Океан безмолвия Миллэй Катя

Глава 12

Раньше я много думала о том, чем буду заниматься следующие двадцать лет. Обычно свое будущее я связывала с игрой на фортепиано в концертных залах всего мира. А это означало, что я буду много путешествовать по свету, останавливаться в сказочно роскошных отелях с пушистыми полотенцами и еще более пушистыми халатами. Вместе со мной будут гастролировать невероятно сексуальные, музыкально одаренные, достойные всяческих похвал принцы, которые непременно страстно в меня влюбятся. Ведь это вполне возможно. Передо мной будут преклоняться за талант, доставшийся мне от отца, и за красоту, которую я унаследовала от мамы. У меня появятся элегантные наряды самых невообразимых расцветок, и мое имя будет у всех на устах.

Теперь же я думаю лишь о том, чем займусь в ближайшие двадцать часов. Лучше всего лечь и уснуть.

Вот уже неделю мне удается бегать каждый вечер. Погода ко мне благоволит. Ноги привыкают. Я изнуряю себя больше, чем следует, но с той первой ночи меня ни разу не тошнило. Мой организм восстанавливается. Особенно радует, что после изматывающей пробежки, выхолащивающей из сознания все, что накопилось в нем за день, мне удается заснуть. Конечно, без записей в тетради я пока еще обходиться не могу, но бег помогает. Он придает мне силы или, точнее сказать, их отнимает. Впрочем, это неважно. Я знаю, что возвела бег в ранг панацеи, но это — одно из немногих средств, на которые я могу рассчитывать.

Физические нагрузки, тетради, ненависть. Это то, что не дает мне погибнуть.

В городке я теперь хорошо ориентируюсь. Мимоходом примечаю все, специально ни на что не обращая внимания. Запоминаю звуки, естественные для того или иного места. Знаю, где как должно быть, как не должно. Знаю, где тротуары неровные, где корни рассерженных деревьев вздыбили асфальт. Знаю, чего ожидать от темного времени суток, когда я бегаю. Каждый вечер выхожу на пробежку в один и тот же час, но одним и тем же маршрутом никогда не бегаю. Если придется, домой могу добраться фактически из любой точки городка. Спокойствия я не ощущаю. Вряд ли когда-нибудь я буду чувствовать себя спокойно вне стен дома, но я готова к любому развитию событий, поэтому ощущаю себя увереннее, чем в прошлый раз, и это самое большее, на что я могу рассчитывать.

Последние шесть вечеров я умышленно избегала желтого дома в Коринфском проезде. Того самого, где постоянно открыт гараж. Я пробегаю мимо той улицы каждый вечер и на повороте непременно разок гляну в сторону дома — не могу устоять перед соблазном. По тому, как падает свет, я определяю, открыт гараж или нет, и ни разу не была разочарована. Гараж открыт в любое, даже самое позднее время. Я всегда пытаюсь представить, что бы сказал Джош Беннетт, если б я снова появилась там. Не думаю, что он продемонстрировал бы красноречие, но мне все равно интересно. Сказал бы он что-нибудь вообще? Проигнорировал бы меня, продолжая работать, будто меня вовсе там нет? Велел бы уйти? Предложил бы остаться? Ну нет, это вряд ли. Джош Беннетт никому не предлагает остаться. В голове моей роятся десятки вариантов, но какой из них близок к истине, затрудняюсь сказать. Потом на одно лишь мгновение я теряю сосредоточенность. Перестаю думать о том, что сказал бы мне он, и начинаю размышлять, что сказала бы ему я. В этот момент я убыстряю бег и уношусь в противоположном направлении от Коринфского проезда и своих нелепых губительных мыслей.

В дом Марго я возвращаюсь в 21.25 и первым делом иду в душ, где болтаю сама с собой — сто лет так много не говорила. Бояться нечего: в доме я одна, шумит вода. Я напоминаю себе о том, как усложнится моя жизнь, если я на людях открою рот, и потому пытаюсь выговориться сейчас. Говорю Итану Холлу, что он чмо, и при этом представляю, как даю ему в морду. Или вилкой в глаз заезжаю, что тоже соблазнительно. Мисс Дженнингс объясняю, что, в противовес бытующему мнению, Бах был не более плодовит, чем Телеман; просто его лучше помнят. Дрю говорю, какие из его «клеящих» фраз наиболее эффективны и кого, на мой взгляд, ему следует клеить вместо меня. Папе говорю, что он по-прежнему может звать меня Милли, ибо, хоть это и дурацкое прозвище, раз оно ему нравится, я тоже счастлива, насколько это возможно. Я благодарю своих психотерапевтов, но добавляю, что, к сожалению, любые их слова или действия, направленные на то, чтобы я заговорила, бесполезны. Я говорю до тех пор, пока вода не холоднеет и мой голос не хрипнет от болтовни. Надеюсь, это поможет мне держать рот на замке. За 452 дня я не сказала ни слова ни одной живой душе. Я исписываю свои три с половиной страницы, прячу тетрадь и залезаю в постель, зная, что сегодня чуть не сорвалась — на 453-й день едва не нарушила свой обет молчания.

Мне довольно успешно удается избегать встреч с Джошем в школе. Я вижу его только на пятом уроке, на уроке труда, где ничего, кроме унижения, не испытываю, поскольку я одна из всего класса с древесиной и инструментами на «вы». Хорошо хоть молоток могу отличить, да и это еще вопрос. На днях один парень из класса, Эррол, попросил подать ему молоток, я подала, а он посмотрел на меня как на идиотку. По-видимому, есть четыре сотни разных молотков, а я подала не тот, что ему был нужен. Теперь с подобными просьбами ко мне больше не обращаются.

Можно было бы попытаться отказаться от факультатива по труду, но я решила не связываться с методистом. Тем более что труд — меньшее из зол в сравнении с риторикой и музыкой. Риторика еще куда ни шло, поскольку мистер Трент сказал мне, что я могу зарабатывать оценки, занимаясь подборкой информационно-справочного материала. К тому же класс риторики посещает убойно-сексапильный Дрю. Он забавный, а мне нужны развлечения. И, если уж быть предельно честной с самой собой, чего я обычно стараюсь не делать, я знала с самого первого дня в этой школе, что мне необходимо любой ценой свалить из класса музыки. Этот класс — линия разлома, проходящая прямо под поверхностью моей неустойчивой психики. Я предпочла бы уклониться от его посещения. А я умею уклоняться.

К тому же выполнение обязанностей помощника учителя на пятом уроке мисс Макаллистер оказалось занятием куда более интересным, чем я ожидала. Это все равно что смотреть школьный аналог «Старшего брата». Я невольно подслушиваю чужие разговоры, наблюдаю за развитием отношений, и меня это ничуть не напрягает. В числе участников шоу Дрю и Джош, пошляк Итан, недоносок Кевин Леонард и задиристая девица по имени Тьерни Лоуэлл, которая постоянно спорит с Дрю. Не думаю, что она — моя большая поклонница. Открыто она мне этого не заявляет, но глазами мечет в меня громы и молнии, как будто я все свободное время душу щенков. Из чего я и сделала вывод.

Уроки труда, в принципе, тоже не катастрофа, хоть там я почти всегда чувствую себя никчемной и безрукой. Никто меня не достает, мистер Тернер ничего от меня не требует. Джош там своего рода бог. По-хозяйски расхаживает по мастерской, будто своими руками ее построил. Для него там следовало бы установить персональный телефон, потому что каждый раз, когда раздается телефонный звонок, происходит следующее: Тернер отвечает, Тернер подзывает Джоша, Джош уходит. Его часто отправляют по всяким делам. Полки нужно прибить? Зовите Джоша Беннетта. Выдвижные ящики плохо открываются? Обращайтесь к Джошу. Нужен изысканный столовый гарнитур по индивидуальному заказу? Ваш человек — Джош Беннетт.

Только не просите его говорить. Мне он в школе ни слова не сказал с того дня, когда заявил, что не собирался прогонять меня со своей парты. Ах-ах, какое великодушие. Я, разумеется, с ним не разговариваю.

Глава 13

В воскресенье минут десять двенадцатого заявляется Дрю. Входит без стука, как к себе домой: я забыл запереть дверь, когда забирал с улицы газету. Надо бы отказаться от доставки этой дурацкой газеты. Я ее не читаю. Это еще одно напоминание о том, что здесь жил мой дед. Я пытался приучить его читать газету с интернет-сайта, но он ни в какую. Говорил, что ему приятно держать газету в руках, нравится ее запах. А я терпеть не могу брать в руки газету, и запах ее мне нравится еще меньше. Я отметил про себя, что сегодня же позвоню на почту и отменю доставку. Не хочу больше видеть газеты на своей подъездной аллее.

— Что стряслось? — любопытствую я, пока он располагается в моем доме.

— Сара. Дом. Девчонки. Слишком много. — Тяжело вздохнув, он валится на диван и устремляет взгляд в потолок.

— Вот уж никогда не думал, что для тебя существует такое понятие, как «слишком много девчонок».

— В отношении подружек Сары я делаю исключение.

— Ты никогда не делаешь исключений.

— Ну да, ты прав. Но тут приходится.

