Океан безмолвия Миллэй Катя

Глава 32

Я не сразу перестала говорить. Я разговаривала вплоть до того дня, когда вспомнила все, что произошло, больше года назад. Именно в этот день я и замолчала. С моей стороны это не были ни хитрость, ни тактический прием. Ни психосоматический заскок. Это было осознанное решение. И я его приняла.

Просто в одночасье у меня появились ответы. Ответы на все вопросы. Но я не хотела их озвучивать. Не хотела оглашать на весь свет и воплощать их в реальность. Не хотела признавать, что такое возможно и случилось со мной. Поэтому я выбрала молчание, со всеми проистекающими последствиями. Иначе, если б я продолжала разговаривать, мне пришлось бы лгать, а лгать я не умею.

Я всегда планировала открыть правду. Просто хотела выиграть время. Чтобы придумать, как это сказать, и набраться смелости. Я не давала обет молчания. Я не онемела внезапно. У меня просто не находилось нужных слов. До сих пор их нет. Я их так и не нашла.

Сегодня мне исполнилось восемнадцать. Проснувшись, я не чувствую в себе перемен. Не ощущаю себя старше, более зрелой или свободной. Разве что неадекватной, если уж на то пошло. Потому что я не такая, какой, знаю, я должна быть в восемнадцать лет. Брат папы, мой дядя Джим, когда мне было четырнадцать, приехал погостить к нам и заодно «переосмыслить» свою жизнь. Он был сам не свой. Мама сказала, со взрослыми такое случается. Вдруг понимаешь, что полжизни уже позади, а ты не сделал того, что хотел сделать, не стал тем, кем надеялся стать, и это приводит в уныние. Понимает ли она, как это обескураживает, когда такое осознание приходит к тебе в восемнадцать лет?

Когда я возвращаюсь из школы, машины Марго возле дома нет. Обычно в этот час она дремлет — в кровати или в шезлонге у бассейна. Я знаю, что на сегодняшний вечер она взяла отгул, ибо Марго любит дни рождения и моему радуется больше, чем я.

Я швыряю рюкзак на кровать и иду на кухню. В дверь звонят. На крыльце стоят Марго, мама, папа, Ашер и Аддисон. У мамы в руках торт. Улыбка на мгновение застывает на ее губах, потому что на мне моя школьная одежда и макияж. Такой она меня еще не видела. Только отдельные детали моего нового имиджа, но не весь целиком, и, думаю, она немного шокирована. Марго как Марго, у брата вид смиренный, папа прячет глаза, Аддисон не знает, как ей быть. Наверно, как и я, думает, что она вообще здесь делает.

— Сюрприз! С днем рождения! — кричат они в дверях. Я отступаю в сторону, пропуская их в дом — с тортом, подарками и так далее. Мои родители предлагают пойти в ресторан, но я не хочу. Сейчас половина четвертого, слишком велик шанс наткнуться на кого-нибудь из школы. Поэтому Марго заказывает пиццу и ставит торт в холодильник. Мы все располагаемся в гостиной, ждем, когда доставят еду.

— Пожалуй, еще не поздно купить билет, если ты хочешь поехать с нами на День благодарения, — бросает мама. Спустя ровно сорок три секунды после того, как вошла в дом.

— Дом зашибенный. В таком грех не пожить, Эм. Три камина. Балкон. Джакузи. — Аддисон пунцовеет, мой брат смотрит на нее сконфуженно. Вот дурак. Кто ж при родителях говорит о джакузи?!

— Если хочешь, возьми кого-нибудь с собой, — заходит мама с другой стороны. Ну сколько можно меня уговаривать? Надежда — мамино оружие. Я вижу, Марго наблюдает за мной из кухни. Интересно, что она им рассказала — если вообще что-то говорила — о моих внеклассных занятиях. — Марго говорит, ты по воскресеньям ужинаешь с семьей одного мальчика. Как его зовут? — Мама поворачивается к Марго.

— Дрю Лейтон. — Марго все еще смотрит на меня. Значит, про Джоша Беннетта она не упоминала. Интересно, почему о нем она умолчала, а про Дрю сказала?

— Дрю, — повторяет мама. — Точно. Позвонила бы ему. Пусть попразднует вместе с нами. Мы будем рады с ним познакомиться. Вы вместе учитесь?

Я киваю.

— Они вместе изучают риторику, — отвечает за меня Марго.

— Аддисон тоже изучает риторику, — вставляет Ашер. Молодец. Может, удастся переключить разговор на его девушку, потому что там, где Дрю Лейтон, там же и Джош Беннетт, а я не хочу допускать своих родных до Джоша Беннетта.

— Ты дискутируешь с Дрю Лейтоном? — Я впервые слышу голос Аддисон. Мягкий и женственный, как она сама. Она сидит рядом с Ашером, держит его за руку, и меня это раздражает. — Я его знаю! Он… — Она осекается, и я ей улыбаюсь. Невольно. Мы обе знаем, что она хотела сказать. — Он очень искусный оратор. Его все знают.

