Океан безмолвия Миллэй Катя

— И что она сказала? — спрашиваю я, но негромко, вообще-то я не хочу знать, что она сказала. С того момента, как она ушла, я думаю только о том, когда же она вернется. Вот, вернулась.

— Ничего. С тех пор, как мы вошли, она не сказала ни слова.

— Мне надо ее увидеть. — Я не хочу ее видеть. Не хочу увидеть в ее лице, что ей известно, чем я занимался. Не хочу думать о том, что я и сам знаю, чем занимался. Но мне необходимо ее увидеть. Я должен убедиться, что она есть, что она жива-здорова, пусть даже меня ненавидит. Ее обида, возможно, погубит меня, но ее ненависть я переживу.

— Нет.

— Нет?

— Нет. — Без вариантов.

— Почему ты решил, что мне нельзя ее увидеть?

— А почему ты решил, что можно?

— В каком это смысле?

— В таком смысле: когда мы входили в твой дом, она выглядела ужасно, но когда выходили, вид у нее был еще хуже.

Мне плохо. И вовсе не в переносном смысле. Меня сейчас вырвет. Дрю понял это по моему лицу, и голос его смягчился. А может, он просто устал от всей этой ночной мерзости.

— Джош, даже если бы я считал, что можно, а это не так, ведь в данный момент ты ведешь себя как я и мне не очень нравишься. Но даже если бы я считал, что ты можешь с ней увидеться, решать не мне.

— Она не хочет меня видеть.

— Не хочет, — подтверждает Дрю. Он не пытается меня подбодрить, и впервые за эту ночь я ему благодарен. — Ты когда-нибудь расскажешь, что между вами произошло? — не унимается он.

— Нет.

— Ладно. Может, скажешь тогда, почему ты спишь с Ли? — говорит он ледяным тоном, с ледяным выражением на лице.

— Да мы давно с ней спим, уже несколько лет. — Это правда. Это стало второй натурой. Формально я не совершил ничего плохого. Никого не обманывал. Никому не изменял. Не оставлял Настю один на один с этим пьяным идиотом. Я могу выдвигать любые аргументы — перед Дрю, перед Солнышком, перед самим собой, — но, несмотря на «ничего плохого», чувствую себя последней сволочью.

Я даже могу сказать, почему так поступил. По той же причине, что и в первый раз и в последующие разы. Это меня успокаивало, позволяло ощущать себя нормальным человеком. Появилась Ли, вошла в дом, сказала «привет», и все это абсолютно естественно и непринужденно. Уселась на диван, мы посмотрели телик, потом она наклонилась и поцеловала меня. И я не возражал, так как считал, что теперь мне не придется за это расплачиваться, не придется делать выбор. Солнышко сделала выбор за меня.

Ли взяла меня за руку, повела в мою комнату, и я последовал за ней. Всего на одну ночь я хотел притвориться, что ни по ком не тоскую.

— Но ты же ее не любишь. — Это обвинение, и если бы во всей этой ситуации была хоть капля юмора, я бы рассмеялся: как может Дрю Лейтон произносить такие слова с серьезным лицом? Мне хочется его ударить — и за это, и за многое другое, но мое внутреннее «я» подсказывает, что этого делать не следует, иначе я еще больше рассержусь на самого себя. Может, ударить его просто для того, чтобы он ударил меня, я это заслужил. Хочу, чтоб он меня ударил. Чтоб сильно вмазал мне в рожу, чтобы я чувствовал только боль и больше ничего. Остальное переносить намного тяжелее.

Я перехожу в другую часть комнаты, подальше от него, но он идет за мной, тяжело опускается на диван, вздыхает, словно это самая долгая ночь в его жизни. Должно быть, так и есть, но у меня нет для него сочувствия.

— Ты не сказал ничего нового, Дрю. Давай выкладывай всю дрянь, какую хотел, и уходи.

— Ты ее любишь.

— Мы же вроде решили, что нет.

— Не Ли. А Настю. Ты любишь Настю.

Ненавижу это слово, а в устах Дрю оно вообще звучит криво. Дрю постоянно издевается над любовью, губит девушек, которые стремятся найти свою любовь. Он не имеет никакого права судить меня — а судит, прямо у меня дома, расположившись на диване и задрав ноги на журнальный столик. И я не возражаю, хотя должен возражать, должен отрицать это всю ночь, пока сам не поверю, что так быть не может. Что не самоубийца же я — влюбляться в кого-то, тем более в девчонку, которая сама сломлена в хлам и которая бросит меня, как только немного придет в себя. Но, видимо, я утратил способность к рациональному мышлению и не высказываю никаких возражений. Уже поздно. Я устал, я испуган и обижен, мне ужасно стыдно, и сейчас я уже не могу ясно мыслить.

