Океан безмолвия Миллэй Катя

Глава 16

В воскресенье Джош у моего дома в пять сорок пять, точно по расписанию. Как только он подъезжает, я бегу к холодильнику. На десерт я испекла тирамису, поскольку все, как выяснилось, любят кофе. Все, кроме Сары, а Сару я не принимаю в расчет. Пальцы мои все еще зашинированы, приходится брать блюдо одной рукой, а это не так-то просто. Утром Марго по моей просьбе поставила торт в холодильник, но она на работу ушла рано, и я теперь вынуждена управляться самостоятельно. Жутко неудобно, но мне с горем пополам удается обхватить блюдо одной рукой. Как раз когда я подхожу к двери, раздается звонок, но теперь у меня блюдо в правой руке, а левой я не в состоянии взяться за дверную ручку. С минуту я просто стою с тирамису в руке и смотрю на дверь. Наконец ставлю блюдо на пол, чтобы правой рукой повернуть дверную ручку.

Джош стоит на крыльце, руки в карманах. Вид у него такой, будто он пригласил меня на свидание. Волосы, как обычно, падают на лоб. Челка чуть длиннее, чем нужно. Как у мальчишки без матери — некому заставить подстричься. Как это ни противно, я вынуждена отдать ему должное: выглядит он свежо и аккуратно, в бордовой тенниске и брюках цвета хаки, хотя я ничего не имею против потертых джинсов, в которых он обычно ходит. Но как-то непривычно, что он не в своих грубых ботинках. Я уже начала думать, что они срослись с его ногами.

Нам нужно поторопиться, чтобы опередить дождь. Я вижу, что небо у Джоша за спиной темнеет. Весь день я возилась на кухне и не обращала внимания на погоду. Обычно я люблю сидеть у окна, наблюдая, как собираются тучи и небо наливается свинцом; это происходит ужасно быстро, за считаные минуты.

Сегодня мне некогда было прохлаждаться у окна: я пекла тирамису, ругая себя за то, что не сходила в торговый центр и не купила себе новое платье, а потом пытаясь придумать блестящий план, чтобы уклониться от предстоящего ужина. Верхнюю строчку в моем списке отговорок сегодня занимала дизентерия. Было бы куда легче, если б в прошлый раз родители Дрю не расположились ко мне и за столом возобладала тягостная атмосфера неловкости, но они меня приняли как родную, и обстановка была непринужденная. Лейтоны ведут себя так, будто я для них своя, но ведь я никогда не стану им своей. Не понимаю, зачем они вообще снова меня пригласили. Мой единственный вклад в тот вечер — торт. Хотя, по словам Дрю, нельзя недооценивать силу воздействия торта на его мать. Очевидно, они столь радушны со мной ради Дрю. И если это так, значит, они не рассчитывают, что я надолго у них задержусь. Интересно, сколько девчонок побывали на Воскресном Ужине у Лейтонов один раз и больше никогда не возвращались?

В конце концов я решила, что с притворством покончено. Ну его на фиг, это милое скромное строгое платье. Чем скорее расставим все точки над «i», тем скорее разбежимся в разные стороны. И я надела черный топ с бретелькой через шею и низким вырезом, черную мини-юбку — мини-мини — и высокие, до колен, кожаные сапоги на шпильках. Если в прошлое воскресенье я смотрелась в их доме неуместно, посмотрим, что Лейтоны скажут сегодня. После этого вечера все вернется на круги своя. Дрю найдет себе славную цыпочку, которая будет заниматься с ним ни к чему не обязывающим сексом, а я вернусь к комфортному существованию, без каких-либо ожиданий.

Джош с минуту изучающе смотрит на меня, оценивает мой внешний вид, словно ищет ответ на незаданный вопрос. Его приветствие состоит из одного слова: «Солнышко». Мое — вообще без слов.

Я присаживаюсь на колени, чтобы поднять тирамису с пола, пробую просунуть пальцы под блюдо, чтобы взять его понадежнее. Не получается. Мысленно проклинаю молотки и бестолковых парней. Ладонью левой руки пытаюсь задвинуть блюдо на правую руку. Джош входит в дом, опускается на корточки, почти вплотную ко мне, и поднимает с пола торт. От него не пахнет древесными опилками, и это так непривычно. Вид у него симпатичный, но Джош Беннетт без своих грубых ботинок и запаха древесных опилок — это вообще непонятно что.

Мы паркуемся у дома Лейтонов. Небеса уже разверзаются. Только бы успеть спрыгнуть из кабины и вбежать в дом. Я обхватываю рукой блюдо, для пущей надежности прижимаю его к груди. Каким-то чудом и тирамису, и мои лодыжки не пострадали при прыжке. Едва мои ноги касаются земли, ко мне подскакивает Джош. Он забирает у меня блюдо с тортом и бежит под навес крыльца. Нам удается не вымокнуть до нитки. Прежде чем открыть дверь, он отдает мне тирамису, затем берет мое лицо в свои ладони и большими пальцами осторожно проводит по коже под глазами. Наверно, я рот открыла от изумления, ибо понятия не имею, что он задумал.

— Что-то черное, — объясняет он, и я понимаю, что у меня, должно быть, потекла тушь. Потом он молча открывает дверь, пропуская меня вперед.

Когда мы входим, все происходит почти так же, как неделю назад. Стол накрыт не столь изысканно, как в прошлый раз, и меня это радует: значит, сегодня я здесь уже не новенькая. Но если я не новенькая, тогда — своя, а мне это совершенно не нужно.

На кухню мы идем через столовую. Я замечаю, что приборов на столе на один больше, чем в прошлый раз. Интересно, кто еще придет? Дрю торчит у стереоустановки. Сегодня его очередь подбирать музыку на вечер. Посмотрим, что он поставит.

Входя на кухню, я внутренне сжимаюсь, готовясь поймать на себе отталкивающий взгляд миссис Лейтон после того, как она увидит мой наряд. Ничего такого не происходит. Она мне улыбается и освобождает в холодильнике место для торта, говоря, что незачем было так утруждать себя. У меня чудовищное ощущение дежавю. Я знаю, что через минуту меня обнимут, нравится мне это или нет.

Чуть в стороне от кухонного стола за гранитной стойкой сидят на двух высоких табуретах Сара и еще одна девчонка из школы. Я абсолютно уверена: эта та, которая обозвала меня отпрыском Дракулы. Они смеются, пытаясь сплести вместе свои волосы. Верх девчачьей дурашливости. Мне хочется высмеять их, но почему-то становится грустно, и это приводит меня в смятение.

На мгновение я чувствую себя, как человек, переживший апокалипсис: смотрю в окно, воображаю ту часть своей жизни, которой уже нет. Интересно, а если б у меня была хоть одна подруга? Раньше их было две, но дружили мы иначе. Мои подруги, как и я, были одержимы музыкой. Только музыка и связывала нас. Другие девчонки сравнивали цвета лака для ногтей, обсуждали свои романтические увлечения; мы сравнивали свои концертные программы. Дружба никогда не была для нас на первом месте; его занимала музыка. Исключи из уравнения музыку, и я не знаю, осталось бы у нас что-то общее. А если бы и осталось, я все равно вскоре порвала бы со своими подругами. Общение с ними для меня слишком мучительно.