— В самом деле? — Ашер, с сомнением во взгляде, смотрит на подругу, потом на меня, и я знаю, что он планирует позже выяснить всю правду.

Я киваю. Аддисон, подавив улыбку, продолжает в более уместном ключе.

— В прошлом году на конкурсе штата он занял третье место. Все знают, что он самый опасный соперник в Экспромте и формате ЛД[15]. В этом году никто не хочет выступать против него. — Тон у нее благоговейный. Это и понятно, если вы видели, как полемизирует Дрю. А она наверняка видела — по крайней мере, наслышана. Меня даже гордость распирает за Дрю: наконец-то нашелся человек, который воздал ему должное, хотя это большая редкость. Я искренне улыбаюсь Аддисон: бог с ней, пусть держит Ашера за руку, ничего.

Мы едим пиццу, все расслабились. Я осознаю, что мне, оказывается, не хватает моих родных. Может, я все преувеличивала. Может, наши отношения не были столь натянутыми и напряженными. С другой стороны, сейчас я не испытываю неловкости, потому что наблюдаю со стороны. Пусть сегодня они здесь из-за моего дня рождения, но они в своей стихии, а я лишь заглянула к ним на огонек. Даже у Аддисон в моей семье есть свое место. Я же в ней посторонняя.

Ашер говорит о школе, о бейсболе, о школьном бале. Марго — о нехватке медсестер в клинике и о том, что она начинает выбиваться из сил, работая по столь жесткому графику. Отец все больше молчит. Просто смотрит на меня время от времени, а я, встречаясь с ним взглядом, пытаюсь понять, что он видит, но его глаза не выдают его мыслей. Возможно, в них просто отражаются мои глаза. С того дня, когда я запретила ему называть меня Милли, а потом и вовсе перестала разговаривать с ним, нас мало что связывает. Мама все еще пытается наладить со мной контакт, но папа утратил всякую надежду. Может, и правильно. Хотя мне от этого не легче. Папа замкнулся в себе, и это еще хуже, чем его гнев или недовольство, нацеленные на меня. Человек, который веселил меня, поднимал мне настроение, доставлял радость, теперь сам разучился улыбаться. Я — трусиха, обманщица; я уничтожила его моральный дух. И, зная, что разбила сердце отцу, я ненавижу себя еще больше.

Мы поужинали, съели так много пиццы, что про торт никто даже думать не может. Кроме меня, наверно. От торта я никогда не откажусь.

Мама с Марго переносят гору подарков с кухонного стола на обеденный, кладут их передо мной. Подарков очень много. Я предпочла бы, чтобы их вовсе не было: не хочу чувствовать себя благодарной; к тому же родные все равно не могут дать того, что мне нужно.

Я распаковываю подарки, и у меня такое чувство, будто я нахожусь под микроскопом: все пристально наблюдают за малейшим движением моих лицевых мышц. Мне хочется визжать, но я не могу, и потому проглатываю свое раздражение, как кровь, смешанную с грязью.

Последний подарок — самая маленькая коробочка, и я понимаю, что должна быть напугана, — судя по обеспокоенному лицу мамы. Или по лицу папы, ибо он всем своим видом показывает, что идея отвратительная, и он, по всей вероятности, говорил это маме раз сто. Я разрываю подарочную упаковку: у меня в руках новенький навороченный айфон.

Мама начинает превозносить достоинства телефона, как будто я сама не знаю, на что он способен, — например, выдать мое точное местонахождение в любой момент времени. Мне незачем слушать ее отрепетированную рекламу, но деваться некуда, и вскоре она «вознаграждает» меня за терпение:

— Пользуйся телефоном, а мы будем оплачивать счета. При одном условии: ты должна звонить и разговаривать с нами хотя бы раз в неделю.

Я улыбаюсь. Не сдержалась. Еще две с половиной минуты назад я получала истинное удовольствие от своего дня рождения. Корила себя за то, что поначалу не обрадовалась приезду родных; думала, что, возможно, в наших отношениях наступил перелом. Но это не переломный момент. Это — засада.

Мой день рождения мои родные превратили в коллективный сеанс психотерапии. Все наперебой объясняют мне, как мое нежелание разговаривать сказывается на каждом члене семьи. Я слушаю всех. К стулу меня не привязали, чтоб не сбежала, не привлекли беспристрастную третью сторону, которая сформировала бы у всех достаточное чувство вины, но одновременно способствовала бы тому, чтобы все мы сосредоточились на решении главной проблемы. Коей являюсь я. Я не обязана сидеть и слушать их, но сижу и слушаю, пока они все не высказались.