— Она об этом не знает, — наконец говорю я, глянув на Дрю, словно это может как-то оправдать мое поведение. Смягчить весь ужас ситуации. Мои слова имеют тот же вкус, что и чувство сожаления, которое переполняет меня и изливается из моих уст.

— Джош, — обращается ко мне Дрю, и в голосе его нет злости и сарказма, нет осуждения и снисходительности, и я уже ненавижу его за то, что он сейчас скажет.

— Все это знают.

Глава 50

Настя

Третий час ночи. Поздно, но такое чувство, что гораздо позднее, что в эту ночь произошли некие исторические события, до неузнаваемости изменившие все вокруг. Дрю уехал пятнадцать минут назад, обещал вернуться через полчаса. Он не сказал, куда поехал, но это и не требовалось. Мы оба знали, куда он отправится.

Я приняла душ, прикладываю лед к опухшему лицу, но на самом деле я просто хочу лечь в постель, даже если не усну. Можно ли найти такие слова, записав которые я смогу стереть те сцены, что прочно впечатались сегодня в мою память, чтобы они никогда не возвращались? Нет, не Кевина Леонарда. Сцены с участием Джоша и той девушки. Хотя я их даже не видела. Но воображаемые картинки жгут меня, как кислота, уничтожают все добрые воспоминания, и остается только одно. Сегодня меня уже вырвало от мысли о них, но как только эта сцена вновь возникает в воображении, в желудке опять поднимается буря, я бегу в туалет, склоняюсь над унитазом, меня снова тошнит. Но рвоты нет. Во мне ничего не осталось.

Я включаю телевизор на первом этаже, вдруг — стук в дверь, совсем тихий, я едва расслышала. Я дала Дрю ключ, чтобы он сам вошел, когда вернется, так что это не он. Кто же тогда? Я на цыпочках подкрадываюсь к двери, смотрю в глазок: на крыльце стоит Тьерни Лоуэлл.

Я быстро пытаюсь решить, открывать или нет. Наконец отпираю замок, появляюсь перед ней. Она одета так же, как на тусовке, у нее заплаканный вид. Ну и ночка сегодня: всем досталось.

— Ух ты, ну и разнесло тебя, — произносит Тьерни почти в ту же секунду. — Извини. — Она поморщилась, видно, что ей неловко стоять здесь со мной. — Не хочу никого будить.

Я качаю головой, распахиваю дверь, жестом приглашаю ее войти. Целую минуту мы смотрим друг на друга. Я знаю, зачем она пришла, но жду ее вопроса. Как она узнала, где я живу? Может, от Клэя. Она часто общается с ним с тех пор, как они сдружились на почве увлечения искусством и наукой изготовления кальянов. Тьерни оглядывает комнату, но она не найдет то, что ищет.

— А Дрю здесь?

Я качаю головой.

— Вот как. — Она и не пытается скрыть разочарование. Делает вдох и сочувственно вопрошает: — Ты как, ничего?

С каждого, кто будет задавать мне этот вопрос, я скоро начну взимать плату: пусть бросают в банку четвертак. И что такое «ничего»?

Киваю.

— Я просто беспокоюсь за него, — объясняет Тьерни. — По-моему, он никогда никого не бил.

Да, наверно.

— Как он? — В ее голосе — неподдельное беспокойство, сразу видно, что она знает Дрю достаточно хорошо и понимает, что это не праздный вопрос.

Я не киваю, не качаю головой и даже не пожимаю плечами. Его самого надо спрашивать. Я-то откуда знаю!

— Он тебя любит, — говорит она, как бы смирившись с этим.

Я киваю и на это, ведь, должно быть, он и вправду меня любит, только не так, как она думает. Нужно написать ей записку, объяснить, она заслуживает того, чтобы знать, но нам не суждено продолжить разговор: в двери повернулся ключ, и вошел Дрю. При виде Тьерни он застыл на пороге, и если б я смогла сфотографировать их лица, я бы это сделала, а потом совала бы снимок им под нос, чтоб не отвертелись.

— Мне надо идти. — Она переводит взгляд с Дрю на меня с безнадежной грустью, затем поворачивается и выходит за дверь.

Я подхожу к Дрю, сжимаю его руку, жестом показываю, чтобы он следовал за Тьерни, и он тоже выходит на крыльцо.

Джош

Меньше чем через час после отъезда Дрю я у ее дома. Полчетвертого утра. Через несколько часов придет Марго. Как Солнышко объяснит ей свое разбитое лицо? Я хватаю телефон из держателя для стакана и сую его в карман. Я так и не посмотрел на дисплей. Боюсь увидеть ее имя среди пропущенных звонков, воображая различные варианты развития событий, которые таил ее звонок. Боюсь думать о том, что, если бы я услышал ее звонок, мог бы приехать за ней и ничего плохого не случилось.

