Океан безмолвия Миллэй Катя
— И что она сказала? — спрашиваю я, но негромко, вообще-то я не хочу знать, что она сказала. С того момента, как она ушла, я думаю только о том, когда же она вернется. Вот, вернулась.
— Ничего. С тех пор, как мы вошли, она не сказала ни слова.
— Мне надо ее увидеть. — Я не хочу ее видеть. Не хочу увидеть в ее лице, что ей известно, чем я занимался. Не хочу думать о том, что я и сам знаю, чем занимался. Но мне необходимо ее увидеть. Я должен убедиться, что она есть, что она жива-здорова, пусть даже меня ненавидит. Ее обида, возможно, погубит меня, но ее ненависть я переживу.
— Нет.
— Нет?
— Нет. — Без вариантов.
— Почему ты решил, что мне нельзя ее увидеть?
— А почему ты решил, что можно?
— В каком это смысле?
— В таком смысле: когда мы входили в твой дом, она выглядела ужасно, но когда выходили, вид у нее был еще хуже.
Мне плохо. И вовсе не в переносном смысле. Меня сейчас вырвет. Дрю понял это по моему лицу, и голос его смягчился. А может, он просто устал от всей этой ночной мерзости.
— Джош, даже если бы я считал, что можно, а это не так, ведь в данный момент ты ведешь себя как я и мне не очень нравишься. Но даже если бы я считал, что ты можешь с ней увидеться, решать не мне.
— Она не хочет меня видеть.
— Не хочет, — подтверждает Дрю. Он не пытается меня подбодрить, и впервые за эту ночь я ему благодарен. — Ты когда-нибудь расскажешь, что между вами произошло? — не унимается он.
— Нет.
— Ладно. Может, скажешь тогда, почему ты спишь с Ли? — говорит он ледяным тоном, с ледяным выражением на лице.
— Да мы давно с ней спим, уже несколько лет. — Это правда. Это стало второй натурой. Формально я не совершил ничего плохого. Никого не обманывал. Никому не изменял. Не оставлял Настю один на один с этим пьяным идиотом. Я могу выдвигать любые аргументы — перед Дрю, перед Солнышком, перед самим собой, — но, несмотря на «ничего плохого», чувствую себя последней сволочью.
Я даже могу сказать, почему так поступил. По той же причине, что и в первый раз и в последующие разы. Это меня успокаивало, позволяло ощущать себя нормальным человеком. Появилась Ли, вошла в дом, сказала «привет», и все это абсолютно естественно и непринужденно. Уселась на диван, мы посмотрели телик, потом она наклонилась и поцеловала меня. И я не возражал, так как считал, что теперь мне не придется за это расплачиваться, не придется делать выбор. Солнышко сделала выбор за меня.
Ли взяла меня за руку, повела в мою комнату, и я последовал за ней. Всего на одну ночь я хотел притвориться, что ни по ком не тоскую.
— Но ты же ее не любишь. — Это обвинение, и если бы во всей этой ситуации была хоть капля юмора, я бы рассмеялся: как может Дрю Лейтон произносить такие слова с серьезным лицом? Мне хочется его ударить — и за это, и за многое другое, но мое внутреннее «я» подсказывает, что этого делать не следует, иначе я еще больше рассержусь на самого себя. Может, ударить его просто для того, чтобы он ударил меня, я это заслужил. Хочу, чтоб он меня ударил. Чтоб сильно вмазал мне в рожу, чтобы я чувствовал только боль и больше ничего. Остальное переносить намного тяжелее.
Я перехожу в другую часть комнаты, подальше от него, но он идет за мной, тяжело опускается на диван, вздыхает, словно это самая долгая ночь в его жизни. Должно быть, так и есть, но у меня нет для него сочувствия.
— Ты не сказал ничего нового, Дрю. Давай выкладывай всю дрянь, какую хотел, и уходи.
— Ты ее любишь.
— Мы же вроде решили, что нет.
— Не Ли. А Настю. Ты любишь Настю.
Ненавижу это слово, а в устах Дрю оно вообще звучит криво. Дрю постоянно издевается над любовью, губит девушек, которые стремятся найти свою любовь. Он не имеет никакого права судить меня — а судит, прямо у меня дома, расположившись на диване и задрав ноги на журнальный столик. И я не возражаю, хотя должен возражать, должен отрицать это всю ночь, пока сам не поверю, что так быть не может. Что не самоубийца же я — влюбляться в кого-то, тем более в девчонку, которая сама сломлена в хлам и которая бросит меня, как только немного придет в себя. Но, видимо, я утратил способность к рациональному мышлению и не высказываю никаких возражений. Уже поздно. Я устал, я испуган и обижен, мне ужасно стыдно, и сейчас я уже не могу ясно мыслить.