Кроме Аддисон. Я вижу, что она нервничает. Думаю, в отношении нее они тоже использовали мошеннический рекламный ход: соблазнили идеей дня рождения, чтобы с ее помощью надавить на меня. По всему видно, что ей, как и мне, хочется удрать, и мне ее даже жалко. А не попробовать ли нам сбежать вместе?

Наконец все выговорились. Я улыбаюсь в ответ. Я люблю их, они любят меня, и мы все это знаем. Я обнимаю брата. Киваю Аддисон и Марго. Целую в щеку маму, чмокаю папу. Оставляю на столе свой крутой айфон и иду за дверь.

Мамин фотоаппарат так и лежит на кухонном столе. Она к нему не притронулась. Не сделала ни одного снимка.

Я вхожу в гараж Джоша, забираюсь на верстак, скрещиваю лодыжки. Джош хотел покрыть мой стул еще одним слоем лака, так что в данный момент сидеть на нем нельзя. Мне казалось, стул — само совершенство, не к чему придраться, но Джош все указывал и указывал мне на недостатки, пока я в конце концов не сдалась и не разрешила довести его до ума.

— Мама из моего дня рождения устроила коллективный сеанс психотерапии, — говорю я. Едва эти слова сорвались с моих губ, я морщусь, осознав, что, пожалуй, неприлично жаловаться на своих родителей человеку, у которого родителей вообще нет. Это все равно что плакаться человеку, который босыми ногами идет по разбитому стеклу, что тебе жмут туфли.

В этом мы с Джошем полные антиподы, и мне стыдно каждый раз, когда я сравниваю парадоксальность наших жизненных обстоятельств — его и своих. У него нет семьи. Нет никого, кто любил бы его. Я окружена любовью, но мне эта любовь не нужна. Меня раздражает все то, за что он благодарил бы Бога, и, если нужны еще доказательства того, что у меня нет души, вот они.

— Когда у тебя день рождения? — Он смотрит на меня.

— Сегодня.

— Поздравляю. — Он улыбается, но улыбка его печальна.

— Угу.

— А мне ничего не сказала. — Он кладет дрель на зарядку и поворачивается ко мне.

— Только последние отморозки трезвонят о своем дне рождении. Это факт. Можешь сам проверить в Википедии.

— Говоришь, сеанс психотерапии? — Он наклоняет набок голову.

— Угу.

— Я и не знал, что у тебя проблемы с наркотиками. Значит, нужно прятать столовое серебро?

— Ему вряд ли что-то угрожает.

— Алкоголем злоупотребляешь?

— Нет. Хотя ты можешь не согласиться.

— Еще как могу. На всю жизнь запомню ту ночь, когда ты напилась до поросячьего визга. Надеюсь больше такого не увидеть. — Он подходит ко мне, забирается на верстак рядом со мной. Садится близко, так что его нога, достающая до пола, касается моей. — И что же мы лечим?

— Немоту. — Он смотрит на меня скептически. — Хотят, чтобы я разговаривала.

— Пожалуй, они отказались бы от своего желания, если б ты каждый вечер торчала у них в гараже.

— Козел.

— Мое приветливое Солнышко, — говорит он, пиная мою ногу.

— Мне подарили айфон, но выдвинули одно условие: чтобы я раз в неделю звонила им и разговаривала с ними. — Я сгребаю в кучку опилки на верстаке, пальцем делаю в ней дыру, так что горка становится похожа на вулкан.

— Не то, что ты хотела, да?

— Надеялась получить в подарок силиконовую грудь.

Он задумчиво кивает.

— Да, это было бы неплохим подспорьем при поиске работы после колледжа.

С минуту мы сидим молча. Мои ноги сами по себе начинают раскачиваться. Он кладет на них ладонь, чтобы остановить, но по-прежнему молчит. Наконец произносит:

— Торт-то хоть вкусный был? — Знает мое слабое место.

— До торта дело не дошло.

— Вот это настоящая трагедия. Ладно, забудь про сеанс психотерапии.

— Я все равно не голодна.

— Я не про торт. — Он берет меня за руку, стаскивает с верстака. Я даже слова не успеваю вымолвить в знак протеста. — А про желания.

Велит мне подождать, а сам идет в дом. Через несколько минут мы уже едем в его пикапе. На сиденье между нами стоит пластмассовое ведерко, доверху наполненное мелкими монетами.

Еще не стемнело, когда мы въезжаем на автостоянку торгового центра под открытым небом. Джошу не без труда удается вытащить ведерко из кабины так, чтобы не рассыпать монеты. Одной рукой он берется за дужку, другой поддерживает дно, чтобы дужка не оторвалась под тяжестью монет, и ногой захлопывает дверцу машины.

