Океан безмолвия Миллэй Катя
Я уже повернулась к парню в силовом поле и поняла, что смотрю на него не я одна. В эту минуту на него смотрят многие, ждут, может, он еще что промолвит. У меня такое чувство, будто я переместилась в одну из серий «Сумеречной зоны»: все вокруг застыло, и только я одна могу двигаться. Но не двигаюсь.
Этот парень пристально смотрит на Сару, взгляд соответствует тону голоса: не шути со мной. Потом он переводит взгляд на меня, всего на секунду, и снова опускает на свои руки, как будто ничего не случилось. Я намереваюсь идти дальше, но ног под собой пока не чувствую. Отворачиваюсь от парня и ловлю на себе взгляд Сары. Она смотрит на меня не с завистью и даже не со злостью. На лице ее полнейшее недоумение: что за фигня?! Я пытаюсь сохранять невозмутимость, но подозреваю, что выражение лица у меня такое же, как у нее, только, пожалуй, по другой причине.
Кажется, она потрясена донельзя тем, что он подал голос. Я толком не знаю этого парня и не могу сказать, является ли его вмешательство самым удивительным во всей этой ситуации. Лично меня поразила реакция окружающих на его поступок. Они заткнулись. Не огрызнулись, не рассмеялись, не задали вопросов, не проигнорировали, продолжая зубоскалить, не ополчились против него. Они просто умолкли. Он сказал: «Хватит», — значит, все. Потому что я так сказал. И точка. Не заставляйте меня повторять дважды.
И всего через несколько секунд (я еще не успела сдвинуться с места) все вернулись к своим делам. Может быть, конечно, у меня разыгралось воображение, но уровень шума чуть упал, словно никто не хотел, чтобы другие слышали, как они обсуждают случившееся. А что, собственно говоря, произошло?
Я поразмыслю над этим через несколько минут или после школы, а может, и вовсе не буду думать. Сейчас главное — убраться на фиг с середины школьного двора. Оставшийся путь я прохожу без приключений. Кто-то, к счастью, подложил книгу под дверь крыла английского языка и литературы. Прошмыгивая в нее, я глянула вниз и увидела, что это учебник по истории искусств, а рядом, самодовольно улыбаясь, сидит Клэй, как всегда, с альбомом в руках. Мне очень хочется спросить у него, понимает ли он, в чем там было дело, но я не могу. Я просто проскальзываю в здание, иду до середины коридора, сворачиваю на лестничную площадку и прислоняюсь к стене. Наконец-то я одна и в тишине.
Проанализировать недавнее происшествие я не успеваю: слышу, как снова открывается дверь. Вдавливаюсь спиной в стену, стараясь стать незаметной. Если вдавиться посильнее, может быть, стану невидимой.
Я прислушиваюсь к шагам, пытаясь определить, в каком направлении они идут. А шаги с каждой секундой все громче и громче. Неторопливые, ритмичные. Одна нога опускается чуть тяжелее, чем другая. Шаг твердый, но мягкий. Не неуклюжий, не нескладный. Грациозная поступь. Кем бы ни был этот человек, он выше меня, ибо расстояние до ниши, где я притаилась, преодолевает за меньшее количество шагов. Я жду, когда он пройдет мимо. Не тут-то было. Шаги поворачивают прямо ко мне, и остается лишь надеяться, что тот, кому они принадлежат, попросту не обратит на меня внимания. Я смотрю в пол, чтобы не встречаться взглядом с этим человеком. Жду, когда он пройдет.
А потом — я даже не успеваю затаить дыхание — передо мной останавливается пара поношенных ботинок. С металлическими носками, если не ошибаюсь. И я могу точно сказать, кому они принадлежат. Эти ботинки на железной скамейке я видела пять дней подряд. Очевидно, смятение и любопытство на мгновение лишили меня рассудка, потому что помимо своей воли я поднимаю глаза и… впервые вижу его так близко.
— Больше я вмешиваться не буду, — говорит он, насквозь прожигая меня взглядом тошнотворно красивых синих глаз, будто хочет стереть с лица земли. Но тон у него не сердитый. Безразличный. Он абсолютно спокоен. Голос ровный. Он не ждет от меня ни признательности, ни ответа, хотя сейчас я обозлена, вполне могла бы и ответить — и уж явно не словами благодарности. Потом он идет через лестничную площадку к двери на противоположной стороне и исчезает за ней, словно здесь его никогда и не было.
Больше я вмешиваться не буду? А кто тебя просил, придурок? Неужели он и впрямь думает, что оказал мне услугу? Что помог мне, сделав объектом всеобщего внимания, разозлив и настроив против меня кучку заносчивых девиц, которые как пить дать постараются взять реванш, когда его не будет поблизости? Значит, он еще больше с приветом, чем я. Так бы это ему и выдала. Жаль, что имени его не знаю. Хотя, будь у меня сейчас список вопросов к нему, «Как тебя зовут?», наверно, там бы вовсе не фигурировал.
А хочу я знать, почему его послушались. Почему мгновенно заткнулись, будто получили отповедь от рассерженного отца? А он и говорил, как рассерженный отец. Таким же тоном он обращался ко мне сейчас. Странно, что он еще не добавил в конце «юная леди» — для пущей важности. Совершенно очевидно — только я одна здесь не понимаю, почему обязана ему повиноваться. Словно он внушает уважение или почтение. Может, отец его директор школы, или мэр, или главарь мафии, и никто не хочет с парнем связываться. Как знать? Одно я могу сказать точно: меня он достал.
Глава 6
До конца дня эту девчонку я больше не видел. Мысленно я поносил себя на чем свет за то, что раскрыл свой дурацкий рот. Была бы на то причина, тогда, может, и стоило вмешаться, но девчонка беспомощной не выглядела. Может, я просто не хотел, чтобы в тех стервах она обрела себе врагов. Может, просто хотел, чтобы Сара заткнулась, потому что она, я знаю, на самом деле лучше, чем кажется. Может, просто хотел, чтобы эта девчонка еще раз взглянула на меня.
Коридоры пустеют. Я иду в глубь здания, против потока учеников. Хочу добраться до театрального кружка прежде, чем запрут двери, — чтобы забрать оставленный там уровень. Вечером он мне еще понадобится. И потом, я все равно не хочу оставлять его в реквизитной на ночь. Это мой инструмент. Раньше принадлежал отцу. Старый, деревянный, архаичный, но другим я пользоваться не стану. Если оставлю его в школе, еще, чего доброго, куда-нибудь денется. Рисковать не хочу, потому и иду за ним.
Наконец я в реквизитной. Уровень там же, куда я его положил, — на незаконченном стеллаже, который я мастерю уже неделю. Проверяю свою работу, проводя ладонями по краям полок. К среде доделаю. Можно было бы потянуть и до пятницы, но я надеюсь, что мистер Тернер раньше закончит читать вводный курс. Очень уж хочется поскорее вернуться в мастерскую и заняться чем-то более интересным, чем полки. Я беру свой уровень и возвращаюсь на парковку.
Я уже почти у своей машины и вдруг слышу, как меня кто-то окликает.
— Беннетт! Джош! — Дрю почти сразу же исправляется. Знает, что выставляет себя идиотом, обращаясь ко мне по фамилии. Он стоит в следующем ряду автомобилей, причем в компании. Дрю редко бывает один, поэтому я не удивляюсь, видя рядом с ним какую-то девчонку. Его поза мне хорошо знакома. Он стоит, прислонившись к машине, изображает полнейшее равнодушие, а сам пытается придумать, как бы ему проторить прямую дорожку в трусы девчонки, под ее рубашку или юбку. Как получится.
Удивляет другое: девчонка, с которой он разговаривает. Я узнаю ее с полувзгляда. Сумасшедше-длинные черные волосы, облегающее черное платье, едва прикрывающее задницу, да и грудь тоже, черные шпильки, черное дерьмо вокруг глаз. А в самих глазах, когда она глянула на меня, злость. По мере моего приближения выражение ее лица, обычно непроницаемое, меняется. Перемена едва уловимая, мало кто сумел бы заметить, потому что изменился один лишь взгляд, но я вижу разницу. Взгляд теперь не пустой. Она раздражена, и, если не ошибаюсь, раздражена на меня. Я не успел рассмотреть ее лицо: она уходит до того, как я подхожу.
— Позвони! — вдогонку кричит ей Дрю через плечо. Он смеется, будто сказал что-то смешное.
— Ты ее знаешь? — спрашиваю я, кладя свои учебники и уровень на крышу его автомобиля. Парковка уже почти пуста: утром на въезде в школу всегда пробка, но во второй половине дня все быстро разъезжаются.
— Планирую узнать, — отвечает Дрю, не глядя на меня. Он все еще смотрит вслед девчонке. Я игнорирую его двусмысленность. Если б я откликался на каждый его намек с сексуальным подтекстом, мы не могли бы говорить ни о чем другом. Впрочем, тогда, наверно, он был бы счастлив.
— Кто она?
— Некая русская цыпочка. Настя. Фамилию я не научился произносить. Я уж начал беспокоиться, что теряю хватку, потому что она мне не отвечает. Но, похоже, она вообще ни с кем не разговаривает.
— Тебя это удивляет? У нее же на лбу написано: я ни с кем не хочу общаться. — Я беру с крыши машины уровень, кручу его в руках, наблюдая, как вода внутри переливается из одного конца в другой.
