Океан безмолвия Миллэй Катя

Глава 20

Я ненавижу свою левую руку. Ненавижу смотреть на нее. Ненавижу, когда она спотыкается и дрожит, напоминая, что я лишилась своей индивидуальности. Но я все равно смотрю на нее; ибо она также напоминает мне, что я намерена убить парня, который отнял у меня все. Я убью парня, который убил меня. И убивать его я буду левой рукой.

В четверг по пути на первый урок меня нагоняет Клэй Уитакер — растрепанный, всклокоченный, ну точно беглец с острова Отверженных мальчишек. Альбом, закрытый, как всегда, под мышкой, словно приклеенный. Мне хотелось бы посмотреть, что в этом альбоме. Интересно, сколько альбомов он уже изрисовал, быстро он их заполняет? Это явно не один и тот же альбом все время. Может быть, у него столько же изрисованных альбомов, сколько у меня исписанных черно-белых толстых тетрадей. Наверно, шкаф Клэя забит ими от пола до потолка, и, готова поспорить, если их пролистать, ни один рисунок там не повторяется. Не то что в моих тетрадях. Его альбомы рисунков, наверно, сродни фотоальбомам. Листая их, он может точно вспомнить, где находился в своем воображении, когда работал над тем или иным рисунком. У меня все не так. Листая свои тетради, читая то, что в них написано, я не могу сказать, что происходило в моей жизни, в моей душе в то или иное время. Я могу сказать лишь то, что происходило в один конкретный день, в тот самый день, который я якобы не помню.

— Привет, Настя! — говорит он, поравнявшись со мной. Пыхтит, но улыбается, хватая ртом воздух. Я останавливаюсь, отхожу к стене, чтоб не стоять посреди коридора. Меня разбирает любопытство: обычно Клэй просто здоровается, когда я с ним случайно сталкиваюсь. Он никогда специально не искал со мной встречи.

— Хотел попросить тебя об одолжении. Подумал, ты не откажешь, ведь ты передо мной в долгу.

Неужели? Сама его просьба меня не беспокоит. Я просто пытаюсь понять, чем ему обязана. Прищурившись, смотрю на него. Он по-прежнему улыбается.

— Вспомни, сколько раз тебе удавалось попасть в отделение английского языка во время обеда, потому что в дверь была подложена некая книжка, не дававшая ей захлопнуться. Между прочим, эта книжка изодрана в хлам, и мне, скорее всего, придется платить за нее, так что ты в долгу передо мной дважды.

Ну допустим. Жестом показываю: Ладно. Выкладывай.

— Я хочу нарисовать твой портрет. — Такого я не ожидала, да и вообще не думала о том, чего могла бы ожидать. В общем-то, просьба не такая уж необычная, учитывая, что исходит она от Клэя Уитакера, однако с чего вдруг его выбор пал на меня? Надеюсь, он не рассчитывает на то, что я буду позировать ему обнаженной, иначе он зря старается. Я стучу пальцами по его альбому, кивком требую, чтобы он его открыл. Мне давно страсть как хотелось посмотреть его работы, а сейчас он сам предоставил идеальный повод. Его улыбка, если это возможно, становится еще шире, но теперь она абсолютно искренняя. Клэй больше ничего не пытается мне продать, хотя именно это призваны сделать его рисунки.

Мы стояли лицом к лицу, но теперь он становится рядом со мной, плечом к плечу, спиной прислонившись к стене. Бросает рюкзак на пол, открывает альбом. Первый рисунок — портрет женщины, немолодой, с морщинистым лицом и тонкими губами. У нее запавшие глаза — это производит жуткое впечатление. Я перевожу взгляд на Клэя, он ждет моей реакции. Я не знаю, как реагировать, и кивком предлагаю ему перевернуть лист. Следующий рисунок — лицо мужчины. Он похож на Клэя, только гораздо более взрослого. Должно быть, это отец Клэя, а может, его будущий автопортрет. Как и лицо на первом рисунке, это — ошеломляюще живое. Клянусь, можно заглянуть в глаза этих людей и понять, о чем они думают. Одухотворенные портреты и вместе с тем пугающие. Следующий рисунок — женщина с налитыми кровью глазами. Я точно знаю, что они красные, хотя рисунок черно-белый. Я едва не отшатнулась. Чувствую, как во мне все переворачивается. Хочу коснуться ее лица, понять, что у нее не так. Но эта реакция ничто в сравнении с тем чувством, что меня охватило, когда Клэй перевернул лист и показал мне следующую работу.

Я вижу себя. Это я и не я. Я, какой он меня никогда не видел. Мое лицо более юное, глаза ясные. На мне ни следа косметики, волосы гладко зачесаны назад, убраны в хвостик, свисающий через правое плечо. Этот рисунок я трогаю. Не могу удержаться. Рука сама тянется к нему. Я отдергиваю ее, едва мои пальцы касаются бумаги. Больше смотреть не могу. Закрываю альбом, возвращаю ему.

Теперь я уже не столь уверена, что на втором рисунке Клэй не изобразил самого себя в будущем. Я убеждена, что он запросто мог бы состарить любое лицо, причем не только кожу, но и саму сущность человека, на которого он смотрит. Собственно, нечто подобное он сотворил со мной, только в обратную сторону. Изобразил меня моложе. Убавил возраст, снял бремя дней, лет и всего произошедшего и нарисовал меня такой, какой я когда-то была.

Поворачиваясь к Клэю, я не знаю, какое у меня лицо. Возможно, на нем отражены сотни эмоций, которые я не хочу анализировать прямо сейчас, в коридоре, перед первым уроком. Скоро прозвенит звонок, коридор заполняется учениками.

Клэй смотрит на меня. Ждет, больше не улыбается. Должно быть, он наблюдал за мной все то время, что я смотрела альбом, оценивал мою реакцию, обнажая передо мной свою душу. Клэй, должно быть, гордится своими рисунками, но я знаю, что, показывая их мне, он будто сорвал с себя одежду и предстал передо мной нагим, ожидая приговора. Я чувствовала себя так же, когда играла собственные сочинения.