— Она об этом не знает, — наконец говорю я, глянув на Дрю, словно это может как-то оправдать мое поведение. Смягчить весь ужас ситуации. Мои слова имеют тот же вкус, что и чувство сожаления, которое переполняет меня и изливается из моих уст.
— Джош, — обращается ко мне Дрю, и в голосе его нет злости и сарказма, нет осуждения и снисходительности, и я уже ненавижу его за то, что он сейчас скажет.
— Все это знают.
Глава 50
Третий час ночи. Поздно, но такое чувство, что гораздо позднее, что в эту ночь произошли некие исторические события, до неузнаваемости изменившие все вокруг. Дрю уехал пятнадцать минут назад, обещал вернуться через полчаса. Он не сказал, куда поехал, но это и не требовалось. Мы оба знали, куда он отправится.
Я приняла душ, прикладываю лед к опухшему лицу, но на самом деле я просто хочу лечь в постель, даже если не усну. Можно ли найти такие слова, записав которые я смогу стереть те сцены, что прочно впечатались сегодня в мою память, чтобы они никогда не возвращались? Нет, не Кевина Леонарда. Сцены с участием Джоша и той девушки. Хотя я их даже не видела. Но воображаемые картинки жгут меня, как кислота, уничтожают все добрые воспоминания, и остается только одно. Сегодня меня уже вырвало от мысли о них, но как только эта сцена вновь возникает в воображении, в желудке опять поднимается буря, я бегу в туалет, склоняюсь над унитазом, меня снова тошнит. Но рвоты нет. Во мне ничего не осталось.
Я включаю телевизор на первом этаже, вдруг — стук в дверь, совсем тихий, я едва расслышала. Я дала Дрю ключ, чтобы он сам вошел, когда вернется, так что это не он. Кто же тогда? Я на цыпочках подкрадываюсь к двери, смотрю в глазок: на крыльце стоит Тьерни Лоуэлл.
Я быстро пытаюсь решить, открывать или нет. Наконец отпираю замок, появляюсь перед ней. Она одета так же, как на тусовке, у нее заплаканный вид. Ну и ночка сегодня: всем досталось.
— Ух ты, ну и разнесло тебя, — произносит Тьерни почти в ту же секунду. — Извини. — Она поморщилась, видно, что ей неловко стоять здесь со мной. — Не хочу никого будить.
Я качаю головой, распахиваю дверь, жестом приглашаю ее войти. Целую минуту мы смотрим друг на друга. Я знаю, зачем она пришла, но жду ее вопроса. Как она узнала, где я живу? Может, от Клэя. Она часто общается с ним с тех пор, как они сдружились на почве увлечения искусством и наукой изготовления кальянов. Тьерни оглядывает комнату, но она не найдет то, что ищет.
— А Дрю здесь?
Я качаю головой.
— Вот как. — Она и не пытается скрыть разочарование. Делает вдох и сочувственно вопрошает: — Ты как, ничего?
С каждого, кто будет задавать мне этот вопрос, я скоро начну взимать плату: пусть бросают в банку четвертак. И что такое «ничего»?
Киваю.
— Я просто беспокоюсь за него, — объясняет Тьерни. — По-моему, он никогда никого не бил.
Да, наверно.
— Как он? — В ее голосе — неподдельное беспокойство, сразу видно, что она знает Дрю достаточно хорошо и понимает, что это не праздный вопрос.
Я не киваю, не качаю головой и даже не пожимаю плечами. Его самого надо спрашивать. Я-то откуда знаю!
— Он тебя любит, — говорит она, как бы смирившись с этим.
Я киваю и на это, ведь, должно быть, он и вправду меня любит, только не так, как она думает. Нужно написать ей записку, объяснить, она заслуживает того, чтобы знать, но нам не суждено продолжить разговор: в двери повернулся ключ, и вошел Дрю. При виде Тьерни он застыл на пороге, и если б я смогла сфотографировать их лица, я бы это сделала, а потом совала бы снимок им под нос, чтоб не отвертелись.
— Мне надо идти. — Она переводит взгляд с Дрю на меня с безнадежной грустью, затем поворачивается и выходит за дверь.
Я подхожу к Дрю, сжимаю его руку, жестом показываю, чтобы он следовал за Тьерни, и он тоже выходит на крыльцо.
Меньше чем через час после отъезда Дрю я у ее дома. Полчетвертого утра. Через несколько часов придет Марго. Как Солнышко объяснит ей свое разбитое лицо? Я хватаю телефон из держателя для стакана и сую его в карман. Я так и не посмотрел на дисплей. Боюсь увидеть ее имя среди пропущенных звонков, воображая различные варианты развития событий, которые таил ее звонок. Боюсь думать о том, что, если бы я услышал ее звонок, мог бы приехать за ней и ничего плохого не случилось.
