси, но я ничего не могу поделать. Работников нам теперь поставляет исключительно сборщик заказов из работного дома. Если ваш муж хочет получить какую-то иную работу, пусть лучше сам ее ищет.

И я спешила проехать дальше, чтобы не слышать, как она позорит себя и своего мужа, в голос рыдая посреди улицы. И лицо мое оставалось холодным и сосредоточенным, ибо я просто не знала иного способа пережить все это.

А Гарри и вовсе ничего не желал знать. Встретившись на дороге с кем-то из наших людей и выслушав очередной рассказ о том, какие гроши выплачивает своей бригаде сборщик заказов и какая гнусная обстановка царит в работном доме, Гарри просто пожимал плечами и, с сочувствием глядя на этого человека, говорил: «Что я могу сделать, друг мой? Я, как и вы, не волен выбирать, каким быть нашему миру», и совал ему шиллинг. Словно шиллинг мог спасти человека, у которого дома четверо детей и больная жена, а впереди долгая холодная зима, которую еще нужно как-то пережить.

Жители деревни считали, что я их предала. И отчасти были правы. Но с другой стороны, мне приходилось решать, причем очень быстро, столько разных сложных вопросов, связанных с переменой права наследования! Я с трудом отвоевала для себя пару месяцев, удалив Джона из дома и подбираясь к его состоянию. И все же я не стала огораживать общинные земли до весны, так что у людей был на зиму запас дров и торфа, которые им доставались бесплатно. Но потом я все-таки намерена была поставить повсюду ограды, которые перекроют доступ к привычным тропам. Вот тогда жители деревни действительно будут отрезаны от той земли, которую они всегда считали своей и которой так долго пользовались совершенно свободно.

Всю зиму приготовленные ограждения простояли на задворках конюшни, а я все не решалась отдать приказ поставить их на место.

– Нам пора продолжить огораживание, – говорил мне Гарри, склоняясь над картой. – Мы ведь выплачиваем немалые проценты мистеру Льюэлину, так что весной нужно непременно засеять эти земли пшеницей. А они еще совсем не готовы, их еще нужно расчистить, распахать – в общем, работы там предстоит много.

– Я знаю, – отвечала я, сидя за письменным столом с очередными деловыми бумагами. – Я постоянно держу все это в уме. Изгородь давно готова, и я уже предупредила сборщика заказов, что для огораживания мне потребуется по меньшей мере человек двадцать. Но я все же хочу подождать, пока стает снег. Наши люди привыкли получать топливо даром. Кроме того, в холмах они ставят силки на кроликов. Если мы начнем действовать прямо сейчас, в деревне могут возникнуть волнения. Проще отложить это, пока не потеплеет.

– Хорошо, – тут же согласился Гарри, – тебе видней, Беатрис. Но жителям нашей деревни все же придется понять, что они слишком долго жили по-старому. По-моему, в нашем графстве не осталось больше ни одного поместья, где столь же долго придерживались бы традиционного способа ведения хозяйства. Топливо для очага у нас бесплатно, выпас скотины бесплатно, силки можно ставить где угодно и ничего за это не платить, и колоски после жатвы можно подбирать хоть всей семьей. Мы же все эти годы сами себя грабили, Беатрис. Мне кажется, крестьяне и так очень нам благодарны.

– Но, как ни странно, никакой благодарности они не испытывают, – сухо сказала я.

И это действительно было так. Зима все тянулась, однако деревенские женщины больше не бросались ко мне с просьбами о помощи. Когда я рысью проезжала на своей двуколке через деревню, то не видела ни улыбающихся лиц, ни почтительно склоненных голов. Откровенной грубости, впрочем, тоже никто себе не позволял; все прекрасно понимали, что я тут же вышвырну из поместья любого, кто проявит неповиновение. Но было ясно, что в деревне меня больше не любят. И мне не хватало этой любви. При встрече со мной мужчины по-прежнему низко кланялись, а женщины коротко и неуклюже приседали, но никто больше не кричал мне: «Добрый день, мисс Беатрис!», и детей никто не брал на руки, чтобы показать им, «какая у нас хорошенькая мисс Беатрис и какая у нее красивая лошадка». Что ж, и эту цену мне тоже придется уплатить.

К Гарри, конечно, тоже отношение было не самое доброе, но странным образом эти невежественные люди в своих бедах обвиняли его гораздо меньше, чем меня. Они давно знали, что Гарри обожает всякие новомодные штуки, но были уверены, что я уберегу их от излишних экспериментов. Но теперь, когда и я стала возделывать землю исключительно ради наживы, они сочли, что я виновата гораздо больше, чем Гарри. Они, по-моему, даже считали, что это все я придумала и теперь так дурно влияю на Гарри, хотя если бы они порылись в своей короткой памяти, то вспомнили бы, что Гарри в вопросах земледелия всегда был полным профаном и я здесь совершенно ни при чем.

Погода вполне соответствовала тому гневу и отчаянию, которые накопились в Широком Доле. Зима никак не кончалась, принося то снежные бури, то промозглые туманы, то сильные ветры и холодные ливни. К сожалению, несмотря на отвратительную погоду, у овец начался окот, и мы потеряли ягнят больше, чем за несколько предшествующих лет. Отчасти это, как мне кажется, произошло еще и потому, что люди больше не желали сутками торчать под открытым небом ради одной моей улыбки и дружеского хлопка по плечу. Пока я сама находилась рядом, наблюдая за ними, они все делали как надо; помогали овцам в сложных случаях, проверяли, отгрызена ли пуповина, приняла ли мать новорожденного ягненка. Но я знала, что как только я оттуда уеду, они немедленно все бросят и спустятся с верхнего пастбища в деревню. Знала я и то, что они злобно плюют на землю при одном лишь упоминании об отаре.

Я прекрасно понимала, что хорошо заработать на овцах в этом году нам явно не удастся, и это заставляло меня еще решительней придерживаться собственных планов, чего бы это мне ни стоило.

В связи с тем, что зима была холодная, нам пришлось держать в хлеву значительно больше животных, чем я рассчитывала, и теперь у нас явно не хватало сена и других кормов. Оказавшись перед дилеммой – то ли убивать вполне здоровых и сильных животных, то ли прикупить еще корма, – я выбрала последнее, хотя цены на сено были просто немыслимые. Это были непредвиденные траты, но никакой возможности возместить их я найти не смогла и приготовилась к тому, что нам еще повезет, если в этом году с овцами все выйдет так на так.

Дни стояли холодные, мрачные, и я с утра до вечера просиживала за письменным столом, так что, когда с наступлением ранних сумерек Страйд вносил зажженные свечи, голова у меня уже раскалывалась от боли. Похоже, нам никак не удавалось заработать достаточно денег. Да и та сумма, которую мы под залог получили от мистера Льюэлина, обходилась нам недешево. Процент был очень высок, а доходы наши опустились, можно сказать, до самого дна, и мы все время выплачивали больше, чем получали. Я чувствовала, что при таких условиях мне просто не под силу будет покупать для посева пшеницу высшего сорта. Или придется снова влезть в долги.

Я устало уронила голову на руки. Мне было страшно. Это был не такой страх, какой возникает, когда, увлекшись охотой, перепрыгиваешь через слишком высокое препятствие; и не тот тихий ужас, что давно уже поселился в моей душе из-за постоянного ожидания неких бандитов или мятежников, которые вот-вот за мной явятся. Нет, это был особый, деловой страх. Черные цифры на белой бумаге выглядели такими бескомпромиссными. И даже довольно тяжелый сундучок с наличными, стоявший под письменным столом, не мог меня утешить. В сундучке лежала, казалось бы, действительно крупная сумма денег, но мне-то нужно было гораздо больше. И Широкому Долу нужно было гораздо больше. А меня страшили эти умные деловые люди из Лондона. И снова влезать в долги я боялась. Хоть и понимала, что делать это придется.

