Океан безмолвия Миллэй Катя

Все во мне поднялось и одновременно опустилось. Я слаба и сильна. Я напугана и смела. Я потеряна и найдена. Я здесь, и меня нет.

Боюсь, что снова перестану дышать.

Он стал старше, как и я, но ошибки быть не может. Его лицо я помню так же четко, как каждый из шрамов, оставленных им на моем теле.

Мне хочется бежать. Плакать. Орать. Потерять сознание. Я хочу ударить его, сокрушить, убить. Хочу спросить «почему?» — как будто может быть реальная причина.

— Почему? — Это и шепот, и крик.

Я произнесла это слово, и не только мысленно. Я выбрала его из тысяч слов, которые могла бы ему сказать. Задала вопрос, на который нет и не может быть ответа. А вдруг есть? Что, если только он один во всем мире может дать мне ответ?

Даже не знаю, зачем я спрашиваю. Почему ты это сделал? Почему выбрал меня? Почему ты здесь? Почему я здесь? Почему?

Он смотрит на меня, вроде бы с испугом — сейчас только это и может доставить мне радость. Отлично. Меня многие боятся. Девчонки в школе. Мои родители. Иногда даже Джош Беннетт. Но главное, мне очень нужно, чтобы меня боялся этот парень.

Неужели его присутствие здесь — это подарок судьбы? Награда, которую вручили мне, чтобы я могла свести счеты? Своего рода компенсация, выданная Господом Богом?

— Ты не должна была ничего помнить. — Голос у него совсем другой. Это — и он и не он. Он не охвачен мрачной яростью. Парень тот же самый, а голос другой, глаза другие, без бешенства.

— А ты не должен был меня убивать.

— Я не хотел.

— Не хотел? — Мой мозг анализирует его слова, пытаясь отыскать в них смысл. Смысла нет. — Как это — не хотел совершать то, что совершил? Бил меня в лицо, много-много раз. Таскал за волосы, так что выдрал их. Пинал, долго, со всей силы, переломал все кости, некоторые травмы так и не удалось залечить. Ты изувечил мне руку. Кости торчали наружу. Все, какие есть. Ты это помнишь? — Последний вопрос произнесен жалким сдавленным шепотом.

— Нет. — Сказал так, будто просит прощения.

— Нет? — Я и сама не помню, на что была похожа моя рука. Видела только фотографии, которые мне не хотели показывать. Но ведь это он натворил. Он-то должен помнить.

— Не всё. Отрывочно.

— Отрывочно? Ты меня искалечил и даже не соизволил запомнить, хотя бы ради приличия? — Откуда взялось это слово? Просто невероятно — я говорю о приличиях с парнем, который избил меня до полусмерти. Даже не верится, что я вообще с ним разговариваю. Я же должна его убивать.

— Мой брат покончил с собой.

— Сочувствую. — Сочувствую? Я сказала, что я ему сочувствую. Как будто я опять могу ходить в школу, всем улыбаться и говорить «привет». Нет. Не могу. Не могу. Не могу. Ладно, я себя прощаю, это вырвалось машинально. Я не собиралась с ним любезничать. Слово произнесено, но сочувствия он не дождется. Он смотрит на меня так, словно сам не может поверить, что я это сказала. Должно быть, я сошла с ума. Неужели этот дебильный разговор происходит на самом деле? Наверно. Вряд ли я способна такое нафантазировать.

— В тот день я пришел домой и обнаружил его. То есть его тело. — Он говорит так, словно тысячу раз прокручивал эти слова в голове, дожидаясь момента, когда сможет их произнести вслух.

И вот произносит.

Излагает вымышленную причину. Свой вариант событий. Во всяком случае, то, что запомнил. Как странно: я вроде бы не должна ничего помнить, но помню, а он должен знать все ответы, но у него в памяти полно пробелов. Сейчас он в судорожной спешке говорит, говорит, говорит, словно держал все это в себе много лет и должен выговориться, пока я его не остановила.

Он рассказывает мне о своем брате. О том, что его брат влюбился в одну девушку, которая училась в той же школе, что и я. Эта девушка рассталась с ним, и Эйдан считал ее виноватой в том, что его брат покончил с собой, правда, теперь он знает, что дело не в ней. Девушка была русская. Русская шлюха. Именно ее он пошел разыскивать в тот день. Он принял за нее меня. Просто потому, что я попалась ему на глаза.

