Океан безмолвия Миллэй Катя

Глава 25

— Как ты научился готовить? — Сегодня вечером ее раскачивающиеся ноги свешиваются с моего кухонного стола, а не с верстака. Теперь она постоянно ужинает здесь. Иногда помогает готовить. Иногда просто наблюдает. И всегда болтает.

Я открываю дверцу шкафа над холодильником, куда мама составила все свои поваренные книги. Она смотрит на забитую книгами полку. Вообще-то, я заглядываю только в несколько — из тех, что на виду: шкаф довольно глубокий, книги стоят в три ряда.

— Ты научился готовить по поваренным книгам? — Она вскидывает брови.

— Многие так постигают кулинарное искусство, разве нет?

— Во всяком случае, не многие семнадцатилетние парни.

— Думаю, многие семнадцатилетние парни вообще не учатся готовить.

Эта моя фраза остается без ответа. Я сказал это не для того, чтобы ее смутить, но, думаю, она смущена, потому что воцаряется молчание. Пауза, которую, как считает каждый, необходимо заполнить, но никто не может это сделать, потому что все пытаются придумать, что сказать. И вот, пока все сидят и раздумывают, пауза затягивается, и уже не найти таких слов, которые не усугубили бы неловкость. Все уместные фразы растворяются в молчании, пока идут поиски подходящих слов.

— Если получится фигово, можно заказать пиццу. — Молчанию ее не победить. Оно ее ничуть не пугает. Полагаю, если больше года не разговаривать ни с одной живой душой, волей-неволей научишься манипулировать напряженными паузами.

— Фигово не получится, — отвечаю я.

— Уверен? — с ехидцей уточняет она.

— Ты помираешь с голоду?

— Как ни странно, нет. Однако это выглядит как-то сомнительно. — Она взглядом показывает на разделочную доску, что лежит передо мной.

— Овощи?

— Ну да.

— Тебе сколько лет? Восемь? — спрашиваю я.

— А тебе сколько? Сорок? — парирует она.

— Фигово не получится, — повторяю я. — Доверься мне. Я не первый день стряпаю.

— А сколько уже?

— Три года, плюс-минус. — Примерно с тех пор, как дедушка тяжело заболел и больше не мог стоять у плиты. Тогда же я научился пользоваться стиральной машиной и опорожнять пылесос.

— С четырнадцати лет? Что тебя сподвигло?

— Надоело каждый вечер жрать на ужин хлопья из коробки. В один прекрасный день достал поваренные книги и стал читать.

— А я вообще не умею готовить.

— Зато печешь хорошо. — Черт, как же здорово она печет! На прошлой неделе принесла мне свое печенье на основе арахисового масла — все в сахаре, с перекрестным узором наверху. Как только увидел его, сразу вспомнил, что мама делала такое же — а я об этом совсем забыл. И задумался, сколько еще всего о ней я не помню.

— Это не одно и то же.

— Если б задалась целью, запросто бы научилась готовить. Я даже могу одолжить какую-нибудь книгу, если хочешь, — говорю я насмешливо. Видно, что она не горит желанием. — Это вовсе не трудно.

— Для тебя, может, и не трудно. Не все такие таланты во всем, как Джош Беннетт. — Послушать ее, так я козел безрогий.

— Знаешь, сколько блюд поначалу испортил талантливый Джош Беннетт? — Теперь я и сам выставляю себя безрогим козлом.

— Просвети.

— Скажем так, от хлопьев я не мог отказаться еще несколько месяцев. И даже потом нам с дедом еще частенько приходилось есть жесткую пригоревшую пищу.

— Ты мог бы у Дрю ужинать каждый вечер.

— Мог бы. Если бы хотел терпеть Дрю каждый вечер. — У меня нет склонности к мазохизму, но она права: в доме Дрю меня всегда ждут.

— Он — твой лучший друг. Хотя ума не приложу, что вас объединяет.

— Мы вместе были в «Малой лиге»[13]. Когда мои родные стали умирать, а окружающие — меня игнорировать, он не отступил. Продолжал приходить ко мне, как я ни старался от него избавиться. В конце концов я понял, что не отвяжусь от него.