Моя подруга Лили еще долго продолжала мне названивать, но разговор у нее всегда был один: прослушивания, концерты, занятия. Я пыталась радоваться за нее. Тщетно. Меня глодали зависть и злость. Это все равно что смотреть, как твоя лучшая подруга млеет от счастья, встречаясь с твоим бывшим парнем, в которого ты все еще безумно влюблена. У нее есть все, что ты любишь, но обладать уже не можешь. Иными словами, это тягостно, мучительно и вредно для здоровья. А у меня со здоровьем все в порядке.

Даже если бы я разговаривала — ибо немота, согласитесь, не лучший помощник в приобретении друзей, — думаю, подруг у меня все равно бы не было. Весь мой шестнадцатый год фактически выпал из жизни. Пока мои ровесницы думали о танцах, уроках вождения, о том, как бы потерять невинность, я проходила курсы физиотерапии, посещала психотерапевтов и присутствовала на процедурах опознавания подозреваемых. Я выходила из дома, чтобы пойти к врачу, а не на футбольный матч. Моими собеседниками были следователи, а не продавцы в «Олд нейви»[5].

Постепенно мои телесные раны зарубцевались. Психика тоже начала восстанавливаться. Только, думаю, немножко не в том порядке. Кажется, по мере укрепления физического здоровья в моей душе образовывались разломы и трещины, и нет таких проводов и винтиков, которые скрепили бы все эти разрывы.

Поэтому в пятнадцать-шестнадцать лет меня занимали совсем не те вопросы, какими задаются подростки в этом возрасте. Большинство моих сверстников пытались понять, что они собой представляют. Я же размышляла о том, зачем я существую. В этом мире теперь я была лишняя. Не то чтобы мне хотелось умереть — просто я считала, что мне не следует жить. И как быть, если все вокруг уверены, что ты должна быть благодарна судьбе уже за то, что не умерла?

И мне ничего не оставалось, как размышлять, злиться и жалеть себя. На это у меня было много времени, куча времени. Я спрашивала себя: «Почему это случилось со мной?» Почему? Точка. У меня черный пояс по умению жалеть себя. Я мастер в этой области. До сих пор. Такие навыки не забываются. Нечего и говорить, что все мои размышления и вопросы ни к чему особо не привели. Вот тогда-то я и сфокусировалась на злости. Перестала думать о том, что нужно быть вежливой, щадить чувства других и говорить то, что полагается, делать вид, что мое выздоровление идет своим чередом, как должно, дабы все поверили, что я в порядке, и продолжали жить в свое удовольствие. Моим родителям необходимо было верить, что я в норме, и потому на протяжении долгого времени я старалась убедить их в этом. Я и себя пыталась убедить, но с этим было гораздо сложнее, ведь я знала истинное положение вещей. Я поняла, что мне в любом случае будет дерьмово, — хоть так, хоть эдак. Возможно, я буду чувствовать себя дерьмово всю оставшуюся жизнь — жизнь, которой у меня быть не должно. Жизнь, которая должна была отпустить меня. Поэтому я стала злиться. Потом разозлилась очень сильно. Потом еще сильнее. Но злиться можно лишь до тех пор, пока не научишься ненавидеть. Я перестала жалеть себя и начала ненавидеть. Нытье — жалкое, недостойное занятие, а вот ненависть — движущая сила. Ненависть придала мне силы, настроила меня на решительный лад, а решила я отомстить. Ненависть подействовала на меня чертовски благотворно.

Тем не менеея поняла, что с ненавистью в сердце, хоть она в чем-то и хороший помощник, много друзей не приобретешь. Я отворачиваюсь от Сары и ее подруги, которую мне представили как Пайпер[6]. Пайпер. Я так и эдак кручу это имя в голове. Дебильное имя, бессмысленное (если только под ним не подразумевается волынщица; при этой мысли меня разбирает хохот: волынщица — это круто!) — тем более для такой девицы. Идя в столовую, я ничуть не удивляюсь тому, что у меня нет друзей.

Несмотря на присутствие Сары и Пайпер, ужин мне опять понравился. Мы — точнее, все, кроме меня, — говорим о заявках в университеты, о сооружении конструкций для школьного парада, о кастингах и о том, как радикально меняется налоговое законодательство. Последнюю тему затронул мистер Лейтон; он — бухгалтер высшей квалификации. Здесь я перестаю следить за беседой, потому что не очень-то разбираюсь в тонкостях налогового законодательства. Но потом заходит разговор о риторике.

— Через три недели, в субботу, у нас дискуссия, — сообщает Дрю родителям.

— О чем будет спор? — спрашивает его отец, заново наполняя вином свой бокал. Миссис Лейтон смотрит на него, и взгляд у нее такой, будто она сейчас вырвет бокал из руки мужа, но, очевидно, пить ей нельзя: полагаю, беременным вино противопоказано. Я ее не осуждаю. Я и сама охотно выхватила бы у него этот бокал.

— Точно не знаю. Вроде как о необходимости экономии тканей. — Вешая лапшу им на уши, Дрю смотрит в мою сторону, на мою одежду — или отсутствие оной. — По указанию мистера Трента Настя будет помогать мне со сбором материала, и я хочу выбрать то, что ей особенно нравится.

Сара едва не подавилась тем, что у нее во рту. Мистер Лейтон продолжает покачивать вино в бокале с таким видом, будто поверил сыну и обдумывает стратегию спора. Пайпер, по-моему, вообще не поняла шутки. Краем глаза я вижу, как у Джоша дернулся уголок рта — единственный признак того, что он сидит за одним столом со всеми и слушает разговор. Я все еще наблюдаю за тем, как он стоически силится сохранить невозмутимость, и вдруг слышу шорох под столом: это миссис Лейтон наступила сыну на ногу.

Глава 17

Отец стал учить меня плотницкому ремеслу после гибели мамы и сестры. Мне тогда было восемь лет. Не знаю, сознательно он хотел передать мне свои навыки или у него просто не было выбора, потому что я ходил за ним хвостом. Он все время проводил в гараже, и я, чтобы видеться с ним, вынужден был приходить сюда. Специально он никогда ничего не рассказывал, но я перенимал у него все, что мог. Поначалу в основном наблюдал и, внимательно следя за действиями отца, многое усвоил. Но когда взял в руки инструменты, понял, что умею очень мало. Моим первым изделием стала кривобокая кормушка для птиц. Мне пришлось смастерить их целых четыре, пока у меня получилось то, что нужно. Я плотничаю вот уже почти десять лет, и порой мне кажется, что я ни черта не умею.

Интересно, чему научилась Настя? Она пристально наблюдает за всем, что происходит в мастерской, хотя после инцидента с молотком ни к чему не прикасается, даже гвоздь в руки не берет. Последние две недели она и за мной наблюдает по вечерам. Мне не удалось ее выпроводить навсегда, и я сдался. Минувшим вечером попытался проявить свое недовольство в крайне грубой форме. Прикинул: если скажу ей, чтоб она убиралась к чертям собачьим, а она не уйдет, значит, она никогда не оставит меня в покое. В общем, я велел ей убираться, она не ушла — по крайней мере, до тех пор, пока сама не сочла нужным, часом позже.

