Шестой моряк Филенко Евгений

              Угробил вконец

                    Рагнарёк медвежонка.

              Пришлая сволочь

                    вотще егозила.

              Заяц внимал

                    косоглазой собаке.

              Виса смертельно

                    задела норвежца.

              Сетовала

                    на жребий русалка.

              Сосед неприятный

                    сырую ел рыбу.

              Бьярки на первых порах

                     веселился,

             А рыжий Фенрир

                    в слезах утопал.

  — Разве он рыжий? — изумился Бьярки.

  — Рыжий, — подтвердил Локи. — Как ирландская шлюха. Но не перебивай, тут сейчас снова будет про ирландцев.

              Палец с пристрастьем

                    расспрашивал женщину.

              Глас превосходный

                    с безразличием полным

              Следовал за чужаком,

                    где б тот ни был.

              Тюр, вспоминая,

                    о рыбе печалился.

              Жизнь над плутом

                    посмеялась в итоге.

              Как омут глумумся

                    над поникшим терновником.

              Морж дураку

                    отдал разные почести.

              Буйно плыла

                    наковальня безумная.

              Бисер ирландский

                    сгодился всецело

              Дочери Ярла,

                     ни с чем не сравнимой.

   — Не слишком ли много внимания ты уделил простой корове? — спросил Бьярки.

   — Она не простая, — сказал Локи уклончиво. — Впрочем, еще несколько строк, и я перестану уделять внимание кому бы то ни было. Мне уже наскучила эта забава, и я был  бы не прочь поскорее покончить со своим Велением.

              Красная женщина

                     громко рыдала.

              Борт обагренный

                     грезил о битве.

              В голове непотребной

                     мечты забродили

              О холостяке

                     молодом и пригожем.

               Лунный ёж слушал

                     синего тролля.

               Заяц ретиво

                     зеленого Фенрира

               Изображал,

                     но не слишком похоже.

               Редко случалось,

                     что звонкою медью

               Злая собака

                     платила за воду.

               Убийца забрал

                     и кадушку, и миску.

               Норвежец усердно

                     ел сыр, а безумец

               Обрадовался голове.

   — Да уж, безумцу голова никогда не помешает, — сказал Бьярки. — Как и сыр голодному норвежцу.

   — Если только это не безумная голова, — добавил Локи. — Вроде той, что на плечах у Вальдимара конунга.

  — Ты полагаешь, он безумен?

  — Во всяком случае, он ведет себя так, словно всю свою жизнь не ел  ничего,  кроме исландских  мухоморов, — промолвил Локи. — Ну, что скажешь, Бьярки? Тебе понравилось то, что я здесь нагородил? По-моему, сложилось недурно, как  я того и хотел. Можно сказать, что у меня получилась еще одна Эдда. Мне всегда казалось, что к Старшей и Младшей Эддам[43]было бы неплохо приторочить еще одну — Самую Младшую.

   — Скажи еще —  Самую Бестолковую,  — промолвил Бьярки.

  — По крайней мере, я честно пытался исполнить Веление, — ответил Локи. — И не говори, что тебе не удалось повеселиться.

  — Ты меня и вправду насмешил, Локи, — сказал Бьярки.  — Какая же это Эдда? Эдда — это...  — Здесь Медвежонок задумался, потому что, как и все,  не знал, почему Эдда называется Эддой.

  — Ну такая вот дерьмовая Эдда, — согласился Локи. — Не думал же ты, что я стану корпеть над каждым стихом, как бедолага Снорри?[44] В конце концов, что такое Эдда? Вот есть виса. Есть драпа. Есть, наконец, сага. Так вот, Эдда — это все остальное. То, что нельзя назвать ни висой, ни драпой, ни сагой. Однако же я закончил свой труд и вполне доволен результатом. Всякий, кому было что-то написано на веку, достиг своей цели.

  — И Вальдимар конунг?