— Ну что?

Я достаю из рюкзака блокнот. Коридор оглашают два первых предупредительных звонка, мне нужно бежать на урок. Время и место? — пишу я, сую ему блокнот. К нам подбегает Фотографичка Мишель, хватает Клэя за руку, тянет его прочь.

— Пойдем скорей! Опоздаем! — Думаю, она даже не заметила, что он разговаривает со мной.

— Найди меня во время обеда! — кричит Клэй через плечо. Я уже иду в противоположном направлении, а перед глазами стоит мой собственный портрет.

— Правее. Чуть-чуть. Еще назад. Нет. Свет здесь дерьмо. Пойдем вниз. Кухня — единственное помещение с хорошим естественным освещением. — Клэй берет свой этюдник, угольные карандаши, еще кое-какие принадлежности для рисования, и я вслед за ним спускаюсь по лестнице дома, в котором провожу почти все время в последние несколько дней. Клэй одержим. Я его не осуждаю. Мне это состояние знакомо. Знакома жгучая потребность создать что-то. Я смотрю, как он рисует, и немного ненавижу его за это. И мне не стыдно. У меня есть оправдание. Мне этого не хватает. Так сильно этого хочется, что я готова снова сломать свою руку, лишь бы почувствовать что-то другое. Порой это желание почти убивает меня. Как будто я опять умираю.

Невыносимо, когда тебя окружают люди, которые могут делать то, что сам ты делать больше не можешь. Люди, занимающиеся творчеством. Люди, чьи души больше не живут в их телах, потому что каждый из них всего себя вкладывает в свой труд. Джош. Клэй. Мама. Мне хочется украсть у них такую способность, чтобы жить самой.

— Снова вниз? — Мэдди Уитакер я встречаю здесь каждый раз, когда прихожу к Клэю. Она — оператор по вводу данных, работает удаленно, поэтому, по словам Клэя, всегда дома. По выходным он навещает отца, который живет на другом конце города, так что я позирую в будние дни.

— Свет фиговый, — отвечает Клэй, и этого объяснения ей достаточно.

Я улыбаюсь, проходя мимо, но потом вспоминаю, что не накрашена, и инстинктивно опускаю глаза. В первый день, едва я переступила порог его дома, Клэй тотчас же отослал меня в ванную, чтобы я смыла «эту дрянь» со своего лица. Он не попросил. Приказал. Очевидно, это я тоже ему должна. Могла бы возразить, но я видела, на что способны руки Клэя, и не намерена им мешать.

Весь следующий час я сижу, наблюдая за Клэем. У него в руке угольный карандаш, брови сдвинуты, как всегда, когда он сосредоточен. Пока еще он не показал мне ни один из своих набросков. Даже не знаю, сколько их. Вроде бы мы договаривались на один, может, на два, но, по-моему, он нарисовал гораздо больше. Штук восемьдесят, не меньше.

Наконец Клэй сжалился надо мной, отпустил в туалет.

Сколько еще? — пишу я на клейком листочке из блокнота, что лежит на кухонном столе. Нужно опять садиться и позировать, но я тяну время.

— Не знаю. Пойму, когда все сделаю, а пока не закончу, ничего сказать не могу.

Темнишь, очень? — пишу я в ответ. Раз уж я намерена проводить с ним много времени, должны же мы как-то общаться. К тому же Клэй меня не выдаст.

— И не пытаюсь. Кого-то мне удается запечатлеть с одного раза. Большинство — за два-три сеанса. На тебя нужно больше времени.

Хм, интересно. Он меня заинтриговал. Почему нужно так много набросков, чтобы запечатлеть одно лицо?

— Я пытаюсь запечатлеть не одно лицо. Я стараюсь отразить все лица. — Он поднимает голову, смотрит, понимаю ли я его. — Почти у каждого человека больше одного лица. У тебя их особенно много.

Клэй раздирает лица и затем снова собирает воедино, подобно тому, что делаю я с каким-нибудь музыкальным произведением. Я могу сыграть его на сто ладов, каждый раз насыщая разными эмоциями, чтобы постичь его истинную суть. То же самое Клэй делает с лицами. Только он не вкладывает в них свое понимание их истинной сути, а напротив — извлекает эту суть. Сейчас он пытается извлечь мое «я». Удастся ли? Если удастся, может быть, Клэй покажет мне, где его найти.

Глава 21

Мой фрезер барахлит второй вечер подряд. Я думал, что вчера наладил его, но он опять вышел из строя. Я намеревался к концу недели закончить этот стул, потому что у меня еще три задания, которые, в принципе, важнее. Но мне хотелось сделать его, он не давал мне покоя. И вот теперь я безнадежно выбился из графика. На следующие две недели придется поселиться здесь, чтобы уложиться в срок. Ничего страшного. Бывают места и похуже.

Чудно, что здесь тихо. Так не должно быть. Я привык к тишине, но стал ощущать ее только в последние дни, когда Настя перестала приходить. Тревожный знак. Я годами работаю здесь в одиночестве, и за каких-то два месяца, даже меньше, что я провел в ее обществе, все изменилось — теперь одиночество меня тяготит. А она вдруг перестала приходить, ее нет уже несколько дней. Может, это и к лучшему: мне необходимо реально оценить ситуацию. По возможности я стараюсь работать с опущенной гаражной дверью — просто чтобы убедиться, что могу. Не хочу больше ни к кому привязываться. Пусть она приходит сюда. Сидит в моем гараже, подает мне инструменты, задает вопросы. Использует меня, чтобы выговориться. Я выдержу ее общество. Главное — не возлагать на это больших надежд. И я не стану. Не знаю, когда она вернется, но вот интересно, сколько времени мне удастся проторчать за закрытой дверью, прежде чем я начну задыхаться?