Навстречу мне выезжает машина Тьерни Лоуэлл. На крыльце стоит Дрю. Я сразу прохожу мимо него в дом, открываю дверь, не давая ему возможности напомнить, что мне сюда нельзя.
Я даже не успеваю собраться с мыслями. Вхожу — и она прямо передо мной, на кухне. Вот уже несколько недель я старался не смотреть на нее. Увидев ее, я чувствую себя так, будто меня выпотрошили, изрезали на кусочки и снова сшили, но не так, как нужно. Не знаю, отчего это — из-за пореза у нее под глазом или из-за ссадины на щеке, или из-за выражения ее лица, — но чувство у меня именно такое, все внутри жжет от боли.
— Езжай домой, — произносит Дрю у меня за спиной, но я не поворачиваюсь, я просто не могу оторвать от нее глаз.
— Сейчас, одну минуту, — отвечаю я — или прошу?
— Сегодня не надо, Джош, — говорит он. Без напора, а как-то подавленно.
Он прав. Я должен уйти. Ей и так сегодня досталось, а тут еще я приперся. Но я — эгоист. Мне нужно услышать от нее, что все в порядке, хотя я вижу, что это не так. Сейчас я готов принять от нее даже ложь.
— Всего одну минуту. — Я говорю это Дрю, но неотрывно смотрю на нее. Я говорю тихо, но твердо. Никуда я не уйду.
Она кивает Дрю, но он все еще сомневается. Думает, наверно, вот, не смог защитить ее от Кевина Леонарда, так хоть избавит от общения со мной.
— Езжай домой, Дрю, — тихо произносит она. — А то мама проснется, расстроится. Я в порядке. Все нормально. — Ложь, конечно, но такая естественная, как будто она много лет произносит эти слова.
Дрю неохотно уступает. Подходит в ней, обнимает за плечи, шепчет: «Прости» — и уходит.
— Больно? — Дурацкий вопрос, разве не видно — у нее же пол-лица оплыло, — но это первое, что приходит на ум. Она снова подносит лед к щеке и качает головой.
— Не очень.
Мы молча смотрим друг на друга издалека, не решаясь подойти ближе, а между нами — прошлые взаимные обиды.
Она отнимает от лица кусочек льда, кладет его на стол, достает с холодильника завернутую в фольгу тарелку. Снимает фольгу, ставит на стол тарелку с сахарным печеньем, приглашает меня присесть.
— Я знаю, ты говорил, тебя от них тошнит, но…
Да, я говорил ей, что меня тошнит от этого ее печенья. Было это больше месяца назад. Она испекла их двенадцать раз за одну неделю и объяснила, что никак не может добиться необходимого качества: чтобы печенья хрустели, но их можно было жевать. А я ответил, что она спятила: по-моему, все печенья были абсолютно одинаковыми. Наконец я сказал, что не буду больше есть сахарное печенье, пока она не испечет что-нибудь с шоколадом.
— Ну что, нашла наконец идеальное сочетание? — Не понимаю, зачем мы болтаем про печенье, но она — моя девушка с причудами, и я готов выполнить любой ее каприз.
— Вроде бы. — Она пожимает плечами — «тоже мне проблема», хотя мы оба помним, что это сводило ее с ума. — Тебе судить.
Она пододвигает мне тарелку. Ее лицо — в ссадинах. Я совсем недавно трахнулся с Ли. А теперь сижу за столом дома у Насти, и она просит меня оценить ее печенье.
— На вкус, — говорю я и делаю паузу, чтобы прожевать, — точно такое же, как те восемьсот штук, что ты мне давала пробовать.
— На вкус такое же, я знаю, — невозмутимо отвечает она. — Я спрашиваю, не слишком хрустящее?
Я протяжно выдыхаю, кладу печенье на стол.
— Ладно, поговорим о печенье. — Я киваю, как робот, беру в руки салфетку и начинаю вертеть ее в руках.
— Прости, что я тебя обидела.
— Что? — Это я должен извиняться. А извиняется она. И ведь знает, чем я занимался сегодня ночью. Мне приходит в голову только одно: Не извиняйся передо мной. Прошу тебя, не надо. Еще вчера это было бы благом. А сегодня звучит как проклятие.
Я тоже хочу попросить прощения, но «прости меня» — дерьмовые слова, и сам я дерьмо.
— Прости меня, очень прошу, — повторяет она, словно мне необходимо снова услышать эти слова, да еще для усиления добавляет «очень прошу». Чтобы совсем загнать меня под плинтус.
— Это я должен просить прощения.