  — Возможно, — снова ушел от ответа Локи. — Он хотел найти Хейд Босоногую, и чтобы при этом случилось убийство. Он ее найдет, и случится убийство. Ровно одно убийство!

  — Но я не хочу, чтобы кто-то убил Хейд Босоногую! — воскликнул Бьярки.

  — Может быть, ты в состоянии помешать тому, что непременно должно свершиться?

  — Не знаю, — сказал Бьярки. — Кто я такой, чтобы остановить могучего конунга и его воинство? Я даже рода своего и племени не ведаю. Языка своего не знаю, чтобы назвать мамой собственную мать.

  — Мама — она на всех языках мама, — заверил его Локи. — А что ты забыл, откуда родом, так это легко исправить. Думается, смогу я тебе показать, кто ты  таков, где твой род и что это за племя.

  — Что я должен для этого сделать? —  спросил Бьярки с решимостью, которой трудно было бы ожидать от него в другое время.

   — Смотри, — сказал Локи. — Перед тобой дверь. Все та же дверь хижины Хейд Босоногой. Ты уже входил в нее сегодня не раз. Как там у меня написано: «Бьярки-Медвежонок опасливо рассматривал диковинную дверь»... Конечно, я мог бы распахнуть здесь для тебя какие-нибудь златые врата, усыпанные изумрудами и  рубинами, что более подобало бы моей репутации могущественного аса, да нет на то ни времени, ни желания. Да и не тот ты человек, сказать по правде, перед которым я стал бы  распинаться во всю  ширь своего магического дарования. Так что пользуйся тем, что есть, и не ропщи.

   — Я и не ропщу, — сказал Бьярки. — А вот ты не на шутку разболтался.

   — Пожалуй, ты прав, — согласился Локи. — Водится за мной такой грешок, люблю почесать языком — особенно после долгого молчания. Внутри  девяти камней, как ты сам понимаешь, не особенно-то  блеснешь красноречием. .. Итак, Медвежонок: вот  ас, а вот порог. Ступай в эту дверь. Но поспеши вернуться,  потому что Вальдимар конунг уже на подходах к Утиному утесу.

   — Хорошо, Локи,  — сказал Бьярки. — Надеюсь, что я смогу вернуться в дом Хейд Босоногой, а ты не обманешь меня, как обманывал самих асов. И когда я вернусь, то, быть может, готов буду побеседовать с Вальдимаром конунгом на понятном ему языке.

   С этими словами Бьярки протянул руку, чтобы отважно толкнуть дверь хижины Хейд Босоногой, сделанную из простых досок, какие удалось насобирать колдунье на морском берегу. Но перед лицом его  сама собой со скрипом отворилась дверь из мореного дуба, в которую были прихотливо вставлены куски тонкой слюды. В смятении опустив руку, он все ж таки превозмог охвативший душу его страх и на  подгибающихся ногах ступил в просторную светлую келью.

  — Preved, Medved, — промолвил статный бородатый старец в белых одеждах, обратив к нему широкое светлое лицо, исчерченное глубокими морщинами.

  — Я не понимаю! — с горечью воскликнул Бьярки.

   Старец поднялся с дубовой скамьи. Не спеша, опираясь на посох, обошел широкий, прикрытый полотном стол. Протянул руки навстречу юноше.

  — Ja uznal tebja, — сказал он. — Ту Molodoj Medved, syn Veselogo MedVedja i Medveditsy-Maliny, moy vnuk. Как ty vozmuzhal! Gde ty byl vsjo aeto vremja?

   Бьярки помотал головой и зажмурился, словно боялся, что его рвущееся от боли сердце выскочит через глаза.

  — Я не понимаю, — повторил он упавшим голосом.

  — Posmotri, vot tvoja mama, Medveditsa-Malina, — сказал старец и указал на  сидевшую в сторонке увядшую уже, но по-прежнему прекраснейшую из женщин, какую только мог вообразить себе Бьярки.