Я его не осуждаю. Подружки Сары те еще стервы. Смотреть на них приятно, но они все это знают, что умаляет их привлекательность. В них есть все то, чего я терпеть не могу в девчонках, и Сара становится такой же, как они. Полагаю, мне повезло, что я их пугаю, потому что, раз попробовав флиртовать со мной, они обычно понимают, что не добьются от меня желаемой реакции, и больше не лезут.

— Ты как минимум трех из них оприходовал. Наконец-то усвоил свой урок?

— Думаю, это они усвоили. Плюс, Сара топнула ногой, сказав, чтобы с ее подругами я ни-ни. Строго запрещено.

— Она что, и впрямь думает, что ты ее послушаешь?

— Она топнула ногой на них. Им со мной строго запрещено.

— Бедненькие они бедненькие.

— Не издевайся. Так и есть. Я для них как этап взросления.

— А сюда зачем пришел? — спрашиваю я.

— Тебе пожаловаться. Дома находиться не могу. Такое ощущение, что с каждой секундой уровень тестостерона у меня падает.

— Понятно. И все же зачем ты здесь? — Обычно, если Дрю нужно смыться из дома, он идет не ко мне. Так было несколько лет назад, но с тех пор… Думаю, это как-то связано с моей игрек-хромосомой.

— Больше некуда податься.

— Взял бы бутылку. Пошел бы мириться.

— Я туда один ни ногой. А то, боюсь, потом даже трупа моего не найдут.

— Так сразу и сдался? — Есть толпа девчонок, за которыми он мог бы ухлестывать. Почему он выбрал эту, не понимаю.

— Нет. Но надо изменить тактику. Есть идеи?

Идей у меня нет, а если б и были, я не стал бы ему помогать. Вот вопросы у меня есть, и с каждым днем, похоже, их становится все больше.

— Почему она не разговаривает?

— Никто не знает. Я бомбардировал ее своими коронными фразами, и, судя по тому, как она смотрела на меня, английский она прекрасно понимает. Наверно, голосовых связок нет.

Я точно знаю, что это не так. Она смеялась, когда была здесь, — во весь голос. Я проверил. При отсутствии голосовых связок подобный звук не произвести — значит, голосовые связки у нее есть. Не исключено, конечно, что это все же какой-то физический порок. Я ни черта в этом не смыслю, но что-то мне подсказывает, что анатомия здесь ни при чем, и это еще больше разжигает мое любопытство. Что может заставить человека отказаться от речевого общения? А она вообще когда-нибудь разговаривала? Может, она в жизни слова не произнесла. Трудно сказать. Но я знаю, что она наблюдает, следит за всем постоянно, даже когда не смотрит. Ничто не ускользает от ее внимания. Меня могло бы это испугать, если б я сам не был таким. Интересно, замечает она что-то, чего не вижу я? Сама она мне не ответит на этот вопрос. Впрочем, я тоже спрашивать не стану.

— Она вроде как не в твоем вкусе, — говорю я. За редким исключением, Дрю тянется к бессодержательным милашкам, пользующимся популярностью в школе. В том, что касается девчонок, Дрю идет по пути наименьшего сопротивления, и, к счастью для него, этот путь помогает ему завоевать сердце почти любой девчонки в школе. Не помню, чтобы кто-то дал ему от ворот поворот, хотя всем известна его репутация, и сам он пальцем не пошевелит, чтобы ее изменить. Он никогда не изображал любовь, не делал вид, что испытывает чувства к той или иной девчонке, чтобы заманить ее в постель. Ему это не надо. Они идут за ним без всяких уговоров. Сами на него вешаются.

Почти каждая надеется, что именно с ней он останется навсегда, но этого не случается. Казалось бы, ну хоть одна должна публично призвать его к ответу. Попытаться заставить взять на себя ответственность, связать обещанием. Нет, ни одной из них это и в голову не придет, потому что они знают, что в конечном итоге Дрю поступит так, как поступает всегда. К тому же почти все они понимают, что, пожалуй, не стоит пытаться «переделать» этого засранца.

И его трудно осуждать, как бы я этого ни хотел, ведь он ничего не отрицает, не оправдывается, не отнекивается. Он такой, какой есть. Другого нет и не будет. Я не смог бы так, как он, и вовсе не потому, что меня это не привлекает. Я покривил бы душой, если б сказал, что не думаю о подобном, но для меня это слишком большая ответственность. От девчонок исходит слишком много эмоций, а я не умею от них заслоняться. Дрю все эти эмоции не задевают. Слезы, оскорбления, горькие слова — все это его не волнует. А у меня своих проблем хватает, и мне совершенно не хочется забивать голову чужими эмоциями. Свои я давно запер на замок, и будь я проклят, если стану возиться с чужими.

— Она — девчонка. Привлекательная. Что еще нужно? — просто отвечает Дрю.

— По-моему, она тебя ненавидит. — По-моему, она всех ненавидит, но я не собираюсь сообщать ему об этом. Я искренне пытаюсь понять, зачем он тратит на нее время. Это не в его характере. По идее, он должен был давно бросить эту затею.

— Ну да, это вызов моим способностям.

— Вот именно. Только ты ведь не привык прилагать усилия. Это идет вразрез с твоей личной философией.

— Ты прав, но, может быть, я тоже вступаю в этап взросления. Пытаюсь усовершенствовать себя как личность.

Я подавил смешок или, может быть, рвотный позыв — сам не знаю.

— Твое недоверие оскорбительно. К тому же не у каждого из нас в заднем кармане припрятана надежная карта, которую можно разыгрывать, не прилагая усилий, не соблюдая каких-то условий. — Он многозначительно смотрит на меня. Я не спорю. Нет смысла изображать из себя праведника, если мне и впрямь не нужно беспокоиться о том, как бы заманить в постель какую-нибудь девчонку.

У меня есть Ли. Правда, теперь она в колледже, и мы с ней видимся реже, чем раньше, но так даже проще. Она учится в двух часах езды отсюда и навещает меня каждый раз, когда приезжает домой на праздники и выходные. Потом снова уезжает. Она не говорит, что любит меня. Не спрашивает, люблю ли ее я. Я — не люблю и никогда не полюблю. У нас ни к чему не обязывающие отношения, без страстей и прочего: попользовались друг другом и разошлись по домам. Меня это вполне устраивает. Но даже не будь у меня Ли, вряд ли я так страдал бы от отчаяния, чтобы опуститься до уровня Дрю. Секс я люблю, но, зная свой характер, уверен, что, переспав с девчонкой, чувствовал бы себя сволочью и из чувства вины встречался бы с ней много месяцев.

— Не тебе меня судить. Вообще-то, раз уж я решил заняться самоусовершенствованием, попробую побороть свой страх перед тем, что с меня живьем сдерут кожу, и отправлюсь к ней прямо сейчас. — Дрю вскочил с дивана и зашагал к выходу.

— Удачи, — вдогонку бросаю ему я, причем говорю совершенно неискренне.

До вечера я только и занимался тем, что пытался не делать то, что должен был сделать. Наконец снял трубку, позвонил на почту и отменил доставку газеты, — до последнего не был уверен, что действительно сделаю это. Потом решил, что заодно уж надо позвонить и в хоспис, сказать, чтоб забрали больничную койку, которую привезли для деда два месяца назад. Его нет всего две недели, а кажется, что целую вечность. Если б не нужно было столько звонить по его делам, я бы подумал, что его здесь вообще никогда не было.

Положив трубку после разговора с хосписом, я уставился на телефон, подумывая о том, чтобы позвонить деду. Собирался позвонить ему вчера, и позавчера, и днем раньше. Но так и не собрался. Я говорил с ним на прошлой неделе — одно расстройство. Он стал в сто раз хуже с тех пор, как его забрали отсюда. Ни черта не соображает. Разум его затуманен оксикодоном, морфином и прочими болеутоляющими средствами, которыми его накачивают, чтобы облегчить состояние. Разговаривать с ним бесполезно, будто это и не он вовсе. На том конце телефонной линии — просто тело, рассудка уже нет. Я почти слышу, как его мозг шевелится, пытаясь осмыслить мои слова. Он их не понимает, его это раздражает, и его растерянность разрывает мое сердце, хотя, казалось бы, оно уже разодрано в клочки. И все же порой эгоизм во мне побеждает, и я звоню деду. Ради самого себя. И говорю с ним. Рассказываю ему то, что не сказал бы ни одной живой душе, ибо я знаю, что, когда повешу трубку, он не вспомнит ни слова, будто я вообще ничего ему не говорил.

Даже наш последний нормальный разговор, состоявшийся в субботу вечером, перед тем как мой двоюродный дедушка с женой приехали за ним, он вел, находясь под воздействием сильнодействующих наркотических препаратов. Он позвал меня, чтобы дать мне совет, в котором, как он думал, я все еще нуждаюсь. Велел мне сесть на диван, сам сел напротив, в глубокое мягкое кресло, как бывало на протяжении многих лет, когда он делился со мной своей мудростью, считая, что на данном этапе жизни мне это знать необходимо. Обычно я пропускал его слова мимо ушей, не думал, что мудрость его пригодится. В тот вечер я сидел и слушал. Слушал внимательно. Готов был выслушать все, что дед сочтет необходимым. С жадностью внимал словам, которые он хотел мне сказать, пусть даже эти слова шли из затуманенного наркотиками сознания.