Она опять сидит на своем обычном месте, на верстаке, наблюдает за мной. Значит, я рассудил верно. Ее ноги непрестанно раскачиваются взад-вперед, дразня меня, словно говорят: «Ха-ха, мы здесь, и ты не заставишь нас уйти, так что не парься». Мне кажется, у них насмешливый, мелодичный, игривый голос. Мне хочется сказать им, чтобы они заткнулись. Я вытаскиваю аккумулятор из сверлильного станка, ставлю его на подзарядку, пытаясь решить…

— Зачем тебе столько пил?

Казалось бы, я должен ошарашенно повернуться, но я как будто ждал, что она заговорит, со дня нашей первой встречи и просто пытался представить, что она мне скажет. Придумал кучу сценариев нашего разговора, но ни в одном из них она не спрашивала меня о пилах. Я действительно поворачиваюсь, потому что мне нужно видеть ее прямо сейчас, но гораздо медленнее и осторожнее, чем даже сам планировал.

— Они предназначены для разных целей, для разных видов работ, для разных типов древесины. Это сложно. Нужно несколько часов, чтобы рассказать о каждой. — Ну хорошо, не так уж и сложно. Просто это будет пространное нудное утомительное объяснение, а я сейчас не хочу думать о пилах. Даже не верится, что мы говорим именно о них. Сюрреализм какой-то. И это еще мягко сказано.

— Пожалуй, мне ничего от тебя не надо, но я уйду, если ты настаиваешь. — Мне требуется минута, чтобы переключиться с одной темы на другую, и я понимаю, что она отвечает на вопрос, который я задал ей больше недели назад. Она заставляет меня раскрыть карты? Я окидываю взглядом пол, ища брошенную ею перчатку, ибо она явно ждет, что я ее подниму. Я должен решить, действительно ли хочу, чтобы она ушла. Ведь если сейчас я потребую, чтобы она покинула мой гараж, она не усомнится в моих словах.

Мне следует сказать: да. Черт возьми, да. Я пытаюсь избавиться от тебя со дня твоего появления. Но это ложь, и мы оба это знаем. Я пока еще не готов дать ответ и отвечаю вопросом. Она заговорила, а я хочу слышать ее речь. В душе я знаю: очень может быть, что сегодня она уйдет и больше не вернется, независимо от моего ответа, и не исключено, что я больше никогда не услышу ее голос. Я с изумлением отмечаю в очередной раз, до чего же она похожа на призрак, который в любую минуту может раствориться в воздухе.

— Кто еще знает, что ты разговариваешь? — спрашиваю я, и не только для того, чтобы услышать ее, — я действительно хочу знать ответ. Может, Дрю знает, но скрыл это от меня? Разговаривает ли она со своими родными? Дрю сказал, она живет с тетей — точнее, с сексапильной теткой, как он выразился, — но это все, что мне известно.

— Никто.

— А ты вообще разговаривала? Раньше?

— Да.

— Не объяснишь, почему приняла обет молчания?

— Нет, — отвечает она, глядя мне прямо в лицо. Мы пристально смотрим друг на друга. — И ты никогда не спрашивай. Никогда.

— Ладно. Спрашивать не буду. Заметано, — говорю я сухо. — И зачем только я на это согласился?

— Ты не соглашался.

— А почему я должен соглашаться?

— Никто не говорит, что ты должен.

— Итак, я не соглашался хранить твой секрет; ты не объясняешь, почему я должен его хранить. Ты не очень убедительна. Почему ты решила, что я никому не скажу?

— Думаю, сам не захочешь. — И здесь она, сама того еще не зная, взяла надо мной верх. Она абсолютно права. Я не хочу никому говорить. Хочу, чтобы ее секрет знал только я один, но она о том не догадывается.

— Ты сильно рискуешь.

— Разве? — Склонив голову набок, она изучающе смотрит на меня.

— У тебя нет причины мне доверять.

— Нет. Но я все равно тебе верю, — говорит она и направляется к выходу из гаража.

— И я тебе должен доверять? — задаю я вопрос ей в спину. И впрямь ненормальная. Думает, явилась неизвестно откуда и ждет, что я ей поверю.

Она останавливается, оборачивается ко мне.

— Тебе не надо мне доверять. Я не знаю твоих секретов.

Настя уходит, не дожидаясь моего ответа. Сегодня она сидела недолго. За те несколько минут, что она была здесь, все изменилось. Может, она решила дать мне время определиться с тем, нужно ли мне это, чем бы оно ни было. Ее секрет? Ее дружба? Ее прошлое? Может, и не нужно. Во всяком случае, я знаю, что для меня это лишнее, и, возможно, этим обстоятельством и будет продиктовано мое решение.

О ней я знаю то, что никто не знает. У меня сто лет не было секретов. Мои обстоятельства известны всем. Мама с сестрой погибли в автокатастрофе. Трагедия. У отца случился инфаркт. Умер. У бабушки рак яичников. Болезнь побеждает. Год назад в онкологическую эстафету включился и дед. Не знаю, может, теперь я тоже умру. Или останусь один в своем роду.

Бывают дни, когда я невольно спрашиваю себя: а будет ли мое имя когда-нибудь значить что-то еще?

Я никому о ней не скажу. Это я точно знаю. У меня к ней по-прежнему сотни вопросов, но один преследует неотступно. Почему она выбрала меня? Это очевидный вопрос, вопрос, мучивший меня несколько часов после ее ухода. Вопрос, который я не хочу задавать, потому что ответ на него, каков бы он ни был, знать не хочу. Меня он просто не интересует.

Я не разговаривал с ней уже несколько дней. Ждал ее появления вечером следующего дня. Она не пришла. И вечером следующего дня не пришла. И через день не пришла. В школе я ее видел каждый день, но она в мою сторону ни разу не взглянула. Я уж начал думать, что мне та наша встреча привиделась. Может, это как раз я чокнутый, а не она. Последние несколько дней упорно пытался убедить себя, будто рад тому, что она не приходит и что мне до нее нет никакого дела. В конце концов, разве не этого я добивался? Я спорил сам с собой, приводил разные доводы. Бесполезно.

Мне даже не представилось повода увидеть ее в воскресенье у Дрю. Ли приехала на выходные, и я был с ней. Можно подумать, что от этого мне должно быть легче; оказалось — тяжелее.

— У тебя нет акцента.

Это первое, что я ей говорю, когда она наконец-то является в мой гараж, ровно через неделю после той нашей знаменательной встречи.

— Нет.

— Я думал, ты должна говорить с акцентом. У тебя такое имя. — Мне жутко не нравится ее имя. Оно ей не подходит. Впрочем, у нее все не как у людей. Она с минуту размышляет. Я жду, что она вот-вот что-то скажет. Не тут-то было. Она просто расхаживает по моему гаражу, трогает инструменты, водит ладонями по недоделанной мебели. Меня это начинает раздражать.

— Ты русская? — спрашиваю я, надеясь отвлечь ее внимание от моих инструментов и прочего.

— Ты задавал вопросы в прошлый раз. Сегодня моя очередь. — Она не ответила на мой вопрос, но хотя бы перестала трогать мои вещи.

— Не припомню, чтобы я на это соглашался.