Солнце только-только начинает садиться, загораются огни торгового центра. Это один из тех элитных комплексов с дорогими магазинами, в которых нормальные люди ничего не покупают, и дорогими ресторанами, в которых кусок в горло и так не полезет. Но фонтан здесь изумительный. Он находится в самом центре всего этого великолепия и являет собой еще более помпезное зрелище. Каждые пять минут режим струй меняется, как и цвет огней, подсвечивающих его снизу. Через фонтан проложена тропинка, образующая мостик под аркой струй, под которой можно пройти, не промокнув. Я чувствую себя маленькой девочкой, попавшей в сказку. Жаль, что у меня с собой нет маминого фотоаппарата.

Следом за Джошем я иду по мостику. Он останавливается на середине, чертыхается себе под нос, ставя у ног ведерко с монетами. Фонтан загораживает нас, да и вряд ли здесь есть кто-нибудь из школы, но я все равно опасаюсь, что меня могут увидеть или, что более проблематично, услышать на публике. Потому-то я никогда никуда не хожу, впрочем это — не единственная причина.

— Давай, — говорит он.

— Что?

— Загадывай желания. Торт предполагает лишь одно желание, да и то оно исполнится, если задуешь все свечи, а это фигово, потому что в день рождения нельзя ограничивать именинника в желаниях. А с монетами можно загадывать сколько душе угодно.

Я смотрю на ведерко.

— Вряд ли я смогу придумать столько желаний. — На самом деле по-настоящему я хочу только одного.

— Сможешь. Это легко. Гляди. — Джош наклоняется, левой рукой хватает горсть монет, правой берет одну из них, задумывается на секунду и швыряет монету в фонтан. — Видишь? Даже целиться не надо. — Он поворачивается, выжидательно смотрит на меня. — Держи.

Джош берет мою левую руку, насыпает в нее горсть монет. От него пахнет опилками. Моя рука дергается, своей рукой он поддерживает ее, потом отпускает.

— Твоя очередь.

Я смотрю на монеты, на фонтан, думая, есть ли на свете магия и чудеса. Джош пристально наблюдает за мной. Я загадываю то же желание, что всегда. Оно никогда не исполнится, но я все равно его загадываю, — значит, надежда во мне не угасла. Я швыряю монету в воздух, смотрю, как она падает в воду, в это мгновение меняющую свой цвет с розового на лиловый.

— Что загадала?

— Не скажу! — с негодованием отвечаю я.

— Почему?

— А то не исполнится. — Неужели такие вещи нужно объяснять? Это ж очевидно.

— Фигня.

— Правило такое, — настаиваю я.

— Это правило действует только в случае с именинными пирогами и падающими звездами, на монеты в фонтане оно не распространяется.

— Кто это тебе сказал? — спрашиваю я, капризно, как первоклашка.

— Мама моя.

Я мгновенно затыкаюсь. Смотрю на монеты, на фонтан, еще куда-то — только не на Джоша: не хочу отпугивать его, жду, что он еще скажет. И он говорит, а я, услышав его следующую фразу, думаю: лучше б промолчал.

— Правда, вряд ли все ее желания исполнялись. Так что, возможно, она и сама не знала, о чем говорит.

На мгновение воображение рисует мне восьмилетнего мальчика. Он не отрываясь смотрит телевизор, ожидая возвращения мамы домой.

— Может, она просто загадывала не те желания, — тихо говорю я.

— Может быть.

— О маме ты говоришь чаще, чем об отце.

— Папа жил дольше. Я его помню. Помню, какой он был. А маму почти забыл, потому и стараюсь думать о ней чаще. Иначе, боюсь, однажды проснусь и совсем не смогу ее вспомнить. — Он бросает монету в фонтан, я наблюдаю, как она тонет в воде. — Если спросишь про мою сестру, мне на ум придет только одно слово: доставучая. Помню, что она жуть как меня доставала — и только. Не будь у нас дома фотографий, наверно, я даже не сказал бы, как она выглядела. — Джош смотрит на меня. — Теперь твоя очередь.

Не знаю, что он имеет в виду — желания или признания, — но я его слова воспринимаю как руководство к действию. Желание даже не загадываю. Просто бросаю монету.

— Я очень сожалею. — Простые слова, пустые слова, но я их произношу.

— О том, что я маму не помню, или о том, что спросила?

— И о том, и о другом. Но особенно о том, что спросила.

— А меня об этом никто никогда не спрашивает. Очевидно, считают, что этим оказывают мне услугу. Будто бы, если на эту тему не говорят, сам я об этом не думаю. Я всегда об этом думаю. Если ни с кем не говорю, это не значит, что я забыл. А не говорю я об этом потому, что меня никто не спрашивает. — Джош умолкает, снова смотрит на меня. Наверно, я должна что-то сказать, но я не хочу, потому что, если открою рот, боюсь, расскажу всё. Он отворачивается к фонтану, отводит от меня взгляд, но, думаю, он по-прежнему наблюдает за мной. — Знаешь, я бы спросил у тебя. Если б ты позволила. Тысячу раз спрашивал бы, пока ты не рассказала. Но ты ведь не позволишь.