За эту неделю я намотала больше миль, чем за несколько предыдущих, вместе взятых, потому что немалую часть времени, отведенного на пробежку, торчала в некоем гараже. Теперь пытаюсь наверстать упущенное. Но мне не хватает Джоша. Не так, как друга, с которым не виделся несколько дней. Из всех моих нынешних друзей он самый близкий мне человек. Да, у меня есть Дрю, и Клэй, похоже, на каком-то этапе стал моим другом, но Джош — мое прибежище. Мое спасение.

Я не была у него несколько дней. Всю эту неделю позировала Клэю. Сидела на стуле, как дура. Это так противно. Все время хотелось встать и подвигаться. Тяжело сидеть неподвижно. Когда долгие месяцы лежишь в постели, залечивая раны, а потом сидишь на стуле, разрабатывая руку, впоследствии любая форма физической бездеятельности быстро утомляет, хочется поскорее встряхнуться. Поэтому каждый день после сеанса позирования Клэю мне приходится совершать долгие пробежки. Для меня это — единственный способ сохранить остатки разума. И, поскольку Марго несколько недель назад, уступив моей просьбе, позволила приобрести подвесную боксерскую грушу, мне теперь есть что колотить, и этим я тоже подолгу занимаюсь.

В пятницу вечером мои нервы не выдерживают. Я даже не знаю, дома ли он, но ноги сами несут меня туда. Интересно, он по мне тоже скучал? Перед его домом я замедляю бег. Он в глубине гаража, отлаживает одну из своих пил, работает, стоя ко мне спиной. Я обвожу взглядом помещение, ищу, куда бы сесть. На верстаках нет ни пятачка свободного места. Все рабочие поверхности чем-то завалены. Груды древесных отходов, забытые инструменты, ящики, коробки. Такого беспорядка я здесь еще не видела. Джош очень аккуратен, а это значит, что бардак он устроил нарочно. Может, это своего рода намек? Может, он осознал, как ему хорошо здесь без меня. Заново свел знакомство со своим одиночеством и понял, что ему этого не хватает.

Я еще не готова уйти. Если меня должны прогнать, пусть уж лучше я выпью чашу унижения до дна. Надеюсь, что он выйдет из-за своего дурацкого станка и скажет что-нибудь мне, однако он, похоже, не торопится. Краем глаза вижу у боковой двери, там, где кончается верстак, стул — над ним Джош работал на прошлой неделе. Узнаю ножки, их дизайн, над которым он старательно трудился. Должно быть, закончил на этой неделе. Это на заказ или для себя? Изящный стул. Каждый раз, глядя на какое-то его изделие, я ненавижу Джоша чуть больше. Моя зависть — живое существо. Подвижное, переменчивое, растущее. Как мой гнев и мамины переживания.

Я провожу ладонями по изгибу спинки. Присев на корточки, рассматриваю ножки. Подлокотники широкие, изогнутые, в точности повторяют линии спинки. Мне любопытно, начал ли он уже работать над другим таким же стулом, ведь это явно часть гарнитура. Я все еще вожу пальцами по другому подлокотнику и вдруг, сама того не сознавая, сажусь на стул. И тогда понимаю, насколько он совершенен. Вроде бы этот стул не должен быть удобным, но мне не хочется с него вставать. Руки мои покоятся на подлокотниках, я откидываюсь на спинку и, подняв голову, вижу, что Джош наблюдает за мной. Его взгляд нервирует, хотя, казалось бы, я уже должна к нему привыкнуть. И из-за того, что он такой красавчик, мне трудно отвести от него глаза.

На его лице заметна обеспокоенность и одновременно озорство. Такое же выражение было у Клэя, когда он показывал мне мой портрет. Я понимаю, что Джош ждет моей реакции, одобрения. Я смотрю на стул, на котором сижу, потом опять на него, но он уже не глядит на меня. Снова занимается своей пилой, будто ничего не произошло. И тут-то меня озаряет. Джош специально завалил весь верстак, чтобы, не найдя там места, я была вынуждена обратить внимание на стул. Ведь этот стул предназначен для меня.

Этой мысли оказалось достаточно, чтобы я, как ужаленная, вскочила со стула, своим резким движением вынудив его оторваться от своего занятия. С минуту мы просто смотрим друг на друга. Я, наверно, похожа на обезумевшую зверушку, готовую пуститься наутек, — как в ту первую ночь, когда пришла сюда. Я могу сказать, о чем думаю, но в этом нет нужды. Он уже знает.

— Это всего лишь стул. — Тон у Джоша увещевательный, как будто он уговаривает меня сойти с карниза.

— Я не могу его принять. — Я стараюсь говорить так, словно это он поступает неразумно, делая мне столь щедрый подарок.

— Почему?

— Лучше продай.

— Мне это не нужно.

— Я его не возьму. Подари кому-нибудь еще.

— Тебе нужно на чем-то сидеть. Я устал от того, что ты постоянно все здесь трогаешь, переставляешь, мельтешишь перед глазами, когда я работаю. Теперь тебе есть где сидеть. Вот и садись. — Он кивком показывает на стул, я повинуюсь. И сейчас мне на нем еще удобнее, чем несколько минут назад. Джош наклоняется, кладет руки на мои ладони, лежащие на подлокотниках, смотрит мне в глаза. И у меня такое ощущение, будто с меня сдирают кожу. — Это просто стул. И не надо мудрить. Продавать я его не собираюсь, дарить кому-то еще — тоже. Я сделал его для тебя. Он — твой. — Джош отстраняется от меня, выпрямляется. После того, как он убрал руки, я вдруг сознаю, что, по сути, Джош впервые прикоснулся ко мне. Мне жаль, что он их убрал. — К тому же на нем уже твое имя.

— Где?

— Внизу посмотри. Я хотел выгравировать его на спинке, чтобы сразу бросалось в глаза, но не вышло.