В тот вечер он многое мне рассказал, и я помню все. Он говорил о женщинах и непростительных вещах, о качелях и домах из красного кирпича, о воспоминаниях, которых еще нет.

В шесть часов я должен быть на ужине у Дрю, а это значит, что мне нужно принять душ и найти что-то приличное из одежды. Мама Дрю любит, чтобы в воскресенье к ужину все выходили нарядными. Это ни в коем случае не прием, но, по словам миссис Лейтон, нарядная одежда создает особенную атмосферу. Я пытался увиливать от ее воскресных ужинов, но она не позволила. Правда, последние три раза я пропустил. В принципе, меня эти ужины не напрягают. Обычно там довольно интересно. И поесть можно по-человечески, а это значит, что хотя бы на один день я избавлен от готовки. И Дрю в присутствии родных ведет себя не как чмо. Просто, когда я прихожу туда, у меня всегда возникает такое чувство, будто я попал в одну из серий «Улицы Сезам», торчу в картинке в верхнем углу телеэкрана, а все поют, что я здесь лишний. Нормальная жизнь нормальной семьи, но мне это остро напоминает во всех подробностях, насколько моя собственная жизнь ненормальная. У меня много причин не пойти на ужин, и я мог бы перебирать их, стоя здесь, целый день, но я знаю, что не буду увиливать, поэтому, смирившись, вытащил из шкафа приличную одежду и залез в душ.

Глава 14

Кисть и запястье человека состоят из двадцати семи костей. У меня были сломаны двадцать две. То есть моя рука — это своего рода чудо. В ней полно пластинок и винтиков, и даже после нескольких операций вид у нее немного странный. Но она функционирует лучше, чем ожидалось. Не сказать что ею вообще ничего нельзя делать. Просто она не может делать то единственное, что мне хочется. То, что определяет мою сущность.

Со сверстниками я никогда особо не тусовалась даже раньше. После школы ходила в фонотеку или занималась музыкой, по субботам музицировала на свадьбах. Во время свадебного сезона, бывало, в день я выступала на трех свадьбах. Выскакивала из одной церкви, садилась в машину, в которой меня ждала мама, и мчалась в другую. Иногда чуть с ума не сходила от всей этой круговерти, у меня редко выдавались свободные выходные, но деньги были офигенные, затраты времени минимальные, и трудностей я не испытывала.

Обычно организаторы свадеб и невесты оригинальностью не блистали. В моем репертуаре было пять произведений, которые я чередовала, — традиционные вещи, что можно услышать на любой свадьбе. Я считала нормальным, что могла бы сыграть их с закрытыми глазами, даже во сне. У меня было три концертных платья, которые я тоже чередовала, как музыкальные произведения, — все строгие, девчачьи, разной степени торжественности, как и сами свадьбы. Интересно, как бы отреагировали мои слушатели, если бы я явилась на концерт в одном из своих нынешних нарядов?

Если я не играла на свадьбах, то выступала в дорогих торговых центрах и ресторанах. На первых порах я для всех была милой маленькой диковинкой. Всеобщей любимицей. Наверно, многие даже имени моего не знали, называли просто Брайтонской пианисткой, и меня это не смущало: ведь я и была пианисткой. К тому времени, когда я повзрослела, меня уже привыкли видеть на различных мероприятиях, но на раннем этапе моей исполнительской карьеры — я начала выступать лет с восьми — смотрели с изумлением. Я носила воздушные платья с рюшками и оборками, волосы всегда были убраны назад и перевязаны лентой под цвет платья. Я улыбалась и играла Баха, Моцарта или еще какое-нибудь «популярное» произведение, которое меня просили исполнить. В городе все меня знали, каждое мое выступление встречали громом аплодисментов, где бы я ни появилась, со мной все всегда тепло здоровались. И я упивалась своей славой.

К тому времени, когда я была вынуждена прекратить выступления, у меня уже было отложено немало денег. Я копила на летние курсы в нью-йоркской консерватории, о которых мечтала три года. И вот наконец мне пятнадцать; можно подавать заявление о приеме. Родители сказали, что я должна заработать деньги на учебу, но это была шутка, потому что под работой подразумевалась игра на фортепиано, а игру на фортепиано работой я не считала. День мой был расписан по минутам: школа, музыкальные занятия, концерты. На тусовки времени не оставалось, но это была ничтожная жертва. А если честно, то и вовсе никакая не жертва. На вечеринки я не ходила, на автомобиле не каталась — слишком мала еще была, чтобы садиться за руль. Мне нравился Ник Керриган, но мы обычно просто смотрели друг на друга, а чаще — отводили взгляды.

У меня не было таких подружек, с которыми можно ходить по магазинам, к тому же почти всю одежду мне покупала мама. Даже в пятнадцать я выглядела моложе своих лет. Одевалась «с изысканностью» учеников воскресной школы. Две-три подружки, с которыми я общалась, были такие же, как я. Все свободное время мы музицировали, потому что были одержимы музыкой. Пианистки. Скрипачки. Флейтистки. И это было в порядке вещей. В школе я училась не блестяще, популярностью особой не пользовалась, как раз наоборот, но не расстраивалась. Лучше уж так, чем быть нормальной. Я никогда не стремилась быть нормальной — всегда хотела быть экстраординарной.

У нормальных людей были друзья. У меня была музыка. Я не чувствовала себя в чем-то обделенной.

Сегодня в моей жизни сплошные минусы. Меня преследует музыка, музыка, которую я слышу, но исполнить уже никогда не смогу. Мелодии насмехаются надо мной, дразнят меня одним своим существованием.

У меня по-прежнему есть деньги, что я накопила на учебу в консерватории. Больше, чем стоит стажировка, но по назначению мне так и не пришлось их потратить. То лето я провела в больницах — лечилась, делала физиотерапию, училась брать монеты со стола, беседовала с психотерапевтами, объяснявшими мне, почему меня испепеляет гнев.

Сейчас рука восстановилась, более-менее. Если попытаться, я могла бы и на пианино что-нибудь сбацать, но не так, как раньше, не так, как надо. Музыка должна плавно струиться, чтоб нельзя было сказать, где кончается одна нота и начинается другая. Музыка должна быть грациозной, а в моей руке грациозности не осталось. Там металлические винты, поврежденные нервы и сломанные косточки, а грациозности нет.

Сегодня воскресенье, меня нигде не ждут. По воскресеньям я на свадьбах не выступала, но утром обычно играла в лютеранской церкви, если нужно было заменить музыканта. Я не была религиозна, просто оказывала услугу одной из маминых подруг. Послеобеденные часы, как правило, проводила за роялем на верхнем этаже торгового центра, рядом с магазином «Нордстром». А уже вечером играла настоящую музыку. И иногда делала школьное домашнее задание.

Теперь, кроме домашнего задания, других дел у меня практически нет, поэтому, как это ни удивительно, я его выполняю. Правда, как и раньше, не блестяще.

Марго после обеда торчит у бассейна, потом собирается на работу. Мне загорать нежелательно: большие дозы солнечных лучей вредны для моей полупрозрачной кожи, да и не люблю я лежать без дела пузом кверху. Время от времени я обмазываюсь солнцезащитным кремом, заплетаю волосы и плаваю до опупения, пока руки-ноги не отваливаются. Я не могу бегать в послеполуденный зной, и плавание — вполне приемлемая альтернатива.

Я делаю всего лишь двадцать пятый круг и вдруг, подняв голову из воды, вижу у бортика бассейна Марго, а рядом с ней — Дрю Лейтона с неизменной самодовольной улыбкой на лице. На мгновение я оторопела — как он узнал, где я живу? — но потом вспомнила, что Дрю заезжал за мной на прошлой неделе, когда я согласилась пойти с ним на ту злополучную вечеринку.

Я смотрю на себя сквозь толщу воды и понимаю, что в ближайшее время мне из бассейна не улизнуть. Вылезти из воды не могу: не буду же я стоять перед ним мокрая и почти нагая. Да, в школу я хожу полуголая, но полуголая и почти нагая — это две разные вещи, и я не намерена демонстрировать ему эту разницу, щеголяя перед ним в бикини. И так плохо, что я без макияжа, но тут уж ничего не поделаешь, придется смириться. Я хватаю с бортика свои темные очки и отплываю от него как можно дальше.

— Я — Настина тетя, — представляется Марго гостю. — А вы, полагаю, знакомы друг с другом. — Она многозначительно улыбается, поворачиваясь в мою сторону. С тех пор, как я пошла здесь в школу, Марго не устает твердить мне, чтобы я завела друзей и общалась с ними не только на занятиях, и, очевидно, приход Дрю взволновал ее донельзя. Дрю пускает в ход все свое юношеское обаяние, которое, я уверена, помогло ему завоевать симпатии многих подозрительных мамаш. Но чтобы расположить к себе Марго, ему, пожалуй, нужно очень постараться. Она моложе тех мамаш, проницательна и привыкла, что с ней флиртуют. Его она, конечно, раскусила. Но ей очень хочется, чтобы я не была отшельницей, и это желание заглушает ее подозрительность. Она отходит, возвращается на свой шезлонг, снова берет в руки «Космополитан». Мы с Дрю остаемся вроде как наедине. Но меня не проведешь. Я знаю, что Марго прислушивается, ловит каждое слово.