— А тебе-то за что?
Я не верю своим ушам. Это еще хуже, чем «прости».
— Как за что? За все, что сегодня случилось. За все это! Без исключения! — Я не собирался кричать, но кричу, и это, пожалуй, хорошо, так как в ответ она тоже взрывается.
— Знаю, Джош! Что ты хочешь от меня услышать? Что сердце мое разбилось на мелкие кусочки, когда я сегодня вошла в твой дом? Что по возвращении домой меня вырвало — не из-за того, что случилось на той дурацкой тусовке, а потому что я постоянно думаю о том, чем ты занимался с той девушкой? Ты это хочешь услышать? Так это правда!
Я знаю. Ведь все ее лицо, глаза, голос — сплошная боль. Знаю, ибо в данный момент меня от этого воротит не меньше, чем ее, а поделать ничего нельзя. Это — свершившийся факт, как и все остальное.
Она встает из-за стола, отходит от меня к дальней стене кухни, и я физически чувствую разделяющее нас расстояние.
— И знаешь, что хуже всего? — продолжает она. — Хуже всего, что даже сердиться не на кого. Сама во всем виновата. Ты это хочешь услышать? Что я знаю, что сама виновата? Что ничего этого не случилось бы, если б я сама не стремилась уничтожить себя и всех вокруг? Ладно. Да, во всем виновата я! Во всем виновата я, знаю это лучше всех. Наша жизнь превратилась в ад, и все из-за меня. Знаю и прошу прощения.
С минуту я смотрю на нее. Впервые за долгое время она обнажила передо мной свои настоящие чувства. Несколько недель передо мной была «черная дыра» (в эмоциональном плане), и вдруг это мертвое, невозмутимое спокойствие исчезло, и она сердится, она расстроена и безутешна, как и я сам.
Я встаю и делаю шаг в ее сторону. Она смотрит на меня в изумлении, как будто не понимает, что я намерен предпринять. На лице — смесь страха и недоумения. Ее взгляд метнулся куда-то мимо меня. Так загнанный в угол зверь ищет, куда бы убежать. На мгновение она перестает скрывать свою уязвимость — то, что я всегда старался в ней не замечать. Я должен уйти, оставить ее в покое, но как же можно находиться с ней в одной комнате и хотя бы раз не дотронуться до нее, если я знаю, что завтра все снова превратится в дерьмо?
— Сейчас я к тебе подойду, — говорю я, медленно, шаг за шагом, приближаясь к ней, словно пытаюсь уговорить самоубийцу не прыгать вниз. — Обниму тебя, прижму к себе. — Я останавливаюсь, прежде чем сделать последний шаг. — И ты мне позволишь.
— Зачем? — спрашивает она, словно большего безумия в своей жизни она не слышала, и возможно, после всех событий этой ночи, так и есть.
— Мне это необходимо.
И вот я перед ней, она не отступает. Я, как и обещал, обнимаю ее. Чувствую, как она чуть расслабилась в моих объятиях, но меня не обняла. Она меня не простила — ну что делать? Я и сам-то не знаю, простил ли я ее.
Но вот она шевельнулась, упирается рукой в мою грудь и легонько меня отталкивает. Я поднимаю ладонь к ее лицу — если б можно было стереть с него ссадины и обиду… — но не решаюсь дотронуться и снова опускаю руку. Нам бы остановиться на этом, пусть бы она дала мне уйти прямо сейчас, без лишних слов, но нет…
— Я взяла бы все те свои слова обратно, если б могла. Я не должна была причинять тебе боль. — Опять она про то же. Только какой смысл? Ведь изменить уже ничего нельзя.
— А я не должен был тебе позволять, — отвечаю я. Святая правда. И я знал это с самого начала. Нельзя было допустить, чтобы она причинила мне боль. Нельзя было привязываться к ней. А я поступал так, как она просила. Ни разу не признался ей в любви. Хотя это ничего не меняло. Я любил ее каждую минуту и страдал из-за своей любви.
— Я должна была уйти. — Она как будто просит, умоляет меня понять нечто, недоступное моему разумению. — Я знаю, что тебе нужна правда, но я не могу ее открыть. Все кончилось бы тем, что ты бы во мне разочаровался: тебе я тоже не могу много дать, как и всем остальным.
— Разочаровать меня могло только одно — твой уход. — Я согласен всю жизнь не знать ее правды, лишь бы она была со мной, пусть это было бы неправильно.
— Теперь это не важно, — говорит она, и в ее лице — сожаление не только о последних неделях. Она смирилась. Мы оба можем сожалеть сколько угодно, но произошло слишком много всего, чего нельзя отменить. Есть вещи, с которыми приходится жить. Это мы оба уже давно усвоили.
