Перехваченные письма. Роман-коллаж Вишневский Анатолий

После всеобщей мобилизации я хотела уехать. Говорили, что утром в субботу люди не смогут уехать, так как поездов не будет, а машины реквизируют. В 10 ¹/₂ явился мой кузен Сусланский. Я лежала уже в кровати, но более или менее была сложена. Миша очень обрадовался поездке. Я оставила верного Джеки консьержкам, и они решили везти меня в Sous-Lac или что-то вроде этого. Я должна была там устроиться и вызвать Дину. Ночью до Тура все было хорошо, дальше что-то случилось. Машин была тьма, а я заснула, и все мы оказались в крови. В первую очередь вытащили меня и нашего сына из машины и привезли в Тур. Мишутка абсолютно не тронут, я довольно мало, но в госпитале буду лежать столько, сколько будут держать.

8 сентября 1939

Сережик, мой единственный, как бы я хотела, чтобы война кончилась этими несчастьями. А ведь это только цветочки. Все несчастья еще впереди. Может быть, еще пронесет, но, кажется, надежды мало.

Сергуша, пишите два раза в день, три, если можно. Слово, два слова, но чтобы мы знали, где вы!

Только что больных погнали в погреб. Милый, что значит быть матерью, оказывается, можно прекрасно ходить на одной ноге и держать младенца на руках. Это была fausse alerte[220], мы ведь в Tours'e, но было и театрально, и страшно, и замечательно они это проделали…

Страшно волнуюсь, но не за нас, мы более или менее в abri[221] в Tours'e, но вы, но Дина, Бетя, дети… Ведь это светопреставление, вы думаете, что это долго может продолжаться?

Храни вас Господь, наш единственный.

8 сентября 1939

Я женился в субботу утром. Моя жена заставила провести несколько дней с нею в деревне, а после я думаю возвратиться в Париж или Шартр, чтобы записаться добровольцем. Я уже пытался раз записаться — до объявления войны — но меня не взяли из-за возраста (брали только до 40 лет, а мне уже 41). Теперь, думаю, будут брать и старше, попытаюсь еще раз. Если не возьмут, запишусь в Дефанс пассив.

…В день, когда я заехал за Идой и Мишкой, чтобы отвезти их к жене в деревню, они уже уехали в Gironde. Они и сейчас могут приехать. Я Иде дал адрес, решение зависит исключительно от нее! Так как эта война принимает особые формы, многие воображают, что никаких бомбардировок городов не будет, и люди возвращаются в Париж. Но мне лично кажется, что т.к. Германия сейчас прижата к стене, а ее правительство состоит из гангстеров, способных на любую подлость, то возможно, раньше, чем сдохнуть, они в предсмертных судорогах попытаются совершить пару преступных налетов на беззащитные города. Ввиду этого я думаю, что лучше бы Иде переждать несколько месяцев в деревне.

10 сентября 1939

Сергушка, мой родненький, как я вчера была рада вашему телефонному звонку, ведь 8 дней не было от вас писем…

Кроме моих денег Дина мне всунула 200 fr и Анюта 100, так что у меня было 900 fr, но я абсолютно не знала, где мои бумаги, деньги и вещи. Они нашлись в жандармерии. Все бумаги в красном портфеле есть, и, к счастью, я положила из 900 fr. 700 в красный портфель, а 200 fr., и моя carte d'identit[222], и пудреница, и пр. — пропали. Как видите, в этом отношении все благополучно, хочу вам даже послать немного денег.

Michel наш развивается и смелеет, religieuse[223] он называет тетя-шляпа! Я восхищаюсь сейчас работой француженок, они работают 12 часов в сутки и не имеют выходного дня, но как работают!

14 сентября 1939

Эти две недели войны меня многому научили и некоторых людей показали в их настоящем свете. Дина вела себя совершенно исключительно. Я каждый день получаю письмо то от Дины, то от Николая, то от Бетти… Я думала (да и Сусланский меня уговаривал) уехать подальше в Soulac, поближе к Bordeaux, к его жене, там спокойно сравнительно, и если я увижу, что можно устроиться, выписать Дину и Бетю. Но после accidet[224] все меняется. Сусланский, бедняга, скончался, оставив несчастную жену (она сюда приезжала и мне очень понравилась) и 3 детей… А у меня (я ничего не скрываю) простейший перелом ноги, мне все-таки положили ногу в гипс. И теперь через 10 дней снимут. За это время выяснится положение Дины.

Я не волнуюсь, я сейчас совсем спокойна, я не хотела бы, чтобы вы волновались, ведь то, что я уехала, это оттого, что люди вокруг меня очень волновались… Все меня уговаривали уезжать, говорили, что ни одного ребенка в Париже уже нет…

19 сентября 1939

Волнуюсь обо всех, еще о родных в Румынии, что там слышно, ни одного письма оттуда. Ничем не помочь им, а еще ужас в том, что ничего не знаешь, живы ли они там! И так ведь месяцы.

Милый, я очень хотела бы, чтоб вы в свободные часы рисовали и читали. Нужно исполнять свою долю работы в этом новом муравейнике, но в свободные минуты оставайтесь самим собой, для меня, для Миши. Интересно, понравится ли вам Кафка?

Милый, я через несколько дней выйду из госпиталя и еду первым делом в Париж, там увижу Дину, Николая и Котляра. Если нужно будет, уеду или вместе с Диной, или к жене Котляра. Сейчас в деревне совсем не хорошо, дожди, дожди, и я со своими ревматизмами… Если нужно для спасения жизни — да, но я уже раз спасала и чуть-чуть…

Нас было пять человек, и все пострадали по-разному, и умер только тот, чей час пробил. Дина, а особенно Бетя, не советуют мне ездить, но я больше знаю теперь положение провинции и Парижа, нежели они. Обещайте мне не волноваться. Я вам каждый день пишу, а дальше… Назначенные выпадут кости. Будем стараться жить получше (если можно), не стоит загадывать на долгий срок. Старание устроить семейный уют, варка варенья, между прочим, очень пригодились бы теперь.