   Волосы ее, цвета чистого серебра, перехвачены были простым обручем, платье из обычного холста вышито дешевым бисером. Но в пору цветения она была краше, чем Хейд Босоногая, хотя и нелегко себе такое представить.

  — Mama, — сказал Бьярки, и память о прошлом, казалось бы, навсегда утраченная с тех пор, как викинги увели его с собой из родного леса, вернулась к нему.

  — Zdravstvuj, synku, — сказала мама. — Teperj ja znaju, ty zhiv. Туvernul mne radostj. Kakoj  zhe ty stal krasavets, nastojaschij voin...

   На неверных ногах Бьярки подошел к ней, опустился на колени и уткнулся лицом в теплые мамины ладони.

  — Ту pomnish svojo imja? — спросила мама.

  — Da, — отвечал Бьярки. — Ja Medvedko!

17

   Когда Откель Разумник и Оттель Долдон опустили топоры, то увидели, что весь двор завален трупами врагов, а земля дымится от пролитой  крови.

   — Кого это мы с тобой так весело рубили день и ночь? — спросил Оттель. — У меня даже руки устали. А ведь я, худо ли бедно, берсерк.

   — Я думал, ты знаешь, — ответил Откель.

   — Никогда я не видел этих людей, — сказал Оттель. — Не из нашей они долины. Да и стал бы я беспричинно убивать соседей, с которыми еще вчера делил брагу и лепешку! Может быть, ты встречал где-нибудь таких уродливых чужеземцев?

  — Нет, не встречал, — сказал Откель. — И даже не слыхал, чтобы в Исландии носили штаны отвратительного розового цвета.

  — Может быть, это бьярмы или слафы? — спросил Оттель.

  — Не думаю, — ответил Откель. — Ты когда-нибудь видел слафа с таким гладким лицом, словно на нем отродясь не гостевала борода? В сумерках я мог бы принять его за женщину. За очень безобразную женщину.

  — Нет, не видал я таких слафов, — согласился Оттель. — Я и других-то слафов не упомню когда видывал. Разве что нашего малыша Бьярки. Да и у того, когда я повстречал его в прошлую субботу, на щеках росло что-то похожее на бороду.

  — И уж точно у слафов не бывает по три руки, — заметил Откель.

  — И по три ноги, — добавил Оттель. — Да еще коленями назад.

  — А чтобы у ратника глаза были выпучены, как у стрекозы, — сказал Откель, — о таком я даже от пьяного скальда Финнбоги по прозвищу В Душу Мать не слыхивал. А уж от старины Финнбоги чего только не наслушаешься, особенно когда тот начнет сочинять про похождения Локи в опочивальне Фрейи.

  — Да тут и сочинять нечего, — промолвил Локи. — Просто рассказывай как было, и уже смешно делается.

  — А славная была резня, — сказал Оттель. —  Долго о ней станут вспоминать в Медвежьей долине.

  И Оттель неожиданно для всех сказал вису:

           Вышел клен, жаждущий битвы,

                     из тумана,

           Вынул треску битвы из кармана,

           Облачился в звенящую рубашку

                     повешенного,

          Вскинул луну носа корабля на плечо,

          Обещал закружить всякого

                    в буре копий[45]

          И утопить в море его же крови,

          Коли тот откажется выйти вон

          И приступить к несению дозора.

   Некоторое время все молчали.

  — Что это с тобой? — наконец удивился Откель.

  — Я сказал вису, — пояснил Оттель.

  — Кто из нас двоих Разумник? — спросил Откель.

  — Ах да, — сказал Оттель, — прости. Но я вдруг подумал, что виса —  это такое дело, на которое способен всякий дурак.

  — Никогда больше так не делай, — велел Откель. — Твоя виса будет пострашнее, чем когда ты начинаешь грызть кромку щита и пускать пену ртом.

  — Меня даже  прослабило немного, — добавил Локи. — Видишь, я, весь в дерьме.

  — На тебе незаметно, — успокоил его Откель.