В этот вечер нам удалось-таки опять развеселиться, и мы истратили на желания почти все ведро с монетами. В какой-то момент мимо проходила женщина с двумя маленькими дочками, и Джош, дав каждой из девочек по горсти монет, попросил их помочь нам, сказав, что у нас кончились желания. Они отнеслись к его просьбе со всей серьезностью, словно каждое желание настолько ценно, что им нельзя разбрасываться. Крепко зажмурившись, сосредоточившись, они стараются правильно выполнить каждое движение. И я искренне надеюсь, что все их желания исполнятся.

К концу мы начинаем придумывать мегажелания, подкрепляя их горстями монет. Загадывание одного из них стоило мне браслета, который при замахе рукой расстегнулся и улетел в фонтан вместе с монетами. Джош закатывает джинсы, стаскивает с себя ботинки. Я только туфли снимаю, потому что на мне та же юбка, в которой я была в школе, а она короткая. Мы оглядываемся, смотрим, нет ли поблизости охранников, и лезем в воду. Слава богу, что в бассейне мелко, потому что вода чертовски холодная и ноги леденеют в ту же секунду, как я в нее захожу.

— Куда он полетел? — спрашивает Джош. Я показываю в ту сторону, куда бросила монеты. Вряд ли браслет мог упасть очень уж далеко. Мы идем в том направлении, но отыскать его проблематично: все дно усеяно монетами. Половину из них, наверно, накидали мы. Дно бассейна переливается серебром, медью и цветными огнями. Каждый раз, заметив что-то похожее на браслет, я окунаю руку в воду. Вот и сейчас нагибаюсь, шарю рукой по дну, а Джош в это время толкает меня в ногу, я теряю равновесие и лицом вниз падаю в ледяную воду. Летят брызги, он хохочет, я сверлю его убийственным взглядом. Хочу схватить его и потянуть за собой, но это лишний труд, потому что, пытаясь увернуться, он слишком быстро делает шаг в сторону и тоже падает.

— От судьбы не убежишь, Беннетт.

Его штаны и половина рубашки промокли насквозь, но ему удалось не уйти под воду с головой. Мне повезло меньше, и сейчас я похожа на мокрую крысу. Глядя на мое лицо, он снова заходится смехом, и я наконец сдаюсь и тоже начинаю хохотать.

— Не называй меня по фамилии. Я это ненавижу, — заявляет он, помогая мне встать на ноги.

— Да хоть задохнись от своей ненависти, мне плевать, — огрызаюсь я, стараясь придать злости своему тону, но владеть голосом трудно, когда зуб на зуб не попадает и ты борешься с тем, что, я уверена, является начальной стадией гипотермии. Сама себе я кажусь одним из тех чокнутых «моржей», которые каждый год ныряют в ледяную воду океана, и я мысленно заношу это в свой список вещей, которые никогда не стану делать.

— Бог с ним, с браслетом. Он того не стоит, — говорю я, выбираясь из воды. Джош вылезает следом. Он не спорит.

Оставшиеся монеты мы делим между двумя маленькими девочками. Их мать награждает нас неодобрительным взглядом. Наверно, уже сыта по горло желаниями. Или, может быть, потому что мы мокрые и только что вылезли из фонтана. Я беру пустое ведерко и, размахивая им, иду вместе с Джошем к парковке. Фонтан, мой браслет, гора монет и две заливисто хохочущие девочки остаются позади. Джош хочет забрать у меня ведро: перехватывает мою руку, разжимает мои пальцы, левой рукой берясь за дужку, правой — держа раскрытой мою ладонь. Рука его не теплее моей, но ощущение все равно приятное. Я жду, когда он выпустит мою руку, но он не выпускает.

Мы подходим к его пикапу. Он швыряет ведерко в кузов и берет мое лицо в свои ладони, как тогда, на крыльце дома Лейтонов.

— Краска потекла, — объясняет он. Приподняв в усмешке уголок рта, большими пальцами он вытирает черные подтеки на моем лице. Затем отходит и открывает для меня дверцу кабины. — С днем рождения, Солнышко.

— Я пожелала, чтобы моя рука снова стала здоровой, — сообщаю я, когда он забирается в кабину следом за мной. Это мое главное и единственное желание.

— А я пожелал, чтобы мама была здесь сегодня вечером, что само по себе полный идиотизм, потому что это нереально. — Пожимая плечами, он поворачивается ко мне, пряча улыбку, которая каждый раз сводит меня с ума.

— Желание снова увидеть ее — это вовсе не идиотизм.

— Я хотел не столько ее увидеть, — говорит он. В глазах его, обращенных на меня, отражается глубина всех его прожитых семнадцати с лишним лет. — Хотел, чтобы она увидела тебя.