24 сентября 1939

Когда я кормила Мишутку, приносят телеграмму. Я ее спокойно беру и начинаю открывать и вдруг замечаю, что religieuse и все волнуются за меня, испуганно смотрят на телеграмму да на меня. При виде этого я тоже инстинктивно начинаю волноваться и долго ничего не понимаю. Наконец, соображаю и смеюсь и объясняю, что это от одной сумасшедшей поэтессы, и все счастливы и пожимают плечами.

Вот телеграмма: Dsole peux vous recevoir Auvergne attends rponse. Ginger. Fournols[225].

Это ведь сумасшедшая Аня, очаровательное существо (вот сухая, скупая Аня), а ведь никто так не ответил на мое письмо, причем письмо написано было позавчера и в весьма шутливом тоне, — и вдруг такая тревога… Не нужно злиться, но благодарить судьбу за таких, как Котляр, Присманова и пр.

Получила открытку от родных. Два письма не дошли. Открытка людей, старающихся быть спокойными. Мне понравилась.

Рада, что вам нравится Кафка, он мне тоже нравился, эта странная атмосфера безвоздушная. Какую именно книгу вы прочли? Напишите заглавие, постараюсь достать, хочу читать то же, что и вы.

27 сентября 1939

Вчера мы с Мишуткой гуляли 2 часа по больничному саду, пошли телеграфировать вам, ожидали телеграмму, при мне же барышня передала текст телеграммы на главную почту и так как нужно было заплатить 5 фр., а у меня их не было, пошла менять, а по возвращении мне вернули телеграмму. Оказывается, не принимают, нужно визу от комиссара иметь.

Послала поэтому две открытки по-французски с телеграфным текстом… Не ждите телеграммы, начните действовать… Я все-таки надеюсь, что вы приедете, почему-то верю. Сегодня впервые видала сон, ведь я не видала снов со времени мобилизации. Сон фантастически хороший, вы, я, Suzanne Valladon… Как все было чудно и смешно.

Миша ждет не дождется своего папы… Милый, от радости не могу писать писем. Жду телеграммы. Знайте, что могу выйти и раньше понедельника, в общем, в ту минуту, когда вы заявитесь. Скорей, лучше не тянуть так долго. Целуем очень крепко.

28 сентября 1939

IMPOSSIBLE VENIR EMBRASSE ECRIS AUJOURD'HUI ENCORE TOURS DEMAIN PARIS SERGE[226]

29 сентября 1939

Мой дорогой, мой родименький, как защемило у меня сердце, когда мне принесли вашу телеграмму. Да, мечты, надежды улетучились, и ваши, и мои, да и Мишкины, хотя он не очень понимал, в чем игра, но он знал, что папа, мама и Мишель сядут в поезд и поедут далеко в Париж, в тот дом, где желтый автобус. Ну что ж. Придется и это принять, ведь и все другие приняли. Теперь еду в Париж в понедельник, а там видно будет.

30 сентября 1939

Дорогой мой, не знаю, с чего начать. Начну с ухода из госпиталя: слезы всех сестер, отнеслись ко мне идеально, приготовили мне еду на целый день (вино, яйца, сыр, хлеб, соль, шоколад Мише), как видите, я вышла bien quipe[227], будто из гостеприимного дома, а не из больницы… У меня очень хорошие воспоминания о госпитале, об их человечности. Думаю, что даже Миша не забудет, он здорово лопочет по-французски, вплоть до ругательств, и произносит их здорово отчетливо.

В поезде же творилось что-то невероятное, я ругалась, громко орала, что у меня сломана нога и что у меня бэбэ усталое на руках. Столпотворение, все возвращались с детьми, с узлами в Париж и говорили, что совершенно похоже на день всеобщей мобилизации.

Люди устали от неудобств и мчатся отдохнуть домой. Все ужасно, вплоть до уборной.

Телеграмма, посланная Бете, не прибыла, но мы с сыном добрались спокойно домой, и дома нашли Джеки и Бетю, очень всем вещам обрадовались.

6 октября 1939

Дорогой Серж, ваше письмо от 29 я получила только вчера, воистину задержка писем становится правилом, и это теперь-то, когда так хотелось бы получать их почаще. Я не решалась предлагать вам Кафку, зная ваши предпочтения и вашу преданность классическим образцам. Но именно Кафка лучше, чем кто бы то ни было, отразил наш век с его беспокойством и смятением разума. Прочитанный вами «Процесс» — не Страшный ли это суд, который мы носим в себе и которого мы так боимся, что, может быть, он-то и становится главной причиной нашего почти позорного страха смерти. Теперь вы должны прочитать «Замок», по моему его шедевр, хотя и не законченный. Если продолжить тему Страшного суда, то здесь речь идет о том, как любой ценой найти Благодать, которая одна только и может все преобразить. У него есть еще сборник рассказов «Метаморфоза», но это настолько мрачно, что почти невозможно читать. Николай полностью погрузился в чтение Блуа. Леон Блуа, не менее беспокойный дух, но в другом роде, более саркастический. Из этих сарказмов видно, откуда мог взяться Селин, опошливший Блуа, его мятежный дух.

Странное дело, но сейчас я больше, чем когда-либо, начинаю ценить прелесть романтизма и поэзии, того же Кьеркегарда, все то, что не вяжется с обстоятельствами наших дней, но принадлежит вечности, и что я хотела бы уметь передать детям. Не потому ли Пеги со своим последним солдатом на последней войне мне кажется наивным, по сравнению с Аленом Фурнье, который, мечтая об увольнительной, беспокоился: «А вдруг мама огорчится, увидев меня остриженным под машинку». Громкие фразы бессмысленны, вот в чем дело.