— Ну да. Только не в этом дело. Она вообще не разговаривает.
— Вообще? — Я скептически смотрю на него.
— Вообще. — Дрю качает головой, самодовольно лыбится.
— Почему?
— Понятия не имею. Может, английского не знает. Хотя, кажется, «да», «нет» и все такое она вполне способна выражать. — Он пожимает плечами, словно это сущий пустяк.
— Откуда знаешь?
— Так мы с ней в одном классе по риторике. — Он усмехается. И впрямь парадокс. Я не отвечаю. Пытаюсь переварить информацию. А Дрю продолжает: — Я не жалуюсь. Зато у меня есть возможность обрабатывать ее каждый день.
— По-моему, не очень хороший признак. Значит, точно теряешь хватку, — невозмутимо замечаю я.
— Бред, — говорит он со всей серьезностью, глядя на часы. Его лицо снова расплывается в улыбке. — Три часа. Пора домой. — С этими словами он запрыгивает в свой автомобиль и уезжает. А я стою на парковке и думаю о рассерженных русских девчонках и черных платьях.
Глава 7
У меня такое чувство, будто я чего-то жду. Жду того, что еще не произошло. Того, чего еще нет. Но это — все, что я чувствую. Только это. Я даже не знаю, есть ли я вообще. А потом кто-то щелкает выключателем, и свет гаснет, комната исчезает, состояние невесомости улетучивается. Мне хочется попросить, чтоб подождали, ведь я еще не готова, но возможности такой у меня нет. Со мной не чикаются. Меня не уговаривают. Никаких вариантов. Меня вытаскивают рывком. Выдергивают, так что голова почти отваливается. Я в темноте, все болит. Масса ощущений. Все нервные окончания горят. Шок, как при рождении. А потом вспышки. Все сущее — цвета, голоса, машины, резкие слова — мелькает вспышками. Но не боль. Боль — постоянная, неизменная, бесконечная. И это единственное, что я знаю.
Я больше не хочу просыпаться.
Вот и второй школьный понедельник позади. Казалось бы, за целый день эмоционального напряжения я должна выдохнуться, но, по-видимому, выдохлась я не до конца: никак не могу заснуть. Уже два часа лежу в постели, знаю, что сейчас за полночь, но точное время сказать не могу, с кровати часов не видно. Подумываю о том, чтобы взять толстую тетрадь, что прячу под матрасом. Сую под него руку, трогаю тетрадь. Свои три с половиной страницы я исписала, изложила все как есть, до единого слова, но сна по-прежнему ни в одном глазу. Можно, конечно, снова пописать, в какой-то степени это поможет, но не принесет того опустошающего изнурения, в котором нуждается мой организм. Я убираю руку из-под матраса и кладу на живот, сжимая и разжимая кулак в такт своему дыханию.
Дождь, я слышу, немного стих. Я откидываю одеяло и выглядываю в свое окно, выходящее на задний двор. Слишком темно, невозможно понять, моросит ли еще. Иду в переднюю часть дома, всматриваюсь в луч, отбрасываемый стоящим поблизости уличным фонарем. В желтом сиянии, отражающемся от мокрого тротуара, не видно падающих капель. Возвращаясь в спальню, на ходу снимаю свою импровизированную пижаму. Последние дни я только и мечтала, как бы отправиться на пробежку, бежать и бежать, вбивая свою агрессию в тротуар, оставляя ее за спиной. Эта мысль меня пьянит. В считаные секунды я натягиваю шорты и футболку, надеваю кеды. Мои ноги снова меня любят. Смотрю на часы: 12.30. Цепляю на пояс баллончик с перцовым аэрозолем, в правую руку беру куботан[2] с ключами, хотя бегать с ним чертовски противно. Это — моя страховка. Зажатая в руке иллюзорная гарантия безопасности. Гарантия безопасности, которой не существует.
Я запираю за собой дверь и сразу пускаюсь бегом. По подъездной аллее выбегаю на залитую дождем улицу. Заставляю себя бежать трусцой, но это нелегко. Мне хочется нестись во весь опор, мчаться так, чтоб перехватывало дыхание, чтоб весь кислород в мире не смог вернуть меня к жизни. Влажность бешеная, да еще вкупе с жарой уходящего лета, но мне наплевать. Ну да, вспотею чуть больше обычного, но это ерунда. С каждой каплей пота из меня выхолащивается стресс, а вместе с ним тревога и энергия. Это значит, что я смогу провалиться в сон сегодня ночью, или утром, или когда там я доползу до постели. Может, не усну до школы, а потом весь день буду спать на ходу. Тем лучше.
Ноги не повинуются мне и буквально через несколько секунд сами собой срываются на быстрый бег. Позже они возненавидят меня, но это того стоит. Я привыкла бегать быстро, на длинные дистанции. Жаль, что передо мной не длинное прямое шоссе. Тогда бы можно было бежать и бежать, никуда не сворачивая, ни о чем не думая, не принимая никаких решений. Я сворачиваю направо, бездумно подчиняясь собственным ногам. Не обращаю внимания ни на дома, ни на машины. Мое тело, моя душа истосковались по бегу за последние две недели: сначала переезд к Марго и связанные с этим треволнения, потом — каждый вечер проливной дождь, приходилось сидеть дома. Если другого выхода нет — если придется ждать до ночи, пока погода прояснится, — значит, я буду бегать по ночам. Но больше так долго обходиться без пробежек я не стану.
Когда я в самый первый раз отправилась на пробежку, все кончилось тем, что меня стошнило на мои спортивные тапочки. Это был один из самых лучших вечеров в моей жизни. Начиналось все по-другому. Началось все с перепалок между моими родителями. А я слушала, как они ругаются из-за меня. Сидела в той своей комнате, сидела в той своей комнате, сидела в той своей комнате на одеяле, точно таком, под которым сплю здесь. Я сидела в той комнате, пока сидеть там стало невыносимо. Я больше не могла находиться в том доме, слушая, как родители раз за разом ссорятся из-за меня. Папа спрашивал маму, почему она продолжает винить себя. Мама спрашивала папу, почему его это не волнует. Папа отвечал, что убит горем, но не видит смысла тонуть в нем. А мама заявляла, что, пока я не оправлюсь от горя, она тоже не успокоится. И так изо дня в день, всегда одно и то же, до бесконечности.
Было девять вечера, из обуви на глаза мне попались теннисные тапочки. Я сунула в них ноги, без носков, бегом спустилась по лестнице, распахнула дверь, закрыть ее за собой не удосужилась. В буквальном смысле сбежала из дому, так вот наивно, по-простому. Я бежала, бежала, бежала. Пустилась с места в карьер и помчалась. Без разминки, без разогрева. Мчалась куда глаза глядят. Лишь бы убежать.
Не знаю, сколько я пробежала в тот вечер, наверно, не очень много. Остановилась, когда стала задыхаться. Легкие болели, живот сводило. Меня стошнило прямо там, где я стояла. И это было потрясающе. Своего рода катарсис. Одновременно гибель и возрождение. Полный кайф. Я села на землю и расплакалась. Некрасиво так, отвратительно. Хватала ртом воздух, издавая чудовищные хрипы. Потом поднялась и пошла домой.
С тех пор я бегала каждый вечер. Научилась контролировать себя, разогреваться и постепенно набирать темп, но в итоге всегда изматывала себя до предела — бежала слишком быстро, слишком долго. Мой психотерапевт сказал родителям, что мне это на пользу. Может быть, не рвота, но бег вообще. Оздоровляющий выплеск энергии. Моим родителям нравится слово «оздоровляющий».
Папа пытался бегать со мной раз или два. Пытался, бегал. Но я под него не подстраивалась, а он не мог за мной угнаться. Не думаю, что изматывание себя до полусмерти нравилось ему так, как мне. Я бегала лишь затем, чтобы выжать из себя все соки, чтобы не оставалось сил на сожаление, на страх, на воспоминания. Теперь для полного изнеможения мне нужно потратить куда больше сил. С каждым днем я бегаю все дольше, ибо становится все труднее достичь состояния отупляющей усталости, которое я люблю: если уж бегаю, то обязательно на износ, чтобы возникло ощущение, будто меня выкрутили, выжали, как лимон. И пока этот трюк мне удается. На сегодняшний день бег — единственное лечение, которое я принимаю.
Легкие в порядке, но живот сводит. За последнее время я немного утратила форму, так что, надеюсь, после пробежки быстро отключусь. С каждым ударом ноги о тротуар я выбиваю всякую дрянь из головы, пока она не становится восхитительно пустой. Днем, когда способность мыслить вернется, голова снова заполнится этой дрянью, но сейчас она пуста, и этого вполне достаточно. Иссякли остатки сил и адреналина, а вместе с ними и мысли. Осталось лишь хорошо знакомое чувство тошноты. Я замедляю бег, потом перехожу на шаг, надеясь, что желудок успокоится. Не успокаивается.
Ноги останавливаются. Я оглядываю улицу, ища канаву или живую изгородь, куда бы можно опорожнить желудок, и впервые с тех пор, как выскочила из дома, обращаю внимание на местность. На этой улице я никогда не бывала. Не знаю, далеко ли убежала, но место незнакомое. Час поздний. Почти все дома окутаны мраком. Дыхание вновь быстро учащается. Я пытаюсь дышать медленнее. Бросаюсь к ближайшей изгороди, чтобы сплюнуть. Врезаюсь в нее, не рассчитав расстояние. Шипы. Ну конечно. Час от часу не легче. При малейшем моем движении шипы впиваются в ноги, но мне некогда их вытаскивать: я давлюсь рвотой. Наконец желудок опорожнен, и я выбираюсь из изгороди — осторожно, чтобы не пораниться еще больше. Увы, теперь уж поздно осторожничать. Из царапин на икрах проступает кровь. Но это не самое страшное.