  — А еще я подумал, — сказал Оттель, — с той славой и с теми ранами, что мы с тобой себе заработали, и жить дальше нет особенной нужды. Но и помирать обидно.

   Откель обнял его, как брата, и сказал:

  — Теперь у нас с тобой одна судьба.

   Оттель, поразмыслив, сказал:

  — А может быть, и две.

  — Нет, одна, — возразил Откель.

  — Или две, — ответил Оттель.

  — Нет, одна!

  — Нет, две!

   Тут они подрались немножко, но до мечей дело не дошло. Поэтому они помирились и с тех пор жили душа в Душу.

18

   Никому не ведомо, сколько Вальдимар конунг и его ратники блуждали в смрадном тумане. В рядах ирландцев слышался ропот, в сердцах поселилась неподобающая воинам тревога. Единственно страх перед гневом конунга удерживал бывалых воителей от того, чтобы открыто высказать недовольство, усомниться в успехе набега, когда, казалось, даже местные боги восстали  против чужаков, и призвать  к отступлению. Да никто и не ведал, куда и как отступать.

   Лишь под вечер каким-то чудом смогли они выбрести на утоптанную тропу между скал. А еще спустя некоторое время, когда на низком небе в разрыве между серых туч взошла Звезда Фрейи, они вышли к морю, на что, ка залось бы, давно уже оставили всякую надежду.

  — Глядите, — сказал Вальдимар конунг. — Если это не  Утиный утес, то пусть я первый прослыву незрячим.

  — И правда, — заговорили ратники. — Ни с чем этот  утес не сходен более, чем с утиной головой.

  — А вот и хижина на нем, — промолвил Вальдимар конунг. — Похоже, здесь наш поход и окончится. Осталось всего ничего: забрать книги и спалить все, что горит, не исключая и саму колдунью. А уж до дома мы найдем способ добраться со всей резвостью, на какую способны те ладьи, которые мы здесь захватим. Вперед, воины, нынче  неплохой вечерок для веселья!

  — Постойте, —  воскликнул Кьяртан. — Мне помере щилось, будто я видел что-то, чему тут никак не место.

  — Не хочешь ли ты сказать, — засмеялся Вальдимар конунг, —  что» колдунья обзавелась крыльями и реет над нами, как  валькирия, надеясь тем самым отвратить час  расплаты?

  — Не видел я, чтобы кто-то над нами летал, — ответил  Кьяртан. — А вот моржа я точно видел.

  — И  мне показалось, — добавил Лунан, — что я видел моржа. Или какую-то другую тварь, что ползает как морж, имеет бивни как морж  и выглядит как морж.

  — Откуда здесь могут быть моржи? — удивился Вальдимар конунг.

  — Я готов поверить, — сказал Кьяртан, — что на морском берегу, подпирающем утес с хижиной  колдуньи, которая менее всего рада таким гостям, как мы, можно повстречать кого угодно. Не стану утверждать, будто встреча с моржом согревает мою душу, но, по крайней мере, морж — это всего лишь морж, а не что похуже.

  — Моржи не всегда то, чем они кажутся, — добавил Лунан.

  — Это говорится о совах, дуралей, — сказал Вальдимар конунг. — В конце концов, морж — это последнее, что может остановить меня на пути к цели, в особенности когда я ее уже вижу и обоняю. Мы что, так и будем стоять здесь, в одном полете стрелы от книг, которые искали столько полных лун, и рассуждать о морже? Или все-таки спалим что-нибудь и кого-нибудь убьем?!

   С этими словами он послал, коня вверх по тропинке, что вела во двор Хейд Босоногой, а его люди, ведя между собой негромкие и не самые отважные речи, последовали за ним.

   И только морж остался дожидаться исхода событий у подножия утеса.

19

   Бьярки закрыл глаза, полные слез. А когда открыл, то увидел, что сидит за  столом в хижине Хейд Босоногой, а напротив него угнездился все тот же злокозненный Локи.