— Похоже на Дрю.

И на тебя похоже, Солнышко.

— В «Малой лиге»? — с усмешкой переспрашивает она.

— Недолго, — отвечаю я. — Как только понял, что мне интереснее строгать биты, а не махать ими, я ушел оттуда.

Она наблюдает за тем, как я режу овощи, но я знаю, что свою помощь она не предложит, ибо там, где необходимо задействовать руки и острые ножи, она пас.

— Я тоже, когда начинала печь, перепортила массу продуктов, — сообщает она мне, возвращаясь к прежней теме. В это трудно поверить. Мне кажется, она родилась с формой для выпечки и кулинарной лопаткой в руках.

— А когда ты начала?

— В пятнадцать лет. — Она смотрит на свою левую руку, поворачивает ее так и эдак и смотрит. Я решил, что она свое уже сказала, ибо привык к тому, что она выдает лишь самый минимум информации о себе. Обычно ничего определенного — это лучшее, на что можно рассчитывать. Но сейчас она меня удивляет. — У меня возникли проблемы с рукой, пришлось делать физиотерапию. Мне посоветовали тесто месить, чтобы вернуть руке силу. В какой-то момент я прикинула, что, раз уж так много времени провожу, замешивая тесто, можно попробовать и хлеб испечь. — Она издает смешок.

— Наверно, легче сказать, чем сделать.

— Не то слово. — Она непринужденно улыбается, и эта беспечная улыбка никак не вяжется с ее обычной манерой поведения. — Первый раз, кажется, хлеб вообще не поднялся. Получился этакий плоский жесткий диск. Папа все равно попробовал, сказал, что неплохо. Видел бы ты его лицо, когда он пытался жевать. Не знаю, как только зубы не сломал. — Рассказывая мне это, она не перестает улыбаться. Свет приятных воспоминаний озарил ее лицо, и я осознал, что перестал крошить овощи, наблюдая за ней. Я заставил себя продолжить, пока она не заметила. — Я пробовала снова и снова. И всегда не одно, так другое. Настоящий хлеб не получался. Меня это жуть как бесило.

— И в конце концов ты сдалась? — спрашиваю я. Она смотрит на меня так, будто я ее оскорбил.

— Ну уж нет. Чтобы я спасовала перед какой-то булкой хлеба… Сколько ж я муки перевела. Маме пришлось ее мешками покупать. Однажды я так разозлилась, что запулила тесто в потолок. Думала, мама запретит мне появляться на кухне, увидев, как я, стоя на стремянке, скребком счищаю тесто с потолка. Но в конце концов я добилась своего. На это ушло несколько месяцев, но я все-таки испекла приличный хлеб. — Она пожимает плечами, глядя на свою ладонь и сжимая в кулак пальцы. — Заодно и рука окрепла.

Наблюдая за тем, как она разглядывает свою ладонь, я задаюсь вопросом: что она имела в виду, когда сказала, что у нее возникли проблемы с рукой? Если присмотреться, пальцы у нее не совсем прямые, рука иногда дергается, она роняет вещи. Когда такое случается, мы оба делаем вид, что ничего особенного не произошло. На ее руке шрамы — есть едва заметные, есть более яркие. Я знаю их все наперечет. Я так долго смотрю на ее руки, что теперь могу в точности воспроизвести каждый шрам.

— Ты все еще печешь? Хлеб? — спрашиваю я.

— Еще чего, — фыркает она, словно более нелепого вопроса я не мог задать. — Это ж такой геморрой. Возни до фига, а здесь еще такая влажность — атас. Просто мне нужно было знать, что, если захочется, я смогу испечь хлеб. А вообще-то я больше люблю сладкое.

Она выпячивает подбородок, показывая на разделочную доску, что лежит передо мной.

— По-моему, ты от своих овощей места мокрого не оставил.

Смотрю на красный перец, который я измельчил в пыль, пока слушал ее.