Я закрываю глаза, потом снова открываю. Заставляю себя внимательно осмотреть местность, чтобы понять, где нахожусь, и, главное, сообразить, как мне попасть домой.
Тошнота прошла, но появился страх иного рода. Все дома одинаковы, все как один. Я не вижу таблички с названием улицы, но знаю, что бежала быстро, убежала далеко и, когда бежала, не смотрела по сторонам. Я нарушила все правила, которые установила сама для себя, и получила по заслугам. Глубокая ночь, я одна в темноте и не знаю, куда идти.
Инстинктивно хлопаю по карману, нащупывая телефон, чтобы воспользоваться системой GPS. Пусто. Разумеется, я его не взяла. Впопыхах забыла, ведь я беспечна, нетерпелива и в ту минуту не думала ни о чем, кроме бега и спортивных тапочек.
Иду по тротуару. Должно быть, я на окраине городка, рядом с природным парком, что раскинулся вокруг него. Я знаю, что эта пешеходная дорожка, вероятно, тянется по периметру городка, и если не сойду с нее, то скоро увижу знакомые ориентиры. Но ничего не могу с собой поделать. Я должна убраться прочь от этого леса. За ним ничего не видно; я не в состоянии контролировать то, что исходит от него; слишком много звуков, природу которых нужно определить.
Там, где я стою, уличных фонарей нет, но один, испускающий слабое желтое сияние, я вижу вдалеке. Дома на другой стороне улицы погружены во тьму. Спят. Как и все нормальные люди в этот час. Живот по-прежнему крутит, но это ощущение затмевает страх, вызванный осознанием того, что я заблудилась.
Моя рука, в которой я держу куботан, опущена вдоль тела. Я кручу брелок, раскручиваю, пока ключи не превращаются в неясное пятно. Прислушиваюсь к окружающей меня тишине. Слышу все: жужжание уличных фонарей, стрекот сверчков, неразборчивые голоса из работающего где-то телевизора и звук, которому я не могу найти определения. Ритмичный, шершавый. Я вглядываюсь в темноту, в ту сторону, откуда раздается этот звук, и вижу свет, струящийся из одного дома в конце улицы. Он ярче, чем свет лампочки на крыльце. Я иду к этому дому, еще сама не зная, что ожидаю там найти. Может быть, тот, кто там не спит, подскажет мне дорогу. А как ты спросишь-то, идиотка?! Ритмичный скрежет, тихий и почти мелодичный, не стихает. Я иду на этот звук. Чем ближе дом, тем скрежет громче, но я никак не могу определить его природу, пока через минуту не оказываюсь там.
Я останавливаюсь в конце подъездной аллеи перед бледно-желтым домом с ярко освещенным гаражом. Хочу рассмотреть, есть ли кто в гараже, прежде чем приблизиться к нему, но ноги сами несут меня вперед. Подхожу к гаражу и останавливаюсь как вкопанная. То, что предстает моему взору, повергает меня в оцепенение. В голове лишь одна мысль: я знаю это место… Я робко шагнула в гараж.
Обвожу взглядом помещение, вспоминая детали, которые, уверена, я никогда прежде не видела. Я знаю это место. Эта мысль свербит у меня в мозгу, и вместе с тем я наконец-то определяю источник ритмичного звука, все еще жужжащего у меня в ушах. У дальней стены гаража за верстаком сидит какой-то человек. Его руки двигаются взад-вперед, шлифуя узкий край деревянного бруса. Мои глаза прикованы к его рукам, словно они меня гипнотизируют. Я перевожу взгляд на сыплющиеся на пол опилки, поблескивающие в ярком свете. Я знаю это место. Эта мысль не идет у меня из головы. Я втягиваю в себя воздух. Мне нужна всего секунда. Одна секунда — и я пойму, что это значит. Я знаю это место. Подумать я не успеваю. Руки прекращают движение, шершавый звук обрывается, и человек в гараже поворачивается ко мне лицом.
Его я тоже знаю.
Глава 8
Озаренный светом флуоресцентных ламп, Джош Беннетт пытливо смотрит на меня из глубины гаража. Я не шелохнулась, не отвожу взгляд. Я не вижу в его глазах узнавания. Интересно, он сообразил, кто я? Только теперь до меня доходит, что я, вероятно, совсем не похожа на ту себя, какой он видел меня в школе. Волосы собраны в «конский хвост», на потном и, возможно, раскрасневшемся лице — ни следа косметики. Спортивная одежда, спортивные тапочки. Сомневаюсь, что я сама себя узнала бы, но мне-то известно, какая я есть на самом деле — под той маскарадной личиной, которую демонстрирую в школе. Я начинаю жалеть, что у меня не накрашены глаза и губы: без макияжа я чувствую себя обнаженной, стоя в ярком свете, под взглядом этого парня. Он пронизывает меня своим взглядом, и я знаю, что меня оценивают. Но по каким критериям?
— Как ты узнала, где я живу? — Джош раздражен и не скрывает своего недовольства.
Естественно, мне и в голову не могло прийти, что он здесь живет, иначе это было бы последнее место на земле, куда я бы отправилась, но, полагаю, теперь он думает, что я за ним следила. Моя правая рука стискивает куботан, хотя опасность мне вроде бы не грозит. Левая рука повторяет движение правой, хотя в ней ничего нет. Наверно, вид у меня чокнутый или растерянный, а может, и чокнутый и растерянный одновременно.
Джош переводит взгляд на мои ноги в кровавых завитках, что оставили колючки живой изгороди, потом снова поднимает глаза к моему лицу. Интересно, о чем он думает? Заметил, какая я несчастная? Я не планировала, чтобы кто-то увидел меня такой, тем более Джош Беннетт, перед которым я, судя по всему, должна испытывать страх и благоговение. Хотя с какой стати? Может, у него на руке перстень, который я должна поцеловать, преклонив колени?
Одному из нас придется моргнуть первым, поэтому я осторожно шагнула назад, словно пытаясь избежать встречи с хищником и надеясь, что он не заметит моего отступления, пока я не скроюсь из виду. Я заношу ногу, чтобы сделать еще один шаг.
— Подбросить тебя домой? — Свой вопрос он задал уже менее резким тоном, после того как отвел от меня взгляд. Я опускаю ногу на пол — тверже, чем мне хотелось бы. Будь у меня список фраз, которые мог бы сказать мне Джош Беннетт в данной ситуации, предложение подбросить меня домой вряд ли вошло бы в первую полусотню. Голос у него, как всегда, невыразительный. Вообще-то я не хочу, чтобы меня отвозили домой, но думаю, это то, что мне нужно. И как же неприятно, что помощь оказывает человек, который явно меня недолюбливает. Но мне не хватает гордости отказаться.
Я киваю, открываю и быстро закрываю рот, потому что действительно хочу сказать что-то, сама не знаю что. Джош встает, идет к двери, ведущей в дом, приоткрывает ее настолько, чтобы просунуть руку, хватает связку ключей, которая, должно быть, висела на стене с обратной стороны. Собирается закрыть дверь, но медлит, будто прислушивается к чему-то. Должно быть, хочет удостовериться, что не разбудил родителей. Скорее всего, нет. Они наверняка спят в такой час, как и весь остальной цивилизованный мир. Не считая меня. И Джоша Беннетта, который, очевидно, любит мастерить по ночам в своем гараже. Я обвожу взглядом помещение, пытаясь понять, над чем конкретно он работает, но вижу только связки древесины и инструменты — это мне ни о чем не говорит. Напоследок я еще раз смотрю на гараж, запечатлевая его в памяти. Как ни противно это признавать, но я уверена, что вернусь сюда.
Я выхожу на улицу и жду на подъездной аллее, возле его пикапа. Здесь это единственная машина, и я полагаю, что своей у него нет. Грузовичок красивый. Даже я это вижу, хотя сама не большая фанатка грузовиков и в них не разбираюсь. Вероятно, отец его хорошо заботится о машине. Жаль, что мой автомобиль не такой чистый и блестящий, но я ненавижу его мыть. И сейчас он такой, что и цвет-то не сразу определишь.
Джош останавливается у небольшого холодильника, стоящего под одним из верстаков, и достает бутылку воды. Подходит ко мне, молча протягивает бутылку, затем отпирает дверцу со стороны пассажирского сиденья, открывает ее. Я беру у него бутылку, смотрю на нее, внезапно осознав, что я, должно быть, взмокла от пота. Забираюсь в пикап, радуясь, что я не в юбке, ибо я и впрямь мала ростом и мне приходится слишком высоко задрать ногу, чтобы сесть в кабину. Джош захлопывает за мной дверцу, обходит грузовичок и садится за руль. У него это получается гораздо грациознее, чем у меня, как будто он рожден для того, чтобы залезать в этот пикап и вылезать из него. Думаю про себя: дозволено ли мне ненавидеть Джоша Беннетта? Мне кажется, я уже начинаю его ненавидеть.