  — Что это было? — спросил он.

  — А что ты видел? — ответил вопросом на вопрос Локи.

  — Я видел свою родню, — сказал Бьярки. — Там были моя мать и мой дед. Они были пригожи, как Один и Сага, пирующие в палатах Сёкквабекка. И я  хочу оказаться с ними.

  — Окажешься непременно, — обещал Локи. — Всему свое время.

  — Завтра я убью всякого, кто назовет меня рабом, — продолжал Бьярки. — И отправлюсь в путь, на поиски родного дома,  который ты мне показал. Ни о чем я так не желаю, как о том, чтобы соединиться со своим родом в этих прекрасных палатах. И если жилища у них столь отменны, то  могу себе представить,  каковы их поля и пастбища!

  — Неплохая мысль, — сказал Локи. — Только, малыш Бьярки, дело в том, что те палаты, что ты видел, вовсе не твой дом. И никогда им не были.

  — Что же это, если не мой дом? — спросил Бьярки.

  — У вас,  слафов, нет своей Вальхаллы, — промолвил Локи. — После смерти они отправляются либо в  небесные чертоги, либо в подземные вертепы.  Уж куда их вздымут дела земные или потянут грехи. Все это вы называете «тот свет». Похоже, твоей матери и твоему деду повезло больше, чем иным твоим сородичам. Ведь, кроме них, ты больше никого не встретил?

  — Это так, Локи, — подтвердил Бьярки с печалью в голосе. — Выходит, они уже на том свете?

  — Ты угадал, Медвежонок, — отвечал Локи. — Столько лет ты считал себя сиротой. Да ты и был сирота с того дня, когда тебя подобрали викинги Бьёрна Полутролля.

  — Это они убили мою родню? — спросил Бьярки.

  — Нет, не они, — сказал Локи. — Вы, слафы, особенный народ.  Говорите на одном языке, на лицо неотличимы, как два жёлудя с одного дуба, молитесь одному богу и даете детям одни и те же имена.  И при этом нет для вас вящей забавы, чем убивать своих. Вы с такой охотой истребляете своих, что на чужаков  не остается ни сил, ни времени. Ратники  местного конунга пришли в твою деревню, забрали все, что можно одеть, продать или употребить в пищу, а остальное сожгли. Не знаю, зачем они так  поступили, да и знать не хочу. Может быть, твой род поклонялся не тем идолам, каким разрешено. Или не заплатил дань конунгу в положенный срок. Да мало ли какая на нем сыскалась вина. Знаю только, что вы делали так  всегда, и будете делать во веки веков. Однажды на землях ваших не останется никого, только двое последних и самых  искусных в смертоубийстве воинов. Они сойдутся  посреди  некошеного поля, одинаково вознесут  молитву одному и тому  же богу, а потом сойдутся в смертельном поединке и погибнут оба. Лишь потому, что в мыслях своих стоят по разные стороны от одного и того же небесного престола.

  — Что будет потом? — спросил Бьярки.

  — Потом будет вот что, — сказал Локи. — Все окрестные народы и племена отвлекутся от дел, переглянутся и спросят друг дружку: что, эти слафы наконец извели сами себя под корень? Да, вроде бы, извели. И молвят все в один голос: ну да и хрен с ними.

   Ничего не возразил ему Бьярки, только сидел отвернувшись и уставившись в  очаг,  где красиво и медленно танцевали лоскуты пламени. И представлялись ему картины родного дома, что горел и  никак не мог сгореть до конца. Картины,  никогда своими  глазами не виденные. Так и  молчал бы он до скончания веку, если бы Локи не утратил терпение и не спросил:-

  — Что, слаф, тоскливо тебе?

  — Тоскливо, Локи, — наконец ответил Бьярки.

  — А отчего тебе тоскливо, слаф? — спросил Локи.

  — Тебе ли не понять, Локи, —  ответил Бьярки.

  — И как ты думаешь поступить со своей тоской? — спросил Локи.