— Не моя вина, что ты чудо как хороша — глаз не отвести. — Мне требуется минута, чтобы подтвердить той части мозга, которая еще функционирует, что я действительно это сказал. Не уверен, что «хороша» — подходящее слово. Если и подходящее, то идиотское. Как и я. Кажется, самый лучший выход — притвориться, будто я ничего такого не говорил, и надеюсь, что она пропустила мою фразу мимо ушей, но Солнышко поступает еще лучше.

— Дрю говорит, что я чертовски сексуальна, — выручает она меня, снисходительно пожимая плечами.

— Это тоже есть. — Я улыбаюсь. Не встречаясь с ней взглядом, собираю в кучку то, что осталось от красного перца. Наливаю в сотейник растительное масло, выкладываю овощи на столе. — Переднюю горелку поверни на восемь. — Я показываю на плиту, она выполняет мою просьбу. В эту секунду входная дверь отворяется, мы оба мгновенно затыкаемся.

— Эй, а что тут… — При виде Насти Дрю умолкает на полуслове. Видно, что он потрясен. Только не знаю, чем: тем, что Настя здесь, сидит на моем кухонном столе, как у себя дома, или тем, что она почти неузнаваема для него. На ней белые джинсовые шорты и розовая футболка; косметика с лица давно смыта, само лицо хорошо видно, потому что волосы убраны назад, заплетены в косы. Она выглядит моложе, как всегда, когда она такая. Вдоль пробора тянется рваный шрам, который она постоянно пытается закрыть. Я уже привык к такой Насте, но Дрю, я знаю, ни разу не видел ее похожей на обычную девчонку, а сам я никогда ему об этом не говорил.

Не знаю, предательство ли это по отношению к нему. Если предательство, мне должно быть стыдно, и в какой-то мере меня гложет чувство вины. Но я считаю, что мое поведение оправданно. Хоть и эгоистично. А Дрю пусть дуется, если хочет. Все равно, на мой взгляд, я прав.

Настя соскальзывает со стола. Я думаю, что сейчас она уйдет, оставив меня одного объясняться с Дрю. Но она не уходит. Идет через кухню к навесному шкафу, где хранится посуда, достает еще одну тарелку, в выдвижном ящике берет еще одну пару столовых приборов, ставит все это на стол. Дрю подходит к столу, выдвигает стул, садится. И все это время не сводит с нее глаз. Словно пытается постичь ее истинную суть. Но это опять лишь оптический обман. Мои глаза уже адаптировались, а он пока еще пытается сфокусироваться.

— Не хочешь представить меня своей подружке? — спрашивает Дрю, глядя теперь на меня. В его вопросе больше любопытства, чем злости. И, наверно, он немного шокирован.

— Не моей подружке. — Одной рукой я передаю Насте подставки, которые она должна расставить, другой продолжаю помешивать в сотейнике. На нее я намеренно не смотрю.

— Что ж, в таком случае… — Дрю привлекает к себе Настю, расставляющую подставки, усаживает себе на колени. — …что у нас на ужин?

Глава 26

— Откуда ты знаешь, что Бога нет? — зло бросает Тьерни Лоуэлл Дрю. Жаркий спор длится уже двадцать минут, с тех пор, как прозвенел звонок на пятый урок. Обсуждение рассказа, что мы читали на прошлой неделе, каким-то образом вылилось в ожесточенную перепалку о существовании бога.

— А ты откуда знаешь, что Бог есть? — парирует Дрю. Он даже не пытается убеждать. То ли это лень, то ли просто апатия. Я видел, как он готовится к диспуту. Тьерни для него не соперник. Он просто дразнит ее, потехи ради.

— Я и не говорила, что знаю. Вера к знанию не имеет отношения. Потому она и называется верой, мудила. Отсюда и выражение «прыжок веры».

— Мисс Лоуэлл?

— Болван, осел, идиот, дебил, Дрю, — изрыгает Тьерни. Это — правило мисс Макаллистер. Употребишь бранное слово, подбери к нему пять неругательных синонимов. На «Дрю» в качестве синонима она не отреагировала.