Глава 33

— В гостевой ванной есть чистые полотенца. A я душ приму в своей.

— Надеюсь, у тебя большой бойлер. Мне нужно много горячей воды. Я долго буду греться, — кричит Солнышко из коридора. Она все еще дрожит, ведь у нее почти нет подкожного жира, и мне стыдно, что я искупал ее в фонтане.

— Воду вскипячу для чая. Ты будешь? — спрашиваю я из кухни, где наполняю чайник.

— Ты пьешь горячий чай?

— А что?

— Так ты ж вроде не старик. И не британец. Я по пальцам могу перечесть парней, которые пьют горячий чай.

— Я деду чай заваривал. И сам пристрастился. Заткнись. — Чайник налит, я ставлю его на плиту и иду в ванную. — Так ты будешь или нет?

— Нет. Чай не в моем вкусе. Я выйду через час. Или через два. — Дверь ванной со стуком захлопывается.

Спустя десять минут я выхожу из душа. В гостевой ванной вода все еще шумит, так что, возможно, она не лгала. Я бросаю свою мокрую одежду в пустую стиралку, потом иду на кухню, чтобы включить чайник. Может, чай и не в ее вкусе, но воду я все равно вскипячу. От шоколада-то она не откажется.

В дверь звонят. Наверно, Дрю, рассудил я. Ведь, кроме девчонки, что сейчас плещется в моей ванной, здесь бывает только он. Правда, непонятно, почему он не заходит, ведь у него есть ключ.

— Что на этот раз? — Я открываю дверь, готовясь услышать очередной рассказ о мелкой неприятности, погнавшей его из дома, но это не Дрю. На крыльце стоит парень, которого я вижу впервые, и он пристально смотрит на меня, будто оценивает. Не в том смысле, что хочет заполучить меня в бойфренды, — он старается понять, кто я вообще такой. Но ведь это он постучал в мою дверь.

— Чем могу помочь? — наконец спрашиваю я, потому что парень молчит.

— Моя сестра здесь? — Сестра? — Марго сказала, что ее, скорее всего, нужно искать здесь. Настя. — Он выплевывает ее имя, как нечто неприятное на вкус.

— Она твоя сестра? — Сходства почти никакого, разве что если очень, очень приглядеться. Зато он очень похож на Марго.

— Да. Она ушла, ничего не сказав. Так она здесь?

Я распахиваю дверь, пропускаю его в дом. В ванной все еще шумит вода — на весь дом слышно, не проигнорируешь. Черт бы тебя побрал, Солнышко. Парень явно не рад. Это и понятно: я стою перед ним в футболке и трениках, еще не обсохший после душа, и мы оба слушаем, как за одной из дверей льется вода.

— Она в душе, — объясняю я — это все равно не скроешь. Но мне нужно предупредить ее о приходе брата. — Пойду скажу, что ты здесь.

— Почему это моя сестра принимает душ в твоем доме? — спрашивает парень, не давая мне уйти. Он раздражен. С меня требует отчета брат-заступник, и я уважаю его за это, но мне не нравится, что в моем собственном доме он говорит со мной так, будто я последняя мразь. Таким же тоном обращалась ко мне Марго, когда приходила сюда. Не думаю, что вид у меня очень уж подозрительный, да и Настя — не хрупкий цветочек.

— Твоей сестре восемнадцать лет. Она, если захочет, может не только душ здесь принимать.

— По уровню эмоционального развития ей пятнадцать. — Он останавливает на мне свой взгляд. Не такую беседу я мечтал вести сегодня вечером. Даже не знаю, что на это сказать.

— То есть, по-твоему, она недоразвитая? — Это единственное, что приходит мне на ум. Впрочем, я и сам не могу решить, какую сторону принять. Порой Настя мне кажется старше всех, кого я знаю; в другие дни она ведет себя, как маленькая девочка.

— Я просто хочу сказать, что у нее есть некоторые трудности. — Парень тяжело вздыхает. Вид у него усталый, как будто ему приходилось говорить это тысячу раз и у него нет никакого желания еще раз повторяться здесь.

— А я не согласен. — Согласен. Просто не пойму, какое сейчас это имеет значение.

— Я знаю свою сестру.

— И я знаю твою сестру. — Знаю только то, что она мне рассказывает. Мелкие подробности, отдельные фрагменты своей жизни — в те дни, когда находится в особенно благодушном настроении или просто беспечна.

— Ты вообще знал, что у нее сегодня день рождения? — спрашивает парень. Я не отвечаю. — Не думаю. Как и то, что у нее есть брат, — судя по тому, какое у тебя было лицо несколько минут назад. Ты хоть задумывался о том, чего еще ты не знаешь? — Постоянно об этом думаю. — У нее своих проблем хватает, и лишние ей ни к чему. Оставь ее в покое.

Я не в восторге от того, что меня определили в категорию проблем.