  — Я хочу от нее избавиться, — сказал Бьярки. — Только ума не приложу, как.

  — Быть может, ты хочешь кого-нибудь убить? — спросил Локи.

  — Нет, Локи, не хочу, — ответил Бьярки.

  — Тогда, может быть, ты наконец хочешь выпить? — спросил Локи.

  — Нет, не хочу, — сказал Бьярки.

  — А будешь? — спросил Локи.

  — Да, буду, — сказал Бьярки.

  — Или я слишком много развлекался нынче, — сказал Локи, — и уже не могу отличить желаемого от действительного, или ты впрямь становишься мужчиной.

   С этими словами он подозвал к себе одну из разгуливавших по  хижине овец, отломил ей рог, который, словно по волшебству, вдруг  распрямился, сделался велик и вместителен, и даже покрылся бронзой, и налил туда браги из стоявшего перед ним кувшина.

   Бьярки поглядел на овцу, а та поглядела на Бьярки. Парню померещилось, что она смотрит на него, как на брата.

   Локи тем временем осушил рог до капли, утерся ладонью и звонко крякнул.

  — Vsjak pjot, da ne vsjak krjakaet! — гаркнул он на том самом непонятном языке, из которого Бьярки, к своему изумлению, понимал каждое слово.  — Хороша  бражка, клянусь правой рукой Тюра и пивным котлом Хюмира!

  — A, jebis ono konjom! — воскликнул Бьярки на том же диковинном языке. — Наливай!

20

   Когда Хейд вернулась в свой дом, то обнаружила там Локи и Бьярки. Они сидели за столом и бражничали.

  — Вот вы где! — закричала Хейд. — Мои убийцы уже на дворе, а вы тут брагу хлещете?

  — Помолчи, женщина, — сказал Локи.

  — Помолчи, женщина, — повторил за ним Бьярки.

  — Мать моя Рианнон, повелительница  луны! — воскликнула Хейд. — Будь ты неладен, Локи! Чтоб твои волосы где росли вылезли, а где не след выросли! Чтоб отныне и во веки веков звали тебя Локи Плешивый или Локи Мохнатый Язык, и никто  не знал тебя под другими прозвищами! Чтоб уши твои опали, как осенний лист, а брови утянуло до затылка! Чтоб глаза твои свело к заднице твоей, и ты ходил запинаясь да падая! Чтоб твой нос к нижней губе прирос, как сморкаться — так плеваться! Чтоб рот твой забыл, как в нем пенится брага! Чтоб зубы твои болели от сладкого и горького, от горячего и холодного, от черствого и мягкого, от заката солнца и смены лунных фаз! Чтоб голова твоя на шее не держалась, то в грудь носом, то по хребту затылком! Чтоб глотка твоя ссохлась в ржаную соломинку, ни пожрать ни выпить! Чтоб не говорить тебе, а каркать, не смеяться, а хрюкать, не петь, а блеять! Чтоб имя тебе было Локи Хрюкосмех или Локи Блекотун, и так тебя выкликали на тинге, когда придет охота повеселить бондов!  Чтоб жилы  высохли в твоих корявых лапах! Чтоб пальцы твои скрючило, как дохлого паука в осенней паутине,  ни бабу прижать, ни рог удержать! Чтоб десницу не поднять, шуйцу не опустить, только в поле торчать да ворон пугать! Чтоб тебе горб вырос где не надо! Чтоб тобой волков пугали темными зимними ночами! Чтоб у тебя...

  — Остановись, женщина, — взмолился Локи. — У тебя уже язык заплетается  от проклятий, а ведь ты не добралась даже до моих ребер!

  — Доберусь еще, будь уверен,  — обещала  Хейд. — Я только в раж вошла. Зачем ты напоил мальчика допьяна, злокозненный гоблин?

  — Какой же это мальчик, — удивился Локи, — когда он высосал твоего паршивого пойла втрое против моего?