Если б не мое состояние раздетости, вынуждающее меня сидеть в бассейне, я могла бы получить чуть больше удовольствия от сложившейся ситуации. Под присмотром тети Дрю не может задействовать свой арсенал сексуальных намеков. Он скидывает туфли, садится на край бассейна и опускает ноги в воду.

— По-моему, я уже достаточно наказан. Пора меня простить.

Я лишь смотрю на него. Не меняя выражения лица. Для этого ему придется приложить чуть больше усилий.

— За всю неделю ты ни разу на меня не взглянула. Это вредит моей репутации.

Мне кажется, что даже ядерная бомба не уничтожила бы его репутацию, не то что неделя без моего внимания, но я оценила его комплимент.

— Позволь загладить свою вину. Приходи к нам домой на ужин. Сегодня.

Его предложение вызвало у меня подозрение, что наверняка отразилось на моем лице. Дрю простодушие не свойственно. Оно не сочетается с откровенной жаждой секса, что сочится изо всех его пор. Я встречаю его взгляд, ожидая подвоха.

— Тебе даже не придется быть со мной наедине. Там будет вся моя семья.

Он, должно быть, считает, что это решающий аргумент. Нет. Против родителей я ничего не имею. С чужими родителями я всегда прекрасно ладила. Теперь, наверно, мне будет трудно понравиться, но не родители меня беспокоят. Я очень не хочу встречаться с его сестрой. Я и так уже у нее под наблюдением. Была в поле ее зрения еще до непрошеного вмешательства некоего Джоша Беннетта на школьном дворе и не намерена снова лезть в эпицентр бури, являясь к ней в дом на семейный ужин под ручку с ее братом. Об этом не может быть и речи. Никогда в жизни. Исключено.

— Она с радостью примет твое приглашение, — подает голос Марго из-за журнала. Это она так не подслушивает! За три секунды от моей твердой убежденности не осталось и следа. — Мне надо на работу. Не ужинать же тебе в одиночестве. — Спасибо, Марго, удружила. Я сверкнула в ее сторону улыбкой, которую приберегаю для своих смертельных врагов. Она смотрит на меня — сама невинность, в глазах — озорство. Знает, что загнала в угол. Черт бы побрал этот мой мутизм. Кажется, так это называется? Впрочем, не важно. Я качаю головой, но вслух отказаться не могу, да и нет у меня повода для отказа, хотя, наверно, я могла бы придумать с десяток правдоподобных отговорок: домашнее задание, опорожнение «уток» в местной богадельне, холера. Увы, все они застревают в моем горле, а мне остается лишь беспомощно смотреть, как моя назойливая тетка и самоуверенный юнец решают судьбу моего сегодняшнего вечера. Марго знает, что дел у меня нет, и Дрю не намерен дать мне ни малейшего шанса отказаться от его предложения. В мгновение ока он на ногах, убегает, пока планы не изменились.

— Ужин в шесть. Заеду за тобой в пять сорок пять. Принарядись. Мама любит раз в неделю поиграть в высший свет. — Дрю заговорщицки улыбается Марго. Знает, что он перед ней в долгу. Ведь ни для кого не тайна, что по собственному желанию я ни за что бы не согласилась. На себя я злюсь еще больше. Собственными руками копаю себе могилу. Связывая себя обетом молчания, связываешь и свою собственную свободную волю. Интересно, что подумала бы Марго, знай она всю правду о Дрю Лейтоне — сексуальном вулкане, которому она только что принесла меня в жертву.

— Провожать не надо. Я найду выход. Приятно было познакомиться. — Он поворачивается ко мне. — До встречи.

Это звучит как угроза.

Если б Марго не услышала звонок в дверь, сегодняшний вечер я проводила бы в блаженном спокойном одиночестве — как и следовало бы. Не оказалась бы в дурацкой ситуации, как сейчас, в пять часов, глядя на гардероб и пытаясь сообразить, что надевают, когда идут на воскресный ужин в дом своего не-парня. Послеобеденные часы я провела в сомнениях: то откладывала решение, то придумывала, какую нанести себе травму, чтобы не ходить на ужин.

В конце концов, смирившись со своей судьбой, пошла на кухню и до вечера пекла шоколадный торт из трех коржей с глазировкой. Мама отчитала бы меня будь здоров, если б я решила пойти на званый ужин с пустыми руками, а десерты — единственное, что я умею готовить. Неизбежное я откладываю до последнего, но, в принципе, если я не планирую отправиться в гости, завернувшись в полотенце, пора что-нибудь подобрать. Времени в обрез.

Дрю, верный своему слову, стучится в дверь ровно без пятнадцати шесть. Я удивлена, что он просто не посигналил с улицы, ожидая, что я кинусь к нему бегом. Ну хорошо, на самом деле не удивлена. Как ни противно это признавать, но у него поразительно хорошие манеры. Полагаю, это помогает ему залезать к девчонкам в трусы. Я ему не доверяю.

Я беру торт и держу его перед собой, как щит, словно он и впрямь может помешать Дрю разглядеть мой наряд. Простое цельнокроеное платье с изящным овальным вырезом и немного расклешенной юбкой чуть выше колен. Самая консервативная вещь в моем гардеробе. Мама купила его мне перед моим отъездом сюда, наряду с ворохом других платьев, которые я не ношу. Это платье я взяла с собой по единственной причине — оно черное. В нем я чувствую себя так, будто иду на собеседование с целью трудоустройства. Оно даже отдаленно не подходит для воскресного ужина, но лучше уж быть в нем, чем в том, в чем я хожу в школу.

Дрю открывает для меня дверцу машины. Я усаживаюсь, торт ставлю на колени.

— Могла бы не париться. — Он кивком показывает на торт. Я пожимаю плечами. Мне это было не в тягость. Мне нравится, когда есть повод что-нибудь испечь, а в последнее время их бывает не так много, и это значит, что я все равно пеку и свои изделия съедаю в основном сама. Сахар занимает особое, очень важное место в моей «пищевой пирамиде». — Правда, это сразу возвысит тебя в глазах мамы. Она беременна. Опять, — добавляет он подчеркнуто. — И обожает шоколад.

Десять минут спустя мы останавливаемся у дома Дрю. Он живет в квартале, расположенном в нескольких милях по дороге от дома Марго. Дрю паркуется, заглушает мотор, но из машины не выходит. Вид у него смущенный, отчего мне тоже становится неловко. Я искренне надеюсь, что он не начнет приставать ко мне в машине перед родительским домом, ведь тогда я разозлюсь, и торт, скорее всего, погибнет. Дрю поворачивается ко мне, делает глубокий вдох. Он не улыбается, и, когда начинает говорить, тон у него совсем не тот, что обычно. Дерзкая самонадеянность куда-то исчезла, отчего я начинаю нервничать. Я привыкла к его развязной самоуверенности, готова к ней, что ставит нас в равное положение, будто мы оба с ним ненастоящие.

— Я жутко виноват перед тобой. — Его чистосердечие застает меня врасплох. Я готовилась выдержать натиск его чар и креативных подкатов, а вместо этого слышу совершенно бесхитростные извинения. Вот уж не ожидала. Может, новая тактика такая? Дрю переводит взгляд на ветровое стекло, и я этому рада, ибо мне спокойнее, когда он не смотрит мне в лицо. — С Беннеттом тебе нечего было опасаться. Джош — самый лучший парень. Ни у кого другого я тебя бы не оставил. Да, с моей стороны это было свинство. Мне следовало самому отвезти тебя домой, позаботиться о тебе, ведь это из-за меня ты так вляпалась. Когда передо мной стоит вопрос, как поступить — так или иначе, — я обычно выбираю неверный вариант. Правда, не из сволочизма. Само собой получается. — Он умолкает, с минуту сидит тихо, потом снова обращает взгляд на меня. — Ну что, мир?

Я наклоняю голову набок, пытливо смотрю на него. Мир? Пожалуй. Мне очень хочется усомниться в искренности его мотивов, но вдруг он не такая уж скотина. По крайней мере, это послужит хоть каким-то оправданием тому, что я почему-то не могу испытывать к нему неприязнь.

— Честно? — допытывается Дрю.

Я киваю. Да, честно.

— Честно, — повторяет он, на этот раз утвердительно, и в его голосе снова начинают звучать характерные игривые нотки. Напряжение уходит из его тела, он расслабляется. Все, он снова в своей стихии. — Пойдем в дом, пока я не уступил соблазну своей фантазии. Мне так и хочется обмазать тебя этим тортом, а потом слизать его с тебя.

Я бросаю на него свирепый взгляд. Вообще-то я рада, что Дрю снова стал самим собой. Я закатываю глаза, качаю головой. Он пожимает плечами, демонстрируя раскаяние.

— Прости. Опять моя свинская натура. Долго сдерживать ее не могу. — Он обходит машину, открывает дверцу с моей стороны, хочет взять у меня торт, но я трясу головой. Ну уж нет, торт из рук я не выпущу. Направляясь к дому, крепко держу его, как спасательный круг, надеясь, что моя левая рука не дрогнет и я его не выроню. Трехслойный торт с приготовленной наспех глазурью из сливочной помадки, украшенный ворохом стружки из темного шоколада, — это, пожалуй, перебор, но я надеюсь, что он выполнит свою миссию, и все будут смотреть на торт, а не на меня.