— Если хочешь мне что-то сообщить, говори. Нет — вали из моего дома. Я не намерен жрать твою снисходительность.

Парень молчит. Не станет ее предавать. И, сколь бы мне ни хотелось знать, какого черта тут происходит, я уважаю его за это. Но не позволю выставлять меня негодяем. Мне хочется симпатизировать ему, но он начинает меня бесить.

— Любишь пользоваться слабостями запутавшихся девушек? Это твое хобби?

— А твое какое? Беспочвенные обвинения и запугивание?

Вода перестает шуметь, и я готов броситься в коридор, чтобы перехватить Настю до того, как она выйдет из ванной, но дверь отворяется прежде, чем я успеваю туда добежать. У меня даже не было возможности оставить ей сухую смену одежды. Она появляется из коридора, мокрая, обернутая в полотенце, и вся кровь отливает от моего мозга, а мой тупой член дергается, потому что это естественная реакция, когда видишь прекрасных, мокрых, обернутых в полотенца девушек, выходящих из твоего душа. Жаль, что я не могу насладиться столь восхитительным зрелищем, ведь… ну в самом же деле! Но сейчас не время, и, к счастью, мой член тоже сообразил, что рядом со мной стоит крайне рассерженный гость, и успокоился.

Настя открывает рот, собираясь что-то сказать, но видит брата и проглатывает слова. Не знаю, кто шире вытаращил глаза. Они вдвоем будто ведут между собой немой разговор. Не могу сказать, напугана она или пристыжена, но в присутствии брата выглядит более юной. Свистит чайник, а мы все настолько напряжены, что чуть не намочили штаны. Кроме Насти — потому что в данный момент никаких штанов на ней нет. Я перевожу взгляд с нее на ее брата и в итоге обращаюсь к ней:

— У нас гости, Солнышко. Кому налить чаю?

В конце концов ее брат понимает, что она не пойдет с ним, и уходит один. Интересно, сильно ей за это достанется? Я давно уже ни перед кем не отчитываюсь, для меня это не проблема, но у нее-то семья есть, и мне невдомек, как ей удастся избежать наказания за то, что она не явилась ночевать домой, пусть ей уже и восемнадцать. Однажды она проговорилась, что родители опасаются ее наказывать, но в подробности не вдавалась. Может, они тоже ее боятся? Она почти все время в моем гараже, но как объясняет это родителям, я не знаю. Если прежде они не думали, что мы трахаемся, то теперь-то уж наверняка в этом уверены.

— На диване ты спать не будешь, — говорю я, когда она достает из бельевого шкафа подушку и одеяло, которыми уже пользовалась.

— Ладно. Извини. — Она кладет их на место и оглядывается, ища свои ключи.

— Я тебя не прогоняю.

— Но ты же сказал…

— Я просто имел в виду, что на диване спать неудобно. Ложись на мою кровать. А на диване я посплю.

— Я не стану занимать твою кровать. Мне и на диване хорошо. Я уже спала на нем.

— И потому знаешь, что на нем неудобно.

— Это лучше, чем возвращаться к Марго и быть одной. Я не хочу лишать тебя кровати. — Она садится на диван, тиская на коленях подушку.

— Тогда спи со мной.

— Что? — Она вытаращила глаза, и я смеюсь.

— Не в том смысле. Просто спи. Кровать огромная — ты даже не заметишь, что я там.

— Сомневаюсь. — Она оглядывается, словно пытаясь что-то понять. — Как получилось, что у тебя в доме всего одна кровать?

— В комнате Аманды есть односпальная кровать, но ее уже не найти. Она погребена под грудой всякого хлама, который я начал складывать туда. От той, что стояла в моей прежней комнате, пришлось избавиться, когда для деда привезли больничную койку. Так что теперь у меня осталась всего одна большая кровать в родительской спальне. — Солнышко не смотрит на меня, но не от смущения, а потому что, похоже, мое объяснение ее удовлетворило.

— Неужели там так плохо? — Она направляется к комнате Аманды. Дверь туда всегда закрыта, и она никогда не была там раньше, но сейчас заходит.

Ступает на лежащий на полу ковер. Его еще видно, а вот пустого места, по которому можно ходить, почти нет. На кровати — коробки и груды сложенной старой одежды. Тут и там — пара предметов мебели моей работы, которой я недоволен. Их бы следовало оставить в гараже, но там мне пространство нужнее, чем здесь.

— Ладно, спать здесь действительно негде, — смеется она, потом прищуривается. В глазах любопытство, и я смотрю, на что направлен ее взгляд. — У тебя пианино, — тихо произносит она, подходя к инструменту. — Откуда?

— Аманда брала уроки. Я музыкой никогда не занимался. Затащил его сюда года два назад, когда понадобилось освободить место в гостиной для одного из столов.