— С каких пор ты превратилась в святошу? — в ту же секунду интересуется Дрю. Весь класс внимательно слушает; головы поворачиваются туда-сюда, как у зрителей на теннисном матче. Ну как же: аморальные люди спорят о существовании бога — что может быть притягательнее для толпы? Тем более что между ними летают искры сексуального вожделения. Кроме голосов спорщиков, тишину класса периодически нарушает щелканье стэплера сидящей в углу Солнышка. С самого начала урока она сортирует бумаги. Сидит спиной к классу, но я вижу, что она внимательно слушает.

— Религию я ненавижу. Я в Бога верю.

— В Бога верят слабые люди. — Голос у Дрю скучный, но совершенно очевидно, что спор доставляет ему удовольствие.

— Тогда странно, почему ты не веришь. — Тьерни откидывается на спинку стула. Дрю не заглатывает наживку.

— В Бога верят те, кто не верит в себя. Таким людям нужна точка опоры, необходимо на что-то или на кого-то возложить ответственность за свое дерьмо — испражнения, экскременты, отходы, ошибки, пороки.

— И это говорит человек, который вообще не хочет брать на себя ответственность ни за что.

— Я никогда не открещиваюсь от своих поступков.

— Ну да, ты у нас прямо образчик высокой нравственности.

— Нравственности? — Дрю чуть не поперхнулся этим словом, которое, наверно, жжет ему язык. — Чья бы корова мычала… — Кевин Леонард и другие придурки в классе, наверно, думают, что ничего умнее не слышали. — Не надо мне лекцию читать, Ти. Я отвечаю за каждый свой поступок.

— Не за каждый.

— Если выдвигаешь обвинения, обосновывай их. Подкрепляй фактами. Иначе твои доводы гроша ломаного не стоят.

— Мы не на уроке риторики, Дрю. — Он не вогнал ее в краску. Но вид у нее обиженный, будто ее предали.

— Это то же самое. Те же правила. Хочешь что-то сказать, обоснуй. Или тогда уж молчи. Иначе ты заведомо обрекаешь себя на поражение. Как и те, кто верит в Бога.

Мисс Макаллистер меняет тему разговора и тем самым кладет конец дискуссии. Странно, что она позволила перепалке зайти так далеко. Спор, может, и окончен, но Дрю с Тьерни до конца урока сверлят друг друга злыми взглядами. Такое ощущение, что они прямо здесь начнут срывать друг с друга одежду.

— Иди сядь. Сам вымою. — Джош отгоняет меня от раковины после того, как мы убрали со стола грязную посуду. Теперь я здесь почти каждый день ужинаю. Только у Джоша и ем нормальную пищу. Он готовит для меня, я обеспечиваю его десертами.

— Ты готовил. Я буду мыть посуду.

— Нет, не будешь. — Джош отнимает у меня губку, выключает кран. Я вытираю стол, складываю тарелки в раковину. У нас сложился некий странный уклад, похожий на семейный, а если задуматься, почему так случилось, картина возникает трогательно-жалкая.

— То есть мне нельзя мыть посуду? — изумленно вопрошаю я.

— Нельзя. — Джош качает головой.

— Почему?

— Ты плохо моешь.

— Плохо мою? — Как можно плохо мыть посуду? Это ж не операция на головном мозге. Нужно просто отмыть от остатков пищи кастрюлю.

— Да. Сама, что ль, не знаешь? Мне приходится каждый вечер перемывать тарелки после твоего ухода.

— Не может быть. — В самом деле?

Джош смотрит на меня, и я понимаю, что он говорит правду.

— Чистюля хренов.

— Да, я люблю есть из чистой тарелки. У каждого свои причуды, — невозмутимо отвечает он.

А я думаю о том, как же низко я пала. Даже тарелки не могу нормально помыть. Джош готовит, моет посуду, мастерит потрясающую мебель. А от меня вообще толку никакого. Жужжит сушилка. Я встрепенулась: наконец-то и я могу быть полезной.

— Отлично. Тогда пойду сложу выстиранную одежду. — Я поворачиваюсь, собираясь в постирочную.