Гарри я от деловых забот практически избавила. Мне не хотелось пугать его тем, как неважно у нас обстоят дела. Я боялась, что он может и отказаться от идеи с переменой права наследства. И потом, гордость не позволяла мне признаться брату в том, что я боюсь. Впрочем, даже Гарри не мог не заметить, что жители нашей деревни стали относиться к нам почти с ненавистью, которая в течение этой холодной зимы все более усиливалась.

Из нас троих, похоже, одна Селия, лишь недавно поселившаяся в Широком Доле, все еще пользовалась уважением в деревне. Как ни странно, они, несмотря на все свои невежественные предрассудки, никогда не обвиняли Селию в том, что у них пусты суповые кастрюли, а на обед в лучшем случае жидкая каша без масла и молока. Эти глупцы как-то ухитрялись не замечать ни чудесных шерстяных плащей Селии, ни ее модных шляпок; однако они замечали, какое у нее бледное и взволнованное лицо под шелковыми оборками капора, и знали, что кошелек ее всегда открыт для тех, кому совсем не под силу пережить эту долгую зиму или просто нужно купить ребенку одеяло, чтобы было чем укрыться в холодные ночи. В январе земля промерзла уже насквозь, и Селия каждый день отсылала из нашей кухни кастрюлю с горячим рагу в те деревенские дома, где неделями не ели ничего мясного. И я мрачно замечала, как они ее за это благословляют.

Селия в итоге очень хорошо узнала нашу деревню – мою деревню! – и людей, которые там жили – моих людей! Она даже стала понемногу разбираться в сложном переплетении их родственных и дружеских связей. Кто кому приходится шурином или деверем, чей муж пьет, кто из отцов слишком грубо обращается со своими детьми, кто из женщин ждет ребенка. Именно Селия первой узнала, когда у Дейзи Сауер умер младенец.

– Беатрис, мы должны что-то сделать, – сказала Селия, без стука входя в мой кабинет. Она прошла в западное крыло прямо из конюшни в дорожном плаще и платье для поездок, на ходу стаскивая с рук черные кожаные перчатки и направляясь прямо к огню. Меня поразило, как сильно она переменилась с тех пор, как умерла наша мать. Ее походка стала гораздо энергичней, голос звонче, и вся ее повадка была исполнена некой жизнеутверждающей целеустремленности. Вот и сейчас, грея спину у моего камина, она, похоже, готовилась прочесть лекцию о том, как мне следует заботиться о моих крестьянах.

– Что сделать? – резко спросила я.

– Ну, что-нибудь! Людям в деревне так трудно живется! – страстно воскликнула она. – Это неправильно, Беатрис, это не может быть правильным! Некоторые семьи там находятся буквально на грани смерти. А у бедняжки Дейзи Сауер только что умер малыш, и я уверена: он умер потому, что у нее не было молока, а больше ей нечем было его накормить. У них в доме почти совсем нет еды, и она, не сомневаюсь, сперва старалась накормить мужа и детей, а уж потом ела сама, если что-то оставалось. Ее младенец все худел и худел, а потом просто умер – он умер от голода, Беатрис! Как это отвратительно! Такой чудесный малыш!.. – Голос Селии сорвался, и она, смахнув слезы и сдерживая рыдания, отвернулась к камину. Но, помолчав, снова заговорила: – Мы, конечно же, могли бы дать людям работу в усадьбе. Во всяком случае, куда большему их числу. Или, по крайней мере, можно было бы выделить деревенским семьям немного зерна. Ведь Широкий Дол – такое процветающее поместье! Я просто не понимаю, как в нашей деревне могли возникнуть такие трудности.

– Хочешь посмотреть цифры? – спросила я с самым суровым видом. – Широкий Дол кажется тебе процветающим, потому что вплоть до настоящего момента ты жила за закрытыми дверями усадьбы, где тебе отнюдь не приходилось считать каждый грош. Ты, правда, несла отчасти ответственность за содержание дома и кухонные расходы, но тебе прекрасно известно, что я ни разу не оспорила ни одного твоего чека.

Селия кивнула. Первых же признаков моего гнева оказалось достаточно, чтобы ее уверенность была поколеблена. Она слишком хорошо помнила, какой ужас внушал ей лорд Хейверинг, когда, бывало, орал на нее в приступе пьяной ярости. Селия просто не выносила, когда на нее повышали голос или даже просто разговаривали с ней резким тоном. И я этим воспользовалась.

– Это все очень мило – и твои миски горячего супа, и одеяла для детей. Благодаря этим подачкам ты чувствуешь себя в деревне королевой. Но нам нужно выплачивать проценты за отданные в залог земли, у нас есть и другие долги. Широкий Дол – это отнюдь не райские сады. В этом году мы потеряли десятки овец и множество ягнят; да и у коров отел идет неудачно. А если выдастся сырая весна, у нас возникнут проблемы с зерновыми. Зря ты просишь меня взять на работу половину жителей нашей деревни. Мы просто не можем себе этого позволить. В любом случае я уже подписала договор с приходским сборщиком заказов, и он будет поставлять нам работников из работного дома. Кстати сказать, это в основном как раз жители нашей деревни, так что они будут работать в поместье, но по иным расценкам, на мой взгляд, более правильным.

– Но они утверждают, что приходские расценки слишком низки, чтобы можно было содержать семью, – тихо сказала Селия.

– Возможно, – я нетерпеливо мотнула головой, – только вряд ли я виновата в том, что их жены не умеют жить по средствам. И я уж точно не стану поощрять непредусмотрительность и расточительность. Эти расценки установлены Мировым Судьей или самой церковью. Я сейчас не в состоянии платить больше, да это было бы попросту глупо с моей стороны.

Селия выглядела подавленной. Видимо, умерший младенец Дейзи Сауер по-прежнему не давал покоя ее душе.

– Но ведь этот бедный ребеночек… – пролепетала она, но я резко ее прервала:

– Сколько детей у Дейзи Сауер? Пятеро? Шестеро? Естественно, такой семье не хватит на прожитье заработка одного мужчины. Дейзи давно следовало бы перестать рожать детей одного за другим! Будь у нее один-два ребенка, она бы сама увидела, что прекрасно справляется даже при самом маленьком жалованье. Ты оказываешь беднякам весьма плохую услугу, поощряя их высокую рождаемость, Селия!

Я говорила таким тоном, что Селия вспыхнула алым румянцем, потом сразу сильно побледнела и заторопилась уходить.

– Извини, что побеспокоила, – сказала она, собрав жалкие остатки своего достоинства и поворачиваясь к дверям.

Я остановила ее:

– Погоди, Селия! – На этот раз мой голос звучал почти ласково. Она тут же обернулась, и я с нежной улыбкой сказала: – Это я должна перед тобой извиниться. Я вела себя как отвратительная злыдня, и я прошу у тебя прощения.

Она медленно повернулась и снова подошла ко мне. На лице ее было написано недоверие.

– Не надо передо мной извиняться, Беатрис, – сказала она. – Я же знаю, как много у тебя забот. Овцы, коровы, связанные с ними хлопоты. И потом, эта вечная тревога за Джона… Ты прости меня, я впредь не стану тебя беспокоить.

– Ах, Селия! – воскликнула я, протягивая к ней руку. – Не сердись, дорогая. Дело в том, что наше финансовое положением оставляет желать лучшего, и я очень нервничаю из-за этого и чуть что, сразу выхожу из себя.