Я соскользнула со стула, опустилась на корточки, почти припала к полу, чтобы заглянуть под сиденье и посмотреть. Вот, есть. На обратной стороне сиденья сияло выгравированное солнце.

В это мгновение я поняла, что на самом деле он мне подарил. Не стул как таковой. Приглашение, радушный прием. Теперь я знаю, что мне здесь рады. Он подарил мне не предмет мебели. Он подарил мне место, где меня считают своей.

Глава 22

Меня поражает, что люди боятся темноты, но ни на секунду не задумываются о том, что им что-то может угрожать днем, словно солнце надежно защищает их от всего зла на свете. Но оно не защищает. Оно лишь нашептывает, убаюкивает своим теплом, чтобы потом шмякнуть ва мордой в грязь. Дневной свет не дает гарантии безопасности. Плохое случается в любое время суток; оно не ждет наступления темноты.

Дома у Джоша днем я не была ни разу. Днем здесь совсем иначе. Я не оказалась бы здесь, если б в моей машине не сдох аккумулятор, когда сегодня я собиралась уезжать из школы. Живу я недалеко от кампуса, можно бы и пешком дойти, но днем я никуда не хожу пешком. Утром еще куда ни шло, но после обеда в определенный период я ненавижу бывать на улице. Даже ночью мне не так тревожно. Темнота не сеет во мне столь дикий страх, как дневное время. Послеполуденное солнце будто преследует меня, выжигает воспоминания на моей спине. Джош всегда вызывается подвезти меня от своего дома к моему. Думает, я нервничаю, когда иду одна по ночным улицам. Да, мне действительно неспокойно. Я не настолько глупа, чтобы верить, будто я в полной безопасности на улице — в любом месте, в любое время суток. Просто днем я нервничаю больше.

И вот теперь я здесь, в три пятнадцать, сижу на диване Джоша, смотрю «Больницу». Во время последней рекламной паузы Джош все три с половиной минуты терпеливо рассказывал мне сюжетные линии всех серий последних десяти лет, а я жевала конфеты «Twizzlers». По окончании рекламы он внезапно прервал свой рассказ, заявив, что остальное доскажет во время следующей рекламной паузы. Я сама телевизор смотрю краем глаза. Больше наблюдаю за Джошем, пытаясь понять, что он за человек. У меня возникла теория, что на самом деле у Джоша есть двойник, что Джошей двое, ибо я с каждым днем все больше и больше убеждаюсь — он не один и тот же человек. Как в фильме с участием Кристиана Бейла, где два брата-близнеца делят одну судьбу на двоих, и никогда не знаешь, кто из них перед тобой в тот или иной момент[9]. То же самое я чувствую, когда нахожусь в обществе Джоша.

Скомкав пустой целлофановый пакет, иду на кухню.

— Где у тебя мусорное ведро? — Несмотря на то, что много времени провожу у Джоша, в самом доме я практически не бываю. Мы, можно сказать, живем в гараже.

— Под раковиной, — отвечает он, не отрываясь от экрана телевизора. — Ты вообще что-нибудь ешь, кроме сахара?

Мысленно я прикидываю, что ела сегодня: две протеиновые плитки, две пачки драже с арахисом (настолько маленькие, что две сойдут за одну), ну и только что — «твизлеры».

— Иногда, — говорю я. В принципе, протеиновые плитки я и не подумала бы запихивать в себя, но после больших физических нагрузок это необходимо. Когда я жила с родителями, мы всей семьей садились за стол и ели полноценный ужин, приготовленные блюда, как у Дрю по воскресеньям. Марго не готовит, к тому же нам всегда приходится ужинать рано, чтобы она успела на работу, а я в это время обычно не хочу есть. Может быть, когда мне стукнет восемьдесят, я с удовольствием буду садиться ужинать в четыре часа дня, а сейчас — увольте.

Я снова сажусь на диван рядом с Джошем, и мы досматриваем сериал. К четырем я уже знаю о Куотермейнах и Спенсерах больше, чем меня это когда-либо интересовало. Впрочем, я зря иронизирую. За те долгие месяцы, пока выздоравливала, я пересмотрела кучу второсортных «мыльных» опер. И ужасных телешоу. А также жутких ток-шоу. Я знаток всех программ дневного телевидения. Только «Больницу» не смотрела. С сегодняшнего дня об этом сериале я знаю предостаточно, как будто самолично следила за развитием сюжета.

По окончании очередной серии мы с Джошем забираемся в его пикап и едем покупать аккумулятор для моей машины. По дороге заезжаем на школьную автостоянку, ибо мне известны производитель и марка моего автомобиля, но этим мои знания ограничиваются. Очевидно, этой информации недостаточно, чтобы понять, какой нужен аккумулятор.

Джош смотрит на мой автомобиль, что-то записывает, потом берет у меня ключи, открывает капот. Рюкзак с учебниками у меня в руках, и я спрыгиваю из кабины. Хочу оставить рюкзак в своей машине, чтобы не таскаться с ним. Бросаю рюкзак и тут же ругаю себя за лень, ибо в этот самый момент к нам на стоянку направляется Тьерни Лоуэлл. И не она одна. Из школы вываливается толпа учеников, и я смекаю, что сейчас начало пятого, когда заканчиваются многие кружки и секции. А замечаю я именно Тьерни потому, что она по какой-то причине ненавидит меня. Ну да, я многим девчонкам не нравлюсь, мои наряды тому способствуют. Но Тьерни взглядом мечет в меня громы и молнии, будто застала меня за тем, как я кормлю ее собаку шоколадом. Обычно меня это не задевает, я запросто ее игнорирую, и вообще, мне не составляет труда уклоняться от встреч с ней. Как бы то ни было, сейчас я спрыгнула из кабины пикапа Джоша, сам он стоит у моей машины, и через минуту мы уедем. А это уже акт эксгибиционизма, который я пока не собиралась выставлять на всеобщее обозрение.