Теперь давайте вернемся к нашим планам. Впрочем, у нас их нет. Мы останемся в Plessy, сколько сможем. Николай работает в Париже, и уже эти поездки его утомляют, а брать такси выходит дорого. Мы надеемся, что у нас в доме будут топить, а отопление — это серьезный вопрос. Я вожусь на своем огороде, который дает нам кое-какие овощи. Да и куда мы можем уехать? Я не рассчитываю на эвакуацию, которая уже прошла в Plessis. К тому же вы, рзумеется, знаете из газет, что мы не так уж свободно можем перемещаться. Наконец, наша штатская жизнь не устраивается так быстро, как жизнь в армии. Надо работать, чтобы жить, а именно работа еще никак не налажена. Придется подождать. Вот и все наши дела.

7 октября 1939

Только что ушла Jeanne Сусланская. Несчастная женщина, мало того, что у нее трое детей, она, оказывается, беременна четвертым, мне ее жалко до сердечной боли. Боже, как все-таки страшно потерять самого близкого человека. Как мне ее жалко, даже Миша и Джеки как-то по-особому ласкались к ней.

Хотелось ей сказать какие-то особенные слова, но какие? И нужны ли они?

Так как я ничего не знаю и боюсь ранить неосторожным, вернее, не тем словом, то я молчала, говорила она, но она ребенок слабый. И так как я в жизни тоже неопытная, тоже робкая, то даже советом помочь не могу. Милый, милый, как хочу вас видеть, как хочу просто поплакать, положив голову к вам на колени. Но не думайте, что упала духом, нет, ведь вам всякая чепуха может прийти в голову.

8 октября 1939

Поздравляю с заработком, но выкиньте раз навсегда из головы, на всю жизнь, что я могу вам завидовать. Слышите, я не могу вам завидовать, я всегда хотела, чтоб вы занимались живописью, я вас больше люблю, когда вы занимаетесь живописью, иначе какая-то близкая мне часть вашей души сохнет. Ведь если все трудности жизненные упали на мои плечи, то вы тут не причем, ведь я знаю, что самовольно вы этого никогда не сделали бы, этого вполне достаточно для меня.

…После обеда ходила доставать Мишке маску, Джеки оставила с Экманом на улице, но собака удрала от Экмана и нашла нас в подвале, а Мишка, когда увидел маску, такую истерику закатил, что примерять в таком состоянии не было возможности. Я его уговаривала полчаса, наконец, он мне ответил, что Michel хочет маску носить на боку, а не на лице, на лице бобо. Мэрию закрыли, а меня, Мишку и собаку с позором выгнали, не знаю, удастся ли мне его убедить до следующей субботы (день выдачи масок).

14 октября 1939

Начну с самого важного, с мамы. Видела Раису только что и обещала написать по-немецки через Швейцарию. Странно, но в точности ваш текст (до получения вашего письма), послала в Румынию, дала Germaine и M^me Saint Claire. M^me Saint Claire просила, чтоб подруга ее написала бы по-шведски, если не знает немецкого, но не на других языках.

Здесь люди по-разному воспринимают события, и у некоторых зверье выскочило наружу (я не говорю о Germaine, она осталась прежней). Мои сестры тоже прежние, нервные, добрые, категорические, издерганно уверены в своей правоте. Но они очень добрые и поэтому их жалко, особенно Бетю. Бываю у них раз в неделю, больше не успеваю, работаю по обводке, к счастью, потому что allocation[228] нету еще!

С людьми, работая, болтаю о том, о сем, у каждого своя теория войны, иногда комического характера, иногда трагического. Сроки тоже разные. От других слышу разное, да и вижу много такого, достойного не моего пера письма.

Иногда очень-очень тоскую, иногда кажется, что вы в типографии и скоро вернетесь, иногда кажется, что присутствую при апокалипсисе, и не на что надеяться, все «все равно», а иногда отдаю себе отчет в том, что мы — как Иван Иванович и Пульхерия Ивановна, у нас все крепко и потому вынесет. Ничего, вынесем и вынесет.

Без даты

Дорогая Идушка! Опять день без писем, уже 4-й… Завтра жду обязательно вашего письма, м.б. нескольких сразу. Сегодня мы не работали. Гулял по горам, очень живописно. Это дачный пригород Дижона, так что по воскресеньям, несмотря на войну, пролетают целые стаи мальчишек и девчонок на велосипедах, кафе полны, удят рыбу, раскладывают пикники. Нередко можно было бы забыть, что сейчас рядом (в Дижоне, здесь не слышно) может загудеть сирена, что соседний аэродром уже бомбардировали, что где-то молодые люди умирают вдали от семьи «неестественной смертью».

Как ни стараюсь, не могу этого забыть, хотя знаю, что правильнее, лучше, мудрее было бы от этих мыслей отвлекаться. Скоро начну рисовать (корректуре уже скоро конец), но пейзажи рисовать нельзя, остаются портреты и сценки «для продажи», это менее увлекательно.

15 октября 1939

Сереженька, зарисовывайте испанок, берегите себя для нас, приезжайте скорей, а остальное предоставьте судьбе. Нельзя все самому делать, пусть и судьба поработает.

Опять связывать пакеты, узлы, куда-то бегать, что-то терять — нет. Милый, чем больше говорю с людьми, тем больше вижу, что бежать неразумно, мы по себе знаем, что значит беженская жизнь. Мне страшно жить беженкой, мне хочется жить в своем углу, тогда горе наполовину чувствуется или как-то по-иному чувствуешь, все связано с любимым человеком… Пока нам тут лучше. Я не хотела бы жить по чужой указке, а это придется делать. Ведь мы будем несчастны…

Я пробовала делать то, что делают все, и пострадала, как и следовало ожидать, теперь я спокойна и жду развязки той или иной на месте. Успокойтесь вы тоже и поверьте, что если нам суждено еще жить, то это случится без особых предприниманий с нашей стороны. За меня не бойтесь, мне тут лучше, чем в сырой деревне, и Мише тоже.

Я ищу печь и сделаю, как соседка с 4 этажа: поставлю в entre[229]¹⁷ и выведу трубу в кухню. Только где печь достать? Но я всем говорю о печи, так что к вашему приезду достану.

Рисуйте, мой милый, а правда, портрет самое интересное, сволочь человек, интересно скомпонован!