— Не надо. Сядь.

— Что, одежду тоже нельзя сложить?

— Не надо складывать мое нижнее белье.

— Шутишь?

— Нет. Еще чего не хватало. — Джош мокрой рукой тянется мимо меня к ящику с кухонными полотенцами. — Вот, держи. Вытирай. — Он сует мне полотенце, обдавая брызгами.

Я хватаю полотенце.

— Давай я достану твои боксеры и вытру ими посуду. — Ребячество — такое со мной бывает.

— Откуда ты знаешь, что я ношу боксеры?

— Надеюсь. — Не семейные же трусы. Фу!

Он пожимает плечами, дает мне тарелку.

— Дерзай. Тебе потом с них есть.

— Ну ты и зануда, — бурчу я себе под нос, как разобиженный на весь свет подросток, — потому что это круто.

В итоге я стала вытирать посуду. Джош прав. Посуду он моет лучше меня. Главным образом потому, что я ужасно ленива в том, что касается любых видов мытья и уборки, но ему об этом знать не следует.

— Что это сегодня было с Дрю и Тьерри на уроке английского? — спрашиваю я.

— Ты про что? Про спор о Боге? Дрю с Тьерри вечно спорят. Дрю стал бы отстаивать преимущество безбрачия, если б Тьерри выступала против.

— Может быть. Только здесь, по-моему, что-то личное.

— Дрю нравится ее злить. Он просто щекотал ей нервы. И мог бы разнести ее в пух и прах, если б захотел.

— Меня удивляет, что он этого не сделал. На уроках риторики он любого по стенке размажет. Это просто потрясающе. При желании он словами так тебя закидает, что с ног свалишься. На турнире, в котором мы участвовали несколько недель назад, он одержал победу во всех турах, даже не пустив в ход весь арсенал своего обаяния.

— Ему это без надобности. Против него у нее нет шансов. Он даже не счел нужным приложить хоть капельку усилий. — Это точно. В этом весь Дрю. Он спорит ради забавы, пока скучно не станет. Так кошка гоняет ящерицу, царапает и бьет ее, пока не покалечит настолько, что с ней уже нельзя играть.

— Почему мисс Макаллистер сразу их не остановила? Ведь это была даже не та тема, которую следовало обсуждать.

— Она всегда так делает, чтобы узнать, кто чем дышит. Дает возможность выговориться, а сама слушает. Так ей гораздо легче понять, что ты собой представляешь. Как мыслишь. Какие твои сильные и слабые стороны. — Разведку боем проводит. Молодец. Правда, много не узнаешь, если в дискуссии участвуют только двое.

— Остальные как будто воды в рот набрали, — замечаю я.

— Они ж не дураки, чтоб спорить о существовании Бога. В таком споре победить невозможно. — Джош убирает в шкаф последнюю чистую тарелку.

— Кому?

— Никому.

— Ты веришь в Бога?

— Да, — категорично отвечает он. Должно быть, мое лицо выдало меня, потому что Джош спрашивает: — А что?

— Просто удивлена. Не думала, что ты веришь.

— Потому что я проклят и все вокруг меня умирают? — спрашивает он бесстрастно.

Не хочу подтверждать его предположение, но именно так я и думаю.

— Я верю в Бога, Солнышко. Всегда верил, что Бог есть, — говорит он.

Его следующая фраза — это не жалость к себе, не страх, не вызов. Истинная правда.

— Просто я знаю, что Он меня ненавидит.

Может, его слова должны были свалить меня с ног, но я даже глазом не моргнула. Может, мне следовало мгновенно вскочить и заявить, что он не должен так думать. Что, конечно же, Бог не может его ненавидеть. Что верить в подобное — чистейшая глупость. Только это не глупость. Не нелепая убежденность. Если на твоих глазах все, кого ты любишь, один за другим уходят из твоей жизни и в семнадцать лет ты остаешься совсем один, что еще тут можно думать? Вроде бы абсолютно логичный вывод, но меня удивляет, что сама я почему-то другого мнения.