— Я с Кевина Леонарда шкуру спущу, — выдыхаю я наконец. Это самое малое, что я могу сделать; он заслуживает куда более сурового наказания.
— Не надо, — твердо говорит она.
— Почему?
— Это не повод.
— Он тебя обидел, оскорбил, и, по-твоему, это не повод?! — Может, мне и дозволено ее любить, но обижать ее я никому не дам. Какая чудовищная ирония! Ведь сегодня именно я обидел ее, да еще как!
— Из-за меня — не надо. Что было, то было; я хочу об этом забыть.
— Как можно так легко к этому относиться? Он ведь чуть тебя не изнасиловал, а ты ведешь себя так, будто ничего не случилось.
— А ничего и не случилось. Видала я ужасы и пострашнее, поверь мне. — Она пожимает плечами, и это приводит меня в бешенство.
— Пострашнее, чем изнасилование? — Я смотрю на нее с недоверием.
— Чем попытка изнасилования.
Я с досадой провожу ладонью по лицу.
— Хватит с меня загадок, Солнышко! Меня от них тошнит. Тошнит! — Ну вот, я снова теряю контроль над собой. Опять ору. До встречи с ней десять лет так не орал, а сейчас будто прорвало. — Ты все время говоришь загадками. Бред какой-то! Вроде бы хочешь что-то сообщить, но не говоришь, и я должен что-то сам сообразить по твоим разрозненным намекам. А знаешь что? У меня не получается. Я не могу сообразить. Не могу понять, что ты за человек, и уже устал пытаться.
Зачем откладывать на завтра то, что можно сделать сегодня? Раз уж задались целью загнать себя в задницу, чего тянуть? Вот мы и не тянем.
Я хватаюсь руками за голову, начинаю нервно вышагивать по кухне, внутри меня все клокочет, я не знаю, куда выплеснуть эту агрессию. Теперь я понимаю ее увлечение бегом. Мне бы сейчас вырваться отсюда и бежать, бежать, бежать. Я делаю вдох и снова начинаю говорить, должно быть, просто не могу остановиться.
— Мне известно одно: что-то случилось, вернее, кто-то изуродовал твою руку, а заодно и всю тебя, и я ничего не могу исправить.
— Тебя никто не просит. — В ее голосе — злоба и горечь. Взгляд — как у дикой зверушки. — Все хотят меня исправить. Родители. Брат. Психотерапевты. Хоть ты-то не лезь.
Мы оба раздражены. Оба сердиты, и, как ни странно, от этого немного легче. По крайней мере, мне кажется, что она разделяет мои чувства.
— Я не собираюсь тебя исправлять. Я хочу исправить все это. — Я развожу руками, но даже сам не знаю, что именно хочу исправить. Ее? Себя? Весь этот дурацкий мир?
— А в чем разница?
В чем разница? Не знаю. Может, ни в чем. Или я все же хочу ее исправить? Если так, что в этом плохого? Значит, я идиот?
— Не знаю, — отвечаю я, и это — все, что я знаю. Снова присаживаюсь к столу, опускаю голову и закрываю лицо руками.
Атмосфера в комнате накалена до предела, сам я на грани нервного срыва. Уже пятый час утра. Такое чувство, что я выжат как лимон и абсолютно бессилен.
— Мне казалось, что и в тебе есть какой-то изъян. — Голос у нее более спокойный, тон — извиняющийся, словно она говорит мне что-то обидное. Нет, ее слова меня не обижают. — Думала, тебя не будут смущать мои изъяны, ведь ты знаешь, что это такое. Думала, если я не буду задавать лишних вопросов, ты тоже не станешь, и мы будем делать вид, что прошлое не имеет значения. Но, видимо, так не бывает. — Она чуть пожимает плечами, словно всегда это знала и только теперь согласилась с этим. — Я думала, что нашла человека, который видит во мне именно меня, а не кого-то еще.
— А кто это видит в тебе кого-то другого? — Я поднимаю голову и опускаю руки, чтобы видеть ее лицо. Не могу представить, чтобы кто-то, глядя на эту девушку, стремился увидеть что-либо, кроме нее самой.
— Да все, кто меня любит.
— И кого они стремятся увидеть?
— Девушку, которая умерла.
Глава 51
Во вторник на пятом уроке у мисс Макаллистер мы продолжаем изучение курса поэзии. Тему, что рассматривается на этом уроке, я уже проходила и теперь просто слушаю, стараясь не слишком часто смотреть на прекрасного, замечательного парня на задней парте, чье сердце я безжалостно растоптала. Даже не помню, долго ли мы с ним беседовали в ночь на субботу. Знаю только, что ни к каким решениям не пришли. Да и нечего оказалось решать. Все, что было между нами, мы пропустили через шредер; больше ничего не осталось.