Познания Селии в области финансов ограничивались примерно тем, сколько мелочи у нее в кошельке, однако она кивнула с таким видом, словно прекрасно все понимает.

– О да, я понимаю тебя! – с искренним сочувствием воскликнула она. – И Джон к тому же в больнице. Доктор Роуз присылал себе в этом месяце отчет о его здоровье?

– Да, – сразу погрустнев, сказала я. – Он пишет, что до выздоровления Джону еще очень далеко. Но он весьма мужественно сражается с искушением.

– А от самого Джона не было ни словечка? – осторожно спросила Селия.

– Увы, нет, – и я, храбро улыбнувшись, покачала головой. – Я, правда, все время ему пишу. Но доктор Роуз считает, что Джон просто пока не готов отвечать ни мне, ни кому бы то ни было другому. Так что я стараюсь не слишком огорчаться.

– А ты бы не хотела навестить его, Беатрис? – спросила Селия. – Дороги наверняка вскоре подсохнут. И потом, всегда лучше увидеть своими глазами, в каком он состоянии.

Я снова печально покачала головой и сказала:

– Нет. Это ни к чему хорошему не приведет. Доктор Роуз вполне определенно дал мне понять, что Джон не готов принимать посетителей и любой неожиданный визит почти наверняка вызовет ухудшение. Видно, придется проявить терпение.

– О да, – вполне искренне согласилась Селия. – Бедный Джон! И бедная ты! – Она ласково обняла меня и поцеловала. – Ну все, я уже ухожу: я понимаю, как ты занята. Но все же прошу тебя: не работай так много и поскорее сделай перерыв. Отдохни и пере-оденься к обеду.

Я кивнула, одарив ее одной из своих мужественных улыбок, и она ушла. Я выждала, когда за дверью в коридоре послышится звук ее удаляющихся шагов, и, открыв один из потайных ящичков своего стола, вытащила оттуда отчеты доктора Роуза и целую пачку писем, адресованных моему мужу. Все эти письма были от Селии.

Доктор Роуз, как и обещал, честно пересылал их мне вместе со своим ежемесячным отчетом. Отчеты, кстати, были весьма оптимистичные, и это весьма меня тревожило; было ясно, что Джону становится все лучше, и если юристы не поторопятся, то он вернется домой раньше, чем я успею воспользоваться его деньгами, чтобы выкупить у нашего кузена права на наследство. Первый отчет доктора Роуза был весьма мрачен. Джон добрался до Бристоля в состоянии наркотического сна и, лишь проснувшись, обнаружил, что его комната заперта, а на окнах решетки. Он прямо-таки обезумел от страха и ярости и проклинал «ту ведьму, что засадила его в эту тюрьму». Он твердил, что эта ведьма, ведьма Широкого Дола, наложила страшные чары на всю свою семью, а его теперь продержит под замком до самой смерти.

Эти речи звучали достаточно безумно, чтобы Джона и впрямь держали взаперти, и я уже надеялась, что он на долгие годы останется в лечебнице доктора Роуза и вдали от Широкого Дола. Однако в последующих отчетах доктора уже появилась надежда на улучшение. Джон явно поправлялся. Он, правда, все еще испытывал определенную тягу к спиртному, но в остальное время был вполне миролюбив и спокоен. Он принимал небольшую дозу настойки опия и ни капли алкоголя. «Я думаю, мы уже можем начинать надеяться», – написал мне доктор Роуз в своем последнем отчете.

Но я отнюдь не собиралась начинать надеяться. Мало того, я начала испытывать страх. Основные события происходили за пределами нашей усадьбы, где мое слово было законом, и я была над этими событиями не властна. Я не могла заставить юристов работать быстрее; я не могла ускорить переговоры с моим кузеном. Я не могла отложить выздоровление Джона. Единственное, что я могла, это писать юристам одно письмо за другим и подгонять их да порой с грустью уверять доктора Роуза, что лучше бы мой муж провел в лечебнице целый год, чем вернулся домой слишком рано и тем нанес своему здоровью невосполнимый ущерб. Кроме того, мне приходилось решать и еще одну весьма трудную задачу – надежно удерживать отца Джона в Эдинбурге. Как только я получила право распоряжаться делами Джона, я сразу же написала его отцу, рассказав ему о болезни сына и заверив, что Джон получает в Бристоле самое лучшее лечение и уход. Ссылаясь на авторитет доктора Роуза, я объяснила старому мистеру МакЭндрю, что посещать Джона никому не разрешается, но как только ему станет лучше, я незамедлительно напишу в Эдинбург и мой свекор сможет навестить своего замечательного и невероятно талантливого сына. Старик пребывал в таком горе и волнении по поводу Джона, что даже ни разу не спросил, как я намерена распоряжаться состоянием его сына, пока тот находится в лечебнице, а сама я, разумеется, ничего на эту тему ему сообщать не стала. Впрочем, если бы он спросил, я ответила бы, что всем этим занимается в данный момент мой брат Гарри, и надеялась, что к тому времени, как Джона выпустят на свободу и он будет готов потребовать свое состояние обратно, от его денег уже ничего не останется. Они уйдут на то, чтобы хозяином Широкого Дола стал бастард, носящий его имя, который навсегда займет свое законное место в том доме, который ему, Джону, ненавистен.

Все это следовало непременно успеть сделать. И я должна была успеть, если, конечно, наши юристы поторопятся и если мой кузен согласится подписать договор и отказаться от прав на Широкий Дол. Однако единственное, что я могла, это терпеливо ждать. А Селия могла только писать Джону письма. Одиннадцать ее писем уже лежали в ящике моего письменного стола – по одному в неделю. Каждый понедельник Селия писала ему небольшое письмо на одной стороне обычного листа почтовой бумаги, считая, видимо, что длинное письмо может его встревожить. И потом, она все еще не была уверена, что он ее простил за то предательство. Ее письма были полны такой нежной и невинной любви, какую могли бы испытывать друг к другу двое детей. Каждое начиналось словами «мой дорогой и любимый брат», а кончалось фразой: «Вы каждый день в моих мыслях, а на ночь я неизменно молюсь о вас», и далее следовала подпись: «Ваша любящая сестра Селия».

А содержание писем было целиком посвящено детям, а также погоде и заверениям в том, что я чувствую себя хорошо. «Беатрис здорова и с каждым днем становится все очаровательней», – писала она. Или: «Вам будет приятно узнать, что Беатрис здорова, но я знаю, как она по Вам тоскует». Я лишь горько усмехалась, читая все это. Письма я снова связала, засунула в потайной ящик и заперла на ключ; ключ я спрятала за одной из книг в своем шкафу и пошла переодеваться к обеду – легким шагом, с сияющими глазами. Я придерживалась своего обещания не огораживать общинные земли, пока не минует самый тяжелый зимний период, и ждала марта, но двое суток ясной, совершенно весенней погоды поколебали мою решимость, и у меня не хватило терпения ждать дольше.