И вот мы оба сидим в кабине. Он не смотрит на меня, но и не заводит машину. Интересно, какого черта он ждет? Или, может быть, блуждание в темноте — все-таки еще не самое страшное, что могло со мной случиться? Время как будто остановилось. Мгновением позже собственная глупость шарахает меня по голове: машину он не заводит, соображаю я, не для того, чтобы заставить меня нервничать, — он же не знает, куда ехать. Искать в кабине что-то, на чем можно писать, бесполезно. Здесь стерильно, как в больнице. Самая чистая машина, какую мне доводилось видеть. Мой собственный автомобиль, когда я сяду в него завтра, покажется мне помойкой. Прежде чем я успеваю обратить на него умоляющий взгляд в надежде, что он поймет мою просьбу, Джош берет с приборной панели устройство GPS и дает его мне — напечатать адрес.
Доехали мы не быстро, а очень быстро. Всего несколько минут — и дом Марго. Мне ужасно стыдно, что я заставила его сесть за руль среди ночи. Пока мы ехали, я внимательно следила за дорогой. Это для того, чтобы в следующий раз не заблудиться, убеждаю себя. На самом деле я хочу знать, как вернуться к его гаражу.
Мне бы следовало его поблагодарить, но он не ждет от меня признательности. И вообще, у меня такое чувство, что молчание его больше устраивает. Когда он подъезжает к дому, я тотчас же, не дожидаясь, когда он заглушит мотор, хватаюсь за ручку дверцы, чтобы избавить и его, и себя от неловкости. Спрыгиваю на землю, поворачиваюсь, чтобы захлопнуть дверцу. Я не говорю ему спасибо. Он не желает мне спокойной ночи, но произносит:
— Ты совсем другая.
В ответ я захлопываю дверцу.
Глава 9
Джош Беннетт входит в мастерскую и направляется прямо к моему столу. Я стараюсь не смотреть на него, но соблазн велик. Просто не хочу, чтобы он знал, что я на него смотрю. Вскоре выбора у меня не остается, потому что он останавливается передо мной, смотрит мне в лицо. Я тоже на него смотрю, хочу крикнуть: «Что вылупился?!» Я почти вижу, как слова, отяжеленные немой горячностью, слетают с моих губ вместе с восклицательным знаком и вопросительным, потому что он единственный из всех, кого я знаю, способен выражать недовольство с совершенно непроницаемым лицом. Все его так раздражают или это у меня одной особый дар? Похоже, он крайне возмущен тем, что я вообще существую, а тут я, понимаете ли, еще дышу с ним одним воздухом на его любимом уроке труда.
— Обычно я здесь сижу, — наконец произносит он и опять-таки не сердито — просто констатирует факт: таков порядок вещей, и я должна это знать, как и все остальные. Мне что — пересесть? Куда? За эту парту посадил меня мистер Тернер, и я пытаюсь решить, хочу я играть в гляделки с Джошем Беннеттом или встать и перейти на другое место, потому что наш почти безмолвный спор уже привлек внимание остальных учеников. До того, как я успеваю принять решение, мистер Тернер подзывает к себе Джоша. Он оставляет свои учебники на моем — или на своем? — столе, демонстративно давая понять, что это его место и он его не уступит, и идет к учителю. Я вижу, как мистер Тернер поглядывает то на меня, то снова на Джоша, очевидно, объясняя ему, что это он посадил меня сюда. Не знаю, удастся ли Джошу настоять на своем, но, судя по тому, как к нему здесь относятся, обычно он получает то, что хочет. Я не собираюсь давать ему возможность потешить свое самолюбие: до его возвращения освобождаю стол.
Свободных парт нет. Та, за которой я сидела, единственная пустовала, когда я впервые пришла на урок труда. Есть свободные места за другими партами, но я не хочу ни к кому подсаживаться, чтобы не смущать ни саму себя, ни того, кому придется со мной сидеть. К тому же я предпочитаю сидеть сзади. Так я знаю, что у меня за спиной никого нет.
Вдоль стен по периметру мастерской тянется рабочий стол, под столешницей — встроенные шкафчики с закрывающимися дверцами. Я беру свои учебники, кладу их на этот стол, надеясь, что сумею усесться на него, не «фотографируя» весь мир. Подтянувшись на руках, я устраиваюсь на столе, поворачиваюсь лицом к классу и вижу, что Джош возвращается на свое место. Не глядя на меня, он говорит:
— Я не собирался тебя прогонять.
Он стоит спиной к остальным, голос тихий. Я абсолютно уверена, что, кроме меня, никто не слышал его слов.
Не знаю, что больше меня бесит: что он возомнил, будто в его власти заставить меня пересесть, или что я неверно истолковала его слова. Мне кажется, я никогда не пойму Джоша Беннетта. Вот интересно, почему?
— Сегодня вечеринка у Тревора Мейсона. Хочешь пойти?
Я смотрю на Дрю. Мы сидим на уроке риторики. Почти половина третьего. Я пытаюсь выудить из Интернета последние пять фактов, необходимых для того, чтобы доделать свое задание до звонка и потом не возиться с ним ни сегодня вечером, ни в выходные. Не знаю, над чем работает Дрю, разве что меня все окучивает — по-моему, весь урок он просто балду гоняет. Но, вне сомнения, получит «отлично» за эту свою «балду». Дрю в школе на особом счету.
О чем он только что меня спросил? Весьма прямолинейно и, как ни странно, без подтекста. Я на мгновение оторопела. Пойти сегодня на вечеринку? Не этого я ждала. Дрю пытается охмурить меня с самого первого дня моего появления в школе. Наше с ним общение я назвала бы стёбом, но это не так, поскольку мой вклад ограничивается лишь насмешливыми взглядами и жестами, да и то лишь изредка. Несколько дней назад Дрю попробовал склонить меня к переписке, но я это быстро пресекла. Записки предназначены исключительно для передачи насущной информации, конкретных фактов, а не для ведения бесед.
Пойти на вечеринку с Дрю? Почему бы нет? Сама себе удивляюсь, но все же: почему бы не пойти? Ну да, на это найдутся сотни причин. Во-первых, чего уж тут скрывать, вряд ли он приглашает меня для того, чтобы я блистала перед ним остроумием и развлекала анекдотами. Но, к моей великой досаде, Дрю — одно из немногих явлений в моей жизни, которое не вызывает у меня полнейшего отторжения, потому что с ним я, по крайней мере, не теряю чувство контроля. С Дрю я могу справиться. Он меня не пугает, и на данный момент этого вполне достаточно. Хоть он и отпетый бабник, строит из себя неотразимого соблазнителя, мне он нравится. Не то что «он мне нравится, нравится, нравится». И все же нравится. Интересно, что он обо мне говорит… Дрю забавный, а это мне как раз и нужно. Я киваю ему. На вечеринку? Легко. Он удивлен. Черт, я и сама себе удивляюсь. Потом удивление исчезает с его лица, он расплывается в самодовольной улыбке, подразумевающей, что другого ответа он и не ждал.
— Заеду за тобой в девять?
Я киваю, достаю из рюкзака тетрадь, вырываю из нее листок. Беру ручку, что он протягивает мне, и пишу свой адрес, ведь адрес — это насущная информация.
— Надень что-нибудь черное, — подкалывает меня он, пока я записываю адрес.
Последние две недели я хожу только в черном. Я отдаю ему листок с адресом, вижу в его глазах победный огонек. Склонив набок голову, оглядываю Дрю с ног до головы во всей его пижонской заносчивости и снова перевожу взгляд на его лицо. Потом пожимаю плечами и ухожу.
Глава 10
Сразу же после полуночи Дрю подкатывает к моему дому, и я сразу понимаю, что ничего хорошего это не сулит. Я кладу карандаш, которым отмечаю замеры, и смотрю, как он выходит из машины и идет к гаражу.
— Старик, выручай.
— Что на этот раз?
— Настю забери, пожалуйста.
Забрать Настю? В первую минуту я в недоумении. Куда он хочет, чтоб я ее забрал? Потом бросаю взгляд в сторону его машины и понимаю, что он имеет в виду.
— Что-о? Исключено. — Я смотрю мимо него на обмякшую темную фигуру на переднем сиденье автомобиля. — Что ты с ней сделал? Она в сознании?
— Ничего. Нет, — отвечает Дрю оправдывающимся тоном, проследив за моим взглядом. И вот мы оба стоим в моем гараже: он — скрестив на груди руки, я — свои засунув в карманы, — и глядим на его машину, высматривая признаки движения за лобовым стеклом. — Просто малость перепила.
— Малость чего?
— «Огнемета». — Дрю избегает моего взгляда.
— Какой козел дал ей «огнемет»? — Он лишь молча смотрит на меня, это и есть ответ. Идиот. «Огнемет» — это спирт, смешанный с вишневым напитком из концентрата «Кулэйд». С таким же успехом он мог бы дать ей хлороформа. — Ты чем вообще думал? Она же фунтов двадцать пять весит, не больше.
— Ну да, ты прав, папочка. Спасибо за лекцию, но проблему это не решает. И потом, откуда я мог знать, что она отключится? На вид крутая девчонка.
— Но весом всего двадцать пять фунтов. — Это правда. На вид она крутая. Я видел ее руки — сплошь сгустки мускулов. Странное, пугающее зрелище — как будто это не ее руки. Внешне миниатюрная, хрупкая, она в то же время похожа на иноземного наемного подростка-убийцу — твердая, как камень, вся в черном, готовая в любой момент завалить кого-нибудь. Все это не поддается никакой логике. Приводит в замешательство. Она словно оптическая иллюзия. Смотришь на нее с одного ракурса — видишь изображение, думаешь, это оно и есть, а потом ракурс чуть изменился — и картинка совсем другая, и потом уже, как ни смотри, первоначального изображения больше не увидишь. Такая вот картинка с сюрпризом.