Мы входим в холл с высоким потолком, ведущий в изысканно обставленную гостиную. Чистота безупречная. Надо бы снять туфли, думаю я, чтобы каблуками не попортить ковер, но скорее всего это вызовет удивление. К тому же туфли создают ощущение внутреннего комфорта, хоть ноги в них и болят. Раньше я выступала перед публикой, теперь прячусь за тортом и высокими каблуками. Дрю ведет меня через парадную столовую. Обеденный стол вмещает, должно быть, человек десять. Он уже накрыт: фарфор, тканевые салфетки, сложенные в форме лебедей. Дрю, очевидно, заметил мое изумление.

— Я же говорил, раз в неделю мама любит поиграть в высший свет. — Высший свет — это одно. А тут нечто совсем другое. — Обычно все не так торжественно. Думаю, она чуть перегнула палку, потому что я сказал, что приведу тебя. Обычно за обедом у нас только мы и Джош. А Джош гостем не считается. — Что за фигня? Даже не знаю, из-за чего паниковать в первую очередь: то ли из-за того, что его мама приготовилась встретить меня как королеву, то ли из-за того, что к обеду ожидается Джош Беннетт. И то, и другое одинаково неприятно, но, пожалуй, пальму первенства я отдам Джошу. Как ни страшно мне оказаться под испытующим взглядом мамы Дрю, страшнее сидеть за обеденным столом напротив парня, который вытирал за мной блевотину и видел, как я сдернула с себя лифчик и зашвырнула его в угол ванной. Весь день я только и думала о том, что мне надеть и что сулит мне встреча с сестрой Дрю. Мысль о том, что на обеде может присутствовать Джош Беннетт, даже в голову мне не приходила. Свыкнуться с ней времени у меня нет: раздается звонок в дверь, она открывается прежде, чем кто-то подходит к ней. Джош здесь не гость. Естественно, он не ждет, чтобы его впустили.

Не успеваю я опомниться, как мама Дрю подходит ко мне и берет у меня торт. Я не хочу его отдавать, хочу подержать чуть дольше, но выбора нет, и я отдаю ей торт. В руках сразу ощущается пустота.

— Вот ты какая, Настя! — Все ее лицо — сплошная улыбка. Теперь понятно, от кого Дрю и Сара унаследовали свою пригожесть. Их мама — просто красавица. Я невольно смотрю на ее живот. Вероятно, срок не очень большой, беременности не заметно. Интересно, сколько ей лет? Сорок-то уж есть, наверно. Зачем в таком возрасте обзаводиться еще одним ребенком? С другой стороны, если ты еще способна рожать, почему бы нет? Она возится в холодильнике, освобождая место для торта. Я ее об этом не просила, но благодарна ей за хлопоты. Пока я везла торт, из-за жары и влажности глазурь уже начала таять.

— Как славно, милая, что ты принесла десерт. Просто чудо, а не торт, — говорит миссис Лейтон, закрывая холодильник и поворачиваясь ко мне. Потом быстро преодолевает разделяющее нас расстояние и, прежде чем я успеваю понять, что она задумала, обнимает меня. Я никогда ни с кем не обнимаюсь. Не люблю, чтобы ко мне прикасались, даже если нет никакой опасности. Это дело очень личное, мне не нравится. Но мама Дрю, кажется, не замечает, как напряжены мои опущенные вдоль тела руки. Правда, уже через секунду, когда подает голос Дрю, она выпускает меня из своих объятий.

— Ну вот, ее уже милой называешь, а для меня слова ласкового у тебя нет, — притворно хныкает он.

— Есть, — возражает миссис Лейтон, мимоходом потрепав его по щеке. — Буквально на прошлой неделе я назвала тебя проклятьем моей жизни.

— Точно, — говорит он. — Удачный был день.

Трудно сдерживать улыбку, наблюдая за ними. Когда-то и моя семья была счастлива. Я помню: не так много времени прошло.

Через несколько секунд к нам подходит Джош Беннетт. Судя по его лицу, он не ожидал меня здесь увидеть, как и я его. По-моему, при виде меня он даже отступил на шаг назад.

Миссис Лейтон поспешила встать между нами, пока атмосфера неловкости не стала невыносимой. Она обнимает Джоша, он тоже ее обнимает. Для меня это так странно. Обычно вокруг Джоша безлюдное пространство в радиусе шести шагов, а тут он, весь из себя дружелюбный, сердечный, обнимается с мамой Дрю. Мне требуется целая минута, чтобы это осмыслить. Надеюсь, челюсть у меня не отвисла. Вечером, пожалуй, придется пробежать миль десять, чтобы проанализировать сегодняшние события. Дать оценку поведению не только Дрю, который, как неожиданно выяснилось, умеет быть искренним, но еще и Джошу Беннетту: оказывается, он вовсе не так уж неприступен.

Мгновением позже на кухне появляется Сара. Она явно знала, что я должна прийти, в лице ее нет удивления. Лишь надменное презрение.

— Полагаю, вы все знакомы друг с другом, — говорит миссис Лейтон, избавляя нас от необходимости изображать дружелюбие. — Ужин будет готов через десять минут. Сара, ты отвечаешь за напитки. Дрю, возьми Джоша и проверьте, как там отец управляется с грилем. Проследите, чтобы он опять не пережарил стейки. А ты, Настя, помогай мне носить еду из кухни. — Я киваю, мысленно благодаря ее за то, что она дала мне задание, иначе я слонялась бы без дела, чувствуя себя неприкаянной, да еще и никчемной. Я следую за ней к плите. Она дает мне две подставки, которые нужно отнести на обеденный стол. Есть что-то успокаивающее и одновременно тревожное в том, что меня попросили помогать. Вроде как я здесь не чужая. Еще утром мои планы на вечер заключались в том, чтобы сесть перед телевизором с конфетами «Фан дип» и смотреть старые передачи «Фактора страха», в которых разные дуры и козлы в погоне за славой давятся бычьими яичками. Теперь же я стою в своих черных шпильках в центре полотна Нормана Роквелла[3]. Это тоже надо потом осмыслить. Пожалуй, составлю список, чтобы ничего не забыть.

Застолье мне очень нравится. Такого удовольствия я давно не получала. При всей помпезности и пышности сервировки сами родители Дрю абсолютно нормальные люди. Отец — веселый самокритичный человек. Мать остра на язык, никому из домашних не дает спуску. Дрю, как только мы вошли в дом, преобразился в благовоспитанного обаятельного юношу, никаких непристойных намеков. Он сидит рядом со мной, Джош — по другую руку от него, так что на протяжении всего ужина я почти не вижу Джоша. Большая удача, надо бы где-нибудь это записать, мысленно отмечаю я. Сара сидит напротив меня, и не видеть ее я никак не могу. Со мной она вообще не общается, с другими — мало, но ее необщительность остается без внимания, разговоры за столом не смолкают. Правда, я часто ловлю на себе ее взгляд, но не могу определить, злится она или нервничает. Может, боится, что станет известно, как она относится ко мне в школе, а ей не хочется, чтобы родители узнали, что их дочь — самая типичная стерва. Но они, должно быть, догадываются. Я видела, как она ведет себя с Дрю. Вряд ли ей удается постоянно скрывать свою стервозность. Одно дело — собачиться с братом, это еще куда ни шло, но издеваться над другими — недопустимо.

После ужина мы все помогли убрать грязную посуду. Миссис Лейтон несет на стол мой торт и яблочный пирог. Сара идет следом со стопкой тарелок, вилками и контейнером с ванильным мороженым. Помогает матери разложить десерт по тарелкам.

— Потрясающий торт, Настя. Где ты его заказывала? Через пару недель я иду на званый ужин. Мне нужен десерт, и я хотела бы принести что-нибудь такое же.

Я трясу головой, показывая на себя.

— Сама? — Миссис Лейтон не столько изумлена, сколько заинтригована. Я киваю. — С начала до конца? — Я опять киваю. Я все пеку только сама. Ничего не имею против полуфабрикатов, просто в моем понимании использование полуфабрикатов — это обман, не моя заслуга. Торт, конечно, не музыка, но это то, что я создаю своими руками.

— А я совсем не умею печь, — грустнеет она. Этому можно научиться. Ничего сложного. Главное — знать пропорции, а потом, как только смешаешь ингредиенты, уже можно импровизировать. В сущности, процесс выпечки сводится к математике и естественным наукам, и это забавно, потому что я не сильна в этих дисциплинах. — Зато у Джоша есть знакомые, которые хорошо пекут. Правда? — Она смотрит на него, и у меня создается впечатление, что это вопрос с подвохом. Я уткнулась взглядом в тарелку, сдвинула свой кусочек торта в лужицу тающего мороженого.

— Да, одна знакомая в школе. — Судя по его голосу, ему так же неловко, как и мне. Мысленно я велю всем оставить эту тему, и Джош, должно быть, делает то же самое. Мне вовсе не хочется, чтобы он объяснял, в связи с чем на его крыльце появилась тарелка с печеньем. Сам он, конечно же, без труда догадался, что печенье от меня, то есть он точно знал, почему оно там появилось.

— И кто же это? — спрашивает Дрю с полным ртом шоколадного торта. Занятно, но, в общем-то, не удивительно. Джош ему ничего не сказал. Интересно, откуда мама Дрю знает? Джош медлит с ответом, и я вижу, что взгляд миссис Лейтон с него перескочил на меня. Вид у нее удовлетворенный. Ответ получен.