Я иду по проходам между партами, раздаю список вопросов для обсуждения стихотворения Эдны Сент-Винсент Миллей «Возрождение». Когда прохожу мимо парты Итана Холла, он снова смотрит на мое лицо. Мне удалось неплохо замаскировать следы от побоев, но синяк еще можно различить.
— Так ты теперь бьешь своих подружек? — Он обращается к Дрю. На лице его появляется гримаса самоуверенной удовлетворенности — камень в мой огород: отвергла меня, вот и получила по заслугам. Может, я действительно получила по заслугам, но уж никак не из-за него.
— Ну что ты, это твое хобби, — отзывается Дрю, абсолютно невозмутимо.
— Это от кикбоксинга.
Повернувшись, вижу Тьерни Лоуэлл — она гневно смотрит на Итана. Кроме Дрю, Джоша и меня, только она знает о происшествии с Кевином. Я не удивляюсь, что она подала голос. Она защищает Дрю, хотя ни за что не признается в этом. Я едва заметно благодарно киваю ей; если он ее не поблагодарит, так хоть я.
Когда я подхожу к парте Кевина Леонарда, он пытается взять меня за руку и что-то сказать. Он очень смущен, но прежде чем успевает дотронуться до меня или открыть рот, Джош бьет ногой по спинке его стула. Со всей силы. Кевин опускает руку, утыкается взглядом в лист бумаги на парте, еле слышно бормочет «прости», и мне кажется, свое извинение он адресует Джошу, а не мне.
Джош пододвигает к себе вопросник, что я положила, но не благодарит меня даже жестом. Меня не существует. А я готова еще раз пожертвовать своей рукой, чтобы отменить все свои поступки и снова услышать из его уст «Солнышко».
— Кто скажет, о чем это стихотворение? — спрашивает мисс Макаллистер. Оставшиеся листочки с вопросами она кладет на красивую трибуну из дуба, которая появилась в этом классе неделю назад. Откуда взялась, непонятно.
— О деревьях, — бросает кто-то с места.
— Деревья там упоминаются. Но стихотворение не о них, — отвечает она.
— Но ведь стихи должны быть короткими, — говорит Тревор Мейсон. — А здесь страниц сто.
— Это гипербола, мистер Мейсон, — замечает мисс Макаллистер.
— Гипер-что?
— Преувеличение, дубина, — бросает Тьерни, поднимает глаза к потолку, затем испускает обреченный вздох. — Из-за тебя наказание заработала.
Мисс Макаллистер подходит к ее парте и выписывает уведомление о штрафных санкциях.
— Ну и кто же оказался дубиной? — произносит Дрю, с усмешкой глядя на Тьерни. Он поднимает голову, видит гневный взгляд мисс Макаллистер, которая по-прежнему стоит у ее парты с бланками уведомлений в руке. Снова переводит взгляд на Тьерни. — Да, знаю. Давайте и мне.
— Итак, кто ответит на поставленный вопрос? — Мисс Макаллистер вручает уведомления и возвращается к своему столу.
Даже если бы я не смотрела на класс, я услышала бы, как все головы одновременно повернулись в сторону Джоша, когда он поднял руку. Даже мисс Макаллистер в недоумении.
— Джош? — неуверенно произносит она.
Какое-то время он молчит, в лице — боль, будто он уже жалеет, что привлек к себе внимание.
— Это стихотворение о неодолимом желании исправить прошлое, — наконец отвечает он, не поднимая глаз от листа бумаги на парте. Я чувствую, что, произнося слова своего деда, Джош обращается ко мне, хоть и не смотрит на меня. — Автор не ценит красоту жизни и окружающего мира, и этот мир втаптывает ее в землю; умирая, она сознает, что при жизни все принимала как должное, не замечала всей этой красоты. Она умоляет дать ей еще один шанс пожить и насладиться красотой.
Я перевожу взгляд с Джоша на мисс Макаллистер. Она смотрит на него с гордостью и умилением; примерно так же на него смотрела и миссис Лейтон. Но, по-моему, мисс Макаллистер восхищена даже не столько ответом Джоша, сколько тем, что он вообще решил дать ответ.
— И что — получает автор еще один шанс? — спрашивает мисс Макаллистер у Джоша, а я в панике упираюсь взглядом в плакат с литературными терминами в ожидании отпущения грехов. Его слова я едва расслышала.
— Да, получает.
Только в среду я снова увидел ее вне школы, да и то она на меня почти не смотрит. В принципе ничего не изменилось, разве что до прошлых выходных я чувствовал себя жертвой сложившихся обстоятельств, а теперь — в меньшей степени.