— Джо, я серьезно. Не могу я везти ее домой в таком состоянии, а если не буду дома вовремя, мать мне яйца оторвет. — Здесь он, конечно, загнул. Я бы многое отдал, чтобы увидеть, как Дрю в кои-то веки устраивают головомойку. Мама Дрю — милейшая женщина, и если есть на свете человек, который мог бы ее разозлить, так это тот, что сейчас стоит передо мной, умоляя об отсрочке наказания — иначе кастрация. Я, конечно, не смогу ему отказать. Дрю это знал, когда ехал сюда. Его просьба — чистая формальность. Я ему никогда не отказываю.
Я иду к машине, открываю пассажирскую дверцу. Пытаюсь разбудить Настю, спрашиваю, может ли она дойти до дома. Она шевельнулась, открывает глаза. Не уверен, что меня видит. Потом ее голова снова валится вперед, ей на грудь, будто слишком тяжела для шеи, и я понимаю, что сама Настя никуда не дойдет. Она даже не шелохнулась, когда я стал вытаскивать ее с сиденья, потом взял на руки и понес в дом.
— Сволочь ты, Дрю, — буркнул я.
Он прислоняется к своей машине и испускает вздох облегчения.
— Это точно.
Я с трудом открываю глаза, с минуту пытаюсь сообразить, где нахожусь. Старательно пытаюсь, изо всех сил — хоть бы какая зацепка. Меня это жутко пугает. Убираю волосы с лица, чтобы оглядеться и понять, что же, черт возьми, происходит. Наверняка мне известно только то, что минувшей ночью какие-то карлики взобрались на меня и спутали мои волосы в массу крошечных узелков; что я, должно быть, спала с открытым ртом, потому что в него что-то залезло и там сдохло; и что какое-то вихревое поле засосало меня в мультяшный мир, где мне на голову свалилась наковальня.
Я прижимаю ладонь ко лбу, пытаясь задавить стук в голове, и одновременно, не без усилий, принимаю сидячее положение. Я на чьем-то диване. На чьем-то диване. На чьем-то диване. Едва память ко мне возвращается, я начинаю жалеть об этом: лучше бы не вспоминать.
— Доброе утро, солнышко! — Чертов Джош Беннетт. Почти уверена, что именно так записано в его свидетельстве о рождении. Я не успеваю выяснить, почему я здесь и какую игру он ведет, обращаясь ко мне с притворной радостью в приторно-елейном голосе, и все говорит, говорит, не переводя дыхания. Меня это озадачивает: может, настоящего Джоша Беннетта похитили инопланетяне или карлики увели куда-то после того, как спутали мне волосы? — Как же я рад, что ты проснулась. Я уже стал беспокоиться, что тебе плохо. Ты всю ночь блевала, как из пушки. — Я морщусь — то ли от физической боли, то ли от стыда. Он видит мое смущение, но его это не останавливает. Пожалуй, напротив, вдохновляет. — Нет-нет, не забивай этим свою прелестную головку, — продолжает он с поддельной искренностью в голосе, потом на мгновение умолкает, смерив меня взглядом. — Ну, может быть, сегодня и не очень прелестную, а ночью она была совсем уж не прелестная, но все равно — не бери в голову. Всего-то четыре-пять полотенец — и все убрано, а через день-два и запах выветрится. Надеюсь, твои волосы не очень слиплись. Я старался как мог, но, будь они убраны в хвост, проблем было бы меньше.
Джош Беннетт вытирал за мной блевотину. Фантастика. Еще и издевается. Даже не знаю, что хуже: Джош Беннетт — сердитый папочка или Джош Беннетт — саркастический насмешник. Я с удовольствием врезала бы обоим, да только не уверена, что руку сумею поднять.
Какого черта я здесь делаю? Последнее, что я помню, — мы с Дрю на вечеринке, народу тьма, в руке у меня бокал, напиток на вкус очень подозрительный, будто и не алкоголь вовсе. Я оглядываю себя. Слава богу, что на мне та же одежда, хоть и заблеванная, в которой я была накануне вечером. Во всяком случае, Джошу Беннетту не пришлось меня раздевать и предлагать мне чистые трусы. Слабое утешение. Я как раз замечаю, что, хоть я и в своей одежде, но бюстгальтер мой куда-то пропал. Пытаюсь оглядеться: может, где-нибудь на полу валяется? Голова раскалывается от малейшего движения.
Джош Беннетт болтает не переставая, но я не понимаю ни слова, хотя голос его будто в черепе моем гремит. Кажется, он все еще вещает про «конский хвост». Про то, что пьяным девицам нельзя ходить с распущенными волосами. Хоть бы говорил потише. Как будто выступает со сцены, силясь докричаться до последних рядов в зале, — очень громко.
Я поднимаю на него глаза. Выглядит он ужасно. Спал ли он вообще этой ночью? Видно, что он раздражен. И кто станет его за это осуждать? Субботнее утро, рань несусветная, а он возится с какой-то странной девкой, занявшей его диван, — с той самой, что всю ночь как из пушки блевала у него в ванной, а он пытался ей помочь, чтобы она волосы не испачкала. Пожалуй, не стоит судить его слишком строго — вообще не стоит судить, — тем более что он идет на кухню и возвращается со стаканом ледяной воды, а мне жутко пить хочется. Я смотрю на стакан в его руке. Почему такой маленький — не стакан, а стопка? Воду, что ль, экономит? Мне таких нужно штук восемнадцать, не меньше. Я беру стакан, с благодарностью подношу его ко рту и мгновенно осушаю одним глотком. Жидкость обжигает горло и тут же устремляется назад. Что за черт? Это водка. Я выплевываю ее, куда — не важно, и тут же начинаю давиться рвотой. Желудок сжимается, содрогается в конвульсиях, но больше из меня ничего не выходит. Я бросаю злобный взгляд на Джоша Беннетта. Он смотрит на меня, и в лице его читается… Что? Удивление? Раскаяние? Страх?
— Черт! Не думал, что ты станешь это пить. — Он выхватывает стакан из моей руки. А чего он ждал? Что я купаться в нем буду? — Думал, ты догадаешься. — Он смотрит на меня виновато. — Это была шутка. Причем дурацкая, — бормочет он себе под нос, бросаясь на кухню и возвращаясь еще с одним полотенцем. Стирка на целый день ему обеспечена. Интересно, как он объяснит это родителям? Просто чудо, что они еще не явились проверить, что здесь происходит. Я выдергиваю полотенце у него из рук, опускаюсь на пол и начинаю убирать за собой. Даже если в этот раз напачкала по его вине, я не хочу быть ему еще чем-то обязанной. Он стоит надо мной, пока я вытираю остатки водки на полу. Я сознаю, что, должно быть, представляю собой жалкое зрелище: на четвереньках, волосы, лицо, одежда — напоминание о жестокой шутке, коей оказалась эта ночь.
Я поднимаю голову, сердито смотрю на него. Меня злит, что он стал свидетелем моего позорного унижения и что я, хоть он и упивается моим падением, в долгу перед ним. А вот Дрю… Подставил так подставил. Лучше бы бросил меня на крыльце дома моей тетки, и пусть бы она обнаружила меня в таком виде, чем оставлять на попечение Джоша Беннетта. Едва эта мысль приходит мне в голову, я понимаю, что, вероятно, это не совсем так. Хотя и должно быть так. Тут я соображаю, что все это время гневно смотрю на него. Что же такое прочел он в моем лице? Теперь стоит и улыбается. Улыбается. Почти что по-настоящему. Хотя, может, я и ошибаюсь, ведь я никогда прежде не видела, как он улыбается. В школе у него всегда непроницаемое лицо, каждый божий день, словно ничто на свете его не трогает, ни на каком уровне. И это заставило меня вспомнить мою теорию с похищением инопланетянами. Я начинаю всерьез подумывать о такой возможности, но тут он спрашивает:
— Очень хочешь послать меня куда подальше, да, Солнышко? — Ему еще не надоело надо мной издеваться. Я прищуриваюсь, когда он снова называет меня Солнышком, и это тактическая ошибка, ибо теперь он знает, что меня это раздражает, а ему, я догадываюсь, нравится действовать мне на нервы. — А что? Солнышко тебе подходит. Оно яркое, теплое, счастливое. Прямо. Как. Ты.
Вот тогда-то я и теряю самообладание. Ничего не могу с собой поделать. Ведь я и так чувствую себя дерьмово, вид у меня идиотский, злость разбирает на саму себя, на Дрю, на чертова Джоша Беннетта, на напитки, имевшие обманчивый вкус вишневого «Кулэйда». Все нелепости сложившейся ситуации разом обрушиваются на меня, и я разражаюсь смехом. Пусть это и не настоящий смех. Пусть это всего лишь истеричное кудахтанье очень неуравновешенной девчонки, но мне плевать, потому что сейчас я балдею от собственного смеха и сдержать его никак не могу, даже если бы попыталась. Улыбка сходит с его лица. Переползает на мое лицо. А ему передается мое смятение. Он смотрит на меня как на чокнутую. Пожалуй, я его и впрямь удивила. Победа за тобой, Джош Беннетт. Ты ее заслужил.