Я сказала приходскому сборщику заказов, что намерена обнести изгородью две сотни акров общинной земли, а значит, завтра утром он должен привести мне двадцать человек для выполнения этой работы. Сборщик поскреб в затылке и с сомнением посмотрел на меня. Он был простой человек, и одет он был, как обыкновенный работник – в коричневую бумазею и грубые прочные башмаки; было видно, что у него работа есть и живет он несколько лучше большинства – за их счет, разумеется. Звали сборщика Джон Брайен; он был женат на одной из дочерей Тайэка и перебрался жить в деревню относительно недавно, а потому чувствовал себя более свободным от разнообразных родственных и дружеских связей, которыми славятся коренные деревенские жители. Еще в Чичестере он закончил начальную школу, умел читать и писать, благодаря чему и получил должность сборщика заказов и теперь мог поздравить себя с тем, что является самым высокооплачиваемым и самым ненавидимым из всех жителей деревни. Ко мне он особой любви явно не питал. Ему не нравилось, каким тоном я с ним разговариваю. Он считал себя особенным, значительно выше остальных жителей деревни, потому что был грамотным и имел постоянную работу, которой, правда, большинство крестьян заниматься бы постыдились. Где-то в глубине души меня по-прежнему тянуло к старым традициям и методам хозяйствования, и если жители деревни кого-то недолюбливали или презирали, то примерно те же чувства испытывала к такому человеку и я. Но сейчас мне так или иначе приходилось иметь дело с этим Брайеном, так что я попридержала Соррела и еще раз вежливо ему объяснила, где и когда меня должны ждать работники.

– Им это не понравится, миссис МакЭндрю, – сказал Брайен, и в голосе его отразилось презрение к тем людям, которые могут отказаться работать, когда от них потребуют этого знатные господа и их верные псы вроде него самого.

– А я и не жду, чтобы им это понравилось, – равнодушно бросила я. – Я просто полагаю, что они должны это сделать. Так вы сможете собрать нужное количество людей к завтрашнему утру или же нам следует подождать еще денек?

– У меня найдутся люди, готовые выполнить эту работу. – Он махнул рукой в сторону убогих домишек, где, страдая от безделья, сидели, уронив голову на руки, отцы семейств и смотрели на стол, на котором давно уже не было еды. – В деревне каждому работа нужна. Я могу самых лучших выбрать. Только им все равно это не понравится, миссис МакЭндрю. Раз вы общинные земли огораживаете, значит, им самим туда ходу не будет. У вас могут быть неприятности, миссис МакЭндрю.

– Это мои люди, – сказала я, демонстрируя безразличное отношение местной жительницы к советам чужака. – В моей деревне не может возникнуть таких неприятностей, с которыми я не смогла бы справиться. Вы, главное, людей приведите, а я вас там встречу. Вам самому нет никакой необходимости объяснять им, какую работу они должны выполнить. А если кто-то будет недоволен, то я сама с ним разберусь.

Брайен кивнул, и я, не сводя с него жесткого взгляда, нарочно продолжала придерживать Соррела, пока этот кивок не превратился в полноценный поклон – именно так мне и должны были кланяться жители моей деревни. Затем я скупо ему улыбнулась и весьма неприязненным тоном сказала:

– Всего хорошего, Брайен. Завтра я жду вас в буковой роще с командой из двадцати человек.

Но когда на следующий день я рысцой проехала по дороге и свернула к буковой роще, то увидела, что на границе общинных земель собралось не двадцать человек, а больше сотни. И не только мужчины, но и женщины, и дети, и немощные старики, и даже горстка самых бедных арендаторов и сквоттеров. Собственно, почти вся община Широкого Дола вышла меня встречать. Я остановила Соррела и, не торопясь, стала привязывать его к какому-то кусту. Такого я никак не ожидала, и теперь мне нужно было время, чтобы подумать и взять себя в руки. Когда я, наконец, перестала возиться с вожжами и подняла голову, лицо мое было ясным и безмятежным, а улыбка столь же прелестна, как солнечное утро.

– Добрый день всем вам, – сказала я. И голос мой звучал радостно и звонко, как пенье малиновки; она, сидя у меня над головой на ветке бука, как раз принялась выводить свои трели.

Старики собрались небольшой кучкой, о чем-то совещаясь и подталкивая друг друга, точно мальчишки, пойманные сторожем в саду. Наконец вперед вышел Джордж Тайэк, самый старый человек в деревне, но все еще цеплявшийся за жизнь и за свою лачугу, хотя его всего скрючило от ревматизма, да и руки у него непрерывно дрожали.

– Добрый день, мисс Беатрис, – сказал он с приветливой вежливостью терпеливого человека, который всю жизнь подчинялся чужим приказам, однако сумел не утратить ни самообладания, ни достоинства. – Мы все собрались здесь сегодня, чтобы поговорить с вами о ваших планах насчет общинных земель, – сказал он. У него был мягкий выговор уроженца сассекских низменностей, он родился и всю жизнь прожил здесь, в окружении этих зеленых холмов. Ни его родители, ни его деды никогда не жили в других местах, и, возможно, кости именно его предков покоились в земле на Норманнском лугу. Возможно, именно им принадлежала эта земля до того, как мои предки отняли, украли ее у них.

– Добрый день, дедушка Тайэк, – ласково сказала я. Сегодня, возможно, будет тяжелый день; сегодня я сотворю нечто жестокое по отношению к беднякам Широкого Дола, и все же я не могла не улыбнуться старому Тайэку; я всегда невольно улыбалась, когда слышала медленный, протяжный говор моих земляков. – Я всегда рада вас видеть. – Я старалась быть не менее вежливой. – Хотя я, конечно, несколько удивлена тем, что здесь собралось так много жителей деревни, да и других людей тоже. – Мой взгляд метнулся в сторону арендаторов – моих арендаторов, которые по одному моему слову могли лишиться крыши над головой! Они сразу зашаркали ногами, смущенные моим пристальным взглядом. – Я удивлена тем, что столь многим из вас пришло в голову, что они имеют право высказываться по поводу того, что я делаю на своей собственной земле.

Дедушка Тайэк кивнул, услышав упрек; у арендаторов был такой вид, словно больше всего им хочется оказаться как можно дальше отсюда. Они прекрасно понимали, что я с первого взгляда заметила каждого из них, и теперь их мучили страх и неуверенность, не придется ли им расплачиваться за подобный демарш. И ведь действительно придется! – подумала я.

– Мы просто тревожимся, мисс Беатрис, – мягко заметил Тайэк. – В усадьбу-то мы явиться не посмели; а когда впервые услышали о ваших планах, так не поверили, что вы так с нами поступите. Вот мы и решили дождаться, когда будет возможность при встрече выяснить у вас все наши вопросы.

Я подбоченилась и окинула взглядом толпу крестьян. В лучах зимнего солнца мое дорожное платье казалось каким-то особенно черным. А рыжие волосы под аккуратной амазонкой так и сияли, как листья буков осенью. Люди окружали меня со всех сторон, но они встали так из вежливости. В них не было ничего от разъяренной толпы. Я чувствовала, что пока полностью владею ситуацией, и они тоже это понимали. Даже старый Джордж Тайэк при всем его достоинстве и мудрости говорил со мной подобострастно.

– Ну что ж, – сказала я, и голос мой был чист и звонок, так что даже те жалкие арендаторы, что стояли в последних рядах, отлично меня слышали, – будь я проклята, если это не мое личное дело – как мне распорядиться собственной землей! Но раз уж вы решили устроить себе выходной и явились сюда, то поскорей говорите, в чем дело.

И тут словно дамбу на реке прорвало наводнением.

– А кролики? Мясо-то мне не по карману! Кролики – наше единственное спасение! – крикнула одна из женщин.

– А чем очаг топить? Чем, если мне сюда приходить запретят? – спросила вторая.

– У меня корова и две свиньи, они всегда здесь паслись, – растерянно сказал какой-то крестьянин.

– А я всегда свои ульи на общинном лугу ставил, чтобы пчелки вересковый мед собирали, – послышался голос одного из арендаторов.

– А я нарезал здесь торф для печки!