Глава 27

— Ну и видок у тебя.

В восемь часов Солнышко уже в моем гараже. Одета для вечеринки, куда идет с Дрю. Она ненавидит вечеринки, но он постоянно таскает ее с собой.

У нас сложился определенный распорядок дня. Мы выполняем домашнее задание, готовим ужин, потом торчим в гараже. Иногда она отправляется на пробежку, потом возвращается и начинает шкурить доски либо, заглядывая через мое плечо, задает сотни вопросов обо всем, что я делаю. Шлифует она все, что я ей даю, но к механизированным инструментам не приближается — руке своей не доверяет.

— Что? Думаешь, не годится? Пожалуй, не буду переобуваться в туфли. — Она смотрит на старые затасканные ботинки, что позаимствовала у меня. На ее ногах они смотрятся как лыжи. Она их туго зашнуровала, чтобы не слетали. Сюда она пришла в черном платье, невообразимо сексуальном, и в туфлях с открытыми носами. Сегодня я работаю с массой механических инструментов, и остаться здесь она могла бы только в том случае, если б поменяла обувь. В душе я надеялся, что она уйдет, чтоб мне, глядя на нее в этом зашибенном платье, не пришлось постоянно держать в узде свой член, но она не облегчила мне задачу. Несколько недель назад, когда наконец-то смирился с тем, что она не оставит меня в покое, я пообещал себе, что близко к ней не подойду. Я же не камикадзе. Но в те дни, когда она расхаживает передо мной в облегающих черных платьях и рабочих башмаках, я начинаю сомневаться, что сумею сдержать данное себе слово.

— Точно не пойдешь? — спрашивает она. Она всегда это уточняет, когда идет гулять с Дрю. Но я ни за что не подвергну себя такому испытанию, даже ради того, чтобы быть рядом с ней. На подъездной аллее останавливается автомобиль Дрю. Он спасает меня от необходимости отвечать.

— Клёвые ботинки. Мне нравятся. Пожалуй, можешь не переобуваться.

Она показывает ему средний палец, но это ничего не значит.

— Поехали с нами, — говорит мне он. — Девочку тебе найдем.

— Себе найди. Мне и так хорошо.

— Ну да, мы знаем. — Он смотрит на Настю. — Мне, между прочим, тоже хорошо. Меня согревает мое личное Солнышко.

Что-то во мне всколыхнулось. Он ходит с ней на вечеринки; прикасается к ней; говорит ей всякое дерьмо, которое никому нельзя прощать. Но Солнышком ее называть он не вправе. Чтобы не дать выход своему гневу, я со всей силы вколачиваю в доску гвоздь. Ладно, через минуту они отчалят, и все будет нормально. Блин, скорей бы уже убирались.

— Еще раз назовешь меня Солнышком, убью, сосунок.

Не знаю, чья голова повернулась быстрее, моя или Дрю, но лично я лишился дара речи. Как только смысл ее слов дошел до меня, на смену потрясению пришла радость. Я еле сдерживаю улыбку: оказывается, ей, как и мне, не нравится, что он называет ее Солнышком.

Не знаю, когда она решила заговорить с ним, но точно не в эту секунду. Пусть многое в ней остается для меня загадкой, но я усвоил, что каждый ее поступок, каждое действие — это ее собственный выбор. Для нее не существует понятия «спонтанно». Она планирует каждый свой вздох.

— Ты заговорила? Ты заговорила! Она заговорила! — Дрю смотрит на меня, ожидая моей реакции. Я никак не реагирую. Я удивлен, но не шокирован. И все еще силюсь сдержать улыбку.

Кажется, он вытаращил глаза еще сильнее, если такое возможно.

— Ну ты скотина! Ты знал! — Он ходит взад-вперед между мной и Солнышком, никак не может решить, на кого из нас смотреть. Ни я, ни она на него не глядим.

К нему возвращается самообладание, а я иду и опускаю гаражную дверь — слава богу, хватило ума. Дом мой в самом конце улицы, по идее, видеть нас никто не может, но Дрю сейчас слишком шумлив, а зрители нам не нужны.