Но вот мой истеричный смех стихает. Джош забирает у меня пропитанное водкой полотенце и уходит на кухню. И я впервые с тех пор, как продрала глаза, внимательно рассматриваю комнату. Обстановка простая. Современных вещей почти нет. Почти все, за исключением дивана, сделано из дерева, что меня не должно удивлять. Мебель разномастная. Не думаю, что в этой комнате найдется хотя бы два предмета обстановки из одного гарнитура. Каждый предмет — это особый стиль, особый вид древесины, особая отделка. Должно быть, есть и мебель его работы.
Самое интересное: здесь целых три журнальных столика. Тот, что перед диваном, на котором я сижу, ничего особенного собой не представляет. Прямые кромки, неказистый, полировка столешницы протирается — там, где много лет ставили бокалы без подставок. Наверно, этот столик был бы здесь на своем месте, если бы не два других у противоположной стены — далеко не простенькие, из другого мира. Я подхожу к ним, чтобы получше рассмотреть. Это даже не журнальные столики в традиционном смысле слова, но я не знаю, как их еще назвать. На вид старинные. Изысканно украшенные, но в то же время сдержанные по стилю. Совершенно непонятно, почему их запихнули, так бесцеремонно, к стене в дальнем конце комнаты. Я опускаюсь на колени и вожу пальцами по изогнутым ножкам ближайшего ко мне стола, но потом слышу шаги Джоша и поспешно возвращаюсь на диван. Не хочу, чтобы он подумал, что я… Подумал, что я что? Поглаживаю его мебель? Не знаю. Я просто не хочу, чтобы он что-нибудь подумал.
Джош вернулся с кухни с огромной пластиковой больничной кружкой. Дома у меня таких целая коллекция. Моя — белая с бирюзовым тиснением. Та, что у него, — красно-белая. Он протягивает мне кружку.
— Вода. — Я скептически смотрю на него. — На этот раз правда вода. Клянусь.
Мне удается выпить всю кружку и еще таблетку ибупрофена, которую он мне тоже дал. Потом он забирает у меня кружку, молча, снова идет на кухню, опять приносит воду. Заставляет меня выпить и вторую кружку. Я, конечно, не в восторге. Мне бы свалить отсюда поскорей. Выгляжу я хреново, чувствую себя хреново и понятия не имею, какое продолжение все это получит в понедельник. Но об этом я подумаю позже, когда голова перестанет раскалываться и я не буду сидеть на диване Беннетта.
Я встаю, собираясь уйти, оглядываю себя, думаю, как бы спросить — и стоит ли спрашивать.
— На полу в ванной. — Джош улыбается и смотрит на ковер, а не на меня, когда говорит это. — Он тебя чем-то очень разозлил. Ты содрала его из-под рубашки, через рукав, одним резким движением и швырнула в другой конец комнаты. Потрясающее зрелище. — Чудесно. Вчерашний ужин, обугленные остатки собственного достоинства и, как выясняется, нижнее белье. Что еще я оставила на полу в ванной Джоша Беннетта? Что интересно, сгорая от стыда, я, как ни странно, отмечаю, что он ни разу не произнес слово «бюстгальтер».
Джош жестом показывает в направлении ванной, и я иду туда, ступая очень и очень осторожно. От каждого шага мой мозг сотрясается, как от ударной волны. Наконец я в ванной. Мой бюстгальтер — черный, кружевной — с издевкой смотрит на меня из угла, валяясь на кафельном полу между ванной и унитазом. Хорошо хоть красивый надела, в такое ужасное утро не хватало только ужасного нижнего белья. Я наклоняюсь, подбираю его, а сама думаю, есть ли у меня шанс собрать в кучку ошметки утраченного самоуважения. Ведь оно еще может мне понадобиться.
На этот раз Джош не спрашивает адрес. Всю дорогу он молчит, и я не могу решить для себя, благодарна я ему за это или нет. Он высаживает меня у дома Марго за полчаса до ее возвращения с работы. Этого времени мне только-только хватит, чтобы принять душ, переодеться и встретить ее как ни в чем не бывало.
— Поправляйся, Солнышко. — Он не смотрит на меня, но, захлопывая дверцу кабины, я вижу, что уголок его рта приподнят вверх.
Я анализирую случившееся. Джош Беннетт положил меня на свой диван, когда Дрю привез меня к нему. Держал мою голову, пока меня тошнило, убирал мою блевотину, горы рвотной массы, дал мне обезболивающее и стоял рядом, заставляя выпить почти два литра воды, чтобы у меня не было обезвоживания. Во мне нет ничего веселого, но после минувшей ночи он получил полное право подшучивать надо мной. Так что, пожалуй, хотя бы какое-то время Джош Беннетт может называть меня, как ему заблагорассудится.
Глава 11
В воскресенье в два часа дня звонок в дверь. Я открываю. На крыльце мама Дрю с пластиковым контейнером в руках.
— Сегодня воскресенье. Я приготовила соус. Дрю сказал, что ты не придешь на ужин, вот я сама и принесла. — Она знает, что соус для спагетти у меня не получается и это меня жутко расстраивает, потому всегда готовит и на мою долю.
— Спасибо. — Я отступаю на шаг, шире открываю дверь, приглашая ее в дом. — Дрю бы прислали. Зачем же вы сами?
— Дрю куда-то исчез после обеда. Должно быть, свидание с очередной пассией. — Она вопросительно вскидывает брови, глядя на меня. Я сохраняю невозмутимый вид, спрашивая себя, знаю ли я, с кем из девчонок у него может быть свидание. Забираю у миссис Лейтон контейнер, отворачиваюсь, чтобы поставить его в холодильник. Она устраивается за кухонным столом на высоком табурете, прямо перед тарелкой печенья, что появилось у моего порога некоторое время назад. — К тому же, ты знаешь, я люблю время от времени наведываться к тебе, посмотреть, как ты живешь, расспросить про твои дела. Хоть и знаю, что ответов не получу. — Она улыбается, берет одно печенье.
— Спасибо, — говорю я уже второй раз за несколько минут, хотя сам не знаю, за что ее благодарю: за то, что пришла проведать меня, или за то, что не ждет ответов. И за многое другое. Наверно, я мог бы целый день благодарить миссис Лейтон, но она не ждет от меня благодарности.
— Ты мог бы облегчить мне жизнь, если бы переехал к нам. — Она даже не пытается скрыть усмешку. Она предлагает мне переселиться к ним каждую неделю с тех пор, как я узнал, что дедушка меня покидает. Ответ она всегда получает один и тот же, но это ее не останавливает. Даже не знаю, что я чувствовал бы, если б миссис Лейтон перестала повторять свою просьбу.
— Спасибо, — говорю я снова, уже в третий раз. Озвучивать отказ уже незачем.
— Мною движут эгоистические мотивы. Ты хорошо влияешь на Дрю. А кто-то ведь должен спасать этого парня от самого себя. Я еще не готова стать бабушкой. — Она многозначительно смотрит на меня.
— Думаю, вы переоцениваете мои возможности.
— Джош, я люблю своего сына, но порой мне кажется, что его единственное достоинство — это дружба с тобой. Пожалуй, только ради тебя я и не бросаю его. — Она качает головой, и я понимаю, что она шутит. Дрю — маменькин сынок до мозга костей. Но при этом ее вечная головная боль. — Ха, какой ты скрытный. Ты научился печь? — Миссис Лейтон вертит в руке надкусанное печенье, рассматривает его.
— Вовсе нет. — Я умолкаю, глядя на тарелку. Часть дна уже просвечивает, по краям виден синий узор из «огурцов». Тарелка, наверно, из сервиза, нужно ее вернуть. — Меня угостили.
— Угостили? — подозрительно вопрошает миссис Лейтон. Я вижу, что в ней взыграло любопытство. Она устала пытать Дрю про его подружек, потому что это дохлый номер: он меняет их как перчатки. Но меня неустанно теребит, все надеется получить правдивый ответ. — Хм… — Она снова кусает печенье. — Тот, кто тебя угостил, умеет печь. Вкусно.
— Я ничего не скрываю, — улыбаюсь я, отвечая на вопрос, который она задала, не спрашивая. — Я правда не знаю, кто их принес. Утром нашел на крыльце.
— О, — произносит мама Дрю, вытаскивая печенье изо рта. Улыбка сходит с ее лица.
— Я догадываюсь, кто это был. Так что ешьте смело. — Ее черты чуть смягчились от облегчения. Я догадываюсь, кто меня угостил, но точно не могу сказать. Записки к печенью не прилагалось, но, думаю, это своего рода «спасибо». Да и кто это еще мог быть? — Я уже штук шесть съел. Если б меня хотели отравить, мы бы уже знали.
Мы поговорили еще несколько минут. Потом миссис Лейтон встает, собираясь уходить. Напоследок еще раз уточняет, действительно ли я не приду на ужин. Я подтверждаю, но она и так это знает. Я все еще злюсь на Дрю за пятницу, и пока у меня нет ни малейшего желания разгребать его дерьмо.