— А я не припомню, чтобы предоставляла тебе выбор. — И она снова бродит по гаражу. Все изучает, рассматривает, щупает. Мне так и хочется схватиться за свой пах, проверить, на месте ли мое мужское достоинство, а то мне кажется, что оно у нее в кармане, и мне необходимо его вернуть. Позабавились и будет. Одно дело, когда она сидит и наблюдает, но если она намерена устроить мне допрос, подвергнуть психоанализу, как это любят делать девчонки, я так не играю.

— Знаешь, кто любит поболтать? Дрю. Пошла бы к нему, он будет просто счастлив. — Мне необходимо уйти. Я делаю вид, будто собираюсь взять кое-что из ящика с инструментами, стоящего в другом конце помещения. Она снова усаживается на верстак и сразу начинает болтать ногами.

— Думаю, моему рту он предпочел бы найти другое применение. — В ее тоне нет и намека ни на смущение, ни на заигрывание. Она произносит это так, будто речь идет о том, чтобы помочь ему разобраться в тригонометрии.

— Ты действительно это только что сказала?

— Ну да, — спокойно отвечает она.

— Ну, если исполнишь его желание, осчастливишь его на целую неделю.

— Я могла бы и на год его осчастливить, если б захотела. — Самоуверенная девчонка. В самом деле может? Я понимаю, что мне нельзя об этом думать, вообще нельзя. Она продолжает болтать ногами, доводя меня до белого каления.

— А ты этого хочешь? — Не то чтобы я планировал это спросить. Интересно, очень будет больно, если мне отрезать язык?

— Вопросы задаю я.

— Не мне. — Вот тебе.

— Ты живешь здесь один? — Я ответил не сразу.

— Да.

— Почему тебя освободили от опеки?

— Необходимость возникла.

— Это сложно?

— Что?

— Сложно освободиться от опеки? — Я так и думал, что она спрашивает об этом. Правда.

— Нет. Поразительно просто.

Она молчит, и, как ни странно, теперь это кажется необычным. Я смотрю на нее, она, пристально, — на меня.

— Что?

— Пытаюсь понять, иронизируешь ты или нет.

— Нет. Это и правда поразительно просто. По сути, все сводится к двум вещам: возраст и деньги. Деньги важнее. Думаю, власти штата и двенадцатилетнего охотно зачислят во взрослые, если будут знать, что его содержание не будет стоить им ни цента.

— И что тебе пришлось для этого сделать? — Если у нее только такие вопросы, я на них отвечу. Пока она не касается личного, я готов рассказать все, что ее интересует. Она живет с тетей. Может, тоже хочет освободиться от опеки? Хотя ей почти восемнадцать, скоро и так официально станет совершеннолетней. Мы с дедушкой урегулировали этот вопрос еще год назад, как только он узнал, что смертельно болен.

— Заполняешь бумаги, предоставляешь документы, что тебе как минимум шестнадцать и ты располагаешь финансовыми средствами на собственное содержание. Потом твой опекун подписывает нужные бумаги, твое дело по-быстрому рассматривается — и все, ты сам себе хозяин.

Она кивает, словно мое объяснение ее удовлетворило. Про деньги не спрашивает. Может, воспитание не позволяет.

— Кто твой официальный опекун? — Интересный вопрос, но отвечать на него я не стану. Пусть у других спрашивает. Мою историю знают все, кому не лень, но, думаю, пока еще мне нечего опасаться. Она, конечно, узнает — и довольно скоро. Не сегодня завтра правда ей откроется — я на сей счет не обольщаюсь. Но приятно, что есть на свете человек, который находится в неведении относительно подробностей моей трагедии. По крайней мере, пока.

— А тебе что за дело?

— Просто подумала, может, это тот человек, что навещал тебя в воскресенье. Дрю сказал, у тебя гости; поэтому ты не пришел на ужин. — У меня были гости, но, конечно же, не мой дед. Однако тему Ли я с ней обсуждать не стану. Ни сейчас, ни вообще.

— Друг один приезжал. — Я ожидаю нового потока вопросов, но она больше ни о чем не спрашивает. У меня к ней тоже немало вопросов, однако, похоже, она уже выговорилась, и, боюсь, если я сейчас стану настаивать на продолжении беседы, мне придется об этом пожалеть.

Десять минут она молчала, болтая ногами, а потом снова принялась меня расспрашивать. Это не те вопросы, которые я ожидал услышать, но эта девчонка вообще непредсказуема. И такой ее интерес не вызывает у меня отторжения: инструменты, древесина, изготовление мебели. Не знаю, сколько вопросов она мне задала, но могу точно сказать, что к концу вечера я даже охрип.

Когда она спрыгивает с верстака — ее универсальное уведомление о том, что она уходит, — я озвучиваю то, о чем думал весь вечер.

— Ты не такая, какой я тебя представлял. — Я перехватываю ее взгляд. Она немного удивлена, глаза ее полнятся любопытством, которое, думаю, она пытается скрыть.

— И какой же ты меня представлял?

— Молчаливой.

Глава 18

Мамин голос. Это первое, что я помню, когда открыла глаза.

Моя чудесная девочка. Ты вернулась к нам.

Она ошибалась.

Если Эдна Сент-Винсент Миллей[7] права и детство — это страна, в которой никто не умирает, то мое детство закончилось, когда мне было пятнадцать лет. Полагаю, в сравнении с Джошем мне еще повезло, ибо его детство, судя по тому, что я узнала от Дрю, закончилось, когда ему было восемь. Подробностей я не знаю, потому что не задаю Джошу вопросов, на которые не готова ответить сама.

На выходные я еду домой. Мама ждала меня еще месяц назад. Меня удивляет, почему она до сих пор не заявилась к нам сама. Не в правилах Шарлотты Уорд дожидаться чего-то, что ей хочется.

Из вещей собирать мне особо нечего. Почти вся моя старая одежда осталась в родительском доме. Кроме родных и психотерапевта, встречаться я ни с кем не буду, поэтому свои наряды, больше подходящие для прогулки по Голливудскому бульвару, я оставляю у Марго, и это значит, что мои ноги не будут стонать как минимум пару дней. В пятницу занятия в школе мне придется пропустить: в Брайтоне нужно быть пораньше, чтобы успеть на прием к психотерапевту, к которому записала меня мама. Я подумывала о том, чтобы сообщить Джошу о своем отъезде, но в результате так ничего ему и не сказала. На это нашлось множество причин, но остановило меня прежде всего то, что я, на мой взгляд, не обязана перед ним отчитываться. В воскресенье я наверняка могла бы вернуться к шести, чтобы попасть на ужин к Лейтонам, но, пожалуй, будет лучше, если я пропущу его на этой неделе.

Переступая порог отчего дома — построенный в викторианском стиле, он смотрится по меньшей мере несуразно, — где я выросла, я чувствую себя в родной стихии. Это ощущение длится лишь одно мгновение. Оно ненастоящее. Непроизвольная реакция, как коленный рефлекс, отголосок того чувства, что некогда возникало у меня. Всего лишь мгновение мне хочется приехать домой, и чтобы все там было, как раньше. А может быть, я просто придумала те безмятежные дни, существующие лишь в моем воображении; в реальности их никогда не было.