Уже одиннадцать часов. Я давно торчу в гараже, но занимаюсь всякими мелочами. Два раза переложил инструменты в ящике, сейчас подметаю опилки. Я как-то не настроен заниматься чем-то серьезным, но у меня есть перечень того, что нужно сделать, и этот список растет, и надо бы приступить к делам. За последние полтора месяца у меня было больше времени для работы, чем за многие предыдущие, вместе взятые, но я почти ничего не сделал.
Иду в дом, варю себе чашку кофе, возвращаюсь с ней в гараж, решив начать работу над приставным столиком, который я обещал сделать миссис Лейтон. Должно быть, я устал сильнее, чем думал: открыв дверь, сразу вижу ее незагорелые ноги в ботинках с металлическими носками; она болтает ими, сидя на верстаке.
— Ты кофеман. От кофеина трудно отвыкнуть.
— Тогда не буду и пытаться.
Она кивает. Я хочу спросить ее, зачем она пришла, но я рад ее появлению, и на несколько минут мне хочется сделать вид, что все по-прежнему. Может, и она этого хочет.
— Вообще-то кофеин замедляет рост.
— Не знал, что тебя это волнует.
— Только в отношении некоторых органов, — отвечает она с усмешкой.
Я улыбаюсь в ответ, но улыбка получается слабенькая, я понимаю, что не хочу обмениваться с ней шутками. Особенно такими. Мне это напоминает обо всем, что случилось в ту ночь, и о том, что с того момента все пошло наперекосяк, и хотя мне очень хочется притвориться, что все стало как прежде, я недостаточно искусный актер.
— Кофе помогает мне не заснуть, — отвечаю я, не обращая внимания на ее намёк.
— А ты ляг и спи.
— Я плохо сплю в последнее время, — честно отвечаю я.
— Может, из-за кофеина. Замкнутый круг.
— Ну вот ты кофе не пьешь. А спишь нормально?
— Согласна, — тихо говорит она.
— И на том спасибо. — Какой вежливый разговор, и какой дурацкий.
Она спрыгивает с верстака, подходит ко мне. Синяк почти прошел, но сейчас он не замазан кремом, как в школе, и его видно. Я борюсь с желанием осторожно потрогать его, а потом побежать домой к Кевину Леонарду и поставить ему еще четыре таких же фингала.
— Дай-ка. Попробую еще раз. — Она протягивает руку к чашке, которую я держу.
— Если хочешь попробовать, положи туда немного дерьма.
— Как заманчиво.
— Я пью черный. Ты не станешь. Твои вкусовые рецепторы не принимают несладкое.
— Дай сюда, козел. — Я отдаю ей чашку, она набирает полный рот кофе и кривится от горечи. — Ну и дрянь.
— Привыкнуть надо, — говорю я, пожимая плечами, и забираю у нее чашку. Она отдает ее мне и содрогается, как бы пытаясь избавиться от вкуса во рту. Я силюсь сдержать улыбку.
— Не хочу. — Она чешет нос, снова садится на верстак. Тут же начинает болтать ногами, и я понимаю, как легко просто сидеть здесь, забыв обо всем, что случилось. Но каждый раз нам придется возвращаться на наш последний рубеж, ведь никакие проблемы мы не решили, и ответов на вопросы у меня нет. Может, хотя бы раз не идти у нее на поводу, не позволять ей диктовать свои условия просто из-за страха ее потерять. Я не могу забыть, как она себя вела, не жду, что она простит меня, и как быть дальше, не знаю.
— Это не то, — говорю я, наблюдая, как она выводит свое имя в пыли на верстаке. — Невозможно делать вид, что ничего не случилось… что все нормально.
— Знаю, — отзывается она, поднимает голову и смотрит мне в глаза, как мне кажется, с надеждой. — А вдруг получится.
Она пробыла у меня еще два часа. Отмеряла и размечала для меня доски, а я отпиливал. Мы не говорили ни о нас, ни о Кевине Леонарде, ни о Ли, ни о травмах руки, ни о тех, кого мы потеряли, ни о давних событиях. Говорили о предметах мебели, инструментах, кулинарных рецептах, художественных конкурсах, занятиях по риторике. Знакомые и удобные темы. В наших отношениях по-прежнему остается некая незавершенность, и вечно игнорировать это нельзя, но сегодня можно. А вдруг получится.
Во втором часу ночи я отвожу ее домой. Мы сидим в моей машине, молча смотрим на входную дверь ее дома. Сегодня что-то чуть-чуть изменилось к лучшему, и нам не хочется расставаться. Я кладу свою руку ладонью вверх рядом с ней на сиденье, Настя не раздумывая накрывает ее левой рукой, которую я сжимаю.