— Утром я ждал ее на парковке, — сказал Дрю, когда в понедельник я столкнулся с ним перед звонком на первый урок. Накануне вечером он звонил мне, но я не взял трубку и его сообщение на автоответчике стер, не слушая. Я не разговаривал с ним с субботы, когда он после обеда явился ко мне, интересуясь, что было с Настей после того, как он сгрузил ее у меня. Я мог бы сказать «оставил», но мы оба знаем, что это не так. Одно дело, если бы его действительно волновало, добралась ли она до дома, как себя чувствовала, но ему лишь хотелось выяснить, сильно ли она обижена на него, и я не собирался его успокаивать. Надеюсь, она злится на него. Есть за что.
— Она со мной не разговаривает, — смеется он, идя вместе со мной на первый урок. — То есть не делает характерных мимических движений, давая понять, что признает мое существование. Палец, правда, показала, но это, может быть, просто тик или мышечный спазм.
— Разумеется, — отвечаю я.
— Ты тоже все еще злишься на меня?
— Переболел.
— Ну и правильно. Слушай, а чо злиться-то? Я привез к тебе домой классную девчонку, пьяную, да к тому же немую. Это ж просто подарок.
Я останавливаюсь, смотрю на него, недоумевая в очередной раз, какого фига с ним дружу. Я хорошо его знаю и понимаю, что он говорит несерьезно. Дрю — задница и бабник, но не законченный отморозок. И все же отповедь ему я даю. Он это заслужил.
— Прости, — извиняюсь я неизвиняющимся тоном и иду дальше. — Я думал, ты просто попросил меня убрать за тобой дерьмо. Мне как-то и в голову не пришло, что ты, как настоящий друг, привез мне упившуюся до чертиков девчонку, чтобы я с ней позабавился. В следующий раз выражайся, пожалуйста, яснее, дабы я не упустил свой золотой шанс. — Я даже не пытаюсь скрыть сарказм в своем голосе.
— Да ладно тебе, я же просто дурачусь. — Дрю хотя бы хватило ума произнести это виноватым тоном. — Я оставил ее у тебя, потому что ты, я знаю, никогда бы ее не тронул. — Теперь он выставляет меня монахом, и мне, пожалуй, это тоже не нравится.
— Она же этого не знает. Наверняка думает, что ты сделал именно то, что сейчас сказал. Оставил ее у незнакомого парня, не задумываясь о том, что с ней может случиться.
— А что с ней случилось? Ты был так зол на меня в субботу, что ничего не рассказал.
— Может быть, потому, что полночи я вытирал ее блевотину, а вторую половину следил, чтобы она ею не подавилась. — Я останавливаюсь, пристально смотрю на него, давая понять, что не шучу. За один только вечер той пятницы я столько блевотины увидел, чуть не утонул в ней. И это не смешно. Сомневаюсь, что я когда-нибудь смогу стать таким, как прежде. — Хочешь знать, как все было? Ее стошнило. И не раз. Она отключилась. Потом проснулась. Я отвез ее домой. Все.
— Старик, я перед тобой в долгу, — говорит Дрю, все еще морщась от упоминания блевотины.
— Век не расплатишься.
В понедельник, когда я прихожу на урок труда, тарелка Марго с синим узором из «огурцов» уже стоит на рабочем столе у дальней стены, где я обычно сижу. Должно быть, Джош поставил, хотя за партой его нет. Он в другом конце мастерской, у станков. Я не хочу долго смотреть на него, пытаясь понять, что он делает, поэтому сую тарелку в свой рюкзак до его возвращения на место. Звенит звонок. Джош, даже не глянув в мою сторону, садится за парту, и все опять нормально. Только это «нормально» длится недолго, что меня не должно удивлять. Не думаю, что слово «нормально» вообще применимо к тому, что касается Джоша Беннетта. Хотя мне ли его судить, если сама я наблюдаю за ним из ненадежного укрытия собственного хрупкого стеклянного дома.
— Эй, Беннетт! Правда, что ты вышел из-под опеки?
Вышел из-под опеки? Я поднимаю голову, чтобы посмотреть, кто задал вопрос. Какой-то придурок. Кевином, кажется, зовут. Точно не могу сказать, я им особо не интересовалась. Заметила только, что челка у него длинная, штаны вечно мешком сидят и он мнит себя красавчиком. Честно говоря, мне плевать, кто задал этот вопрос, а вот ответ любопытно услышать.
Джош молча кивает, продолжая работать над чертежом, который нам задали сделать еще в пятницу. Он не поднимает головы, вообще не обращает внимания ни на Кевина, ни на остальных, хотя весь класс теперь смотрит на него.
— То есть ты теперь можешь делать что угодно?
— Очевидно. — Джош поворачивает линейку, проводит по ней карандашом еще одну линию. — Конечно, убить кого-то я не вправе, так что определенные рамки существуют, — добавляет он сухо, все так же не поднимая головы. Я с трудом сдерживаю улыбку, тем более что Кевин, не поняв намека, продолжает его донимать:
— Вот это кайф. Я бы каждый вечер устраивал тусовки.
Кевину невдомек, что Джошу нечего ему сказать, и он все сыплет и сыплет вопросами. Мне даже захотелось, чтоб Джош дал ему в морду, — мол, не болтай лишнего, — но, подозреваю, это больше мой стиль, а не Джоша Беннетта.
Я слышу, как кто-то говорит Кевину приглушенным голосом, чтобы он заткнулся. Ребята на его допрос реагируют по-разному: кто-то с любопытством, кто-то растерянно, кто-то с откровенным изумлением. Я принадлежу к любопытным, но стараюсь демонстрировать безразличие. Мистер Тернер, я вижу, тоже обеспокоен, то и дело поглядывает на Кевина и Джоша. Вмешиваться он не намерен, но как пить дать не хочет пропустить ни единого слова из того, что говорится. На лице Джоша почти отвращение. Я знаю, что от меня скрыта какая-то важная информация, но спросить никого не могу. Почему его освободили из-под опеки? Может быть, родители жестоко с ним обращались? Или они умерли? Или в тюрьме? Или в другой стране? Может, это как-то связано с секретной шпионской миссией?
Пока продолжается беседа, я ломаю голову. Думаю и так и сяк, пытаясь понять, почему Джоша освободили из-под опеки и как это соотносится с тем, что никто не смеет лезть к нему. Мы еще и минуты не просидели на уроке, а у меня такое чувство, что атмосфера в классе накалилась.
Я и не глядя знаю, какие у них лица. Обычно меня все игнорируют, но когда не игнорируют, это еще хуже. Как сейчас. Либо приходится слушать тупую фигню таких дебилов, как Кевин Леонард, либо ловить на себе жалостливые взгляды. Особенно этим грешат девчонки. Их жалость вообще невыносима. Дрю говорит, я выгоды своей не понимаю: раз уж мне выпала дерьмовая карта, я должен правильно ее разыграть, хоть какую-то пользу извлечь из своего имиджа трагической личности. Но играть на жалости — не мой конек; есть в этом что-то отталкивающее. Трудно возжелать девчонку, если она смотрит на тебя, как на потерявшегося щенка, которого ей хочется забрать домой и накормить, или как на брошенного ребенка, жаждущего забраться к ней на колени, чтобы его приласкали и приголубили. Я ни за что не клюну на девчонку, которая меня жалеет. Разве что от отчаяния, да и то вряд ли.
Взрослые еще хуже. Они отпускают дебильные реплики по поводу того, какой я молодец, как классно держусь, как хорошо со всем справляюсь. Будто они что-то в этом смыслят. Единственное, что я научился делать хорошо, так это избегать нежелательного внимания, но все предпочитают внушать себе, что у меня все в порядке. Очень удобная позиция, позволяющая им со спокойной совестью заползти под сень своей твердыни, где они живут. Той самой, куда, как им кажется, смерть никогда не проникнет.
То же и с учителями. Я могу уклониться практически от любого задания, если разыграю карту смерти. Всем сразу становится неловко, и они готовы разрешить мне все, что угодно, лишь бы я не маячил у них перед глазами и они могли делать вид, что ничего не случилось. Они убеждают себя, что проявляют участие и сделали благое дело. Если мне везет, меня просто игнорируют, потому что так проще всем. Проще, чем признать существование смерти.
Одной карты смерти более чем достаточно, чтобы увильнуть от какого-то задания или произвести впечатление на понравившуюся девчонку, а у меня их теперь целая колода, так что мне почти все сходит с рук. Окружающие давно стали закрывать глаза на мои проступки. Может быть, и я сам тоже.
Когда мне было восемь лет, мы с отцом поехали на одну из тренировочных игр перед открытием бейсбольного сезона. Раз в месяц родители разделялись, каждый брал либо меня, либо мою сестру Аманду и вез нас куда-нибудь развлекаться. Один месяц я ездил с отцом, а Аманда — с мамой. В следующем мы менялись. Был март, и я должен был ехать с мамой, но, поскольку была назначена игра, попросился с папой. Маме пообещал, что следующие два раза — в апреле и мае — я в ее распоряжении. Ну как же, я всем нужен. Мама согласилась, взяв с меня слово.
Мы с папой вернулись домой в шесть. На обратном пути я заснул в машине. Он разбудил меня, когда мы приехали, но в результате в дом понес на руках, потому что у меня не было сил выбраться из машины. Мы в тот день много ели, много смеялись, много кричали. У меня болел живот. Лицо загорело. Я сорвал голос, в глаза хоть спички вставляй. Это был последний счастливый день в моей жизни.