– А я здесь хворост собирала!

– Мои овцы всю осень на лугу паслись!

И сквозь этот шум до меня донесся дребезжащий тенор дедушки Тайэка.

– Оглянитесь, мисс Беатрис, – сказал он. Я обернулась. Я стояла рядом с огромным дубом, одним из самых старых в нашем лесу. В деревне была одна симпатичная традиция, согласно которой влюбленная пара в знак помолвки вырезала свои имена на коре этого дуба. От самых корней и выше, чем я могла достать, кора дерева была покрыта узорами из переплетающиеся друг с другом имен и весьма искусно вырезанных сердечек.

– Там есть и мое имя, и имя моей жены Лиззи, – сказал старый Джордж Тайэк, указывая куда-то над моей головой. Я всмотрелась внимательней и различила на покрытой лишайником, как старинное надгробие, коре вырезанное сердце и внутри имена: «Джордж» и «Лиззи». – А чуть выше вырезаны имена моего отца и матери, – продолжал он. – А еще выше – их отцов и матерей, а также многих других моих предков, таких далеких, что мало кто их и помнит; самые верхние имена теперь, пожалуй, толком и не прочесть – так, одни зарубки на коре вместо тех старинных имен, что были когда-то там вырезаны.

– И что? – холодно спросила я.

– Где же мои внуки будут вырезать свои имена, когда им придет пора жениться? – спросил дедушка Тайэк. – Если вы срубите это дерево, мисс Беатрис, нашим детям будет негде друг другу в любви поклясться.

По толпе пробежал одобрительный шепот. Основные требования, естественно, были связаны с источником пищи и топлива, но при этом даже самые бедные не забывали, что и у них есть чувства.

– Нет, – сказала я не допускающим возражений тоном. Хотя с языка у меня чуть не сорвалось предложение не трогать этот дуб и поставить ограду в обход его, чтобы деревенские парочки по-прежнему могли прийти сюда летней ночью и вместе вырезать на замшелой коре свои имена, а потом немного задержаться и прямо в темных кустах заняться любовью. Но проявлять подобную сентиментальность было бы сущим безумием. И уж точно было бы полной глупостью – делать петлю в прямой изгороди ради каких-то будущих влюбленных, которые еще и на свет не появились.

– Нет, – снова сказала я. – Я знаю, что в нашей деревне всегда существовали определенные традиции, а вы все знаете, что я всегда вас раньше в этом поддерживала и всегда была вам другом. Но Широкий Дол меняется, и мы теперь должны вести хозяйство иначе. У вас еще останется несколько акров общинной земли, которые в этом году огорожены не будут. Вы можете продолжать пасти там скот, ставить ловушки на кроликов и собирать топливо. Но этот участок будет распахан и засеян пшеницей.

– Вот уж черные времена настанут, когда вокруг деревни одни пшеничные поля останутся и ни одного такого, где росло бы такое зерно, которое и деревенским людям по карману! – крикнул кто-то из задних рядов, и по толпе прошел гул поддержки, больше похожий на стон.

– Я вас узнала, Мейбл Хенти, – уверенно сказала я. – Вы мне уже и так задолжали за три месяца, но в прошлом квартале я вам позволила повременить с выплатой ренты. Так что сейчас лучше помалкивайте!

Кое-кто из деревенских негромко засмеялся, а Мейбл Хенти стала малиновой и умолкла. Больше никто выкрикивать не решался. Я позволила себе некоторое время в упор смотреть на собравшихся, пока они один за другим не потупились под жестким и гневным взглядом моих зеленых глаз. И только дедушка Тайэк по-прежнему стоял с высоко поднятой головой; только его глаза все еще смотрели прямо на меня.

– Я старик, мисс Беатрис, – сказал он. – И за свою жизнь видел немало перемен. Я был молодым мужчиной, когда ваш отец был еще совсем малышом. Я видел, как он женился, и видел, как его хоронили. Я видел, как женился ваш брат, и я стоял у ворот церкви, чтобы посмотреть, как вы войдете туда невестой. Я был на церковном кладбище, когда хоронили вашу мать. Я очень многое здесь видел, больше, наверное, всех остальных, вместе взятых. Но я никогда не видел, чтобы сквайр Широкого Дола пошел против людей своей деревни. Я никогда о таком не даже слышал. И если вы все-таки будете продолжать это огораживание, хотя мы просим, мы умоляем вас этого не делать, значит, вы не такая хозяйка, какими были ваш отец или дед. Лейси из Широкого Дола жили здесь сотни лет. Но они ни разу не позволили, чтобы их крестьяне стонали от нужды. И если вы, мисс Беатрис, не оставите эту затею, то, боюсь, вы разобьете сердце Широкого Дола.

Я быстро тряхнула головой, чтобы прочистить себе мозги. Мне казалось, что от земли поднимается какой-то темный туман, сквозь который я с трудом слышу шепот толпы в поддержку Тайэка. Не оправдать надежд этой земли и этих людей – нет, это, похоже, было выше моих сил. И я, встряхивая головой, точно усталый олень, окруженный гончими, на мгновение испытала страх. Мне стало страшно при мысли о том, что я каким-то образом сбилась с пути, неправильно установила направление и цель собственной жизни и отныне я больше не услышу ровного спокойного биения сердца Широкого Дола, сколько бы я ни прислушивалась. Я коснулась рукою лба, чувствуя, что взволнованные лица крестьян, стоявших вокруг меня, сливаются в неясный круг, и вдруг из этого круга выплыло лицо Джона Брайена. Бодрое, любопытное лицо.

– Вы получили все необходимые указания, Брайен, – сказала я совершенно чужим голосом, да еще и словно звучащим откуда-то издалека. – Начинайте ставить ограду.

Сделав полдюжины неуверенных шагов, я села в двуколку, почти ничего не видя перед собой. Взор мне застилали горячие слезы, руки тряслись. Кто-то – скорее всего, Брайен – отвязал от куста вожжи и подал их мне. И мои умелые руки машинально развернули Соррела, двуколка тронулась с места, и в толпе кто-то отчаянным голосом крикнул:

– Не позволяйте ему этого делать! Мисс Беатрис, не позволяйте ему так с нами поступать!

– Ох, да начинайте вы, наконец, работу! – потеряв терпение, с неожиданным отчаянием выкрикнула я. – Огораживание происходит в стране повсеместно. Почему мы в Широком Доле должны поступать иначе? Начинайте работу, Брайен! – И я в раздражении огрела Соррела вожжами. От удивления и обиды он резко взял с места, и мы быстро покатили по извилистой дороге – прочь от этих потрясенных людей, прочь от старого чудесного леса, который скоро срубят, прочь от чудесных округлых холмов, поросших вереском и папоротником, где будет сожжена вся растительность, а земля распахана и выровнена.

И все время, пока я ехала домой, я бесшумно плакала, смахивая текущие по щекам слезы тыльной стороной ладони, затянутой в перчатку, но снова и снова чувствовала, что лицо мое мокро от слез. Я не сумела бы выразить словами, что именно заставляло меня плакать. И действительно, вроде бы ничего особенного не произошло. Общинные земли по моему приказу огородят, невнятно выраженный протест деревенских жителей еще с полгода будут обсуждать в пивных, а потом вовсе забудут. Новая ограда вскоре вольется в пейзаж, порастет зеленым мхом и серым лишайником. Деревенские парочки найдут себе новое дерево, на котором будут вырезать свои имена и сердечки. А дети их уже и знать не будут, что за ближним лесом когда-то были сотни акров общинной земли, где можно было целыми днями гулять, играть в прятки или в войну, жечь костры или устраивать пикники. Они будут знать, что вокруг только поля желтой пшеницы – одно плоское поле за другим, – но играть им там будет запрещено. Однако они, не зная ничего иного, вряд ли станут из-за этого грустить.