Навстречу мне выезжает машина Тьерни Лоуэлл. На крыльце стоит Дрю. Я сразу прохожу мимо него в дом, открываю дверь, не давая ему возможности напомнить, что мне сюда нельзя.

Я даже не успеваю собраться с мыслями. Вхожу — и она прямо передо мной, на кухне. Вот уже несколько недель я старался не смотреть на нее. Увидев ее, я чувствую себя так, будто меня выпотрошили, изрезали на кусочки и снова сшили, но не так, как нужно. Не знаю, отчего это — из-за пореза у нее под глазом или из-за ссадины на щеке, или из-за выражения ее лица, — но чувство у меня именно такое, все внутри жжет от боли.

— Езжай домой, — произносит Дрю у меня за спиной, но я не поворачиваюсь, я просто не могу оторвать от нее глаз.

— Сейчас, одну минуту, — отвечаю я — или прошу?

— Сегодня не надо, Джош, — говорит он. Без напора, а как-то подавленно.

Он прав. Я должен уйти. Ей и так сегодня досталось, а тут еще я приперся. Но я — эгоист. Мне нужно услышать от нее, что все в порядке, хотя я вижу, что это не так. Сейчас я готов принять от нее даже ложь.

— Всего одну минуту. — Я говорю это Дрю, но неотрывно смотрю на нее. Я говорю тихо, но твердо. Никуда я не уйду.

Она кивает Дрю, но он все еще сомневается. Думает, наверно, вот, не смог защитить ее от Кевина Леонарда, так хоть избавит от общения со мной.

— Езжай домой, Дрю, — тихо произносит она. — А то мама проснется, расстроится. Я в порядке. Все нормально. — Ложь, конечно, но такая естественная, как будто она много лет произносит эти слова.

Дрю неохотно уступает. Подходит в ней, обнимает за плечи, шепчет: «Прости» — и уходит.

— Больно? — Дурацкий вопрос, разве не видно — у нее же пол-лица оплыло, — но это первое, что приходит на ум. Она снова подносит лед к щеке и качает головой.

— Не очень.

Мы молча смотрим друг на друга издалека, не решаясь подойти ближе, а между нами — прошлые взаимные обиды.

Она отнимает от лица кусочек льда, кладет его на стол, достает с холодильника завернутую в фольгу тарелку. Снимает фольгу, ставит на стол тарелку с сахарным печеньем, приглашает меня присесть.

— Я знаю, ты говорил, тебя от них тошнит, но…

Да, я говорил ей, что меня тошнит от этого ее печенья. Было это больше месяца назад. Она испекла их двенадцать раз за одну неделю и объяснила, что никак не может добиться необходимого качества: чтобы печенья хрустели, но их можно было жевать. А я ответил, что она спятила: по-моему, все печенья были абсолютно одинаковыми. Наконец я сказал, что не буду больше есть сахарное печенье, пока она не испечет что-нибудь с шоколадом.

— Ну что, нашла наконец идеальное сочетание? — Не понимаю, зачем мы болтаем про печенье, но она — моя девушка с причудами, и я готов выполнить любой ее каприз.

— Вроде бы. — Она пожимает плечами — «тоже мне проблема», хотя мы оба помним, что это сводило ее с ума. — Тебе судить.

Она пододвигает мне тарелку. Ее лицо — в ссадинах. Я совсем недавно трахнулся с Ли. А теперь сижу за столом дома у Насти, и она просит меня оценить ее печенье.

— На вкус, — говорю я и делаю паузу, чтобы прожевать, — точно такое же, как те восемьсот штук, что ты мне давала пробовать.

— На вкус такое же, я знаю, — невозмутимо отвечает она. — Я спрашиваю, не слишком хрустящее?

Я протяжно выдыхаю, кладу печенье на стол.

— Ладно, поговорим о печенье. — Я киваю, как робот, беру в руки салфетку и начинаю вертеть ее в руках.

— Прости, что я тебя обидела.

— Что? — Это я должен извиняться. А извиняется она. И ведь знает, чем я занимался сегодня ночью. Мне приходит в голову только одно: Не извиняйся передо мной. Прошу тебя, не надо. Еще вчера это было бы благом. А сегодня звучит как проклятие.

Я тоже хочу попросить прощения, но «прости меня» — дерьмовые слова, и сам я дерьмо.

— Прости меня, очень прошу, — повторяет она, словно мне необходимо снова услышать эти слова, да еще для усиления добавляет «очень прошу». Чтобы совсем загнать меня под плинтус.

— Это я должен просить прощения.

— А тебе-то за что?

Я не верю своим ушам. Это еще хуже, чем «прости».

— Как за что? За все, что сегодня случилось. За все это! Без исключения! — Я не собирался кричать, но кричу, и это, пожалуй, хорошо, так как в ответ она тоже взрывается.