— Так, так, так. — Теперь он доволен собой, хотя причины для этого нет. Однако Дрю любую невыигрышную ситуацию умеет обратить в свой личный триумф. Очевидно, решил: он настолько неотразим, что под воздействием его чар даже не-совсем-немая девушка способна заговорить. Или надумал что-то еще.

— И давно? — спрашивает он. Мне непонятно, что он имеет в виду, пока не показывает на меня и Настю. — Вы двое? Давно?

— Между нами ничего нет. Просто разговариваем — и все. — Я бросаю взгляд на Настю. Она стоит, прислонившись к верстаку. Поглядывает на меня. Никак не пойму, чего она хочет: то ли пытается сообщить мне что-то, то ли ей что-то надо от меня. Я испытываю одновременно облегчение и недовольство. Я рад, что мне больше не приходится таиться от Дрю, и в то же время у меня такое чувство, будто я что-то потерял безвозвратно, и этого лишила меня она, причем без спросу.

— И все? Она слова никому не сказала с тех пор, как здесь живет. Никому, ни одного слова. Кроме тебя, как выясняется. И ты говоришь, что это «все»?

— Я не хотел тебя обманывать. — Думаю, это как раз я разочарован. Просто теперь она чуть меньше моя, чем была несколько минут назад.

— У нее даже нет акцента. — Дрю переключает свое внимание на Настю.

— Ты разочарован? — Голос у нее как мед, приправленный мышьяком. Со мной она разговаривает другим тоном.

— Еще бы. Думал, это должно чертовски заводить. Еще никто не выкрикивал мое имя с акцентом. Не терпится услышать.

— Ну ты и мразь. — Ее голос полнится скорее насмешкой, чем омерзением.

— Долго ты ждала, чтобы вылепить мне это, да? На душе полегчало?

— Думала, будет легче. — Размышляя, она теребит свой носик и при этом выглядит невыносимо привлекательной. Очевидно, решив, что она все сказала, встает и идет к стене, чтобы нажать на кнопку и поднять гаражную дверь.

— Эй, — окликает ее Дрю, словно вспомнил нечто грандиозное. — Ты меня назвала сосунком? — спрашивает он.

Ее взгляд загорается, уголок рта дергается в слабом подобии улыбки.

— Именно.

Взгляд у него такой же лукавый, как у нее; улыбка — смесь гордости и изумления. И я понимаю, почему она решила заговорить с ним.

— Добро пожаловать в наш клуб, Солнышко.

Глава 28

Вечеринка у Джен Медоуз тухлая, и, прибыв туда, мы сразу понимаем, что скорее всего долго не пробудем. Меня это радует, потому что на вечеринках, даже если они устраиваются у кого-то дома, всегда очень шумно, и мне слишком трудно фильтровать звуки, распознавать их источники. Теперь, находясь в помещении среди людей, я уже не столь напряжена, но, будь у меня выбор, я предпочла бы тишину.

Дрю прижимает меня к себе крепче обычного. Прежде, когда мы куда-то входили вместе, он просто приобнимал меня за плечи, в традиционной манере демонстрируя, что я пришла с ним, потом убирал руку. Правда, он никогда не отпускал меня далеко от себя, да и я сама дальше чем на два шага от него не отходила. Сегодня же он будто приклеился ко мне.

Он все время искоса поглядывает на меня и улыбается, будто мы с ним заговорщики. Наверно, зря я посвятила его в свою тайну, но я не жалею — хотя Дрю всю дорогу сюда пытал меня, почему я не разговариваю, пока я не объяснила ему, весьма красноречиво, какая судьба его ждет, если он спросит об этом еще раз. Он заткнулся. Думаю, потому, что слишком ценит свое «мужское достоинство».

Его рука обвивает мою талию, он припирает меня к стене. Через его плечо я вижу, как в дверь входит Тьерни Лоуэлл. Крис Дженкинс со стаканчиком в руке что-то шепчет ей на ухо, и она идет в гостиную.