Мама сидит в столовой за обеденным столом, который мы накрываем только по праздникам. На нем разложены пробные снимки. Моя мама — фотограф. И вот что любопытно: она умопомрачительно красива, но на фотографиях вы ее не увидите, ведь снимает обычно она. Мама — «свободный художник», но без работы не сидит, потому что она настоящий мастер своего дела и, соответственно, вправе устанавливать свои собственные правила, брать только те заказы, которые ее устраивают, приходить и уходить, когда ей заблагорассудится. Стены в моей комнате на верхнем этаже раньше были увешаны ее работами. Это были все мои любимые фотографии. Обычно я садилась за стол вместе с ней, рассматривала пробные отпечатки, выбирала те, что «улыбались» мне. Среди них всегда была фотография, которая находила отклик в моей душе. Я указывала на нее, мама печатала ее для меня. Это был наш ритуал. Теперь я не помню, что за фотографию выбрала последний раз. Я не знала, что это будет последняя выбранная мною фотография. Сейчас я могла бы подойти к маме, сесть за стол, показать на один из снимков, но я этого не делаю. Стены в моей комнате оклеены новыми обоями.

Едва завидев меня, она вскакивает со стула. В три шага преодолевает расстояние от стола до входа, заключает меня в объятия. Я тоже ее обнимаю, потому что ей это нужно, — даже если не нужно мне. Обнимать маму — это не то, что обниматься с миссис Лейтон, хотя вряд ли вы меня понимаете. Обнимая маму, я чувствую себя очень неловко. Она отстраняется от меня, и я вижу выражение ее глаз — то самое, к которому я так привыкла; то самое, что видела тысячу раз за последние три года. Это — взгляд человека, который смотрит в окно, ожидая появления того, кто, он знает, никогда не вернется домой.

Не только я изменилась. В нашей семье все стали другими. Жаль, что я ничего не могу исправить, дать им то, что, как они считали, было им возвращено в тот день, когда меня нашли живой, а не мертвой. Кто знает, какими мы были бы теперь, если б мама увидела, как я исчезаю на ее глазах. Она потеряла бы свою дочурку в любом случае, только позже и не сразу. Не так, как это случилось — в один миг. Даже если бы все произошло по-другому, детская часть моего существа все равно бы исчезла. Незаметно. Со временем. Просто я повзрослела слишком быстро. Мгновенно.

А она еще не была готова попрощаться с тем ребенком, каким я была.

Меня спасает появление брата, Ашера, бегом спускающегося по лестнице. Он на год младше меня, но фута на два выше. Он стискивает меня в своих объятиях и приподнимает от пола. Ему раз пятьдесят напоминали, что мне не нравится, когда ко мне прикасаются, но либо он не удосужился прочитать памятку, либо ему на это плевать. В том, что касается меня, он отказывается следовать каким-либо правилам и соблюдать установленные ограничения. Родителей это расстраивает, а меня он злит, как только может злить брат. Ашер не цацкается со мной, и ему это сходит с рук. Только ему я разрешаю переходить грань дозволенного. Он не боится потерять меня, поскольку знает, что я и так уже отдалилась, дальше некуда, от всех и от него тоже, и считает, что ему просто нечего терять.

До приема у психотерапевта еще час. Ашер говорит, что отвезет меня. Я и сама могу доехать, но прием назначен на половину четвертого, а в моей практике это — час, когда из щелей выползает всякая нечисть. Так что от компании я не откажусь, тем более что соскучилась по брату. Ашер, конечно, младше меня, но, по-моему, таковым себя не осознает. Ради меня он земной шар перевернул бы, если б это помогло, но, поскольку такие усилия ни к чему бы не привели, он чувствует себя неудачником.

По дороге Ашер развлекает меня рассказами о школе. Он в одиннадцатом классе, среди учеников пользуется авторитетом. Бейсбол, в отличие от музыки, обеспечивает популярность. Ашер встречается с девчонкой по имени Аддисон. Мне хочется сообщить ему, что ее имя, к сожалению, означает «сын Адама». Думаю, на его отношение к ней это никак не повлияет, ибо, по словам Ашера, она красотка, хотя, подозреваю, он не все мне рассказал. Он, конечно, имеет право говорить что угодно, дабы спасти свой престиж, но, зная Ашера, могу с уверенностью сказать, что девушка должна обладать более существенными достоинствами, чем просто красивая внешность, чтобы поддерживать в нем интерес к себе. Зря он беспокоится. Если он с ней ошибся, дебилом я его не назову. На свете и без него дебилов хватает. И я рада, что мой брат не принадлежит к их числу. В этом году у него два предмета по программе повышенной сложности, на два больше, чем у меня; через несколько недель он сдает итоговый экзамен, результаты которого будут направлены в вуз, выбранный им для поступления, поэтому он сейчас в запарке, зубрит, как ошалелый, и мне предложено, если я пожелаю, помочь ему в подготовке к тесту. Не знаю, в чем должна заключаться моя помощь, но мое молчание явно будет помехой, так что, полагаю, ему придется справляться самому. За пятнадцать минут езды я получила полное представление о том, что происходило в последние семь недель в незатейливом мире Ашера Уорда. Недаром его имя означает «счастливый».

И вот я на приеме у психотерапевта. Покорно высиживаю весь сеанс, хотя и молча. Исключительно с той целью, чтобы меня не доставали. Я не уверена, что есть какая-то польза от нерегулярных посещений психотерапевта, но мой приход к врачу всем демонстрирует, что я стараюсь вылечиться. Я не стараюсь. Хожу лишь для того, чтобы меня оставили в покое.

Я — специалист по всем методам психотерапии. Одно мне не удается: сделать так, чтобы хотя бы один из них подействовал на меня. Родители приставили ко мне психотерапевта, еще когда я лежала в больнице. А как еще помочь пятнадцатилетней дочери, которую дьявол прибрал к себе, а загробный мир отторгнул?

Я довольно давно общаюсь с психотерапевтами и знаю, что в случившемся моей вины нет. Я не сделала ничего такого, чтобы накликать на себя беду или заслужить наказание. Но от этого мне только хуже. Может, мне и не в чем себя винить, но, когда тебе твердят, что ты стала жертвой случайности, вывод получается такой: что бы ты ни сделала, это не имеет значения. Не важно, что ты все делаешь правильно — правильно одеваешься, ведешь себя прилично, следуешь нормам, — зло все равно тебя найдет. Зло находчиво и изобретательно.

В тот день, когда зло нашло меня, на мне была шелковая розовая блузка с перламутровыми пуговицами и отделанная кружевом белая юбка до колен. Я шла в школу записывать сонату Гайдна для прослушивания в консерватории. Самое обидное то, что мне это даже не было нужно. Соната уже была записана, наряду с этюдом Шопена, прелюдией и фугой Баха. Но исполнением сонаты я была не очень довольна и решила заново перезаписать ее. Может быть, если бы я закрыла тогда глаза на маленькие недостатки, теперь мне не пришлось бы жить с большими.

В любом случае я не совершала ничего предосудительного. Я шла открыто, при свете дня, не кралась вдоль забора в темноте. Не прогуливала школу, не сбегала с уроков. Я шла именно туда, куда должна была идти, точно в то время, в какое полагалось. Тот тип преследовал не меня конкретно. Он даже не знал, кто я такая.

Мне говорят, это была случайность, чтобы я не чувствовала себя виноватой. А я слышу совсем другое: от меня ничего не зависит. А если я не властна над обстоятельствами, значит, я бессильна. Лучше уж быть виноватой.