17 октября 1939

…Написала хозяину, что ему не заплачу за квартиру по тем обстоятельствам, что муж мобилизован, а я не получаю его жалованья… Allocation пока еще не дают. Но, к сожалению, я не единственная, есть женщины в таком же положении, что и я, о француженках говорю. Но не волнуйтесь, это тоже придет.

…А насчет верности вашей, думаю, что она пока не нарушена, а дальше не могу предвидеть, меня это почему-то мало занимает, хочу, чтобы вы вернулись, а об этом не думаю. Надо мной уже смеялись, вдруг муж увлекся хорошенькими испанками. Я на это отвечаю: ну что ж, еще одно из бедствий войны! А насчет моей верности, наша жизнь тяжелей вашей, времени нет, у нас маленькие сторожа, а к тому же у меня еще Джеки, так что ваша честь поручена не очень «умным», но верным сторожам.

Сегодня видела много женщин, повиснувших на руке солдата-мужа, и я говорю Пелагее Петровне, которая в другой комнате: хочется уже и мне погулять с солдатом по улице. Она мне отвечает: некоторые с жиру бесятся, а вы с чего, совсем непонятно. Пришлось ей объяснять, что она не так поняла, что я, мол, хочу с вами гулять. Ай да старушенция!

19 октября 1939

Сегодня отнесла последнюю работу, и наверно придется некоторое время ждать следующей…

У нас пока тихо, французы беззаботный народ, раньше носили через плечо маски, а теперь это редкость. Я в первый день тоже носила (Бетя напугала контравансiоном[230]), но потом бросила. Мишу убеждаю ежедневно, результатов не добилась, но у меня есть тряпка с фильтром из Biothrapie, может заменить в крайнем случае.

…Чаще мне нравятся женские лица, нежели мужские. Вообще мне женщины так же нравятся, а иногда даже больше, чем мужчины. Но здесь, наверно, впуталось ощущение портретиста. Это меня навело на мысль о Жиде. Читала отрывки из его недавно вышедших дневников, очень хочется прочесть. Умно и глубоко, а главное с большим трепетом написано. Жалко, что нельзя достать.

26 октября 1939

Печь очень греет, никогда не думала, что Salamadre — такое блаженство. Все расцвели. Миша был вчера в повышенном настроении, но очень радостен, были Дина, Бетя, Анчеры, все с детьми. А вечером Гингер и Проценки. Вот как мы провели день. Много подарков.

Мой славный, теплый, думала много о корректуре. Где и как вы будете работать, ведь вам будут сильно мешать окружающие? Лучше не стоит заваривать эту кашу.

31 октября 1939

Сегодня целый день бегала, но обеспечила нашу семью на целый месяц: получила allocation за сентябрь, у художников сегодня была, получила три бумажки с двумя нулями и Левин мне должен половину этого. Я рассчитала, что около 1000 fr. у меня будет в месяц. На это уже можно жить, топить, за газ и электричество платить.

В смысле тревоги здесь пока спокойно, даже наоборот, все больше людей возвращается, школы и лицеи открываются, музей Trocadro открылся, Palais des Dcouvertes. Лувр еще закрыт, но если так будет продолжаться, можно на все надеяться. Жизнь принимает все более нормальный вид. Людей с масками совсем не видать уже на улицах, а хозяева детских пансионов в далекой провинции жалуются, что у них забирают детей.

Изучаю систему D: dbrouille-toi, dmerde-toi![231] Надеюсь ее изучить, всегда пригодится, буду вам потом давать бесплатные уроки.

10 ноября 1939

Людей у нас бывает меньше, потому что все понемногу устроились и занялись своим делом. Приходит Гингер, и так как он любит общество, то почти всегда кого-нибудь приводит, чаще всего Блюмов. Лиду Червинскую он притащил. Но вряд ли она будет приходить. Я ее мило приняла, все, сколько-нибудь напоминающее спиртное поставила на стол: остаток Анютиного рома, остатки наливок и чай, но этого мало для такого алкоголика. Она была очень мила, мы даже перешли на «ты», слишком много общих воспоминаний и все-таки понимаем друг друга с полуслова. Но она бесплодна (это факт, ею же сообщенный мне), а я мать, она эмблема Montparnasse'a, а я из Montrouge'a. Трудно сойтись, но мне не скучно было столкнуться с ней.

Я всегда в эти дни готовлю целую кучу Мишиных вещей для починки и так коротаем два вечера в неделю. Другие вечера пишу письма и изредка читаю. Читаю Кафку, мне нравится, хотя тяжело даже читать.

17 ноября 1939

Вчера Левин явился, как черный ворон, и спокойно, эта мразь, заявляет, что получил письмо от своего homme d'affaires[232], и что Сусланского нашли виноватым. Parquet de Tours[233], воспользовавшись тем, что иностранец умер, свалил на него вину, несмотря на то, что показания жандармов были иными. У противников были деньги, связи и офицер sous les drapeaux[234]. Я всю ночь не спала от огорчения.

Боже, как страшно за эту женщину. Помните, когда вы были тут, я вам говорила, что мне снилось, будто Jeanne сошла с ума! Теперь я подумала, что мой сон вещий и что она с ума сойдет от горя.

Были сегодня с ней у Воловаца, адвоката, накинулись на него как две фурии… Но он очень человечен, как он умеет успокаивать… Дело далеко еще не началось, он просит ему не мешать. Счастью нашему не было конца… Милый мой, я не занимаюсь общественной деятельностью. Я никуда не хожу, но конечно, на горе откликаюсь и горю, не могу иначе. Но по характеру я не общественница, я слишком люблю свою семью (папу и его сына) и живопись.

Сегодня отнесла Левину работу, выругала этих скотов, и сразу сердце перестало болеть.

23 ноября 1939

Засыпала вчера над письмами, легла спать в начале десятого, в 12 были разбужены сиреной, приготовились в случае необходимости сойти, но остались в постелях, пушечные залпы слышны были минут 10, но alerte[235] продолжался 40 минут. Я не знаю, дослушали ли мы вторую (конец) сирену, как только мы ее услышали, я принесла по бисквиту всем, даже Джеки, открыла окно, вытащила ключ из входной двери и захрапела.