Грустить будем мы, те, кто хорошо знал общинные земли. И на следующий день, надевая свое черное шелковое платье, я чувствовала, что настроение у меня действительно траурное. К этому времени ограды уже должны были быть установлены, и теперь люди наверняка приступили к вырубке чудесных старых деревьев и выкорчевке пней. Мне не хотелось туда ехать, не хотелось смотреть, хорошо ли все сделано. Пусть все сперва зайдет так далеко, что никакая моя внезапная слабость уже не сможет остановить безжалостную поступь того безмозглого чудища, которое Гарри с восторгом называет «Наше Будущее!». Не хотелось мне и ездить в деревню – хотя бы какое-то время. Голоса в той толпе звучали скорее печально, а не злобно, да и не могли эти люди, явившиеся на встречу со мной под предводительством дедушки Тайэка, вести себя иначе. Они, как всегда, были вежливы и учтивы. Но когда они увидят, что ограды перекрыли им доступ к старинным тропам, в их душах пробудится гнев. И мне совсем не хотелось столкнуться с проявлением этого гнева.

Но когда после долгого завтрака, за которым я про себя планировала свой день – и он казался мне каким-то на редкость пустым, если я, конечно, не поеду проверять, как там идут дела, – я отправилась в кабинет, то у дверей, выходящих на конюшенный двор, меня уже ждал Джон Брайен.

– А почему вы не на общинных землях? Там что-то случилось? – неприязненным тоном спросила я, открывая дверь кабинета и жестом приглашая его войти.

– Ничего там не случилось! – ответил он с какой-то странной усмешкой.

Я села за стол, оставив его стоять, и спросила:

– Что вы хотите этим сказать?

Услышав в моем голосе грозные нотки, он поспешил объяснить:

– Я то и хочу сказать: там ничего не случилось, потому что люди ничего не желают делать. Они отказались работать. Вчера утром, как только вы уехали, они о чем-то посовещались со старым Тайэком…

– С Джорджем Тайэком?

– Да, с дедушкой Тайэком, и заявили, что теперь хотят устроить перерыв и сходить домой поесть. Ну вот, они ушли, и я ждал, что самое большее через час они вернутся, но ни один так и не появился.

– А потом?

– А потом я отправился их искать, – сказал Брайен, и в голосе его отчетливо прозвучало раздражение. – Но ни в одном из домов мне никто даже не откликнулся. Они то ли на весь день ушли из деревни, то ли просто заперли двери и затаились внутри. Деревня точно вымерла. Ну, просто обитель призраков!

Я кивнула. Это был маленький, пустяковый бунт; долго он продлиться, конечно, не мог. Жителям деревни работа была совершенно необходима, и получить ее они могли только в нашем поместье. Им нужен был доступ к земле, но эта земля была в наших руках. Им нужна была крыша над головой, но все их дома были арендованы у нас. Нечего было и думать, что при таких обстоятельствах этот бунт продлится сколько-нибудь долго. Тем более они всегда считали нас хорошими, великодушными хозяевами. Но именно из-за этого они совершенно позабыли, что в нашей власти использовать земли Широкого Дола так, как это будет угодно нам. Мне бы не хотелось в данном случае применять силу, но я была твердо намерена сделать все, что нужно, для того, чтобы это ограждение было поставлено. И тогда на общинной земле будет расти пшеница.

– А сегодня? – спросила я.

– Сегодня то же самое, – пожал плечами Джон Брайен. – Никто не пришел. И работы никто не попросил. И в домах по-прежнему никто не отвечает. Они просто не будут ставить эту изгородь, миссис МакЭндрю, и все.

Я метнула на него презрительный взгляд и с ледяной вежливостью попросила:

– Не могли бы вы сказать на конюшне, чтобы приготовили мою двуколку и Соррела? Похоже, мне самой придется туда ехать и все улаживать.

Переодевшись в дорожное платье, я вышла во двор и обнаружила, что Джон Брайен ждет меня возле двуколки верхом на вполне приличной кобыле, годящейся даже для знатного джентльмена.

– Следуйте за мной, – сказала я ему тем тоном, который обычно приберегаю для самых нахальных слуг, и быстро выехала со двора.

Я ехала в деревню. Сказка о безмолвных домах, полных призраков, вполне могла сойти для Джона Брайена, но я-то знала: из-за каждой занавески за мной наверняка следит не одна пара глаз. Я остановилась возле каштана на деревенской площади – это был столь же ясный сигнал к началу переговоров, как если бы я размахивала палкой с привязанным к ней белым носовым платком.

Я привязала Соррела к одной из нижних ветвей дерева, снова уселась в повозку и стала ждать. Я ждала, ждала, ждала… Наконец медленно, одна за другой стали открываться двери домов, и мужчины в куртках и безрукавках из овчины стали выходить наружу, покорно сдергивая с головы шапку; за ними последовали жены и дети. Я ждала до тех пор, пока вокруг моей двуколки не собралась изрядная толпа, и лишь тогда заговорила звонким, чистым, холодным голосом.

– Мы вчера с вами уже перекинулись парой слов. Вы объяснили мне, почему вам хочется, чтобы все в Широком Доле осталось по-прежнему. Я вам ответила, что это невозможно. – Я помолчала, ожидая комментариев, но их не было. – Джон Брайен говорит, что вчера никто из вас не пожелал остаться и выполнить порученную мной работу. – Я опять позволила себе помолчать и вглядеться в лица окружавших меня людей. Ни один головы не поднял и на мой взгляд не ответил. – И сегодня тоже никто не пришел, – сказала я и жестом велела Джону Брайену отвязать Соррела и подать мне вожжи. – Хорошо, дело ваше. Раз вы отказываетесь работать, я пошлю в Чичестер, и мне пришлют людей из тамошнего работного дома. Они прекрасно со всем справятся и получат те деньги, которые могли бы получить вы. А вы можете продолжать сидеть дома и голодать. А если с работниками из Чичестера возникнут какие-то сложности, я всегда смогу нанять работников-ирландцев. Я вполне могу даже аннулировать ваше право на аренду и передать ваши дома им. – При одной мысли об этом крестьян охватил ужас; по толпе словно дрожь пробежала. Я выждала, когда этот испуганный шепот утихнет, и снова обвела собравшихся взглядом. Все это были люди, которых я хорошо знала. Я не раз работала с ними бок о бок, я общалась с ними с самого раннего детства. И вот теперь я, сидя высоко в двуколке, разговаривала с ними так, словно они были грязью у меня на дороге. – Итак, выбор за вами, – снова заговорила я. – Вы можете либо выполнять ту работу, которая связана с переменами во всем мире, и получать жалованье, которое справедливо назначено приходскими властями, либо голодать. Но я, так или иначе, эти ограды поставлю. И присоединю этот кусок общинной земли к нашим владениям.

Я кивнула Брайену, чтобы он отошел от Соррела, и тронула вожжи, собираясь уезжать. Никто на этот раз так и не сказал мне ни слова, и мне показалось, что они хранили молчание, даже когда я уже отъехала достаточно далеко. Они были потрясены жестокостью той молодой женщины, которую всегда прежде любили. Любили с тех пор, когда она, совсем еще крошка, приезжала в деревню на своем толстом пони. Они были уверены, что их «хорошенькая мисс Беатрис» никогда их не подведет. Но я смотрела на них холодно и настроена была решительно. И я предлагала им страшноватый выбор – голод и независимость или голод и униженное существование при жалком жалованье.