Я посещала и сеансы групповой психотерапии, но возненавидела их еще до того, как перестала разговаривать. Никогда не понимала, с какой стати рассказы других людей о своих несчастьях должны вдруг притупить мою собственную душевную боль. Все сидят кружком и жалуются на свою несчастную долю. Может, я просто не садистка. Я не нахожу утешения в том, что другие столь же изуродованы и искалечены, душевно и физически, как и я. Как можно чувствовать себя в безопасности, видя вокруг себя столько жертв насилия? Кроме мучений, это ничего не приносит, а мне и своего горя хватает.

К тому же участники группы начинают относиться к тебе враждебно, если ты не делишься с ними своими бедами. Ты как будто крадешь чужую боль — берешь, ничего не отдавая взамен. На меня смотрели, как на воровку. Однажды некая блондинка по имени Эста — значение ее имени мне так и не удалось найти; могу лишь сказать, что в испанском языке это слово означает «это», — заявила мне, что я должна «участвовать, как все: смириться либо заткнуться». Я не представляла, как реагировать, но подумала, что стоит заговорить хотя бы для того, чтобы спросить у нее, чем она обкурилась. Потом я узнала, что ее пырнула ножом собственная мать, и мне расхотелось ее высмеивать.

Мне приходилось слушать об изнасилованиях, о пулевых ранениях и преступлениях, совершенных на почве ненависти, о людях, которые знали своих обидчиков и которые не знали, о людях, чьи обидчики были наказаны, и о тех, чьи обидчики наказаны не были. Такие истории не исцеляют душу. Если, по мнению психотерапевтов, я должна почувствовать себя лучше, слушая рассказы о чужих кошмарах, я предпочту оставаться в своем нынешнем дерьмовом состоянии духа. И вряд ли мне полегчает, если я стану рассказывать кому-то о своем собственном кошмаре. Тем более что мне вроде и нечего рассказывать.

И так было каждую неделю. Я садилась в круг вместе с группой, и кучка людей, переживших не меньше моего, смотрела на меня так, будто я проникла в их клуб, не заплатив за вход. И мне хотелось крикнуть им, что я заплатила сполна, как и все в этой комнате, просто не считаю нужным размахивать своим чеком.

Сегодня мой психотерапевт говорит со мной не о чувстве вины. Она говорит о речевом общении. Увы, я слушаю ее краем уха — по большей части думаю, как усовершенствовать свой бисквитный торт и технику кикбоксинга.

По дороге домой слышу то, что ждала услышать.

— Мама все еще надеется, что ты вернешься. — Ашер не смотрит на меня, когда произносит это. Я даже не знаю, что он имеет в виду: мое возвращение домой или просто мое прежнее «я». — Ты не вернешься. — Он даже не удосуживается придать вопросительную интонацию своему голосу. Дальше — еще лучше.

— С тобой хочет побеседовать детектив Мартин. — Ну конечно, сбросить бомбу, как всегда, поручили Ашу. Я знаю, что ему претит эта роль, но обычно Ашеру легче до меня достучаться. — В полицию тебе идти необязательно, она придет к нам домой, если хочешь. Показать кое-какие фотографии. Они знают, что ты ничего не помнишь, но хотят, чтобы ты все равно посмотрела. Может, что-нибудь вспомнишь.

Я устремляю взгляд в окно. Не хочу смотреть в лицо брату, когда молча лгу ему. Мне не нужно пробуждать свою память. Память сама не дает мне заснуть. Я помню все.

Каждую мелочь.

Вспоминаю каждый вечер.

Последние 473 дня.

В субботу я встречаюсь с детективом Мартин. Смотрю на фотографии. Рассматриваю фотороботы. Качаю головой. Его здесь нет. На тех фотографиях, что есть у полиции, его никогда не бывает. Они понятия не имеют, кого ищут. Детектив Мартин опять дает нам свою визитку. Их у нас уже уйма.

Я должна рассказать. Знаю, что должна. Но он мой. Я не хочу, чтобы у него был шанс уйти от возмездия. Он должен заплатить, и какое наказание понесет, решать буду я.

В воскресенье утром папа, как всегда, печет блины на завтрак. Я спускаюсь вниз на запах жарящегося бекона. Аромат топленого свиного сала будет витать в доме еще два дня. Меня через два дня здесь не будет, а аромат останется.

Ашер спускается к завтраку в одних только коротких шортах. Мама тотчас же отправляет его наверх за рубашкой. Он издает недовольный стон, но выполняет указание. Ашер собирается на пляж со знаменитой Аддисон Хартли. Она заедет за ним через полчаса. Мне не терпится увидеть девчонку, из-за которой мой брат пытается делать вид, что он ведет себя не как влюбленный идиот. Я рада за него, потому что идти на пляж с человеком, в которого ты влюблен, как дурак, — это абсолютно нормальный поступок. Он приглашает меня присоединиться к ним, но я качаю головой: мне это ни к чему.

— Пойдем с нами. Повеселимся, — уговаривает он меня. Я не сомневаюсь, что будет весело, — но только если Ашер пойдет на пляж просто со своей девушкой, без меня. Я, конечно, бледная поганка и, возможно, пошла бы с ними, если бы не другие ребята, которые, я знаю, там будут. Пусть я уехала из родного города, но в Брайтоне меня помнят. Я снова качаю головой.

— Сходи с ним. Все твои друзья там будут, — встрепенулась мама. Тяжело видеть надежду в глазах, зная, что придется ее убить. Трудно сказать, в чем мама больше заблуждается: в том, что я буду рада встрече со старыми друзьями, или в том, что у меня вообще они есть. Те несколько человек, которых можно считать моими старыми друзьями, скорее всего, по воскресеньям занимаются музыкой, а не бегают полуголыми по пляжу.

— Тебе ничто не мешает, Мил… — начинает отец, но вовремя осекается. Ты прав, папа, ничего, кроме того, что мне придется все время быть в рубашке, чтобы скрыть шрамы, и отбиваться от тысяч вопросов, на которые я не стала бы отвечать, даже если б говорила. Наверно, если б меня пронзили железнодорожным костылем, и то было бы не так больно.

Спросите, кто из нас тяжелее переживает всю эту дерьмовую ситуацию, я отвечу — отец. Папа мой — спокойный мужик. Мягкий, заботливый, но и убить может, чтобы защитить своих детей. Как и полагается отцам. Беда в том, что он не защитил меня. Не сумел. Никто бы не смог. Но, думаю, он смотрит на это иначе.

— Рано или поздно тебе придется вернуться к нормальной жизни, — снова начинает он. Я предвижу лекцию на тему «никаких отговорок». От нас с Ашером родители никогда не принимали никаких отговорок и теперь не принимают. Я подозреваю, что папа сейчас ведет речь не только о пляже. — Что случилось, то случилось. Ты ничего не могла изменить. У тебя не было выбора. У нас тоже. Сейчас у тебя выбор есть. У нас — нет. Твоя судьба в твоих руках, а нам остается лишь сидеть в стороне и наблюдать, даже если ты снова и снова делаешь неверный ход. — Ну вот, пошли метафоры из области спорта. — Мы не вынуждаем тебя делать то, что ты не готова делать. Тебя достаточно заставляли. Но тебе придется принять решение относительно того, как все это в дальнейшем определит твою жизнь.