Между прочим, Лида Червинская собирается на пари со мной отбить Блюма. Думаю, что она проиграет. Хотела, дуреха, держать пари на 50 fr., но по честности идиотской посоветовала ей не выходить из рамок нормальности и рисковать только 5 fr., тем более что требую какого-то доказательства. Дурачимся, как можем. Она, между прочим, стала лучше, проще.

25 ноября 1939

Вчера были у Дины. Сынишка несколько дней мечтал об этой поездке и как он, Степан и Борис не будут спать после обеда, и как Дина будет шлепать Бориса. Проказник наш заранее уже радовался проказам и расправе. Был очень огорчен, что положили их спать в разных комнатах. Горе было настоящее, мечта не сбылась! Вот первое огорчение. У нас с вами тоже есть огорчение: когда мы еще увидимся!

Но я не хочу, чтобы вы tous risques[236] приезжали бы встречать Новый год, хочу, чтобы вы имели permission[237]. Я прочла в газете, что солдаты, являясь в permission, должны регистрироваться в жандармерии. Хочу вас иметь рядом с собой, но не хочу дрожать от страха.

4 декабря 1939

В газете прочла сегодня, что какие-то перемены происходят в армии, но я ничего не поняла, так как не знаю, к какому резерву вы принадлежите. Куда думают вас перевести? Вы уже знаете?

Что вы сейчас читаете? Я все еще Chteau[238] читаю. Трудно читать и вещь такая, и время такое — все запутанное.

…Нам особенно грустно, потому что мы прустовские герои, мы знаем бессмысленность, неценность всех ценностей. Анюте и Пегифоновне легче. Одна верит, что все это хорошо для Англии, другая — для другой страны. Национализм нам тоже чужд, если мы еще что любим, то это искусство, и я лично каждого отдельного человека — гибель отдельного двуногого меня по-настоящему огорчает… Географию я никогда не знала и не хочу знать, не ценю. Ах, милый, если бы человек ценил человека, как нам легко жилось бы.

5 декабря 1939

…Милый, дорогой, я очень хорошо поняла это место письма «про ревность к Лиде». Я не осуждаю, я даже не ответила сразу на вопрос, как мне Лида понравилась на сей раз, думала, что вам будет не то что неприятно, но просто немного страшно за что-то чужое, пришедшее без вас.

Я раза три ее видала, у нас эти редкие встречи не превращаются в дружбу. Но ничего против не имею ее встречать. Я ее rate[239] предпочитаю удачным, самодовольным. Она довольно симпатичная, легко пьянеет, в пьянстве своем несчастна… Она только не верный человек. Я ей настолько не верю, что она предложила мне позировать, я отказалась, боюсь, что подведет. Я в этом совершенно уверена, она не может иначе. A part a[240] мне с ней приятно: она тонка, умна, и мы понимаем друг друга с полуслова. Я люблю тонких и умных женщин, в них больше изюминки, чем даже в умных мужчинах. Прошу прощения перед мужским полом, Блюм обиделся бы, он, оказывается, ни во что не ставит женщин и в частности считает, что они не умны. Мне кажется, что духовная близость между мужчиной и женщиной возможна, только если они любят друг друга, между женщинами она не требует любви, она мимолетна и как-то искрится, она почти бессловесна.

Я люблю, не скрою, бывать с ней, мне приятнее всего, когда она, Гингер да я, мы остаемся только втроем, остальные уходят из-за метро, впрочем, это случилось только два раза. Я даже не хотела бы ее слишком часто встречать, боюсь, что мне станет скучно, будет плакаться на свою судьбу. Вот еще один уголок моей «души».

9 декабря 1939

Сергушка, радость моя, получила сегодня письмо от Мme Saint-Claire и открытку от мамы и все вам пересылаю.

Жду вас, хочется погулять с солдатом. Может быть, сделать себе шапчонку солдатского покроя? Темно-зеленого цвета, как пальто. Мне эта идея пришла на улице, я считаю, что война совсем не отразилась на женской моде, а такая шапчонка была бы даже красива на женских волосах. Ваше просвещенное мнение?

Я после работы читаю полчасика, все еще читаю Chteau, очень нравится, но трудно читать, а пропускать нельзя, тут нет описаний и нет фабулы романтической, пропуская, вы пропускаете просто Кафку, это все равно, что бросить читать совсем.

Кроме всех волнений прибавились волнения о родителях моих, написала Моне письмо, прошу ее не оставлять стариков, ведь Миша призван, Буша, наверное, тоже. И старики могут оказаться одинокими в новом мире[241]. Пусть устраиваются так, чтобы быть вместе, но возможно ли это?

Прага, сентябрь 1939

Мой дорогой сын!

Не знаю, когда ты получишь это письмо. Посылаю его тебе при посредстве Юлика. Тяжело мне, что нас разделили события, что между нашими письмами будут большие промежутки, но что делать, мы должны терпеть. Бог даст, такое положение не будет долго продолжаться. Где бы ты ни был, душа моя будет всегда с тобой. Молю Бога и твердо верю, что он сохранит тебя невредимым.

Призван ли ты уже? Остаешься ли в Париже? Как устроилась Идушка с Мишуткой? Напиши мне ее адрес, может быть, мне удастся передать ей при посредстве Юлика деньги…

О нас не беспокойся. Здесь все вполне нормально и, вероятно, так будет до конца.

Крепко, крепко целую тебя, мой дорогой, Идушку и Мишутку.

Мама

30 декабря 1939

Sderon, Drme

Шлю вам к Новому году свои наилучшие пожелания. Главное, дай Бог, чтобы кончился этот кошмар и чтоб люди, наконец, смогли зажить по-человечески. Чтобы и вы, и я смогли вернуться, жить и работать, а главное, возобновить нашу старую традиционную belote в прежнем составе, по установленному веками ритуалу: тертая редька, суп, мясо, сыр со сметаной и сахаром, а потом чай с Котляровской дрянью.