Он умолкает, чтобы перевести дух, и на мгновение становится так тихо, что я слышу биение своего сердца. Такую тишину я искала три года и нашла ее вместе с парнем, который лишил меня душевного покоя.

И тут он произносит заветные слова. Кажется, уже невозможно ненавидеть его больше, чем ненавижу я, но у меня получается.

— Прости меня. Очень прошу.

У меня сейчас голова взорвется. Все должно быть совсем не так. Он не должен просить прощения. Он должен быть воплощением зла, я должна его избить.

Руки мои сжались в кулаки, но я не знаю, что делать. Не понимаю, как мне еще удается дышать, но я дышу. Не могу больше его слушать. Он крадет у меня мою ярость, а это — все, что у меня есть. Нельзя, чтобы он еще и это у меня отнял. Нельзя, чтобы я перестала его ненавидеть. Ведь тогда у меня ничего не останется.

Он рассказывает, что после самоубийства брата родители заставили его пройти курс психотерапии, говорит, что его постоянно терзает чувство вины, так как он никому не сказал, что сотворил со мной. Говорит, что все время ждал, что его вот-вот арестуют, но его так и не нашли. И он стал надеяться, что ему предоставлен новый шанс, ведь я не умерла, я поправилась, и это — начало чего-то нового. Да, начало. Начало еще более поганой истории.

Слова. Так много слов. Мне не важно, почему он стал злодеем, важно только, что стал. Я не хочу слышать о его чувстве вины, психотерапии, его творчестве, его исцелении. Он не должен избавиться от чувства вины. Не должен себя прощать. Я этого не позволю.

Но вряд ли он себя простил. На его лице такие муки совести, такая боль, такое отвращение к самому себе, что я физически ощущаю его страдания, — я-то знаю, что это такое, — и ненавижу себя за сопереживание ему.

Он умолк. Я выслушала его, теперь моя очередь. Я скажу ему все, что хотела сказать с того дня, когда начала вспоминать, как он надо мной измывался. Пусть послушает. Но не тут-то было. Пока я пытаюсь сообразить, с чего начать, — ведь в голове моей тысячи слов, — появляется Клэй.

— Вот ты где, — обращается он ко мне. — Уже осмотрела всю выставку?

Клэй поворачивается к Эйдану Рихтеру, а у того — вид совершенно затравленный, он неотрывно смотрит на меня, будто я призрак. Призрак из прошлого, который явился, чтобы взыскать давний долг.

— Привет, — говорит Клэй, подходя к Эйдану и протягивая руку. Мне хочется отшвырнуть ее, крикнуть, чтоб не прикасался к нему. Я знаю, что натворили эти руки, и Клэй не должен до них дотрагиваться. — Клэй Уитакер. Твои работы?

Клэй обводит взглядом стены, а я только теперь обращаю внимание на картины. Они совершенно не похожи на работы Клэя, абсолютно. Но они поразительны, и я готова отхлестать себя по щекам за то, что отдаю должное его таланту. Я презираю его за способность творить прекрасное.

И вот я вижу… Никакими словами не описать охватившую меня ненависть к Эйдану. Картина. В дальней части стены, в самом конце, словно точка или послесловие. Но это не картина. Это воспоминание о том, чего не было.

Я не разбираюсь в живописи и не могу определить, что это — акварель, акриловые краски, на холсте? И вообще — имеет ли это отношение к искусству? Могу сказать, что это живописное изображение руки, моей руки, ладонью вверх, открытой для мира, и эта рука вонзается в меня, выдирает все, что во мне еще осталось. Ибо на ладони, в самой середине — перламутровая пуговица, до которой я так и не дотянулась.

Эйдан Рихтер ушел, а я все жду.

Я должна его найти. Он все сказал, а я — ничего. Я не позволю ему избавиться от чувства вины за мой счет. Не позволю использовать меня еще и для этого. Не позволю заставить меня усомниться в том, во что я верю вот уже почти три года, и просто уйти, не выслушав меня.