Теперь, думаю, мои родители осознали, что своими методами воспитания они загнали себя в угол, настаивая на том, что мы с Ашером должны сами делать выбор, выполнять свои решения и отвечать за свои поступки. Пойти на попятную они не могут. Им ничего не остается, как позволить мне принимать собственные решения, верные или неверные, и наблюдать, как я пожинаю их плоды, ведь именно этому они меня учили.

И все было замечательно, пока мою жизнь определяла ипостась Брайтонской пианистки. Пока я делала правильный выбор. Пока принимала решения в соответствии с желаниями своих родителей. Пока плыла по их течению, которое шлифовало и обтачивало меня до совершенства, как камень, перекатываемый по песку. И вот, едва я приобрела идеальную форму, меня рывком вытащили из воды, швырнули и раздробили на тысячи мелких осколков, которые я не в силах собрать воедино. Я не знаю, куда они разлетятся. Многих осколков не хватает, и потому оставшиеся невозможно сложить в единое целое.

Думаю, я так и буду состоять из осколков. Я могу их передвигать, переставлять в том или ином порядке — в зависимости от того, какой выдался день, какой мне нужно быть. Я могу стремительно меняться, превращаясь в десятки разных девчонок, и ни одна из них не отражает мое истинное «я».

Мы сидим за столом, едим блины, приготовленные из блинной муки. Даже Ашер теперь молчит. После завтрака я иду в свою комнату, ищу новые интересные имена, чтобы пополнить ими свою настенную коллекцию. Из окна вижу, как к дому подъезжает Аддисон, но вниз не спускаюсь. Я никогда не познакомлюсь с ней, но Ашер прав: она очень красивая.

Во второй половине воскресного дня, в начале шестого, я сажусь в свою машину. Меня все провожают. Мама напоминает мне прислать эсэмэску, когда доеду, сообщить, что все нормально. Папа обнимает меня, захлопывает дверцу автомобиля, который теперь сияет чистотой (ведь вчера они с Ашером его отмыли). Едва сев за руль, я блокирую двери, выключаю радио и уезжаю.

Возвращение домой сродни культурному шоку. Другой дом, другое лицо, другая одежда, другое имя. То же одеяло. Порой мне кажется, что я была бы не прочь уложить Ашера в коробку и увезти его с собой к Марго. Хотя тогда бы он увидел, какая я там. Понял бы, что мое душевное состояние не улучшилось, а скорее ухудшилось. И мне снова придется столкнуться с разочарованиями и утраченными надеждами, от которых, собственно, я и сбежала к Марго. К тому же с первого взгляда он меня не узнает, а когда узнает, пожалуй, будет набрасываться с кулаками на всякого парня, который станет пялиться на меня как на Белоснежку из голливудского мультика.

К тому времени, когда я доберусь до Марго, будет уже восьмой час. Я специально так рассчитала, чтобы не пришлось решать, идти на ужин к Дрю или нет. Мне немного совестно, что ни я, ни Джош не решились сказать ему, что мы много времени проводим вместе. В общем-то, я не против, чтобы Дрю это знал. Думаю, он наконец-то усвоил, что, сколько бы спиртного я ни выпила, сексом с ним заниматься не стану, поэтому дело не в этом. Проблема в том, что Дрю неизбежно задастся вопросом, как мы проводим время, если я не разговариваю. Пусть его подозрения будут беспочвенны, это все равно подозрения, а мне они ни к чему. К тому же, если честно, школа, Марго, все прочее — это одно, а те часы, что я провожу с Джошем в его гараже, принадлежат только мне. И пока я не хочу делиться ими. Джош, судя по всему, тоже ничего не сказал Дрю.

Глава 19

— Настя на ужин не успеет. Она попросила, чтобы по дороге на работу я завезла вот это. — Блондинка, появившаяся на пороге моего дома, протягивает мне высокий искусно глазированный торт. По краю блюда синий узор из «огурцов». Последний раз такую тарелку, с печеньем, я видел на своем крыльце.

— Попросила? — скептически спрашиваю я. Значит, она разговаривает не только со мной? Выходит, она солгала мне? Не знаю почему, но меня это задевает. Сильно.

— Она написала этот адрес, а под ним: «Завези. Воскресенье. 5.45». Внизу приписала «пожалуйста». Такой «разговорчивой» она со мной уж сто лет не была. — Голос раздраженный. Видимо, ей досадно, что приходится что-то мне объяснять.

— Ладно. Спасибо. — Я беру торт у нее из рук.

Блондинка смотрит на меня, будто ждет чего-то. Спрашивает:

— Ты кто?

— Джош Беннетт. — А ты кто?

— Можно войти?

Я несколько ошарашен ее просьбой, но показаться грубым не хочу. Снова смотрю на нее. Тощая, загорелая, белокурая, явно не серийный убийца в моем представлении. Впрочем, на Настю тоже не похожа. Очевидно, это и есть та самая тетя, о которой говорил Дрю. Я шире открываю дверь, пропуская ее в дом. Она переступает порог. Не знаю, что ей от меня надо, разве что Настя затеяла со мной какую-то игру, о которой я понятия не имею, и этой женщине известно нечто такое, что неведомо мне.

— Марго Трэверс. Настя живет у меня. — Она протягивает руку. Я в ответ приподнимаю торт. — Послушай, я не собираюсь ходить вокруг да около, мне скоро нужно быть на работе, да и, честно говоря, не люблю я этого. — Так. — Даже если бы мне не пришлось завозить торт, в эти выходные я все равно бы сюда пришла: хочу выяснить, что происходит. — Трудно сказать, что во мне сильнее: нервозность или любопытство, но она завладела моим вниманием. — В телефоне Насти установлена программа слежения. — Марго на секунду умолкает. Очевидно, дает мне возможность отреагировать. Я не реагирую. — Периодически я справляюсь о ее местонахождении, и несколько недель назад высветился этот адрес. Я стала проверять чаще, и знаешь, что обнаружила? — Разумеется, знаю, и ты знаешь, что я знаю. Спрашиваешь лишь эффекта ради, потом все равно сама скажешь. — Этот адрес появлялся снова и снова — в девять часов, в десять, в одиннадцать. Иногда в полночь. — Так и есть. Я не подтверждаю, не отрицаю. Пусть говорит, пока не задаст прямой вопрос. — Ты ничего не хочешь мне рассказать? — спрашивает она и выжидающе смотрит на меня.

— Вас интересует что-то конкретно? — Такое чувство, будто я в седьмом классе и мы играем в игру «кто кого переглядит».

— Что происходит?

— Почему вы у нее не спросите?

Марго смотрит на меня, словно говоря: «Ну да, конечно».

— Она со мной не разговаривает.

Каждый раз, когда Марго умолкает, ее взгляд скользит по комнате, будто она высматривает коллекцию порнофильмов или вход в тайную лабораторию по производству метамфетамина. Во мне закипает возмущение: эта женщина чуть ли не силком выталкивает Настю из дома с Дрю — нашла кому доверять! — а мне тут устраивает допрос с пристрастием. Может, дело в том, что Дрю открыто приходит к ним домой, стучит в дверь, приглашает Настю на воскресный ужин под надзором его родителей, а я разрешаю ей тайком, поздно вечером, отсиживаться в моем гараже, где взрослыми и не пахнет.