Мы тотчас же садимся в грузовичок, без слов, но в обоюдном стремлении поскорее убраться с парковки. Как только выезжаем на дорогу, я выглядываю в окно, смотрю, нет ли вокруг подозрительных машин. В кабине Джоша стекла тонированные, но я все равно не хочу рисковать. Убедившись, что за нами никто не наблюдает, я задаю вопрос, вертевшийся у меня на языке с тех пор, как мы покинули его дом.

— Так ты смотришь «Больницу»? — В общем-то, подтверждения мне не нужно. Я и так знаю, что смотрит. Взгляд Джоша устремлен на дорогу, но я вижу, как уголки его рта приподнимаются в полуулыбке, которая появляется на его лице, когда он чем-то смущен. В принципе, это просто улыбка, которую он пытается подавить.

— Да, — говорит он. Ладно, на мой вопрос он ответил, но на самом деле я хочу знать, как случилось, что он стал смотреть этот сериал, потому что… ну, сами понимаете. Меня, конечно, удивляет, что Джош оказался поклонником «мыльных» опер, но еще больше изумляет другое: он не ограничивается односложным ответом, а дает пространное объяснение, хотя я его об этом не просила. — Мама моя всегда его смотрела. Неуклонно. Ни одной серии не пропускала. Мы с отцом все время над ней подтрунивали. Когда она умерла, я все ждал, что она вот-вот вернется. Считал, что должен рассказать ей все, что показывали в ее отсутствие. Не хотел, чтобы она что-то пропустила, потому и смотрел. Каждый день. Через какое-то время понял, что она не вернется, но сам уже пристрастился. И просто продолжал смотреть. — Джош пожимает плечами, словно признавая этот факт, хотя мне непонятно, с чем конкретно он смирился: с тем, что его мама не вернется, или с тем, что он смотрит «Больницу». Может, он и сам толком не знает.

— Сколько тебе было?

— Восемь лет. Большой уже был, все понимал. Просто не хотел… не знаю… Папа пытался мне втолковать, но невозможно объяснить, что человека, которого ты видел каждый божий день, больше нет. Кто-то нажал кнопку «Удалить», и она исчезла. Мне было трудно понять, как это: однажды вечером приходишь домой, и выясняется, что человек, который еще утром смеялся, обнимал меня, вдруг просто перестал существовать. Я не верил, что такое возможно. Не хотел верить… Так что… вот… «Больница».

Я не отводила от него взгляда, пока он рассказывал. Впервые он поведал мне нечто существенное о себе. Мне стало стыдно, потому что сама я ничего ему о себе не говорила. Даже свое настоящее имя не назвала.

Он поворачивается, смотрит на меня, на лице — почти виноватое выражение. Или, скорее, оно выражает смирение? Потом Джош снова устремляет взгляд на дорогу. Минутой позже мы подъезжаем к магазину.

Теперь мне известен один из секретов Джоша Беннетта. Он сам мне его доверил. Жаль, что не могу вернуть ему этот секрет.

Глава 23

Когда кто-то стучит в мою дверь, я подсознательно жду, что мне опять принесли еду. После гибели мамы и сестры я прошел ускоренный курс науки скорби. Освоил все тонкости. Некоторые связаны с тем, какой реакции ждут от меня, но большинство — с тем, как должны реагировать окружающие. Не думаю, что на этот счет есть писаные правила, хотя, по идее, должны быть, ведь, как я мог убедиться, все ведут себя одинаково. И еда в этих правилах занимает не последнее место. Бабушка в свое время объясняла мне психологию такого поведения, но я ее тогда не слушал, мне было неинтересно. Люди должны понимать: да, тебе нужно питаться, но это не значит, что ты хочешь, чтобы они беспрерывно шастали в твой дом, используя жаркое и кофейные пирожные как предлог, чтобы поглазеть на твое горе.

В восемь лет я изучил все бессмысленные ритуалы соболезнования и пришел к выводу, что они всегда одинаковые. Я всегда мог рассчитывать на обилие еды и сострадания, которым не находил применения.

Порой твои незваные гости пытаются рассказывать тебе что-то смешное из того, что помнят. Но на самом деле эти истории совсем не смешные, а грустные. Потом вы смущенно смотрите друг на друга. В конце концов они поднимаются, прощаются. Ты благодаришь их за визит, хотя своим приходом они еще больше нагнали на тебя тоски.

Потом ты вынужден принимать гостей, которым нужен просто повод, чтобы посмотреть, распухло ли твое лицо от слез, сломался ты или еще нет, чтобы потом обсудить это с соседями. Вы видели беднягу Марка Беннетта и его сына? Какая трагедия! Так их жалко. Или что-то столь же банальное. Но раз люди принесли еду, значит, вправе перемывать вам косточки.

Через десять минут дверной звонок снова разражается трелью, и пошло-поехало, все сначала. И так изо дня в день. Слишком много извинений, горы еды. В основном лазанья.

Может, кто-то и находит успокоение в словах сочувствия, выражаемого для проформы, и в еде, которую нужно заново разогревать, но только не мы с отцом. Тем не менее мы всех благодарили. Принимали соболезнования, забирали у них контейнеры из алюминиевой фольги. Затем выбрасывали принесенную пищу и заказывали пиццу. Интересно, есть на свете хотя бы один человек, которого может утешить жаркое?

Потом я думаю о Ли и убеждаюсь, что иногда у твоей двери появляется кто-то, кто предлагает нечто получше, чем еда и сочувствие. Иногда приносят действительно необходимое, и это не дурацкое кофейное пирожное.

С Ли я познакомился, когда она появилась на крыльце моего дома с пресловутым контейнером из фольги. Двумя днями раньше умерла моя бабушка, и у меня таких контейнеров уже скопилось восемь штук: шесть стояли в холодильнике, два — на кухонном столе. Мне было пятнадцать, и я вздохнул с видимым отвращением. Но мой недовольный вздох относился к контейнеру, а не к ней. На ней был короткий зеленый сарафан, и выглядела она чертовски привлекательно. Только эти детали я и помню. Я видел ее в школе, но она училась на два класса старше, и мы никогда не общались. До того дня я даже не знал, как ее зовут.