Они вернулись к работе. Естественно, они вернулись. Не такие они были дураки, чтобы идти против того, кто одновременно является их хозяином, землевладельцем и работодателем. Брайен верхом при-мчался в усадьбу, когда у работников был обеденный перерыв, и сообщил, что работа начата и изгороди ставят очень быстро. Он был в восторге.

– Вы их победили! – воскликнул он. – Видели бы вы их физиономии! Ваши слова их совершенно сломили. Жаль, что мы и впрямь ирландцев не позвали. Они бы раз и навсегда отучили эту деревенщину хлопать ушами! Но до чего кислые у них были лица, когда вы уехали, миссис МакЭндрю! Вы прямо-таки одним ударом всех победили!

Я холодно на него посмотрела. Его злобное презрение к моим крестьянам напомнило мне о том, какую странную роль я вынуждена играть. И какими отвратительными рычагами вынуждена пользоваться, чтобы сделать то, что сделать необходимо.

– Ну, хорошо, а теперь возвращайтесь к своим работникам, – довольно резко остановила я его восторги. – Мне нужно, чтобы этот участок земли был как можно скорей подготовлен к весеннему севу.

Я не пощадила себя и, хотя мне было очень больно видеть эти обреченные холмы, все же поехала туда, хотя сейчас, ранней весной, сумерки наступали уже где-то часа в четыре, так что я мало что сумела там разглядеть. Но я все же почувствовала знакомый запах замерзших папоротников и обледенелых сосновых игл, и этот запах пронзил мне сердце. Я, глотая слезы, сидела в своей двуколке на краю дороги, а Соррел нетерпеливо покусывал удила, и перед нами возвышалась новая ограда, отмечавшая границы новых пшеничных полей, которые будут засеяны уже в этом году. А на следующий год мы огородим и осушим еще больше земли, потом еще и еще, пока на холмах не останутся только те поля, что расположены слишком высоко или на слишком крутых склонах, а потому на них может расти только трава и чудесные полевые цветы. Уже через несколько лет исчезнет весь этот участок общинных земель с их округлыми, уходящими вдаль холмами, с долинами, покрытыми сочной травой, а ограда, причинившая жителям нашей деревни столько горя и тревог, станет лишь первым из многочисленных уроков, которые научат их понимать: эта земля принадлежит только нам, мы ее хозяева, а им скоро не будет позволено даже ступить на нее без нашего разрешения. Но за темными очертаниями новой ограды все еще виднелись знакомые вершины холмов и граница общинных земель там, где они примыкали к нашему лесу. И сердце мое болело от любви к этим землям.

А потом я поспешила домой. Мне хотелось поскорей приехать и успеть выкупать Ричарда, а потом надеть на него теплую шерстяную рубашечку, пощекотать его голенький, чудесно пахнущий теплый животик и теплые мягкие подмышки. Мне хотелось причесать его и уложить его волосы прелестными темными локонами, а потом прижаться лицом к его теплой шейке и вдыхать сладкий чистый запах детского тела. Но больше всего мне хотелось увидеть своего сына, чтобы еще раз убедить себя: он действительно у меня есть, и он станет сквайром Широкого Дола, и для этого мне необходимо удержаться на этом страшном, но единственно возможном пути. Мне необходимо убедить себя, что я не сошла с ума, когда вырвала и растоптала сердце той земли, которую так любила.

На следующий день Джон Брайен явился еще до завтрака и ждал меня у дверей моего кабинета. Мне весьма неприязненным тоном сообщила об этом моя горничная Люси, когда я одевалась. Я удивленно подняла бровь и, встретившись с ней в зеркале глазами, лукаво спросила:

– Разве вы так не любите Джона Брайена, Люси?

– А за что мне его любить или не любить? – грубовато ответила она. – Я его почти не знаю. Зато знаю, какова его работа; знаю, что он зарабатывает в два раза больше любого в деревне, но никогда даже медяка не одолжит родственникам собственной жены. Я знаю, что для работы он выбирает только тех, у кого еще силы остались, а молодого Гарри Джеймсона в свою команду ни разу за зиму не включил, хотя тому деньги позарез нужны. Не очень-то я его люблю, это правда. Так ведь деревенские его и вовсе пуще всякой отравы ненавидят.

Я улыбнулась Люси. Себя она, конечно, деревенской больше не считала. И действительно, ее жизнь была тесно переплетена с моей; она с юности служила в господской усадьбе; ее тарелка всегда была полна до краев; однако в деревне у нее была родня, и она всегда была в курсе того, что там происходит.

– Я его тоже не очень люблю, – сказала я. Люси тем временем ловко укладывала мои волосы в высокую прическу, оставив по бокам несколько локонов, обрамлявших лицо. – И потом, ему следовало бы находиться там, где он ведет работы. Спасибо, Люси, все очень хорошо. По-моему, у него снова какие-то неприятности.

Люси послушно отступила назад, потом еще слегка поправила что-то в моей прическе и мрачно заметила:

– Да и как не быть неприятностям, если вы велели огородить те земли, что издавна деревне принадлежали?

Я пристально посмотрела на нее, и она в итоге опустила глаза, а я твердо заявила:

– Эта земля принадлежит Широкому Долу. – И я на всякий случай еще раз посмотрела на Люси, думая при этом: вот и еще один человек, которого мне в последнее время приходится осаживать. Наше поместье, возможно, и разбогатеет, а мой сын, возможно, все же станет сквайром, но я потеряю такую бесценную вещь, как людская любовь.

Пожав плечами, я отогнала от себя эти мысли и направилась к Джону Брайену.

– Вы что-то хотели мне сообщить? – холодно осведомилась я. Брайен неловко теребил в руках шапку; глаза у него были вытаращены от волнения: он беспокоился, что меня огорчат и рассердят те новости, которые он намеревался мне сообщить.

– Миссис МакЭндрю, ваша ограда… – задыхаясь, выпалил он, – они ее повалили! И частично изрубили. Почти все, что было сделано вчера, уничтожено. Ограда повалена, и они снова ходят по старым тропам.

Голова моя невольно дернулась, и я с таким ужасом уставилась на него, словно он был ангелом смерти.

– Это что же, дело рук Браковщика? – резко спросила я. Видимо, Брайен почуял в моем голосе страх. Он как-то странно посмотрел на меня и спросил:

– Кто такой Браковщик?

– Изгой, бандит, – торопливо, даже слегка заикаясь, сказала я. – Прошлой осенью его люди сожгли плантацию мистера Бриггса. Может, и наши изгороди – его работа? Или тут сами деревенские постарались?

– Конечно, деревенские, – уверенно заявил Джон Брайен. – Да и кто еще успел бы прознать про то, что у нас тут творится? Да я точно знаю, кто это сделал!

– И кто же? – спросила я, чувствуя, как к щекам вновь начинает приливать кровь и дыхание выравнивается. Я была готова встретиться с любой опасностью, если здесь, в моем поместье, никакого Браковщика нет. Ибо в какую-то минуту мне показалось, будто у меня под ногами разверзлась земля и из бездонной пропасти, из черных глубин ада ко мне поднимается этот безногий Браковщик, как-то удивительно легко удерживаясь на спине своего черного коня, а за ним следуют два черных пса, точно исчадия ада. Но потом я поняла, что Брайен прав: действительно, слишком мало времени прошло, чтобы кто-то за пределами деревни пронюхал о том, что здесь творится. Если Браковщик и придет сюда, то он придет именно ко мне, за мной. Этот страх преследует только меня, и мне придется повернуться к нему лицом, но сейчас я молила Бога только о том, чтобы Он хотя бы на время избавил меня от этого страха, ибо в настоящее время мой бедный разум лихорадочно пытался решить сразу несколько сложных проблем.