— Дрю, еще раз скажешь что-нибудь с набитым ртом, будешь прислуживать за столом на следующем заседании моего читательского клуба. — Она тычет вилкой в его сторону, и он мгновенно закрывает рот. Очевидно, это страшная угроза. Дрю поднимает руки вверх: всё, сдаюсь.

Когда мы убрали со стола тарелки из-под десерта, миссис Лейтон приготовила кофе, и все устроились на огромных белых диванах в гостиной. Я от кофе отказалась. Кофе я не пью: сколько сахара ни клади, на вкус полная дрянь. Может быть, это просто потому, что мои вкусовые рецепторы настолько невосприимчивы к сладкому, что любая пища с содержанием сахара менее девяноста процентов имеет для меня неприятный вкус. Но даже если б я была зависима от кофеина, а мы сейчас жили в некоем антиутопическом будущем, где кофе запрещен, а я не пила его три дня, все равно отказалась бы. Не сумела бы побороть страх, что моя рука вдруг не удержит полную чашку кофе, и он прольется на один из диванов с белой жаккардовой обивкой. Сара тоже не пьет кофе, посему, полагаю, мой отказ вопросов ни у кого не вызывает. Джош выпивает целых три чашки, хотя специально я не считаю.

Я слушаю, кто что говорит, но через некоторое время разговор стал иссякать, кофейник опустел. Звонит телефон, выручая Сару. Должно быть, ей не терпелось слинять из гостиной — судя по тому, как резво она вскочила с дивана при звуке телефонной трели. Дрю подходит к матери, забирает у нее пустую чашку. Джош забирает чашку у мистера Лейтона, следует за Дрю на кухню. У меня нет чашки, которая дала бы мне возможность уйти, поэтому я сижу в неловком молчании, надеясь, что Дрю с Джошем недолго пробудут на кухне. Разглядываю журнальный столик, чтобы не встречаться взглядом с родителями Дрю. Есть в нем что-то знакомое. Наклонив набок голову, рассматриваю ножки и понимаю, что почти идентичный по стилю столик я видела в гостиной Джоша тем утром, которое мы оба не хотим вспоминать. Сходство в дизайне очевидно, но этот столик явно новее. Обработка дерева и отделка безупречны. Я даже не сознаю, что, склонившись, вожу пальцами по изгибам деревянной ножки, и вдруг слышу голос отца Дрю:

— Красивый, правда? Это Джош сделал. — Он смотрит, с гордостью, на столик. Слава богу, что не на мое лицо. Моя рука замирает, но я не отвожу глаз от столика. Отнимаю от него руку, выпрямляюсь, сидя на диване, и вижу Джоша. Он стоит в проходе, ведущем из кухни, наблюдает за нами. Мистер Лейтон переводит на него взгляд. — По какому случаю, Джош? Подарок на Рождество?

— Ко дню рождения миссис Лейтон. — Держа руки в карманах, он смотрит мимо нас на столик и не двигается с места, пока Дрю, шедший следом, не вынуждает его шагнуть в комнату.

— Твой толстозадый грузовик перекрыл мне дорогу, — говорит он, хлопнув Джоша по спине. — Прости, мама. — Он поворачивается с полувиноватым видом, будто извиняясь за свои выражения. Я слышала от него и похуже. Неужели он думает, что одурачил свою мать. Уж она-то наверняка насквозь его видит.

— Не забывай про читательский клуб, — насмешливо напоминает сыну миссис Лейтон и поднимает руку, будто держит на ней поднос.

— Помню, — отвечает Дрю, вновь переключая свое внимание на Джоша. — Пожалуйста, будь добр, переставь свой грузовик, чтобы я мог отвезти Настю домой, — просит он с сарказмом в голосе.

— А ты вроде бы говорил, что она живет недалеко от Джоша? — спрашивает миссис Лейтон. Я прямо слышу, как она заряжает патронами свой вопрос.

О нет. Нет, нет, нет, нет, нет, нет, нет. Только не это.

— Джош, не мог бы ты подбросить Настю? Глупо вам обоим ехать в одну сторону, если Джош все равно едет домой. — Кажется, она одновременно смотрит на всех нас. И как это у нее получается? Ведь мы стоим довольно далеко друг от друга. Жуть.

Даже не знаю, кто из нас больше напуган — я или Джош. Мы с ним оба оказались в неловком положении. Джош покорно кивает; я стараюсь делать вид, что это прекрасный план. Хороший, разумный, практичный, вовсе-не-дурацкий план.

Дрю с родителями провожают нас до машины. Сара, после того как зазвонил телефон, больше не появлялась, и меня это вполне устраивает. Джош щелкнул автоключом, Дрю открывает для меня дверцу машины, а я тем временем пытаюсь сообразить, как высоко мне нужно задрать платье, чтобы, залезая в кабину, не порвать его. Да и не хочется мне в завершение вечера демонстрировать мистеру Лейтону свои розовые трусы в горошек. Едва я села в машину, миссис Лейтон подошла к пикапу с пассажирской стороны. Слава богу, я уже в кабине, так что от обниманий избавлена. Но то, что следует дальше, еще хуже.

— Спасибо, что пришла. Мы очень рады знакомству. Ждем тебя в следующее воскресенье в шесть? — Вроде как вопрос, на самом деле — утверждение. Она склоняет голову набок, глядя мимо меня на Джоша. — Ты ведь сможешь забрать ее по пути, да? — Как это у нее ловко получается. Высший пилотаж. Я пытаюсь отказаться, качая головой. Пожалуй, напишу записку. Это того стоит. Я лихорадочно озираюсь, ища листок бумаги, но в кабине чисто, как и в тот первый раз, когда я ехала в этом грузовичке. Ни клочка. Отчаянно надеюсь, что, может быть, Джош спасет меня, спасет нас обоих. Может, у него есть какие-то планы на следующее воскресенье, он отклонит ее предложение, и я кивну, поддакивая. Увы, тщетная надежда.

— Без проблем. Спасибо за ужин, миссис Лейтон. Мистер Лейтон. — Джош кивает отцу Дрю.

— Когда-нибудь все-таки мы добьемся, чтоб ты называл нас Джек и Лекси, — смеется тот, качая головой, словно знает, что этого не произойдет. — Наверно, когда тебе будет тридцать.

— Доброй ночи, мистер Лейтон, — отвечает Джош.

Дрю машет нам с крыльца, уже с кем-то болтая по мобильнику. Джош выезжает с длинной подъездной аллеи. Десять минут в машине с Джошем тянутся гораздо дольше, чем десять минут поездки с Дрю. Дрю, сам того не сознавая, заполняет собой молчание. Джош растворяется в молчании, становится его составляющей. За всю дорогу он не произносит ни слова и, лишь когда останавливается у дома Марго, теперь уже в третий раз, говорит:

— Ты, конечно, можешь отвертеться и не пойти, но лучше не отказывайся. Ты ей понравилась.

Я киваю, открываю дверцу пикапа. Шагнуть из кабины на землю я не могу, а если спрыгну на своих шпильках, наверняка подверну лодыжку, а может, сразу обе, хоть здесь и не высоко. Наклонившись, я снимаю левую туфлю, затем правую, затем спрыгиваю на подъездную аллею и поворачиваюсь, чтобы захлопнуть дверцу.

— Тебе нужны более подходящие туфли, если хочешь работать с техникой. В этой обуви мистер Тернер не подпустит тебя к станкам. — Джош качает головой, словно сам не верит, что говорит все это мне. Думаю, ему физически больно общаться со мной. Я не знаю, что ответить. Мне кажется, мистер Тернер вообще не намерен подпускать меня к станкам, в любой обуви. Я снова киваю и захлопываю дверцу.

Уже почти десять. Обычно в это время я бы уже надевала спортивную форму и кеды. Меня раздирают противоречия: мне необходимо совершить пробежку, но я знаю, что желаемого эффекта она не даст. Впервые за две недели я не уверена, что хочу бегать. Мне лучше думается, когда я в движении, а сегодня мне многое надо обдумать, но в этом-то и проблема. Беговой дорожки здесь нет, значит, придется бегать на улице, однако, когда я бегу по улице, сосредоточиться на мыслях не могу. Ибо я должна постоянно прислушиваться, регистрировать каждый звук, каждый отзвук, каждое движение вокруг. В такой обстановке трудно что-то анализировать. Такая же проблема возникает, когда я нахожусь среди людей: я постоянно должна контролировать себя, чтобы случайно словом не отреагировать на что-то или кого-то. Желание говорить — естественная потребность, и я должна постоянно быть настороже, дабы не нарушить молчание. Я думала, со временем будет легче. Труднее должно было быть на первых порах, когда я обрекла себя на молчание. Оказалось, наоборот. Тогда мне абсолютно нечего было сказать. Я не испытывала соблазна. Теперь все чаще и чаще возникает масса вещей, которые мне хочется из себя выплеснуть. Они атакуют мой разум, и я постоянно должна сдерживать свой порыв. Это очень утомительно.

Я решила, что не буду лишний раз напрягать слух и зрение и останусь дома. Вечер и так выдался изнурительным.