— Тогда с какой стати я должен вам что-то рассказывать? — отвечаю я, понимая, что веду себя, как ребенок. И тут же до меня доходит, о чем на самом деле спрашивает Марго, что именно ей хочется знать. И вовсе не то, что я подозревал поначалу. Эта женщина не пытается выяснить, приходит ли ее племянница сюда тайком, чтобы заниматься сексом. Ее интересует, говорит ли она со мной. Я делаю глубокий вдох, потому что теперь мне хочется поскорее положить конец нашему разговору, и, если я дам гостье какой-нибудь ответ, возможно, он ее устроит и она от меня отвяжется. К тому же не исключено, что в противном случае она начнет устанавливать правила или запугивать меня, а я не терплю ни того, ни другого. Пусть сам я пока еще не решил для себя, хочу ли, чтоб Настя торчала у меня все время, но не допущу, чтобы кто-то другой решал это за меня. Я отвечу, но ради собственной выгоды, а не в угоду Марго. — Она в моем классе по труду. Сильно отстает. Вот и приходит сюда вечерами, когда совершает пробежку, — чтобы посмотреть, как я работаю.

Гостья долго смотрит на меня. Интересно, что она ответит?

— И все? — В ее голосе слышится разочарование. Она снова прищуривается. — И твои родители не возражают, что Настя торчит здесь в такое время?

— Ничуть. — В принципе, это не ложь. В принципе.

— Где Настя? — приветствует меня мистер Лейтон, как только я прихожу к ним на ужин. Миссис Лейтон, услышав его вопрос, секундой позже появляется из-за угла. Музыка уже играет, и я сразу понимаю, что это выбор Сары. Я предпочел бы слушать визг циркулярной пилы, но здесь не принято критиковать музыкальный вкус того, кто отвечает за музыку для застолья на той или иной неделе.

— Настя не придет? — спрашивает миссис Лейтон, забирая у меня торт. Судя по ее тону, она искренне разочарована. — А это откуда?

— Тетя ее завезла сегодня после обеда. Сказала, что Настя просила передать вам.

— Какая милая девочка! — восклицает миссис Лейтон, унося торт на кухню. Не знаю, найдется ли на свете еще один человек, который назвал бы Настю милой девочкой. Может, мама Дрю видит в ней то, что скрыто от всех остальных?

Сегодня за столом нас всего пять человек, как это не раз бывало в прошлом, когда я ужинал здесь по воскресеньям. О Насте мы не говорим, пока не наступает время десерта и на стол не приносят торт.

— Чокнутая она, — говорит Сара, довольная тем, что наконец-то у нее появилась возможность позлословить о Насте в ее отсутствие. И смотрит на меня, когда произносит это. Я отвожу взгляд, потому что Сара меня бесит.

— Сара, не всем живется так легко, как тебе. У некоторых есть проблемы, и ты должна научиться сопереживать, а не осуждать. — Миссис Лейтон пронзает дочь суровым взглядом, которым она постоянно приструнивает нас троих, — четверых, если учесть мистера Лейтона.

— Поэтому вы ее приглашаете? — Проклятье. Интересно, голос у меня такой раздраженный, как мне кажется?

— Нет. Нам она действительно очень нравится. — Миссис Лейтон удивлена моим вопросом. Ответ ее непритворно искренний, но именно эта искренность и бесит меня. Прежде чем я успеваю ответить, Сара открывает свой стервозный рот, спасая меня от самого себя, пусть всего лишь на мгновение.

— За всех не говори.

— Заткнись, Сара, — одергивает сестру Дрю фразой, которая, должно быть, слетает с его языка по сто раз на день.

— Дрю! — Миссис Лейтон кладет вилку на стол рядом с тарелкой, но ей явно хочется стукнуть этой вилкой по столу.

— Что? Саре позволено быть стервой, а я не вправе заткнуть ей рот? — Дрю встает, отодвигает свой стул от стола.

— Сядь, Дрю. — В нарочито спокойном голосе его матери слышится угроза, и он садится, готовясь понести заслуженное наказание. Однако я еще не все сказал.

— Как она может вам нравиться? Вы ведь ее совсем не знаете. — Зря я лезу на рожон. Знаю, что зря, но не могу это стерпеть. Говорят о ней как о некой диковинке или о собачке. Видите, какая это травмированная заблудшая девочка, да еще немая? А мы приняли ее в свою семью. Вот какие мы добренькие и отзывчивые! Мне это претит, и я не хочу, чтобы нечто подобное исходило от мамы Дрю.

— Трудно получить полное представление о человеке, который не может говорить, — сочувственным тоном произносит она.

Не говорит, молча поправляю я ее. Может, но не хочет. Это я точно знаю.

Внимание миссис Лейтон приковано ко мне. Она пытается объяснить это не только мне, но и себе. Хочет убедить меня, но зря старается. Я и так знаю. Ответ: нельзя. Понять такого человека нельзя, по крайней мере, Настю, потому что она ничего не показывает, а то, что показывает, — это ненастоящее. Вот со мной она общается, но даже я ее не знаю.

— Тогда зачем говорить, что она вам нравится? — Я уже не сержусь — просто хочу знать.

— Видно, что она хорошая девочка. Воспитанная. Никогда не приходит к нам на ужин с пустыми руками. — Раз воспитанная, значит, хорошая, что ли? Но я держу язык за зубами, потому что одно дело — злиться на Сару, другое — на ее маму. Не припомню, чтобы прежде я злился на нее за что-то. Хреновое чувство. Сам не знаю, откуда оно взялось. — У нее явно что-то случилось, и мы не вправе судить…

— И что из того? То есть вы приглашаете ее, потому что вам ее жалко, или она вам нужна, чтобы преподать урок Саре, научить ее порядочности? — Мне пришлось перебить миссис Лейтон. Все шло к тому, что сейчас она приступит к психоанализу, а этого я не хотел допустить. Не хотел это слышать. Это все равно что самого себя подвергнуть психоанализу, позволить им вспороть меня, раскритиковать каждое мое действие, каждый поступок, каждое побуждение, дать им почувствовать свое превосходство, порадоваться собственному здравомыслию. Я не хочу, чтобы Насте перемывали косточки в ее отсутствие. Конечно, при этом, по сути, я собственноручно вспорол себя, помог им, выложил свои чувства на обеденный стол, чтобы они в них копались.

— Джош. — Она многое вкладывает в это слово. Протест, укор, вопрос, жалость. Все смотрят на меня. Я их не осуждаю. Сам напросился, повел себя, как тупица, не смог удержать рот на замке. Это был даже не выплеск эмоций. Я ни разу не повысил голос. Не думаю, что мой тон изменился. Тем не менее таким они меня еще не видели. Это все равно что Джош Беннетт, которого они знают, вдруг взял и вытатуировал имя Насти на своей груди. Дурь полнейшая, идиотизм и стыдоба.

— Прости, — продолжает миссис Лейтон. Я понимаю, что теперь она думает, будто я обманываю себя. Но я не из тех, кто тащит домой бездомных собачонок. Я не пытаюсь никого спасти.

— Она вам не клоун, — резко говорю я, ибо мне не нужны извинения миссис Лейтон. Она не обязана передо мной извиняться. Мне следовало прекратить спор, пока я был на коне. Вот это был бы разумный шаг, а я сегодня туплю.