Я взял у нее контейнер с едой — дар от ее мамы, которая знала мою бабушку. Пригласил в дом, потому что этого требовали правила приличия. Дедушки дома не было, и роль скорбящего хозяина мне пришлось исполнять в одиночку. Мы обменялись обязательными фразами, постаравшись не пропустить ни одной традиционной банальности. Через несколько минут стояния на кухне — сцена, претендующая на звание самой неловкой, — она спросила, есть ли дома еще кто-нибудь и не хочу ли я пойти в свою спальню. Думаю, так она собиралась выразить свое сочувствие, а я — поблагодарить ее за жаркое.

Тогда Ли пришла ко мне в первый раз. Но не в последний. Мы никогда официально не встречались. Никогда не тусовались вместе. Она приходила вечером, проскальзывала в мою комнату, или мы зависали где-нибудь в ее машине, но этим наши отношения ограничивались. Ограничиваются вот уже почти три года. Даже теперь, когда она в колледже, мы умудряемся придерживаться стандартного графика. Порой мы о чем-нибудь говорим, но никогда ни о чем существенном.

Может, это было нехорошо. Может, это и сейчас нехорошо. Хорошо или нет, но я не считаю, что совершил или совершаю что-то предосудительное. К тому времени, когда Ли появилась в моей жизни, я уже похоронил четверых близких мне людей, оставалось похоронить еще одного. Мне необходимо было что-то нормальное, и Ли мне это дала, взамен не требуя ничего: ни проявления чувств, ни обязательств. Я не клялся ей в любви. Она мне нравится, хотя, если бы не нравилась, сомневаюсь, что это стало бы камнем преткновения в наших отношениях. Мне кажется, ее вообще не интересует, как я к ней отношусь. Мы до сих пор придерживаемся принципа равноправия, лишних вопросов не задаем. Она мила и непринужденна в общении и чертовски хороша собой. Но если завтра она уйдет, я по ней скучать не буду. Люди постоянно исчезают. Может, я даже не замечу ее исчезновения.

В начале девятого Настя входит в мой гараж, и в руках у нее не кофейные пирожные. Хотя, будь это пирожные, я уверен, они были бы домашние, с корицей и потрясающе вкусные. Она несет два пластиковых продуктовых пакета. Не говоря ни слова, проходит мимо меня, не выпуская пакетов, одной рукой берется за ручку двери, ведущей в дом, неуклюже открывает ее.

— Солнышко? — Настя не отвечает, я иду следом и вижу, что она, открыв холодильник, запихивает в него ни много ни мало четыре контейнера с мороженым по полгаллона[10] каждый. — Что это такое?

— А на что это похоже? — огрызается она.

— Залетела, что ли?

Она резко поворачивается ко мне.

— Что? — Значит, нет. Я поднимаю руки — сдаюсь, сдаюсь! Она явно не в настроении.

— Извини, просто… — я киваю на открытый холодильник; ее рука все еще внутри, лежит на одном из контейнеров, — …мороженого уж больно много.

— Ну конечно, мне непременно нужно забеременеть, чтобы захотеть мороженого. А потом ты скажешь, что у меня, наверно, месячные, потому что это — единственная причина, по которой девчонки выходят из себя. Хотя, будучи парнем, ты употребишь не «месячные», а какое-нибудь идиотское словечко вроде «течки». — Она с силой захлопывает дверцу холодильника. Наверно, самое время поклясться ей, что у меня и в мыслях не было поднимать тему ее месячных ни в какой форме, тем более называть их «течкой», но, по-моему, сейчас безопаснее промолчать, пусть выплеснет свое раздражение.

Будь на ее месте любая другая девчонка, я, пожалуй, мог бы прибегнуть к надежному классическому способу увещевания, который частенько используют парни: подошел бы к ней, обнял, прижал ее голову к своему плечу. Дешевый трюк, но действует безотказно. Если верить Дрю. Но боюсь, что в данном конкретном случае в ответ я получил бы поток изощренной брани или коленкой под яйца. Скорее всего, коленкой под яйца.

— Просто я люблю мороженое. А у тебя его никогда нет. Если долго жить без мороженого, может случиться что-нибудь плохое, — объясняет она, уже более спокойным тоном.

— Думаешь, этого тебе хватит?

— Пошел ты…

— Ну давай, открывай? — предлагаю я.

Так мы и поступаем. Только открыли не один контейнер, а все четыре, и едим прямо из них — на отстойном журнальном столике перед диваном. Этот столик я поставил здесь, потому что он дерьмовый и мне плевать, что с ним будет. Не надо заморачиваться с подставками для бокалов и переживать за то, что Дрю кладет на него ноги. Я так рассудил: пусть он стоит здесь, пока Дрю не свалит в универ или какая-нибудь девчонка наконец-то его не прибьет.

Настя не ест мороженое с середины контейнера, как все нормальные люди. То есть как все нормальные люди, которые не едят мороженое из контейнера. Она ждет, когда оно начинает таять, и соскребает подтаявшее мороженое с краев. По ее словам, подтаявшее мороженое вкуснее замороженного. Мне трудно судить: по ее милости я вынужден брать мороженое с середины контейнера; а она еще и угрожает, чтоб я не посягал на ее края. Мы оставляем довольно внушительные ямы во всех контейнерах, и теперь по настроению она уже больше Солнышко, чем Настя. Значит, отмечаю я про себя, в следующий раз, когда она будет чем-то раздражена, вместо успокоительного ее можно покормить мороженым.

После мороженого, оба заряженные глюкозой, мы возвращаемся в гараж: у меня целый список изделий, которые нужно закончить. Я думал, Настя отправится на пробежку, обычно она так и поступает, когда наестся углеводов. Но она не уходит.