Глава 15

— В пятницу вечером тусовка у Кары. Идешь?

Я смотрю на Дрю так, словно он задал риторический вопрос. В общем-то, так и есть.

— Когда-нибудь все-таки я заставлю тебя пойти со мной. — Не заставишь. — Ладно. У меня есть запасной план. Вот и она. — Я поднимаю голову и вижу Настю. Она идет по коридору в нашу сторону. На ней все те же туфли. Скоро мы действительно приступим к практическим занятиям, и то, что я ей сказал, — истинная правда. Мистер Тернер и близко не подпустит ее к мастерской, если она не приобретет приличные туфли, защищающие ее ноги. А ей как будто все равно.

— Разве не я твой запасной план?

— Ты вообще никакой не план, но как-нибудь я тебя уломаю.

— Снова напоишь ее, она заблюет тебе весь диван.

— Никак не забудешь, да?

— Никак. — Это уж точно. Воспоминания о той ночи будут преследовать меня вечно.

— Привет, Настя-Пастя! — Дрю расстается со мной и нагоняет Настю у двери мастерской. Мне кажется, что взгляд, которым она его награждает, должен убить его на месте. — Что так смотришь? — слышу я его вкрадчивый голос, приближаясь к ним. — Я же любя. — Если это и есть его новая тактика, мне за него страшно. Но сильно обеспокоиться я не успеваю. Выражение ее лица чуть меняется. Она силится сохранять невозмутимость, но ей это не удается, и на лице ее появляется некое подобие улыбки. Пожалуй, это даже не улыбка. Просто уголки губ едва заметно приподнялись, но это сразу бросается в глаза, потому что на ее лице даже полуулыбка — большая редкость. Я был бы разочарован, если бы дешевые штучки Дрю подействовали на нее, но не думаю, что она купилась. Скорее, его подкаты ее просто забавляют. Несколько секунд, и улыбка исчезла с ее лица. Она входит в мастерскую. Дрю остается в коридоре. Я как раз подхожу к нему. Он даже не спросил ее про вечеринку.

— Прокатило.

— Хоть в морду не дала. — Он улыбается, как будто довольный результатом.

— А зря. — Тьерни Лоуэлл на другой стороне коридора закрывает свой шкафчик и поворачивается к нам. Точнее, к Дрю. Меня она, по-моему, вообще не замечает. Джинсы на ней настолько в обтяжку, что, кажется, перетягивают кровеносные сосуды. Под белой футболкой черный бюстгальтер. Сама футболка выше талии, из-под нее выглядывает дразнящий кусочек тела. Фигура у Тьерни завидная, кончить можно, глядя на ее формы, и она не стесняется выставлять их напоказ. В прошлом году они с Дрю кадрились какое-то время, и последствия были не очень хорошие. Тьерни не лучшим образом отреагировала на то, что ее бросили. Это меня не удивило. Удивило другое: как вообще случилось, что они снюхались. Она — крепкий орешек, а Дрю есть Дрю. Никогда не мог этого понять. Дрю сообщил мне, что они встречались, уже после того, как их отношения получили огласку, да и то к тому времени они уже расстались. Дрю занялся другой девчонкой; Тьерни обозлилась. Народ удивлялся: как можно быть такой слепой, не видела, что ли, с кем связалась? Думаю, она все видела и понимала, однако расстроилась.

Дрю ей не ответил, и она, больше не сказав ни слова, пошла прочь.

— С этой я маху дал с самого начала, — говорит он. А с какой он не дал маху? Если это все так драматично, зачем вообще связываться? Я вошел в мастерскую. Дрю отправился в канцелярию. Весь следующий урок он будет бегать по школе, разнося пропуска, флиртуя в коридорах и по мере сил уклоняясь от каких-либо обязанностей.

Настя сидит за одной партой с Кевином Леонардом, куда неделю назад посадил ее мистер Тернер. Я рад, что она осталась там: очень уж нервничал, когда она постоянно находилась у меня за спиной. Я предпочитаю наблюдать за другими, оставаясь вне их поля зрения. Почти все знают, что на меня лучше не глазеть, но Настя с первого дня своего появления в школе дает понять, что она — не «почти все».

Звенит звонок. Мистер Тернер обводит взглядом класс, проверяя, все ли на месте. Потом велит по одному человеку с парты взять по ящику с материалами с рабочего стола в передней части помещения. Я сижу один, поэтому поднимаюсь и иду за ящиком. За остальными партами сидят по двое, и лишь за Настиной — трое: Настя, Кевин и Крис Дженкинс. Настя сидит, как сидела, и за ящиком идет Крис. В комплект материалов входят несколько дощечек, молоток, гвозди разных размеров, шкурка и набор предметов, которые, похоже, в каждом ящике разные. Кевин выхватывает из рук Криса ящик, переворачивает его на парту. Коробка с гвоздями при ударе о столешницу открывается, и они катятся в разные стороны. Шум привлекает внимание всего класса, но никто не спешит собирать гвозди.

— Леонард, подбери, — говорит Кевину мистер Тернер, похоже, ничуть не удивленный его глупой выходкой. Я знаю, почему мистер Тернер взял его в свой класс. При всем желании я не могу отрицать, что Кевин — способный плотник. Он лишен художественного вкуса, чувства стиля, зато у него — врожденное понимание устойчивости конструкции и равновесия. Жаль, что он такая скотина.

Настя, присев на полу, подбирает гвозди и складывает их в левую руку. Крис собирает те, что рассыпались по парте, и кладет их в коробку. Кевин смеется. Настя подобрала почти все гвозди, что валялись на полу; в руке места почти не осталось. Я жду, что сейчас она выпрямится, и вдруг все гвозди, что она собрала, вновь рассыпались по полу. Я даже не понял, как это случилось. Как будто она просто выронила их. Сама она, кажется, даже не удивлена. Вновь принимается собирать гвозди. Думаю, я один это заметил. Никто ей не помогает. Даже я.

Мистер Тернер объясняет задание. За сегодняшний и последующие три занятия мы должны создать — сделать эскиз, проект и изготовить — нечто, имеющее практическое применение или эстетически радующее глаз, из материалов, что находятся в тех ящиках, которые мы взяли. Разрешается взять только две дополнительные вещи, но больше ничего. Я уже изучил содержимое своего ящика и решил, что буду мастерить. Оставшееся время до звонка я делал замеры, чертил и планировал рабочий процесс, а остальные все еще обсуждали: спорили, чья идея лучше и что следует изготовить. Завтра я приступлю к работе. Остальные, скорее всего, все еще будут спорить.

Уже целый час выдвигаю ящики шкафов для инструментов в гараже, никак не могу найти детектор неоднородностей. Со стуком задвигаю ящик последнего шкафа и смотрю на настенные часы. Десять тридцать. Магазины уже закрыты. Ладно, сегодня он мне не очень-то нужен. Просто других дел у меня сейчас нет, вот и занялся поисками.

Я выпрямляюсь, оглядываюсь, думая, как бы убить время, и вижу: она стоит на моей подъездной аллее, прямо у гаража. Слава богу, я воздержался от «охов» и прочих глупостей, а то пришлось бы отрезать себе яйца и отдать ей. Это означало бы, что я их недостоин.

Выглядит она точно так же, как в тот первый раз, только не растеряна и не напугана. Она пришла сюда намеренно. Мы с минуту смотрим друг на друга. Я сознаю, что жду от нее каких-то слов, которые она, конечно же, не произнесет. Я не знаю, что сказать, поэтому делаю смелый ход: ничего не говорю. Отворачиваюсь и продолжаю искать инструмент, которого, как я знаю, здесь нет. Притворяюсь, будто мне безразлично, что она там делает, но в действительности вслушиваюсь в каждый ее вдох. Когда она решает, что хватит ей стоять на месте, я это понимаю в ту же секунду. Но она не поворачивается и не уходит, как я ожидал. Напротив, входит в гараж.

Теперь я не могу притворяться, что не замечаю ее. Я наблюдаю, что она станет делать. Она снова обводит взглядом помещение, как в ту первую ночь, когда внезапно появилась в моем гараже — вся потная, растерянная и потрясающая. На меня она не смотрит; ее больше интересует обстановка. А это всего лишь гараж с грудой древесины и инструментами. Не знаю, что ее завораживает, но я ей не мешаю. Пока она разглядывает помещение, я имею возможность рассмотреть ее. Сегодня она опять без косметики, волосы собраны в пучок, лицо открыто. Даже на ужин к Дрю она пришла в полной боевой раскраске: глаза подведены черным, темно-красные губы и т. д. и т. п. Жуткое зрелище. И совершенно сбивает с толку, когда видишь, что скрывается под всей этой штукатуркой.

Сегодня она не запыхавшаяся, потом не обливается, но, должно быть, все-таки, бегала. Значит, она бегает каждый вечер? Ноги — сплошные мускулы, как и руки. Это абсолютно не вяжется с ее лицом. Оно мне напоминает фарфоровых кукол, что все еще стоят и сидят на полках в комнате моей сестры. По-детски невинное. Гладкое, точеное, безукоризненное и хрупкое.