En attendant[242], я по прежнему в Sderon на положении «отставной козы барабанщика». Живу воспоминаниями, главным образом, вспоминаю мои две тысячи в месяц, Рольс-Ройсы и Hispano-Suiza, рисуночки по полтораста франков, Париж, террасу, Лувр и т.п. Абсолютно ничего не делаю, потому что делать нечего. Здесь теперь чудесный, глубокий, настоящий снег. Прекрасная страна, прекрасные люди, но плохо то, что мне здесь нечего делать.

Слушаю T.S.F.[243] все с большим отвращением, совершенно сумасшедший дом. Твердо надеюсь, что Гитлеру и Сталину свернут шею и жалею, что не могу принять в этом участия.

7 января 1940

Ида говорила, что вы нездоровы, — надеюсь, ничего серьезного нет? Пишите, дорогой, вы совсем замолкли. Как испанки?

Я думаю о вас каждый день. О том, как вам должно быть грустно и скучно, как тяжело быть оторванным от своих любимых.

Ида сказала, что вы назвали Жоржа дураком. Должно быть, и я не далек, т.к. разделяю целиком его взгляды. Завидую оптимизму тех людей, которые еще могут верить в усатых ангелов… Лично для меня нет никакого сомнения, что на Европу и на цивилизацию надвигается двойная черная туча — жестокости и хамства! И не разглагольствования Брони и Цветка могут убедить меня в обратном.

Был у Иды в прошлую среду. Меня пригласил прийти Гингер. Он действительно был, но проспал на диване от начала до ухода. Его пришлось долго будить и почти сносить с лестницы. Он играл накануне 48 часов. Впрочем, он ничего не потерял, так как Броня и Цветок все время защищали усатые идеи. У Иды и ребенка очень хороший вид, им энергично помогает Пелагея Петровна.

8 января 1940

Как я счастлива, что двухдневные отпуска восстановлены. Месяц быстро пролетит.

На мосту туманном, где мы расстались с вами, там все было просто, мы смотрели вам вслед, и Миша говорил: вот пап, наш солдат. Как он узнал вас из тысячи вам подобных, для меня тайна… Хотел туда к вам пойти, мы спорили, он говорил, что Ида и Миша солдаты, а я, со слезами на глазах, но улыбаясь, говорила, что у нас нет шинелей.

Наше тепло, мы сразу почувствовали, что вас нет. В поезде никто не хотел нам уступить место, Мишутка устал, садился на пол и просился к папе, он хочет к папе на плечи. Мне было грустно, я даже взяла его на руки. Стоячие ругались, а сидячие и в ус не дули, отворачивались.

Как мне не хотелось на сей раз, чтобы вы уезжали, ваше тепло нам нужно. Вы не спали от тесноты в постели, а мне была приятна эта теснота. Я, конечно, очень «brave», но иногда, как усталая лошадь, останавливаюсь.

Тепло наше, бай-бай.

Mme Barrel дает нам сроку спокойной жизни до 20 февраля. Газеты, впрочем, то же самое делают.

У нас очень холодно.

14 января 1940

Вы думаете, что Гингер ко мне неравнодушен? Но разве Гингер любит кого-нибудь? Нет, мой милый. Мы действительно хорошие друзья, он действительно (?) хорошо ко мне относится. Он вообще откровенен со всеми, но со мной немного больше, чем с другими. Мы с ним часто ругаемся, я почти всегда на стороне Присмановой, ведь это проклятье Божье быть женой такого человека, Гингер это знает, и он за ссоры меня ценит; любит, когда нет Присмановой, ссориться с другим человеком. Он хорошо ко мне относится и действительно хотел бы мне чем-нибудь помочь, это, конечно, мило, но мне не нужна его помощь, я сравнительно сильный человек, и мне не нужна помощь из хорошего отношения да из жалости, мне нужно, чтоб вы были тут и чтоб мы вместе строили жизнь, мне и Мише нужен наш солдат.

Я не говорю, что не ценю хорошее отношение, тем более, когда это исходит от такого теоретика, как Гингер. Хорошее отношение я очень ценю, если оно настоящее, а не просто христианские слова. Мне просто с Гингером, но по-настоящему радостно мне бывало только когда мы бывали вчетвером, вы, Гингер, Присманова и я. Рядом было ваше тепло, эгоистка Аня теплее благородного, но парадоксального Шуры. Он эгоцентрик (это indit[244] еще), это смешно, но это так, ему важны его теории, его логика, его вера.

Он уважает чужую свободу (в частности, Присмановой), чтобы не было покушений на его свободу. Его приятно иметь другом, но на верность его нельзя рассчитывать, на благородство, пожалуй, да, это эрзац постоянства… Он себе часто противоречит, потому что голова — это одно, а жизнь другое, я ехидно ловлю его на противоречиях, и он сердится. Ну что ж… Нужно человека брать таковым, каков он есть, недостатков у Шуры много и тяжелых, но нутро его интересно, и это сглаживает.

Сегодня видела Варшавского, он снова тут. Блюм жалуется: Иностранный Легион, все остальное понятно. Броне материально совсем неплохо, она будет иметь свои 800 фр., а может быть даже и больше, но очень раскисла.

25 января 1940

Побудем у Дины пару дней, бедняга Николай в госпитале, он сломал себе ногу. Сколько несчастий.

У них в Plessis poste de secours[245]. Все-таки Бетенька замечательный человек. Есть только один военный врач при военном госпитале, и вот Бетенька — первая помощь, рвут на части. При мне одна больная кричала, что не хочет врача, хочет Бетю, прислать ей немедленно Бтю. При ее авторитетности, самолюбии и полной самоотверженности ей нужно было быть врачом или infirmire d'assistance[246].

Мишутка веселился со Степаном и Борисом. Он обожает Степана. Борис драчун (он самый нервный, вспыльчивый). Трудно еще сказать, какой у кого характер будет. Возможно, что Дина может, но она, кажется, видит слишком много. Одно достоверно — все упрямы, и каждый по-своему.