Когда я проснулся, у меня уже не было ни мамы, ни сестры, но казалось, все образуется, ведь мы вдруг получили столько денег, что за всю жизнь не потратить. Адвокаты компании грузовых перевозок заявили, что это щедрая компенсация. Адвокаты моего отца сказали, что сумма вполне приемлемая. Достойная компенсация за жизнь моей матери. Достойная компенсация за гибель сестры. Они не приняли в расчет, что в тот день я потерял и отца. В нем что-то надломилось, треснуло, расплавилось, сгорело, разрушилось, как автомобиль, который вела моя мать, когда его переехала фура, перевозившая ящики с газировкой. Но даже если б это учли, я уверен, они все равно бы настаивали, что компенсация более чем справедливая. Даже щедрая. У меня нет сестры, которую бы я дразнил, у меня нет матери, с которой я мог бы делиться своими бедами, нет отца, с которым бы я мастерил. Зато есть миллионы долларов, почти нетронутые, на банковских и брокерских счетах. В общем, все по-честному, жизнь прекрасна.
— Да, полный кайф, — бросаю я в ответ, надеясь, что теперь Кевин отстанет от меня и будет других поражать своим невежеством и разговорами об отпадных тусовках. — Никого не касается, чем я занимаюсь. — Это чистая правда. Я поднимаю голову, пристально смотрю ему в глаза, надеясь, что он поймет намек.
Вновь принимаюсь за чертеж, над которым работал. Слава богу, все переключили внимание на более важные темы — контрольные по математике и сексапильные девчонки. Мистер Тернер ходит по классу, заглядывает каждому через плечо, проверяя, как ребята справляются с заданием. Минуя мою парту, оглядывается.
— Настя, вам там неудобно чертить. Может быть, пересядете на свободное место рядом с Кевином? — Он чуть ли не извиняется за то, что просит ее пересесть. Меня удивляет, что он вообще ждет, будто она что-то будет чертить. До этой минуты он вел себя так, словно ее нет в классе, а мы с ним оба знаем, что на уроке труда ее быть не должно. Но, полагаю, ему ее дали в нагрузку, не иначе, потому-то она до сих пор здесь. Думаю, она, как и я, внушает окружающим чувство неловкости. Со мной мистер Тернер неловкости не испытывает, а вот Настя его смущает. Может быть, из-за одежды или нехватки оной, ибо он всегда боится взглянуть на нее. Я забыл, что она все это время сидела за мной и наверняка слышала весь разговор. Она начала собирать свои вещи, и мистер Тернер переключил свое внимание на меня.
— Неплохо, — говорит он, разглядывая мой чертеж. — Какой материал возьмешь?
— Пожалуй, ясень. И прозрачный лак, — отвечаю я. Мистер Тернер кивает, но не уходит.
— Все нормально? — спрашивает он, и я знаю, что он имеет в виду болтовню Кевина, что само по себе глупо, ведь меня подобная ерунда давно не трогает.
— Нормально, — отвечаю я, поворачивая линейку на бумаге. Мистер Тернер возвращается к своему столу. Сзади раздается стук каблуков: это Настя спрыгнула со стола. Она проходит за моей спиной, направляясь к парте, за которой самодовольно гогочет Кевин Леонард. Все теперь заняты своими делами, шум заметно усилился, поэтому мне кажется, что у меня разыгралось воображение или, может быть, я умом тронулся, когда слышу…
Врешь.
Это даже не шепот. Слово проникает в мое сознание так плавно, будто не имеет формы, будто соткано из воздуха и томления, но клянусь, я его слышу. Поднимаю голову. Единственный человек, который мог его произнести, сейчас усаживается за парту рядом с Кевином Леонардом, и я ругаю себя за глупость, потому что ну никак не мог услышать это слово, оно — порождение моего собственного томления.
На урок рисования я вбегаю в последнюю минуту, сажусь за свободную парту в конце класса, за Клэем Уитакером. Я не большой любитель рисования, но факультативных курсов по труду, на которые я мог бы записаться, для меня уже не осталось: я прошел все уровни сложности. А заполнять расписание как-то надо. Причем желательно таким предметом, по которому на дом ничего не задают, изучение которого не требует активной умственной деятельности. Я проторил себе путь наименьшего сопротивления. Сдаю миссис Карсон эскизы мебели, которую люблю рисовать, или какого-то предмета, который планирую смастерить, и ее это вполне устраивает. Иногда я рисую вещи, увиденные в антикварных магазинах. Вещи, которые я хотел бы изготовить, будь у меня достаточно таланта. Художник я посредственный. Я рисую нормально. Не ужасно, но и не потрясающе. Я гляжу на парту передо мной. Вот Клэй Уитакер — гений. С листом бумаги и углем он может сотворить то, что я хотел бы создавать из древесины при помощи инструментов. Я вытаскиваю свой рюкзак, роюсь в нем, ища картинку, что накануне вечером распечатал из Интернета. Едва приступаю к работе, Клэй поворачивается ко мне.
— Что рисуешь? — Он наклоняет голову, чтобы лучше видеть лежащую передо мной фотографию.
Это пристенный столик с мраморной столешницей середины XVIII века, в стиле эпохи Георга II. Нам велели принести на урок фотографию, которую нужно воссоздать на бумаге. Я выбрал эту.
— Столик, — отвечаю я.
— Хоть бы раз попробовал нарисовать что-нибудь на двух ногах, а не на четырех.
Людей рисовать мне неинтересно, да и плохо получается.
— А ты что рисуешь? — спрашиваю я.
— Не что, а кого, — поправляет он меня. Клэй рисует главным образом людей, редко что-то другое. Он помешан на человеческих лицах. Если я вечно рисую мебель, то он — людей. Причем чертовски здорово. Они у него как живые — аж жуть берет. В его рисунках есть загадка, нечто такое, что заставляет смотреть не на само лицо, а на то, что скрыто за его чертами. Я видел, как Клэй даже самые заурядные скучные лица изображает настолько интересными, что словами не выразить. Я завидую его таланту. И завидовал бы еще больше, до безумия, если б сам не имел увлечения, которому предан всей душой. Но, поскольку оно у меня есть, я отдаю должное его дарованию, не испытывая к нему ненависти, хотя в нашем классе, знаю, есть несколько человек, которым его талант как кость в горле. Порой мне кажется, что миссис Карсон тоже принадлежит к их числу. Наверно, не очень приятно, когда твой ученик превосходит тебя по способностям на всех уровнях.
Я снова переключаю внимание на Клэя. Он берет со своей парты фото четыре на шесть и передает мне, самодовольно улыбаясь, будто знает что-то такое, что неизвестно мне. Я беру снимок, смотрю на него. Не знаю, кого я ожидал на нем увидеть, но явно не ту девушку, на лицо которой сейчас смотрю. Хотя не могу сказать, что я удивлен. Если в нашей школе и есть интересное лицо, то это, безусловно, лицо Насти Кашниковой. Может быть, потому что она никогда не произносит ни звука, чтобы развеять ореол загадочности. Я смотрю на фотографию чуть дольше, чем следует. Настя смотрит в сторону объектива, но не в него. Должно быть, ее снимали крупным планом, потому что изображение расплывчатое. Ну и она явно не знала, что ее фотографируют.
— Почему ее? — спрашиваю я, нехотя возвращая снимок.
— Лицо у нее потрясное, даже со всей этой штукатуркой. Если сумею его изобразить, других девчонок вообще можно не рисовать. — Клэй смотрит на фотографию, словно представляет, как она выглядит без макияжа. Я хочу сказать ему, что он прав. То, какой она запечатлена на этой фотографии, не идет ни в какое сравнение с тем, какая она на самом деле — без следа косметики, с зачесанными назад волосами. Такую ее фотографию я хотел бы иметь, а не полагаться на память, рисуя в воображении растерянную, обливающуюся потом девчонку, заявившуюся в мой гараж в час ночи.
— Никогда бы не подумал, что она в твоем вкусе. — Усилием воли я заставляю себя отключиться от своих мыслей и снова сосредоточиться на Клэе, надеясь, что он ничего не заметил, но Клэй всегда все замечает. Клэй такой же изгой, как и все здесь, и он, я знаю, наблюдателен. Я видел много его рисунков и знаю, что те, кого он рисовал, даже не подозревали, что он за ними наблюдает. А Клэй, если уж наблюдает, многое видит, и это особенно приводит в замешательство.
— Ее не член мой желает, а карандаш. — Он опять улыбается мне, да так, словно ему известен какой-то мой секрет. Что вполне вероятно. Клэй всегда наблюдает за мной, хотя я всем, в том числе и ему, дал ясно понять, чтобы меня оставили в покое. Почему-то меня это не раздражает. Держится он в стороне, за редким исключением, за что получает пинка под зад, но в принципе глаза обычно не мозолит. Я продолжаю работать над своим дерьмовым рисунком и вдруг спрашиваю:
— Как тебе удалось ее щелкнуть? — Я готов убить себя за то, что открыл свой паршивый рот.
— Мишель. — Это имя говорит само за себя. Фотографичка Мишель. Только Клэй один и обходится без довеска к ее имени, когда говорит о ней или обращается к ней. Во время обеда она всегда сидит рядом с ним, не выпуская из рук фотоаппарата. — Однажды попросил ее снять во дворе, когда Настя не видела. — Он пожимает плечами. Вид у него чуть виноватый, но не извиняющийся. Имя Насти Клэй произносит так, будто он с ней на короткой ноге. Интересно, насколько хорошо он ее знает?
— Она задницу бы тебе надрала, если б узнала, что ты ее сфоткал.