— Знаю, Джош! Что ты хочешь от меня услышать? Что сердце мое разбилось на мелкие кусочки, когда я сегодня вошла в твой дом? Что по возвращении домой меня вырвало — не из-за того, что случилось на той дурацкой тусовке, а потому что я постоянно думаю о том, чем ты занимался с той девушкой? Ты это хочешь услышать? Так это правда!

Я знаю. Ведь все ее лицо, глаза, голос — сплошная боль. Знаю, ибо в данный момент меня от этого воротит не меньше, чем ее, а поделать ничего нельзя. Это — свершившийся факт, как и все остальное.

Она встает из-за стола, отходит от меня к дальней стене кухни, и я физически чувствую разделяющее нас расстояние.

— И знаешь, что хуже всего? — продолжает она. — Хуже всего, что даже сердиться не на кого. Сама во всем виновата. Ты это хочешь услышать? Что я знаю, что сама виновата? Что ничего этого не случилось бы, если б я сама не стремилась уничтожить себя и всех вокруг? Ладно. Да, во всем виновата я! Во всем виновата я, знаю это лучше всех. Наша жизнь превратилась в ад, и все из-за меня. Знаю и прошу прощения.

С минуту я смотрю на нее. Впервые за долгое время она обнажила передо мной свои настоящие чувства. Несколько недель передо мной была «черная дыра» (в эмоциональном плане), и вдруг это мертвое, невозмутимое спокойствие исчезло, и она сердится, она расстроена и безутешна, как и я сам.

Я встаю и делаю шаг в ее сторону. Она смотрит на меня в изумлении, как будто не понимает, что я намерен предпринять. На лице — смесь страха и недоумения. Ее взгляд метнулся куда-то мимо меня. Так загнанный в угол зверь ищет, куда бы убежать. На мгновение она перестает скрывать свою уязвимость — то, что я всегда старался в ней не замечать. Я должен уйти, оставить ее в покое, но как же можно находиться с ней в одной комнате и хотя бы раз не дотронуться до нее, если я знаю, что завтра все снова превратится в дерьмо?

— Сейчас я к тебе подойду, — говорю я, медленно, шаг за шагом, приближаясь к ней, словно пытаюсь уговорить самоубийцу не прыгать вниз. — Обниму тебя, прижму к себе. — Я останавливаюсь, прежде чем сделать последний шаг. — И ты мне позволишь.

— Зачем? — спрашивает она, словно большего безумия в своей жизни она не слышала, и возможно, после всех событий этой ночи, так и есть.

— Мне это необходимо.

И вот я перед ней, она не отступает. Я, как и обещал, обнимаю ее. Чувствую, как она чуть расслабилась в моих объятиях, но меня не обняла. Она меня не простила — ну что делать? Я и сам-то не знаю, простил ли я ее.

Но вот она шевельнулась, упирается рукой в мою грудь и легонько меня отталкивает. Я поднимаю ладонь к ее лицу — если б можно было стереть с него ссадины и обиду… — но не решаюсь дотронуться и снова опускаю руку. Нам бы остановиться на этом, пусть бы она дала мне уйти прямо сейчас, без лишних слов, но нет…

— Я взяла бы все те свои слова обратно, если б могла. Я не должна была причинять тебе боль. — Опять она про то же. Только какой смысл? Ведь изменить уже ничего нельзя.

— А я не должен был тебе позволять, — отвечаю я. Святая правда. И я знал это с самого начала. Нельзя было допустить, чтобы она причинила мне боль. Нельзя было привязываться к ней. А я поступал так, как она просила. Ни разу не признался ей в любви. Хотя это ничего не меняло. Я любил ее каждую минуту и страдал из-за своей любви.

— Я должна была уйти. — Она как будто просит, умоляет меня понять нечто, недоступное моему разумению. — Я знаю, что тебе нужна правда, но я не могу ее открыть. Все кончилось бы тем, что ты бы во мне разочаровался: тебе я тоже не могу много дать, как и всем остальным.

— Разочаровать меня могло только одно — твой уход. — Я согласен всю жизнь не знать ее правды, лишь бы она была со мной, пусть это было бы неправильно.

— Теперь это не важно, — говорит она, и в ее лице — сожаление не только о последних неделях. Она смирилась. Мы оба можем сожалеть сколько угодно, но произошло слишком много всего, чего нельзя отменить. Есть вещи, с которыми приходится жить. Это мы оба уже давно усвоили.

— Я с Кевина Леонарда шкуру спущу, — выдыхаю я наконец. Это самое малое, что я могу сделать; он заслуживает куда более сурового наказания.

— Не надо, — твердо говорит она.

— Почему?

— Это не повод.

— Он тебя обидел, оскорбил, и, по-твоему, это не повод?! — Может, мне и дозволено ее любить, но обижать ее я никому не дам. Какая чудовищная ирония! Ведь сегодня именно я обидел ее, да еще как!