Она расхаживает по гаражу, проводит ладонями по поверхностям, останавливается перед тисками, прикрученными на краю одного из верстаков. Несколько раз поворачивает ручку, наблюдая, как сближаются губки, потом вставляет между ними ладонь и продолжает поворачивать винт. Я замер в недоумении: это еще что такое? Она крутит ручку, губки все туже сжимают ее ладонь, и я уже не знаю, что делать: стоять и смотреть или броситься к ней: ты что — с ума сошла? Это похоже на видение: я стою в своем гараже и смотрю, как эта девчонка пытается решить, покалечить свою руку или нет. Наконец, когда кажется, что вот-вот послышится хруст костей, она перестает вращать винт, чуть-чуть раздвигает губки, вытаскивает ладонь и продолжает осматривать помещение.

Она не заметила, что я за ней наблюдал: я сумел быстро отвести взгляд. Снова принимаюсь рыться в ящиках, которые уже обшарил дважды, потом обследую рабочие поверхности. Верстак, что мы с отцом соорудили много лет назад, тянется по всему периметру гаража. По словам Марка Беннетта, рабочих поверхностей много не бывает. Чем больше, тем лучше. И мы застроили ими весь гараж. Должно быть, от нечего делать.

Стоя к ней спиной, я слышу, как Настя ходит по гаражу, а когда поворачиваюсь, она уже сидит на верстаке в дальнем углу. Уселась, устроилась поудобнее. Ладно. Меня бесит, что она сидит в моем гараже и наблюдает за мной. Да, именно сидит и наблюдает. И даже не пытается это скрыть. Меня так и подмывает крикнуть ей, чтобы убиралась к чертям собачьим, и в то же время я хочу, чтобы она осталась. Вот такой вот я дебил.

В конце концов я сажусь и проверяю линии спила на брусах, которые мне нужны для работы, затем обстругиваю их рубанком. Работа эта не шумная, я могу ее выполнять по ночам. К тому же мне надо чем-то занять себя, иначе я начну играть с этой девчонкой в гляделки, тщетно пытаясь прочитать ее мысли, понять, что у нее на уме. В полночь она спрыгивает с верстака и, не говоря ни слова — ни здрасьте, ни до свиданья, — удаляется. Так же молча, как и пришла.

На первых трех уроках я ворон считаю, и никому до этого нет дела. Во время обеденного перерыва высматриваю ее. Мне интересно, посмотрит ли она на меня. Через двор она так и не проходила, но когда перед самым звонком я встаю со скамейки, направляясь в то крыло, где находится мастерская, вижу ее с Клэем Уитакером. Она стоит, прислонившись к стене. Я иду в другую сторону.

Беру свой ящик с материалами, что достался мне в понедельник, несу его на свою парту, достаю чертежи. Она входит в мастерскую, идет к рабочему столу за моей партой, чтобы забрать ящик, с которым она работала вместе с Кевином и Крисом. Те еще не появились.

— Доброе утро, Солнышко. — Слова сами собой слетают с моих губ, но получается не очень громко: кроме нее, никто не слышит. Наверно, зря я это, вообще не следовало реагировать на вчерашний вечер. Каюсь, не сдержался. Подозреваю, она специально морочила мне вчера голову, вот и мне захотелось отплатить ей той же монетой. Пусть не думает, что может просто так заявиться ко мне домой и шутки со мной шутить.

Настя за моей спиной, но я почти чувствую, как она напряглась от моих слов. Вот и хорошо. Если не хочет, чтобы ей напоминали про ту ночь, когда ее выворачивало наизнанку в моей ванной, пусть десять раз подумает, прежде чем являться ко мне, как к себе домой. Интересно, сколько времени ей нужно, чтобы усвоить тот факт, что она живет в том же мире, что и все, и что в нем меня никто не достает.

Она быстро приходит в себя и, не глядя на меня, идет к своей парте. Минутой позже в мастерскую заходят Кевин и Крис. Звенит звонок на урок. Мистер Тернер велит всем приниматься за работу. В мастерской почти мгновенно поднимается оглушительный шум — галдеж, визг пил, стук молотков. Поразительно, что весь этот невообразимый содом создают всего-то четырнадцать учеников.

Настя сидит неподвижно за своей партой в середине класса, но ей не удается изображать отсутствие интереса. Она внимательно наблюдает за тем, что делают Крис и Кевин. В какой-то момент придвигает к себе чертеж, что выполнил Крис, несколько минут изучает его, потом возвращает парням. Они ничего ей не говорят, но я замечаю, как Кевин заглядывает ей в вырез, когда она наклоняется, и мне хочется заехать ему в морду.

Через несколько минут Кевин встает со своего места, подходит к столу мистера Тернера. Мистер Тернер что-то черкает на пропуске[4], вручает его ему, и Кевин покидает мастерскую, оставляя Криса и Настю. Совершенно очевидно, что Крису нужна еще пара рук. Он поглядывает на Настю, словно не уверен, можно ли попросить ее помочь. Наконец, поддавшись отчаянию, просит ее придержать дощечки, чтобы он мог скрепить их гвоздями. Показывает ей, как нужно держать. Она кивает, прижимает дощечки к парте, держа их за концы. Он забивает гвозди, и они принимаются за следующуюпару. По-видимому, у них четыре одинаковые дощечки, которые он сбивает одинаковым способом. Я смотрю, что они уже сделали. Самого чертежа не вижу, поэтому пытаюсь понять, что они хотят изготовить. Похоже, что-то прикольное.

В этот момент возвращается Кевин. Скомкав пропуск, он бросает его в урну в углу.

— Надеюсь, вы не бездельничали, пока меня не было, — говорит он и, не удосужившись посмотреть, чем занят Крис, хлопает его по спине. Велик соблазн сказать, что то, что случается в следующее мгновение, происходит как при замедленной съемке в фильмах, изображающих катастрофу, чтобы зритель мог увидеть все подробности происшествия. Ничего подобного: все происходит быстро, однако я замечаю каждое движение, каждую деталь. Кевин хлопает Криса по спине. Тот уже приготовился ударить по гвоздю и от внезапного толчка бьет молотком сильнее, чем нужно. Но не по шляпке гвоздя. Молоток опускается на безымянный палец левой руки Насти, которым она упирается в парту вместе с большим пальцем, фиксируя дощечку на поверхности стола.

Я смотрю на ее лицо. От боли ее глаза расширились, потом снова сузились. Покрылись влажной пеленой, остекленели от слез, но ни одна капелька из них не выкатилась. Как, черт возьми, она может не плакать? Удар был сильный, я же видел. Слышал, как шваркнул по пальцу молоток. Думаю, даже я сам не удержался бы от слез. После чувствовал бы себя идиотом, но все равно, наверно, заплакал бы. Ведь это ж боль адская. Она сидит как истукан, не шелохнется. Крис с Кевином тоже оцепенели. Просто таращатся на нее, на ее руку на столе. Черт возьми, принесите лед! На лице Криса — неописуемый ужас. На лице Кевина — недоумение, будто он понятия не имеет, что произошло. Настя шевельнулась, смотрит на свою руку, но с парты не убирает. Я очень надеюсь, что кто-нибудь все же сейчас встанет и принесет лед, иначе мне самому придется за ним сходить. По идее, мне давно уже следовало это сделать, но я почему-то тоже не могу шелохнуться. И не могу отвести от нее взгляд. Почему она не плачет? Крис наконец-то вышел из оцепенения, бежит к морозильнику, который поставили в мастерской именно для того, чтобы всегда под рукой был лед. Мистер Тернер уже около Насти, осматривает ее пальцы. Она чуть морщится, когда он ощупывает их, но лицо у нее каменное. Или, может быть, фарфоровое.

Крис возвращается с пакетом льда, протягивает ей. Она как будто удивлена, хочет отказаться. Я снова вспоминаю тиски и думаю: может, она и впрямь сумасшедшая. Потом вижу, что она передумала. Берет лед, никак не выражая ни признательности, ни благодарности. Я рад, что она не благодарит его. Вид у него чертовски виноватый. Глядя на его лицо, можно подумать, что ему больнее, чем ей. Однако не Крис должен извиняться. Это Кевину следует молить ее о прощении, но у него ума точно не хватит. Мистер Тернер возвращается от своего стола с пропуском в медпункт и посылает с Настей Валери Эстес — единственную девчонку в классе, не считая Насти, — чтобы та несла ее рюкзак.

На самом деле Крис принес лед буквально через несколько секунд после удара, но мне кажется, прошла целая вечность. Может быть, время остановилось. И лишь когда Настя покинула мастерскую и все успокоились, я снова проиграл всю сцену в голове. И осознал, что она не издала ни звука, когда молоток пригвоздил к столу ее руку, а ведь боль была умопомрачительная.

Издеваешься, да?

Это была моя первая мысль, когда я увидел, что она снова входит в мой гараж — второй вечер подряд. Мой взгляд сам по себе устремляется на ее руку, и я вижу, что два пальца зашинированы вместе. Сегодня она не проявляет нерешительности. Я думал, она снова усядется на верстак, как вчера. С минуту кажется, что она так и поступит. Потом она опускается на пол, садится, скрестив ноги, и спиной прислоняется к выдвижным ящикам. Ей как будто плевать, что пол устлан опилками. Но почему все-таки она решила устроиться там? На верстаке, конечно, тоже не чисто, но не так, как на полу. Потом я смекаю, что она, наверно, не в состоянии запрыгнуть на верстак, опираясь на одну руку.