— Дай мне какое-нибудь задание, — говорит она с некоторой опаской в голосе.

— Какое, например? — спрашиваю я, оценивая ее возможности.

— Ничего такого, что связано с работой на станках и прочими мощными инструментами. Что-нибудь такое, что я могу делать правой рукой.

— Хочешь шлифовать? — предлагаю я. — Работа нудная, но…

— Согласна. Только покажи как.

Я беру лист наждачной бумаги и показываю, как закреплять его на шлифовальной колодке.

— Шкурим наждачной стороной. — Я беру ее руки в свои, чтобы показать, как распределять давление на поверхности деревянного изделия. Ладони у нее до того мягкие, что вкладывать в них наждачный инструмент — по-моему, преступление.

— Как я узнаю, когда хватит? — спрашивает она, приступая к работе.

— У папы на этот счет было одно правило. Он говорил: когда тебе кажется, что хватит, значит, осталось еще столько же.

Она чуть наклоняет набок голову, смотрит на меня как на бестолочь.

— Так как я узнаю, что хватит?

Я улыбаюсь.

— Когда решишь, что хватит, покажи мне. Несколько раз пошкуришь и сама начнешь разбираться.

Она задерживает на мне взгляд на секунду дольше, чем требуется, потом отворачивается и продолжает шкурить. Я знаю, что в ее голове теснятся вопросы. Я увидел их в ее глазах сразу же, как упомянул отца. Как? Когда? Что произошло? Но она ни о чем не спрашивает. Просто шлифует. И я не собираюсь ее останавливать. Терпеть не могу шкурить.

Мы прекращаем работать уже за полночь. Не знаю, как только выдержали ее руки. Она отшкурила все, что я ей дал. Но так и не спросил, чем она была раздражена, когда пришла ко мне сегодня с мороженым.

Глава 24

В 7.40 я у дома Джоша. Он на подъездной аллее, стоит, прислонившись к своей машине. Увидев меня, отпирает дверцы, подходит с другой стороны, открывает для меня кабину.

— Наконец-то, Солнышко, — говорит он. — Я уж думал ехать без тебя.

— Я же не знала, что ты запланировал турпоход, — отвечаю я, устраиваясь в кабине и захлопывая дверцу.

— Мне нужно успеть в «Хоум депот»[11] до закрытия.

— Ну и нечего было меня ждать. — И правда, чего это он? Я не стала бы плакать из-за того, что мне не удалось попасть с ним в магазин стройматериалов, куда он наведывается каждую неделю.

— И то верно. Но я знал, что рано или поздно ты появишься, а гараж был бы закрыт, и ты бы подумала, что я тебя бросил, и меня совесть бы замучила, а я терпеть не могу чувствовать себя виноватым. Так что проще было подождать.

— Надо ж, как тебе тяжело живется, — сухо комментирую я.

— Только ты одна можешь додуматься сказать мне такое. — Как ни странно, голос у него довольный.

— Силовое поле на меня не действует.

— И что это значит?

Я бросаю на него скептический взгляд. Неужели не сообразил? Он продолжает на меня смотреть, и я наконец пожимаю плечами, испускаю досадливый вздох, дабы он понял: меня раздражает, что я должна это ему объяснять.

— В школе к тебе на пушечный выстрел никто не подходит. Увидев тебя в первый раз, на скамейке во дворе, я подумала, что ты, наверно, окружен неким силовым полем. Я хотела, чтобы и у меня было такое же. Ты можешь прятаться у всех на виду. Это круто.

— Силовое поле, — повторяет он несколько удивленно. — А что, вполне может быть. Раньше это называли мертвой зоной, — добавляет он, но в подробности не вдается. — Ты, должно быть, обладаешь сверхъестественными способностями. — Очевидно, он о том, что я смогла пробить брешь в его силовом поле, но я молчу.

Нет у меня сверхъестественных способностей. Знаю точно, потому что частенько жалею об этом. Вернее, у меня есть просто бешеный потенциал ожесточенности и беспричинного гнева, но, думаю, это не в счет. Я чувствую себя немного обманутой. За последние два года я перечитала кучу книг и пересмотрела кучу фильмов, и в каждой книге, в каждом фильме, если герой или героиня умирают, а потом возвращаются к жизни, после свидания со смертью у них обязательно появляются сверхъестественные способности. Прости, что тебе не удалось выиграть большой приз и обрести вечный покой, но, по крайней мере, с пустыми руками ты не остался! Пусть ты вернулся сломленным, исковерканным, но тебе хотя бы достался грандиозный утешительный приз, как, например, способность читать чужие мысли, общаться с мертвыми или ощущать запах лжи. Что-то очень крутое. А я даже не могу управлять стихиями.

Конечно, если верить книгам, «детка» — излюбленное обращение парней к девчонкам, потому что это — скорый поезд к завязыванию романтических отношений. Минуту назад он был говнюком, но потом назвал тебя «деткой», и дело в шляпе. Ты падаешь в обморок от счастья, забываешь про самоуважение. О-о-о-о-о, он назвал меня деткой. У меня уже мокро в трусах, как же я его лю-ю-ю-юблю. Неужели и в жизни парни называют девчонок «детками»? Не знаю. У меня в этой области опыта мало. Одно могу сказать: если бы меня какой-то парень назвал «деткой», я, наверно, рассмеялась бы ему в рожу. Или придушила бы его.

Джош паркуется на стоянке, ждет, когда я выберусь из машины, и мы вместе входим — он впереди, я следом — через автоматические двери в магазин. Я плетусь за ним по проходам между полками. Здесь он в своей стихии, почти как в своем гараже. Будто некая невидимая нить ведет его именно к тем товарам, которые он ищет. Он двигается на автопилоте, даже не думая, куда идет. В этом магазине он, должно быть, полжизни провел.

— Доски куплю в следующий раз, — говорит он. — Сейчас с ними возиться неохота. К тому же, думаю, за тем, что мне нужно, нам все равно придется ехать на лесной двор. — Слово «нам» оседает в голове.