— Из-за меня — не надо. Что было, то было; я хочу об этом забыть.

— Как можно так легко к этому относиться? Он ведь чуть тебя не изнасиловал, а ты ведешь себя так, будто ничего не случилось.

— А ничего и не случилось. Видала я ужасы и пострашнее, поверь мне. — Она пожимает плечами, и это приводит меня в бешенство.

— Пострашнее, чем изнасилование? — Я смотрю на нее с недоверием.

— Чем попытка изнасилования.

Я с досадой провожу ладонью по лицу.

— Хватит с меня загадок, Солнышко! Меня от них тошнит. Тошнит! — Ну вот, я снова теряю контроль над собой. Опять ору. До встречи с ней десять лет так не орал, а сейчас будто прорвало. — Ты все время говоришь загадками. Бред какой-то! Вроде бы хочешь что-то сообщить, но не говоришь, и я должен что-то сам сообразить по твоим разрозненным намекам. А знаешь что? У меня не получается. Я не могу сообразить. Не могу понять, что ты за человек, и уже устал пытаться.

Зачем откладывать на завтра то, что можно сделать сегодня? Раз уж задались целью загнать себя в задницу, чего тянуть? Вот мы и не тянем.

Я хватаюсь руками за голову, начинаю нервно вышагивать по кухне, внутри меня все клокочет, я не знаю, куда выплеснуть эту агрессию. Теперь я понимаю ее увлечение бегом. Мне бы сейчас вырваться отсюда и бежать, бежать, бежать. Я делаю вдох и снова начинаю говорить, должно быть, просто не могу остановиться.

— Мне известно одно: что-то случилось, вернее, кто-то изуродовал твою руку, а заодно и всю тебя, и я ничего не могу исправить.

— Тебя никто не просит. — В ее голосе — злоба и горечь. Взгляд — как у дикой зверушки. — Все хотят меня исправить. Родители. Брат. Психотерапевты. Хоть ты-то не лезь.

Мы оба раздражены. Оба сердиты, и, как ни странно, от этого немного легче. По крайней мере, мне кажется, что она разделяет мои чувства.

— Я не собираюсь тебя исправлять. Я хочу исправить все это. — Я развожу руками, но даже сам не знаю, что именно хочу исправить. Ее? Себя? Весь этот дурацкий мир?

— А в чем разница?

В чем разница? Не знаю. Может, ни в чем. Или я все же хочу ее исправить? Если так, что в этом плохого? Значит, я идиот?

— Не знаю, — отвечаю я, и это — все, что я знаю. Снова присаживаюсь к столу, опускаю голову и закрываю лицо руками.

Атмосфера в комнате накалена до предела, сам я на грани нервного срыва. Уже пятый час утра. Такое чувство, что я выжат как лимон и абсолютно бессилен.

— Мне казалось, что и в тебе есть какой-то изъян. — Голос у нее более спокойный, тон — извиняющийся, словно она говорит мне что-то обидное. Нет, ее слова меня не обижают. — Думала, тебя не будут смущать мои изъяны, ведь ты знаешь, что это такое. Думала, если я не буду задавать лишних вопросов, ты тоже не станешь, и мы будем делать вид, что прошлое не имеет значения. Но, видимо, так не бывает. — Она чуть пожимает плечами, словно всегда это знала и только теперь согласилась с этим. — Я думала, что нашла человека, который видит во мне именно меня, а не кого-то еще.

— А кто это видит в тебе кого-то другого? — Я поднимаю голову и опускаю руки, чтобы видеть ее лицо. Не могу представить, чтобы кто-то, глядя на эту девушку, стремился увидеть что-либо, кроме нее самой.

— Да все, кто меня любит.

— И кого они стремятся увидеть?

— Девушку, которая умерла.

Глава 51

Настя

Во вторник на пятом уроке у мисс Макаллистер мы продолжаем изучение курса поэзии. Тему, что рассматривается на этом уроке, я уже проходила и теперь просто слушаю, стараясь не слишком часто смотреть на прекрасного, замечательного парня на задней парте, чье сердце я безжалостно растоптала. Даже не помню, долго ли мы с ним беседовали в ночь на субботу. Знаю только, что ни к каким решениям не пришли. Да и нечего оказалось решать. Все, что было между нами, мы пропустили через шредер; больше ничего не осталось.

Я иду по проходам между партами, раздаю список вопросов для обсуждения стихотворения Эдны Сент-Винсент Миллей «Возрождение». Когда прохожу мимо парты Итана Холла, он снова смотрит на мое лицо. Мне удалось неплохо замаскировать следы от побоев, но синяк еще можно различить.