Солнышко проводит пальцами по клавишам — каким-то воздушным движением, будто и вовсе их не касается. С благоговением.

— Ты играешь? — спрашиваю я, потому что она никогда об этом не упоминала.

— Нет, — отвечает она, не сразу поворачиваясь ко мне, потому что все еще смотрит на клавиши. — Совсем.

Позже мы вместе забираемся в мою кровать, и становится ясно — дело не в размере матраса. Я не идиот и понимаю, что это чудовищно неудачная идея, и ее последствия очевидны. Но Настя права. Мне просто нравится, что я не один. А диван чертовски неудобный.

— Это только из-за меня или тебе действительно непривычно? — наконец спрашивает она через двадцать минут неловкого молчания. Потому что мы оба не спим.

— Не только из-за тебя, — отвечаю я.

— Хочешь, чтоб я ушла?

— Нет. — Мне даже не нужно ничего с ней делать. Не то чтобы я не хочу. Напротив, мне хочется прикоснуться к ней — пожалуй, сильнее, чем следует. Мне просто нравится, что она рядом.

Она находит мою руку, касается ее чуть ниже плеча. Настины пальцы скользят вниз, достигают моей ладони. Точно так же чуть раньше она касалась клавиатуры. Ее пальцы будто проторили тропинку на моей руке. На меня нисходит покой, которого еще мгновение назад я не чувствовал. Потом, не говоря ни слова, она сворачивается клубочком рядом со мной, и так мы засыпаем. Ее рука в моей руке. Вместе.

В среду на уроке ИЗО Клэй Уитакер показывает мне папку с рисунками, над которыми он работал, и мне хочется ему врезать. Он вечно что-то дорабатывает, добавляет или уничтожает какие-то штрихи — в зависимости от того, в каком конкурсе намерен принять участие или в какой университет подает документы, — а потом показывает мне, хотя я никогда не прошу его об этом, да и вообще ни черта не смыслю в живописи. Я хочу вмазать ему не за сами рисунки, а за то, что он показывает мне их здесь, на виду у всего класса, а мне очень трудно сохранять невозмутимость. Думаю, это тест. Клэй, я вижу, наблюдает за мной. Значит, точно проверка на вшивость.

Каждый рисунок — портрет Солнышка. Ее лицо во всех возможных ракурсах. В ее глазах отражаются все эмоции, какие только можно вообразить. Я прощаю Клэя за каждую минуту, что она отсутствовала в моем гараже по его вине.

— Нарисуй один портрет для меня. — Слова слетают с моих губ прежде, чем я успеваю прикусить язык.

— Тебя нарисовать? — Клэй раздражен или разочарован. Видимо, ожидал от меня другой реакции.

— Нет, ее нарисуй. Для меня.

Его лицо просветлело.

— Как?

— Что значит «как»? — Голос у меня сердитый, и я сердит — только на себя. Я только что открыл ему свою душу, а он решил поковыряться в ней — так, забавы ради.

— Какой ты ее видишь? Если хочешь, чтоб я нарисовал ее для тебя, портрет должен быть таким, какой ты ее видишь. Ты, а не я.

— Ты нарисовал сотню ее портретов. Просто нарисуй еще один или отдай один из нарисованных. — Я киваю на папку.

— Что ты чувствуешь, когда смотришь на нее?

— Ты что — серьезно? Забудь. — Не хватало еще обсуждать с ним свои чувства. Пусть задницу мою поцелует.

— Тебе же зачем-то нужен ее портрет.

— Ага, чтоб дрочить перед ним… Тебе какое дело? — Я продолжаю рисовать, чтобы не смотреть на Клэя, хотя вижу, что порчу набросок, над которым работаю. Придется рисовать заново, но мне плевать.

— Радость, страх, досада, страстное томление, дружеское расположение, гнев, потребность, отчаяние, любовь, похоть?

— Да.

— Что «да»?

— Все вместе, — отвечаю я, потому что отступать уже некуда, нравится мне это или нет.

— Ладно, получишь дня через два.

Верный своему слову, через два дня Клэй входит в класс, вручает мне огромную картонную папку и говорит, чтобы не открывал, пока не приду домой. В глубине души я надеялся, что он забыл про свое обещание или это был кошмарный сон и в действительности я никогда не просил его нарисовать ее портрет. Потом он показывает мне еще один новый набросок, и теперь я знаю, где Солнышко торчала последние два дня.

— Ты помешался на ней, — говорю я, возвращая ему рисунок.

— Только я один?

— Да. — Клэй скептически смотрит на меня, и я понимаю, что допустил большую ошибку, но отыграть назад уже нельзя. — Я просто хотел, чтоб у меня был ее портрет. Ни за что не стал бы тебя просить, если б знал, что ты будешь меня доставать, как последняя сволочь.

— Не волнуйся, — говорит он, на мгновение перестав быть самодовольным Клэем. — Я ей не скажу.