Мне очень хотелось бы вас видеть, ведь та встреча нам не удалась, если можете достать permission, какое это будет счастье для нас троих, в чистой квартире, только для нас. Боюсь, что через некоторое время, через неделю, возможно, перестанут давать permission. Я хотела бы вас видеть, чтобы набраться сил и перебросить свои мысли на живопись и рисунки для материи. Сегодня напишу письмо домой, там тоже вряд ли светлое настроение. Буша мобилизован.

14 марта 1940

Вчера у меня вечером были Гингер с M^me Collie (кажется так). Было приятно, она умная женщина. Много говорила о моей живописи. Если ей верить, она меня считает талантливой и имеющей что сказать. Последнее для меня важнее. Я ей ничего не показывала, только то, что я en train de faire[247]. В субботу днем мы с Мишей и с Шурой пойдем к ней смотреть ее живопись, она готовит выставку… Я заранее боюсь, что мне не понравится, она умна, и все исходит из ума — сюрреализм, половой элемент, декоративность и некоторая резкость. Я так себе представляю. Как это далеко от меня. Я хочу жизни, а она — умной игры. Надеюсь, мне что-нибудь понравится, а в главном сошлюсь на разницу темпераментов!

20 марта 1940

…Снова читаю газеты. Интересно, что-то происходит, но я еще не вижу, чтоб вы были пророком. Мечтаю все-таки уехать в деревню.

Женя, сестра Валентины, находит, что когда Миша поет, он музыкально меняет вибрацию голоса, — и всякая друга музыкальная терминология. Очень возможно, я не стала возражать. Ведь я ничего в этом не понимаю, она преподавательница музыки. Если он пошел в вашу семью, то очень возможно. С красками он обращается пока, как ослиный хвост, всю страницу замазывает одной краской, пока нуль в сравнении даже с Борисом, тот любит рисовать, и есть детское чувство пятна и цвета. Может быть, он Моцарт, но Рафаэль, во всяком случае, пока не чувствуется. Но это — в 3 года 5 месяцев, а что будет даже через год, никто не может сказать.

Наконец, уложила его спать. Перед сном, делая pipi, как папа, он поскользнулся и говорит: Миша мог туда упасть, у мамы не было бы больше Миши, и она очень плакала бы. Вот чертенок, откуда это сознание своей ценности, своего могущества?..

29 марта 1940

Вчера поехали к Дине, но провели там только пару часов. Я копала, Миша играл на огороде с песком. Там тяжелая атмосфера напряженной раздражительности, потом эти заведенные часы занятий и пиленья на скрипке действуют на меня как ледяной душ. Жалко, что они такие, я их все-таки люблю, это мои сестры, и они как-то несчастны с их манерой все, все усложнять. И Мише там хорошо: Степан, Борис, огород. Тяжелые люди.

Да и у меня огорчение, не знаю, что происходит с моими женскими делами: или я больна, или там что-то зреет… Мне никогда не удавалось легко отделываться. Неужели еще предстоят мучения?

Сереженька, я не сержусь на вас за эту гадкую историю, я хорошо понимаю, что это моя несчастная женская доля. Если б не сложная материальная (мы всегда не знаем, что будет завтра, даже в мирное время) жизнь и если б не желание все-таки, вопреки всему, заниматься живописью, я считала бы нормальным создать естественного друга Мише. Но вы знаете, что это не особенно сильный аргумент, особенно сейчас. Иногда спрашиваю себя: как мы могли так мало обо всем этом думать? Ну, ничего не поделаешь, суждено, значит, еще пострадать.

Жалко мне, что приходится вас огорчать, но боюсь, что, скрывая от вас свои огорчения, я начну скоро писать бездушные письма.

30 марта 1940

Мой славный Сергушка, вчера написала вам огорчительное письмо, но зато сегодня пишу вам радостное, все благополучно на женском горизонте, ура! Я счастлива, по глупости последнюю неделю волновалась. Если б вы знали, как я жалею, что огорчила вас грустным письмом своим. Я почти неделю скрывала от вас свои опасения, зачем не подождала еще один день? Ах ты, черт, прямо волосы хочется рвать на голове, ну и глупая же у меня голова.

Был Сутин. Я ему ничего не показывала, мы в течение четырех часов разглядывали репродукции, говорили о живописи. Анюта критиковала Рембрандта, Тициана, Courbet, Кранаха, и меня, и Сутина — всех в одну кучу, кроме Рафаэля. Сутин был мягок и очарователен, говорил ей, что не стоит смотреть его вещи, иначе она ночью будет плохо спать. Она с трудом верила, что он продает дорого, он был так ободран, дыры на локтях…

Завтра он должен будто бы прийти смотреть мою живопись. Анюта тоже придет. Она, чудачка, тяжелое, но милое существо: она не замечает реальности, считаете, что Сутину открыла глаза и что он внимательно прислушивается к ее мнению. Ну не очаровательна ли она в своей наивности?

2 апреля 1940

Один сеанс Валентина обещала мне и Сутину, но один, не больше двух часов и у меня. Сутин сюда притащится, хотя ему это очень неудобно, но уж, кажется, больно Валентина понравилась, а я давно к ней пристаю. И как видите, он скромно и по-товарищески поступает. Обращаемся мы друг с другом весьма просто, он со мной не как с начинающей и подающей надежды, и я с ним не как с мэтром.

Наверно, у меня ничего не выйдет, но любопытно, не правда ли? Я считаю, что нельзя делать портрет без сходства, это неинтересно. Вы можете ответить, что я делаю без сходства, но это я буду оспаривать. Я считаю, что делаю портреты со сходством, во всяком случае, всегда ищу сходство, не формальное, а психологическое, выражение, то что я считаю самым главным и существенным в человеке. Люди, конечно, не знают своей сущности и поэтому часто находят, что они не похожи. Сходство в портрете необходимо, иначе человек не живой.

17 апреля 1940

Анюта писем от Сони не имеет… Я думаю, что они боятся переписки с заграницей, как я вам уже говорила, некоторые люди получили из Польши письма с просьбой не писать им. То же самое происходит тут. Из страны Сони абсолютно никто не получает писем. Броня вчера получила через Румынию привет от ее родных из Польши. Очень голодают, но живы. Как видите, это и нам наука не волноваться, а ждать спокойно известий, когда-нибудь придут.