— Так ты теперь бьешь своих подружек? — Он обращается к Дрю. На лице его появляется гримаса самоуверенной удовлетворенности — камень в мой огород: отвергла меня, вот и получила по заслугам. Может, я действительно получила по заслугам, но уж никак не из-за него.

— Ну что ты, это твое хобби, — отзывается Дрю, абсолютно невозмутимо.

— Это от кикбоксинга.

Повернувшись, вижу Тьерни Лоуэлл — она гневно смотрит на Итана. Кроме Дрю, Джоша и меня, только она знает о происшествии с Кевином. Я не удивляюсь, что она подала голос. Она защищает Дрю, хотя ни за что не признается в этом. Я едва заметно благодарно киваю ей; если он ее не поблагодарит, так хоть я.

Когда я подхожу к парте Кевина Леонарда, он пытается взять меня за руку и что-то сказать. Он очень смущен, но прежде чем успевает дотронуться до меня или открыть рот, Джош бьет ногой по спинке его стула. Со всей силы. Кевин опускает руку, утыкается взглядом в лист бумаги на парте, еле слышно бормочет «прости», и мне кажется, свое извинение он адресует Джошу, а не мне.

Джош пододвигает к себе вопросник, что я положила, но не благодарит меня даже жестом. Меня не существует. А я готова еще раз пожертвовать своей рукой, чтобы отменить все свои поступки и снова услышать из его уст «Солнышко».

— Кто скажет, о чем это стихотворение? — спрашивает мисс Макаллистер. Оставшиеся листочки с вопросами она кладет на красивую трибуну из дуба, которая появилась в этом классе неделю назад. Откуда взялась, непонятно.

— О деревьях, — бросает кто-то с места.

— Деревья там упоминаются. Но стихотворение не о них, — отвечает она.

— Но ведь стихи должны быть короткими, — говорит Тревор Мейсон. — А здесь страниц сто.

— Это гипербола, мистер Мейсон, — замечает мисс Макаллистер.

— Гипер-что?

— Преувеличение, дубина, — бросает Тьерни, поднимает глаза к потолку, затем испускает обреченный вздох. — Из-за тебя наказание заработала.

Мисс Макаллистер подходит к ее парте и выписывает уведомление о штрафных санкциях.

— Ну и кто же оказался дубиной? — произносит Дрю, с усмешкой глядя на Тьерни. Он поднимает голову, видит гневный взгляд мисс Макаллистер, которая по-прежнему стоит у ее парты с бланками уведомлений в руке. Снова переводит взгляд на Тьерни. — Да, знаю. Давайте и мне.

— Итак, кто ответит на поставленный вопрос? — Мисс Макаллистер вручает уведомления и возвращается к своему столу.

Даже если бы я не смотрела на класс, я услышала бы, как все головы одновременно повернулись в сторону Джоша, когда он поднял руку. Даже мисс Макаллистер в недоумении.

— Джош? — неуверенно произносит она.

Какое-то время он молчит, в лице — боль, будто он уже жалеет, что привлек к себе внимание.

— Это стихотворение о неодолимом желании исправить прошлое, — наконец отвечает он, не поднимая глаз от листа бумаги на парте. Я чувствую, что, произнося слова своего деда, Джош обращается ко мне, хоть и не смотрит на меня. — Автор не ценит красоту жизни и окружающего мира, и этот мир втаптывает ее в землю; умирая, она сознает, что при жизни все принимала как должное, не замечала всей этой красоты. Она умоляет дать ей еще один шанс пожить и насладиться красотой.

Я перевожу взгляд с Джоша на мисс Макаллистер. Она смотрит на него с гордостью и умилением; примерно так же на него смотрела и миссис Лейтон. Но, по-моему, мисс Макаллистер восхищена даже не столько ответом Джоша, сколько тем, что он вообще решил дать ответ.

— И что — получает автор еще один шанс? — спрашивает мисс Макаллистер у Джоша, а я в панике упираюсь взглядом в плакат с литературными терминами в ожидании отпущения грехов. Его слова я едва расслышала.

— Да, получает.

Джош

Только в среду я снова увидел ее вне школы, да и то она на меня почти не смотрит. В принципе ничего не изменилось, разве что до прошлых выходных я чувствовал себя жертвой сложившихся обстоятельств, а теперь — в меньшей степени.

Уже одиннадцать часов. Я давно торчу в гараже, но занимаюсь всякими мелочами. Два раза переложил инструменты в ящике, сейчас подметаю опилки. Я как-то не настроен заниматься чем-то серьезным, но у меня есть перечень того, что нужно сделать, и этот список растет, и надо бы приступить к делам. За последние полтора месяца у меня было больше времени для работы, чем за многие предыдущие, вместе взятые, но я почти ничего не сделал.