— Что ты мастеришь? — спрашиваю я, глянув вдоль прохода прежде, чем открыть рот.

— У меня есть заказ от одного учителя. Ну и еще я должен сделать два деревянных кресла-лежака.

— Ты продаешь свои изделия?

— Какие-то просто так отдаю, какие-то продаю. Так я зарабатываю на древесину и инструменты.

— Поэтому и в университет поступать не хочешь?

— Что? — переспрашивает он, ставя в тележку еще две банки лака.

— Я слышала ваш разговор с миссис Лейтон. Ты еще не подавал заявление. Не хочешь поступать?

— Науки — не мое, никогда ими особо не увлекался.

— А родители твои хотели, чтобы ты учился в вузе?

— Не знаю. Так далеко мы не загадывали.

— И чем ты будешь заниматься?

— Наверно, тем же, чем сейчас. Только в больших объемах.

Я его понимаю. Раньше сама так думала, но он имеет возможность заниматься любимым делом.

— Ты можешь себе это позволить? — спрашиваю я. Мы стоим перед ящичками с гвоздями, шурупами, винтиками, болтами всех вообразимых и невообразимых размеров, и он, не глядя, выдвигает их один за другим.

— Я могу позволить себе все, за что готов заплатить. — Я не совсем понимаю, что он имеет в виду, но в голосе его слышится горечь, и если есть что-то, что ожесточает его, я не хочу это обсуждать.

Мы подходим к кассе самообслуживания. Я достаю из тележки покупки, подаю ему по одной, он пропускает каждую через сканер. Прямо семейная сцена. Он мог бы поехать один, все равно помощи от меня никакой. А я бы это время посвятила бегу, что, собственно, мне и следовало сделать. Я так бы и поступила, если б не застала его дома. Бежала бы и бежала, пока не выбилась из сил. В одном он прав. Интересно, сам он это понимает? Поэтому дождался меня? Если бы, придя к его дому, я увидела запертый гараж, то почувствовала бы себя брошенной, отвергнутой и, возможно, больше у него никогда бы не появилась.

В начале десятого мы у его дома. Я помогаю ему занести пакеты в гараж, наблюдаю, как он разбирает покупки. Джош — сама грациозность и плавность, ни одного лишнего движения. Все, что он делает, имеет определенную цель. Я не испытываю неловкости, наблюдая за ним. Он тоже за мной наблюдает. У нас с ним негласная договоренность. Я позволяю ему наблюдать за мной. Он разрешает мне наблюдать за ним. Мы на этот счет друг друга никогда не одергиваем. Это наш взаимный дар друг другу. Никаких тебе уловий, ожиданий, чтения между строк. Каждый из нас для другого — тайна. Может быть, если мне удастся разгадать его, а ему — меня, мы сумеем объяснить, что каждый из нас собой представляет. Может быть, как раз это мне и нужно. Чтобы кто-то объяснил, какая я.

Когда все убрано, Джош запирает гараж и идет в дом. У двери останавливается, ждет, когда я войду следом, потом закрывает ее.

Спрашивает:

— Ты ела?

— Да, перед приходом сюда. А ты?

— Да. Подогрел бы тебе что-нибудь, если бы ты была голодна… То есть сегодня ты что-то готовила на ужин? — Джош скептически смотрит на меня.

Я хмыкаю. Потому что в хмыканье есть своя прелесть.

— Нет.

— Что ты ела на ужин?

— Печенье на основе арахисового масла.

— Ты серьезно? Впрочем, это пустой вопрос. Не понимаю, как при таком питании тебе удается выдерживать огромные физические нагрузки.

— Арахисовое масло богато белком, — говорю я с притворным негодованием в голосе. — К тому же я внесла изменения в рецепт, и мне пришлось съесть их целую кучу, чтобы понять, правильно ли я все рассчитала.

— Ну и как? Правильно? — спрашивает Джош, доставая из холодильника бутылку воды. Он ее залпом ополовинил, потом дал мне.

— Не знаю. Принесу тебе попробовать. Сам решишь.

— Ладно, я съем твое печенье, а ты позволишь накормить тебя настоящей едой.

— Ты собираешься для меня готовить? — Я чуть не поперхнулась водой. Вернула ему бутылку.

— Мне так и так готовить. На одного человека или на двоих — разницы никакой.

— Не парься.

— Не буду. — Он улыбается. Я обхожу стол, беру МР3-плеер, лежащий рядом с телефоном.

— Что слушаешь? — любопытствую я, включая его.

— Ничего. Для тебя выложил. Он просто лежит здесь. Подумал, может, ты захочешь с ним бегать.

Уф. Я, не глядя, выключаю плеер. Кладу его на место.

— Мне и без плеера нормально. Он мне не нужен. Но за заботу спасибо.

— Как так? По-моему, только ты одна бегаешь без музыки в ушах. Не скучно? — спрашивает Джош. Резонный вопрос. Нет, мне не скучно. Вокруг всегда столько всяких звуков — не заскучаешь. И уж конечно, я не намерена вставлять в уши всякую дрянь. Это все равно что на лбу написать: нападайте на меня, я к вашим услугам. Я пожимаю плечами, еще дальше отодвигаю от себя плеер и отворачиваюсь.

— Ничуть. Я слышала, ты с моей тетей имел милую беседу, — говорю я язвительно, перебираясь на диван. Скидываю обувь, подбираю под себя ноги.

— А я все думал, скажет она тебе или нет.

— А сам почему не сказал?

Джош пожимает плечами. В общении друг с другом мы постоянно то пожимаем, то передергиваем плечами. Наверно, потому я в конце концов и решила заговорить с ним. Просто плечи устали.

— И что она сказала? — интересуется Джош, плюхаясь на диван рядом со мной.

— Чтоб я не держала ее за дуру.

— То есть тебе нельзя сюда приходить?