Ладонь Дрю скользит вниз по моей руке, он переплетает свои пальцы с моими и тянет меня наверх на виду у всей комнаты. У меня два варианта: осадить Дрю на глазах у всех, то есть не двигаться с места, хотя он тащит меня к лестнице, либо пойти с ним. Первый вариант привлечет больше внимания. Если мы с Дрю исчезнем в комнате на втором этаже во время вечеринки, никто и бровью не поведет. По всеобщему представлению, мы с ним уже давно трахаемся. Меня это не беспокоит. У Дрю была масса возможностей овладеть мной, он ни разу не попытался. Бывает, что он обнимает меня за плечи или берет за руки, но этим все ограничивается: больше он никак ко мне не прикасается. Не лапает украдкой. Зачем-то держит меня при себе, но, какова бы ни была причина, это явно не секс.

— Для чего тебе надо, чтобы все думали, будто мы вместе? — шепотом спрашиваю я, когда он заводит меня в пустую спальню и запирает дверь. Темноту комнаты рассеивает лишь свет, пробивающийся из-под двери, и уличный фонарь за окном. Это комната для гостей, с кроватью, на которой явно уже кто-то повалялся. Музыка и здесь звучит громко, можно не бояться, что нас услышат, но я все равно говорю тихо, и Дрю, по моему примеру, тоже.

— Потому что мы должны быть вместе. — Он прислоняется к двери, закрывает глаза. Ответить-то он ответил, но это просто отговорка.

— Ты ни с кем долго не встречаешься. Не в твоем характере.

— Ради тебя я мог бы сделать исключение. — Он смеривает меня взглядом, но без энтузиазма. Непонятно, зачем вообще старается.

— Мог бы, но не ради меня.

— Как бы ты отреагировала, если б я тебя поцеловал?

— Наверно, позволила бы — просто чтобы посмотреть, из-за чего весь сыр-бор. А потом вырвала бы твои губы и скормила бы их тебе. Хотя это было бы непросто: без губ трудно есть.

Он кивает, не глядя на меня.

— Ты — страшная женщина.

— Так ты не собираешься меня целовать?

— Нет. Но не из-за губ, хотя, конечно, они мне дороги.

— Должно быть, у тебя есть веские причины, чтоб так рисковать своей репутацией.

— Я ничем не рискую. Чем, по-твоему, мы сейчас занимаемся? Беседуем, что ли? Ты у нас вроде как немая. Так что выбор небольшой. Внизу все уверены, что в данный момент я тебя трахаю. — Он вытаскивает из брюк рубашку, приводит в беспорядок свою одежду.

— И мне это нравится?

— Ты в экстазе. Лучше меня у тебя никого не было, — говорит Дрю гипнотическим голосом, будто вводит меня в транс.

— Не сомневаюсь. Так почему бы нам не заняться тем, что мы и так уже вроде как делаем?

— Я мог бы поймать тебя на слове. — Приоткрыв один глаз, он смотрит на меня.

— Но не станешь. — Наверно, я была бы немного разочарована, если б не испытывала столь огромного облегчения. — Объясни хотя бы, в чем дело. Я ведь раскрыла свои карты.

— Если б я раскрыл свои карты, ты, наверно, тоже бы меня замочила. — То есть выдавать свой секрет он не будет, но секрет у него явно есть.

— Ну и какого фига ты таскаешься за мной два месяца, если у тебя нет намерений в отношении меня?

— Раз все думают, что я сплю с тобой, значит, никто не ждет, что я должен трахать все, что стоит на двух ногах.

— Но разве это не твое хобби? — Я никогда не считала, что его имидж — это и есть его настоящее лицо, во всяком случае, полностью настоящее. Но он сам его рекламировал. Меня вынудили поверить, что если ты ищешь морального урода — или, может быть, просто развратника, — имя ему Дрю Лейтон. Своими словами он разбил этот образ вдребезги.

— Мне больше нравилось, когда ты молчала.

— Знаю. Что сделано, то сделано. Что имеем — не храним, потерявши — плачем. Задним умом хорошо судить. Отвечай на вопрос.