Иду в дом, варю себе чашку кофе, возвращаюсь с ней в гараж, решив начать работу над приставным столиком, который я обещал сделать миссис Лейтон. Должно быть, я устал сильнее, чем думал: открыв дверь, сразу вижу ее незагорелые ноги в ботинках с металлическими носками; она болтает ими, сидя на верстаке.

— Ты кофеман. От кофеина трудно отвыкнуть.

— Тогда не буду и пытаться.

Она кивает. Я хочу спросить ее, зачем она пришла, но я рад ее появлению, и на несколько минут мне хочется сделать вид, что все по-прежнему. Может, и она этого хочет.

— Вообще-то кофеин замедляет рост.

— Не знал, что тебя это волнует.

— Только в отношении некоторых органов, — отвечает она с усмешкой.

Я улыбаюсь в ответ, но улыбка получается слабенькая, я понимаю, что не хочу обмениваться с ней шутками. Особенно такими. Мне это напоминает обо всем, что случилось в ту ночь, и о том, что с того момента все пошло наперекосяк, и хотя мне очень хочется притвориться, что все стало как прежде, я недостаточно искусный актер.

— Кофе помогает мне не заснуть, — отвечаю я, не обращая внимания на ее намёк.

— А ты ляг и спи.

— Я плохо сплю в последнее время, — честно отвечаю я.

— Может, из-за кофеина. Замкнутый круг.

— Ну вот ты кофе не пьешь. А спишь нормально?

— Согласна, — тихо говорит она.

— И на том спасибо. — Какой вежливый разговор, и какой дурацкий.

Она спрыгивает с верстака, подходит ко мне. Синяк почти прошел, но сейчас он не замазан кремом, как в школе, и его видно. Я борюсь с желанием осторожно потрогать его, а потом побежать домой к Кевину Леонарду и поставить ему еще четыре таких же фингала.

— Дай-ка. Попробую еще раз. — Она протягивает руку к чашке, которую я держу.

— Если хочешь попробовать, положи туда немного дерьма.

— Как заманчиво.

— Я пью черный. Ты не станешь. Твои вкусовые рецепторы не принимают несладкое.

— Дай сюда, козел. — Я отдаю ей чашку, она набирает полный рот кофе и кривится от горечи. — Ну и дрянь.

— Привыкнуть надо, — говорю я, пожимая плечами, и забираю у нее чашку. Она отдает ее мне и содрогается, как бы пытаясь избавиться от вкуса во рту. Я силюсь сдержать улыбку.

— Не хочу. — Она чешет нос, снова садится на верстак. Тут же начинает болтать ногами, и я понимаю, как легко просто сидеть здесь, забыв обо всем, что случилось. Но каждый раз нам придется возвращаться на наш последний рубеж, ведь никакие проблемы мы не решили, и ответов на вопросы у меня нет. Может, хотя бы раз не идти у нее на поводу, не позволять ей диктовать свои условия просто из-за страха ее потерять. Я не могу забыть, как она себя вела, не жду, что она простит меня, и как быть дальше, не знаю.

— Это не то, — говорю я, наблюдая, как она выводит свое имя в пыли на верстаке. — Невозможно делать вид, что ничего не случилось… что все нормально.

— Знаю, — отзывается она, поднимает голову и смотрит мне в глаза, как мне кажется, с надеждой. — А вдруг получится.

Она пробыла у меня еще два часа. Отмеряла и размечала для меня доски, а я отпиливал. Мы не говорили ни о нас, ни о Кевине Леонарде, ни о Ли, ни о травмах руки, ни о тех, кого мы потеряли, ни о давних событиях. Говорили о предметах мебели, инструментах, кулинарных рецептах, художественных конкурсах, занятиях по риторике. Знакомые и удобные темы. В наших отношениях по-прежнему остается некая незавершенность, и вечно игнорировать это нельзя, но сегодня можно. А вдруг получится.

Во втором часу ночи я отвожу ее домой. Мы сидим в моей машине, молча смотрим на входную дверь ее дома. Сегодня что-то чуть-чуть изменилось к лучшему, и нам не хочется расставаться. Я кладу свою руку ладонью вверх рядом с ней на сиденье, Настя не раздумывая накрывает ее левой рукой, которую я сжимаю.

Глава 52

Настя

Не могу сказать, сколько мы уже сидим в машине Джоша, держась за руки, окутанные темнотой и облаком невысказанных сожалений. Но достаточно долго. За это время я успеваю понять, что никакие истории и тайны на свете не стоят этой возможности — сидеть с ним рядом, держать его за руку.

Глава 53

Настя

Я много думаю обо всех мелочах, которые произошли в тот день, когда на меня напали, и о том, как любая из этих мелочей могла бы все изменить. Думаю, сколько тысяч переменных позволили ему наткнуться на меня в тот день и существует ли столько же переменных, которые помогут мне найти его.