– Кто именно из деревенских? – снова спросила я, но уже гораздо спокойнее.

– Младший сын дедушки Тайэка, Джон. А также Сэм Фростерли и Нед Хантер, – уверенно ответил Брайен. – Они весь день работали страшно медленно и все хмурились. Да они же известные возмутители спокойствия. Они и вчера вечером уходили домой последними, так втроем все время и держались. И первыми сегодня утром к изгороди пришли – видать, посмотреть хотели, какое у меня лицо будет, когда я все это увижу. И все переглядывались, все улыбались друг дружке. Да я готов на свое недельное жалованье спорить, что это они!

– Серьезное обвинение. Такое преступление, пожалуй, виселицы заслуживает, – сказала я. – А свидетели у вас есть?

– Нет, – сказал Брайен. – Но вы же сами знаете, миссис МакЭндрю, что это самые что ни на есть дикие парни, других таких во всей деревне не сыщешь. Конечно же, это их рук дело.

– Да, наверное. – И я, задумавшись, отвернулась к окну, глядя на сад, на выгон за ним и на высокие холмы.

Брайен прокашлялся и нетерпеливо пошаркал ногами. Ничего, подумала я, пусть подождет.

– Значит, поступим так, – через некоторое время сказала я, спокойно поразмыслив: – Мы пока никаких мер предпринимать не будем, и вы им тоже ничего не скажете. Я не намерена ездить в деревню каждый раз, как там что-то случится. Вы велите людям поставить ограду на место, и пусть они как-то починят те куски, что были сломаны. Но этой троице не говорите ни слова – я имею в виду молодого Тайэка, Сэма Фростерли и Неда Хантера. Пусть все пока будет как есть. Возможно, они так поступили сгоряча, просто от злости, и вскоре все об этом забудут. Я пока что готова смотреть на это сквозь пальцы.

Я понимала, что, раз у Брайена нет никаких свидетелей и улик, мы не можем выдвигать обвинения против этих злоумышленников. Деревня закрыла передо мной и свои двери, и свое сердце. Если я отдам под арест самых счастливых, самых озорных, самых красивых парней в деревне, меня уже будут не просто недолюбливать: меня будут ненавидеть.

Эти трое считались поистине неукротимыми еще с тех пор, как их всех вышвырнули из деревенской школы. Впрочем, это их ничуть не огорчило; они только хихикали. Они крали яблоки из нашего сада; занимались браконьерством в наших заповедных лесах; ловили лосося в нашей Фенни. Но всегда кто-то из них первым приглашал меня танцевать во время очередного праздника, а остальные двое при этом от возбуждения вопили и мяукали по-кошачьи, пока я кружилась в танце с их товарищем и на его раскрасневшемся лице сияла счастливая улыбка. В деревне этих парней считали никудышными, но при этом ни к одному из них там не относились со злобой или презрением. Любая девушка готова была отдать все содержимое того ящика в комоде, где хранила свое приданое, лишь бы кто-то из этой троицы за ней поухаживал. Но этим парням было всего по двадцать – та стадия буйного холостячества, когда молодые люди предпочитают общество друг друга и большую пивную кружку обществу даже самых хорошеньких девушек на свете. Так что хоть они с удовольствием и целовались с девушками – зимой под омелой, а летом под стогами сена, – жениться они все же пока не собирались.

Если я их действительно знала – а мне казалось, что это так, – тогда с их стороны это явный вызов. Но если ни с моей стороны, ни от Джона Брайена никакой реакции не последует, тогда вся их затея потеряет смысл. И ее уже вряд ли повторят, ибо это будет попахивать злоумышлением. А я полагала, что они все-таки не до такой степени меня ненавидят, чтобы ломать мои ограждения, когда шутки перейдут всякие пределы.

– Оставьте это, – сказала я. – И не позволяйте им думать, будто вы знаете, что это они.

Джон Брайен кивнул, но по тому, как презрительно блеснули его глаза, мне стало ясно: он считает, будто я дала слабину. Да и пусть. Плевать мне на его мнение! Если я правильно поняла, что хотели сказать своей хулиганской выходкой эти трое, то, скорее всего, права я, а не Брайен с его ущемленной гордостью и опасениями на тот счет, что эти трое парней попросту над ним посмеялись.

Но оказалось, что прав был он, а я ошиблась.

Видимо, в какой-то момент я утратила ощущение того, что происходит в нашей деревне и на нашей земле. Я была уверена, что история с порубкой изгороди будет первой и последней, что это просто ответная реакция на высокомерие «мисс Беатрис». И если я промолчу и никого наказывать не стану, а спокойно продолжу огораживание общинных земель, тогда честь обеих сторон не пострадает и дальше работа пойдет без помех.

Но на следующую ночь ограда вновь была повалена и частично порублена. И на третью ночь тоже. К тому же часть поваленной ограды сожгли.

Это было сделано аккуратно, по-крестьянски, теми, кто привык выжигать лес, расчищая землю под пашню – то есть подальше от лесного сухостоя и хвороста, подальше от низко свисающих ветвей деревьев. Поджигатели сложили в кучу порубленные куски изгороди, подожгли их и поспешили оказаться в деревне до того, как кто-либо заметит огонь.

– А теперь они уверяют меня, что ничего не могли поделать! – рассказывал Джон Брайен. Он был в ярости. – Говорят, что, пока они принесли из Фенни воды, все уже почти догорело!

– Они могли бы встать цепью и таскать воду из общинного ручья, – заметила я. – До него там всего несколько ярдов.

– Но он на той территории, которая подлежит огораживанию, – сказал Джон Брайен, – вот они и заявили, что вы им велели держаться подальше от этой земли.

Я горько усмехнулась:

– Что ж, в этом есть свой смысл. – Я отвернулась к окну, и улыбка мгновенно растаяла у меня на устах. Собравшись с мыслями, я холодно сказала: – Но больше я этого терпеть не стану. Я дала им шанс, но им, похоже, было мало бросить мне вызов. Теперь они мне угрожают, хотят устроить в моем лесу пожар. Ничего, им придется понять, кто хозяин на этой земле. – Я помолчала. – Я съезжу в Чичестер и закажу новую ограду, а заодно загляну в казармы и попрошу выделить мне пару солдат, чтобы они охраняли изгородь, пока она не будет поставлена. И в следующий раз, когда эти деревенские парни попробуют предпринять нечто подобное, им не поздоровится. Пора научить их хорошим манерам. Я слишком долго позволяла им оставаться безнаказанными. Но теперь всякие игры закончены, и дело принимает серьезный оборот.

Брайен кивнул. Его глаза кровожадно сверкнули, когда он почуял в моем голосе суровость.

– Этих троих можно арестовать, если удастся поймать их с поличным, – сказал он. – За такие штуки их и повесить могут.

– Нет, людей из моей деревни никто вешать не будет, – строго возразила я. – Они, безусловно, заслуживают того, чтобы их хорошенько припугнули, но не более. Короче, я немедленно еду в Чичестер.

Я задержалась лишь для того, чтобы отыскать Гарри, который играл в детской с Джулией, и сразу же велела подать карету.

– По-моему, Беатрис, это очень плохо, – сказал Гарри, провожая меня на конюшенный двор.

– По-моему, тоже, – бросила я, натягивая перчатки.

– Но как все это типично! – продолжал Гарри. – Эти бедняки просто не в состоянии понять, что именно так все и должно быть.