Глава 52
Не могу сказать, сколько мы уже сидим в машине Джоша, держась за руки, окутанные темнотой и облаком невысказанных сожалений. Но достаточно долго. За это время я успеваю понять, что никакие истории и тайны на свете не стоят этой возможности — сидеть с ним рядом, держать его за руку.
Глава 53
Я много думаю обо всех мелочах, которые произошли в тот день, когда на меня напали, и о том, как любая из этих мелочей могла бы все изменить. Думаю, сколько тысяч переменных позволили ему наткнуться на меня в тот день и существует ли столько же переменных, которые помогут мне найти его.
Клэй заехал за мной в восемь утра. Он в брюках и рубашке с длинным рукавом, и это совсем не похоже на привычный мне артистически неряшливый стиль. Да и я, должно быть, выгляжу для него непривычно. Сегодня я — в большей степени Эмилия, впервые за много месяцев. Не уверена, что это соответствует моему внутреннему состоянию, но не так сильно противоречит ему, как прежде.
Я оглядываю Клэя с головы до ног, снова поднимаю глаза, восхищенно наклоняю голову набок.
— Ты тоже, — произносит он, открывая для меня дверцу машины. Не совсем понимаю, зачем он меня пригласил. Сказал, что хочет показать, ради чего я так долго позировала, отсиживая задницу, но ведь все эти работы я уже видела. Вряд ли в них что-то прибавится или убавится, если их повесить на стену.
Выставка открывается в девять часов, все финалисты должны зарегистрироваться и записаться на собеседование до десяти. Ехать чуть больше часа, успеем. У Клэя собеседование в одиннадцать, и у меня есть время походить по выставке, посмотреть на работы его конкурентов, хотя не могу представить, какие у Клэя Уитакера могут быть конкуренты.
— На. — Клэй подключает к автомагнитоле карманный плеер и протягивает его мне. — Я подумал, что в дороге нам понадобится музыка, раз уж все интересные темы для разговора мы исчерпали. Выбирай, что будем слушать.
Да не хочу я ничего выбирать. Хочу прислониться к оконному стеклу, закрыть глаза, представляя, что еду в итальянский ресторан в Брайтоне. Включаю плеер, отыскиваю первый список композиций, нажимаю на него. Пусть играет, лишь бы не классическая музыка и не тоскливые песни о любви.
После того вечера в среду я больше не ходила к Джошу. Когда отпустила наконец его руку и вылезла из машины, я пообещала себе, что в следующий раз приду в гараж, когда буду готова ответить на любой вопрос Джоша, и я намерена сдержать данное себе слово.
Почти всю дорогу я пытаюсь мысленно сформулировать свои ответы, переделываю их по сто раз, потом нахожу новые слова и начинаю все сначала. Час спустя мы подъезжаем к галерее, и я чувствую, что у меня на щеках слезы, а я даже не помню, когда начала плакать.
Клэй зарегистрировался, и мы отыскали зал, в котором выставлены его работы. Это один из больших залов, в нем — работы трех художников. Картины Клэя развешаны на самой большой стене. Большинство работ мне знакомы. Некоторые — из тех, что он готовит для поступления в колледж. Есть и мои портреты. Но сосредоточиться на какой-то из этих работ невозможно: в центральной части стены, куда я и смотрю, расположено нечто уникальное.
И потрясающее.
Это — композиция из 16 рисунков. На них — части моего лица, и они соединены вместе, как пазл. Так вот почему он меня пригласил. Это он мне не показывал. Я даже не знала, что он сделал такую композицию. Мне хочется поскорее выбежать из зала.
В зал входят двое посетителей, они высказывают свои суждения о представленных рисунках, задают вопросы Клэю и двум девушкам, Софи и Миранде, чьи работы тоже вывешены в этом зале. Я стараюсь стоять лицом к стене, будто рассматриваю одну из картин Софи, а потом Клэя вызывают на собеседование.
После его ухода я иду рассматривать остальные работы. Решила начать с конца выставки: туда еще не дошли посетители, и там спокойнее. Я добрела до задней части здания, зашла в один из малых залов.
Я не сразу поняла, куда попала. В третий раз в жизни земля уходит у меня из-под ног, а я изо всех сил пытаюсь устоять.
Вот он.
Это его лицо. И это — не дурной сон. Не воспоминание. Вот он, настоящий, стоит и смотрит на меня. А я на него. Вот и настал тот самый момент, который я представляла себе с ужасом и надеждой с того дня, когда начала вспоминать, как он со мной поступил.
На табличке рядом с картинами его имя и фамилия: Эйдан Рихтер, учится в школе, которая находится в городке неподалеку от Брайтона, лицо передо мной — это лицо того парня, который меня убил.