Клэй заехал за мной в восемь утра. Он в брюках и рубашке с длинным рукавом, и это совсем не похоже на привычный мне артистически неряшливый стиль. Да и я, должно быть, выгляжу для него непривычно. Сегодня я — в большей степени Эмилия, впервые за много месяцев. Не уверена, что это соответствует моему внутреннему состоянию, но не так сильно противоречит ему, как прежде.

Я оглядываю Клэя с головы до ног, снова поднимаю глаза, восхищенно наклоняю голову набок.

— Ты тоже, — произносит он, открывая для меня дверцу машины. Не совсем понимаю, зачем он меня пригласил. Сказал, что хочет показать, ради чего я так долго позировала, отсиживая задницу, но ведь все эти работы я уже видела. Вряд ли в них что-то прибавится или убавится, если их повесить на стену.

Выставка открывается в девять часов, все финалисты должны зарегистрироваться и записаться на собеседование до десяти. Ехать чуть больше часа, успеем. У Клэя собеседование в одиннадцать, и у меня есть время походить по выставке, посмотреть на работы его конкурентов, хотя не могу представить, какие у Клэя Уитакера могут быть конкуренты.

— На. — Клэй подключает к автомагнитоле карманный плеер и протягивает его мне. — Я подумал, что в дороге нам понадобится музыка, раз уж все интересные темы для разговора мы исчерпали. Выбирай, что будем слушать.

Да не хочу я ничего выбирать. Хочу прислониться к оконному стеклу, закрыть глаза, представляя, что еду в итальянский ресторан в Брайтоне. Включаю плеер, отыскиваю первый список композиций, нажимаю на него. Пусть играет, лишь бы не классическая музыка и не тоскливые песни о любви.

После того вечера в среду я больше не ходила к Джошу. Когда отпустила наконец его руку и вылезла из машины, я пообещала себе, что в следующий раз приду в гараж, когда буду готова ответить на любой вопрос Джоша, и я намерена сдержать данное себе слово.

Почти всю дорогу я пытаюсь мысленно сформулировать свои ответы, переделываю их по сто раз, потом нахожу новые слова и начинаю все сначала. Час спустя мы подъезжаем к галерее, и я чувствую, что у меня на щеках слезы, а я даже не помню, когда начала плакать.

Клэй зарегистрировался, и мы отыскали зал, в котором выставлены его работы. Это один из больших залов, в нем — работы трех художников. Картины Клэя развешаны на самой большой стене. Большинство работ мне знакомы. Некоторые — из тех, что он готовит для поступления в колледж. Есть и мои портреты. Но сосредоточиться на какой-то из этих работ невозможно: в центральной части стены, куда я и смотрю, расположено нечто уникальное.

И потрясающее.

Это — композиция из 16 рисунков. На них — части моего лица, и они соединены вместе, как пазл. Так вот почему он меня пригласил. Это он мне не показывал. Я даже не знала, что он сделал такую композицию. Мне хочется поскорее выбежать из зала.

В зал входят двое посетителей, они высказывают свои суждения о представленных рисунках, задают вопросы Клэю и двум девушкам, Софи и Миранде, чьи работы тоже вывешены в этом зале. Я стараюсь стоять лицом к стене, будто рассматриваю одну из картин Софи, а потом Клэя вызывают на собеседование.

После его ухода я иду рассматривать остальные работы. Решила начать с конца выставки: туда еще не дошли посетители, и там спокойнее. Я добрела до задней части здания, зашла в один из малых залов.

Я не сразу поняла, куда попала. В третий раз в жизни земля уходит у меня из-под ног, а я изо всех сил пытаюсь устоять.

Вот он.

Это его лицо. И это — не дурной сон. Не воспоминание. Вот он, настоящий, стоит и смотрит на меня. А я на него. Вот и настал тот самый момент, который я представляла себе с ужасом и надеждой с того дня, когда начала вспоминать, как он со мной поступил.

На табличке рядом с картинами его имя и фамилия: Эйдан Рихтер, учится в школе, которая находится в городке неподалеку от Брайтона, лицо передо мной — это лицо того парня, который меня убил.

Страницы: «« ... 910111213141516 »»

Читать бесплатно другие книги:

Добро пожаловать в полный набор! Казалось бы, там уже было все, и даже пираты, но на этот раз о них ...
В этот сборник вошли рассказы, которые не являются частью циклов.Наш мир, наше время. Будущее. Стили...
Мне надоели оптимисты. Знаете, те, которые не знают, как была устроена лампочка Ильича, которую изоб...
Повесть была написана в поисках ответа на вопрос, безусловно возникавший у многих любителей фэнтези:...
Герои, инженеры-физики, внезапно для себя оказываются на страшно засекреченном объекте № 0, где идет...
Порой судьба преподносит совершенно невероятные сюрпризы.Вот и юная взбалмошная Энни Эндрюс, решаясь...