Я тоже хочу наорать на него. Спросить, знает ли он, что он — убийца. Знает ли, что убил меня, пусть я и не умерла физически. Да, меня удалось вернуть к жизни, но это не значит, что я не погибла. Да, меня реанимировали, но сердце мое все равно остановилось. Это ничего не меняет, все равно он изверг. Он убил Брайтонскую пианистку, хотя Эмилия Уорд осталась жива. Я хочу рассказать ему все. Все, что мне известно. Хочу, чтоб он мучился. Меня просто распирает от невысказанных слов.

Пусть его до сих пор не разоблачили, но теперь я знаю, кто он такой. Знаю имя и фамилию. И могу его отыскать, как он нашел меня.

И, когда я найду его, случайностью это не будет.

Глава 54

Джош

Я иду на воскресный ужин, надеясь, что она тоже там будет. После всего, что случилось, в прошлые выходные она не пришла, и я ее не осуждаю. Я и сам не пошел бы, но меня погнала надежда: если есть хоть малейший шанс увидеть ее, я его не упущу.

В моем доме — мертвая тишина, в гараже — пустота, так что я заявился рано. Ужин еще не готов, и вот мы с Дрю сидим в его комнате; не хочется торчать внизу и из вежливости вести светскую беседу. Но и с Дрю мне не о чем разговаривать, сидим и молчим, как два дурака.

Может, лучше бы мне остаться дома. После нашего разговора в среду Солнышко так и не приходила. Я считал, что тот разговор — переломный момент, но, возможно, я снова обманывал сам себя.

— Скажи, черт возьми, что у вас произошло, — наконец подает голос Дрю. — Только не говори, что ничего. И не говори, что не знаешь. Все ваши уклончивые ответы я уже слышал, всё это вранье.

— Не знаю. — Я поднимаю глаза на Дрю и, не давая ему перебить меня, продолжаю: — Честно, не знаю, хоть режь меня на куски. Понятия не имею. Все было хорошо. Прекрасно. А потом вдруг нет. Все, что могу сказать: примерно пять минут я был счастлив.

— Но что-то же случилось, Джош.

Безусловно. Мысленно я пытаюсь решить, задать ли ему один вопрос, что вертится у меня в голове. Мне всегда хотелось знать, насколько откровенна она с Дрю, какие вообще у них отношения, о которых мне неизвестно.

— Она говорила тебе, что девственница?

— Что? Вот это да! — Дрю недоверчиво смотрит на меня. — Без шуток?

Я киваю. Да, он не знал, как и я. Наверно, я ее предал. Но я должен кому-то это сказать. Должен попытаться понять. Такое чувство, что я тону.

— Ни фига себе. Так она девственница?

— Уже нет, — отвечаю я.

— Значит, вот оно что. — Дрю сразу стал серьезным. Это даже не вопрос.

— Да.

— И из-за этого вы расстались? — уточняет он, в полном недоумении.

— Не знаю. Ничего не понимаю. Она сказала, что ее угробили и она использовала меня, чтобы погубить то, что осталось.

— И что это значит?

Я лишь качаю головой. Сказать мне нечего. Я задал ей тот же вопрос, ответа не получил.

— Чушь какая-то.

— Ее поведение вообще не поддается разумению. С самого первого дня, как она появилась здесь. Она просто старалась делать вид, что это не имеет значения. Я тоже. — Никому еще я не рассказывал о ней так много, и я понимаю, как эти слова звучат в моих устах.

— Но ты же знаешь, что она тебя любит, да?

— Это она тебе сказала? — спрашиваю я с постыдной надеждой в голосе.

— Нет, но…

— Я так и думал. — Не хочу, чтобы он жалел меня, с моими пустыми надеждами. Либо сказала, либо нет. Значит, нет. Правда, и я не признавался ей в любви.

— Джош…

Миссис Лейтон зовет нас к столу, и я, не дослушав Дрю, выхожу из комнаты.

Мы спускаемся в кухню. Миссис Лейтон обнимает меня, Дрю отходит к компьютеру, чтобы выбрать музыку: сегодня его очередь. Всё как обычно.

Только Солнышка нигде нет.