Правильнее всего думать, что они живы, но что им тяжело и что мама о вас очень волнуется, но что они абсолютно всего и всех боятся. Все это как тяжелый сон, хочется поскорее проснуться.

Миша играл на дворе с детьми. Потом, сидя на горшке, меня спрашивает: Майя ему сказала, что ее папа mort в автомобиле. Что означает «mort»? Я перевела эти слова, он часто говорит: Миша или Джеки умирают от холода.

22 апреля 1940

Дорогой мой, вы пишете, что боитесь впасть в мистику, но ведь то дьявольское, что сейчас происходит, не мистика, а факт, и возможно правы те ясновидящие, которые говорят, что если люди не станут лучше, наш материк погибнет от огня. Но они считают, что от подземного огня (это уже область мистики).

Миша смеялся во сне и проснулся от собственного смеха: ему, оказывается, снилось, что он едет на поезде и что ему очень весело, весело заливался во сне. Он сегодня видел много поездов на Gare du Nord[248].

Без даты

Идушка моя, славная моя, хорошая детка, ради Бога, успокойтесь, повеселейте, не давайте волю своим нервам, не зовите на себя беду мрачными мыслями и горечью. Мне страшно сегодня оттого, что вам нехорошо, от вашего страха перед переездом. Руки и ноги отнимаются, обеими руками написал бы вам: оставайтесь, если бы я не был так уверен, что оставаться в Париже — это идти добровольно на смертельный риск. Те, кто не может уехать, — что поделать? Но вы можете, вам нельзя оставаться. Вы ведь обычно умеете так трезво анализировать свои мысли и ощущения, вы у меня такая умница хорошая, подумайте хорошенько — не состоит ли ваш страх отъезда главным образом из тяжелого воспоминания предыдущей поездки, из нелюбви ездить одной и из тоски покидать привычную и любимую жизнь? Вы, конечно, неправы, когда думаете, что в городе безопаснее: в городе завод, вокзал или аэродром не за 20 верст, а рядом, на каждом шагу, да и просто эти мерзавцы могут бомбардировать Париж, чтоб расстроить жизнь и убить побольше людей. Разрушить пол-Парижа они могут, а забросать бомбами даже десятую часть французской земли не могут никак. Вокруг нас, здесь, ни одной бомбы не упало, хотя аэродромы уже свою порцию получили. Вспомните, Идушка, вы мне всегда говорили, что верите в мудрость молвы, что будете поступать так, как окружающие. Подумайте, много ли остается в Париже женщин с детьми из тех, кого ничего с Парижем не связывает?

Я пишу вам все это не чтобы уговорить вас ехать (вы ведь пишете, что уже решили), а чтоб успокоить вас, показать вам правильность этого решения.

Теперь насчет выбора места. Если вы Soulac'a не боитесь (по причинам сентиментальным, которые я вполне уважаю), если это только вопрос общества, то имейте в виду, что Soulac гораздо безопаснее, чем у Ани. Я не знаю местности, где Аня живет, но знаю, что она смежна с крупнейшим заводским районом и что она не так уж далека от возможных фронтов. Soulac же идеален — дальше всего от возможных «театров» и в пустой местности, где бомбовозам нечего искать. Но тут уж я не хочу давить на ваше решение: если вам Soulac представляется очень неприятным, езжайте к Ане.

Теперь насчет Джеки. Идушка, я очень прошу вас, возьмите его с собой, это вам обойдется, может быть, в 100–150 фр. и немного возни в дороге, но ваше сердце будет радоваться, и греха не будет на душе. Попросите кого-нибудь справиться на вокзале, как ее можно провезти и что нужно сделать. Я знаю, что это разрешается. И с вами в вагоне, и даже, кажется, без корзины, нужно только заплатить за билет. Если вы ее возьмете, эта поездка вам меньше будет казаться бегством и будет больше походить на обыкновенное путешествие. В деревне собака мешает меньше, чем в городе, да и в жопу их, людей, не любящих животных. Даже если вы поселитесь у Ани, вы ведь поселитесь у нее временно, а потом найдете себе комнатушку.

Я смутно вспоминаю ночные бомбежки, сирены и отдаленные пожары, что, возможно, соответствует немецким бомбардировкам нефтяных складов в районе Исси-ле-Мулино и Булонского леса. Мать не хотела спускаться в убежище и во время бомбежек брала меня к себе в постель.

Что мы делали во время поражения и исхода? Я не помню, но знаю, что в момент перемирия мы с матерью находились в Оверни, в районе Пюи де Дом. Мы жили там в одном доме с Присмановой и молодой женщиной, Шарлоттой, моей первой преподавательницей фортепиано. И я запомнил, как однажды утром Шарлотта спустилась по лестнице и, рыдая, сообщила, что «мы попросили перемирия», и как Присманова прервала ее, сказав, что ради такой новости ее можно было и не будить.

Когда отец отправлялся на фронт, он взял с собой свой велосипед. В один прекрасный день 1940 года он обнаружил, что все офицеры, никого не предупредив, уехали, погрузив на машины свой багаж. Отец все понял и, больше не колеблясь, сел на велосипед, решив добраться до Оверни, к своей семье. (Те из его сослуживцев, которые остались, через несколько часов оказались в плену). Он ехал, не останавливаясь. На исходе сил, небритый, грязный, измученный, он, как заведенный, продолжал крутить педали. Первыми его увидели наши французские друзья, Колье, которые жили неподалеку от нас, сам он уже никого не узнавал.

Так или иначе, но мы избежали исхода с патрулями на дорогах, заторами, бомбардировками…. А вот Дина, по рассказам матери, испытала все прелести исхода, когда, например, крестьяне нередко заставляли беженцев платить за каждый стакан воды, и этот исход стал одной из причин обострения дининой болезни.

После перемирия мы возвратились в Монруж.