Мы как раз собираемся нести блюда к столу, как вдруг мистер Лейтон окликает нас из гостиной, где всегда смотрит новости перед ужином. Миссис Лейтон кричит, чтобы он выключал телевизор, пора за стол, но он снова зовет нас, и на этот раз она, должно быть, слышит в его тоне что-то особенное. Без слов идет в гостиную, и мы все следуем за ней.

Я чувствую, что сейчас произойдет что-то значительное. Пока еще все знакомо и понятно. Но еще мгновение — и все бесповоротно изменится. В моей жизни бывали такие мгновения. Войдя из кухни в гостиную, я понимаю, что такой момент наступил, — перед тем, как увижу лицо на экране телевизора в гостиной Лейтонов перед воскресным ужином.

Я никак не соображу, зачем мистер Лейтон позвал всех в гостиную, пока, вслед за остальными, не обращаю внимание на экран телевизора. И мне все становится ясно. Я почти не слышу слов: изображение на экране буквально кричит мне в лицо, заглушая и подавляя все остальное. Мистер Лейтон перематывает видеозапись, включает «воспроизведение», но я и сейчас с трудом понимаю текст сообщения.

Сегодня полиция задержала учащегося средней школы Эйдана Рихтера. Он заявил, что в 2009 году зверски избил и пытался убить Эмилию Уорд, которой в то время было 15 лет; местные жители ласково называли ее «Брайтонской пианисткой». Прошло почти три года, но преступление так и не было раскрыто. И вот сегодня Рихтер, которому в момент совершения преступления было всего 16 лет, в сопровождении родителей и адвоката явился в полицию с повинной. Другие подробности неизвестны, нет пока и комментариев со стороны родственников преступника и потерпевшей. Завтра в 9:30 утра планируется провести пресс-конференцию.

— Невероятно, — говорит мистер Лейтон. Но ничего невероятного в этом нет, и он это знает. Ничего невероятного. Наоборот, все элементы механизма замка сработали слаженно. Все встало на свои места.

зверски… избил… пытался убить… Эмилия… пианистка…

Он ставит запись на паузу — в том месте, где в углу экрана — фотография девушки, которая в течение нескольких месяцев приходила в мой гараж. На фотографии она младше, чем сейчас. Без макияжа. Не в черной одежде. Улыбается. Волосы темные, глаза тоже, но во всем ее облике нет ничего мрачного. Она вся светится. Солнышко.

— Я помню, об этом передавали в новостях. Жуткое происшествие. Очень похожа на нее, — говорит миссис Лейтон. Интересно, она просто не может в это поверить или правда не верит?

— Это она и есть.

Все поворачиваем головы: у входа в гостиную стоит ее брат.

— Я постучал, но мне никто не открыл, — объясняет он, но на самом деле не обращается к нам. Его взгляд устремлен на экран телевизора. — Где она?

Лейтоны смотрят на него так, будто к ним в дом ворвался сумасшедший. На их лицах — полнейшее изумление, но в этой комнате произошло столько всего шокирующего — трудно понять, что именно является причиной такой их реакции.

— Это Ашер, брат Насти, — отвечаю я на незаданный вопрос и сам слышу, как дико звучит это имя в моих устах.

— Брат Эмилии, — поправляет он. — Так где она? Мне нужно отвезти ее домой. — И я понимаю, что он повезет ее не к Марго. А домой в Брайтон. Он не сердится. Просто устал. Устал от того, что так долго живет в напряжении, и просто хочет, чтобы все поскорее кончилось.

— Ее здесь нет.

— Марго сказала, она должна быть здесь. Сказала, чтоб я сначала зашел к тебе, — Ашер смотрит на меня, — а если у тебя ее нет, значит, она здесь на ужине. — В его голосе — беспокойство, как и в лице.

— Она сегодня не пришла, — мягко отвечает миссис Лейтон, потом переводит свой взгляд, полный сочувствия и недоумения, на меня.

— А по сигналу телефона нельзя определить, где она? — резко спрашиваю я. В основном потому, что вижу: ему неловко, он нервничает, тревожится — и всё это передается мне.

— Она оставила телефон на кровати, — объясняет он, словно начиная сознавать, что она не забыла телефон, а умышленно не взяла его с собой. Не хочет, чтобы ее нашли.

Ашер рассказывает нам о том, что произошло за последние несколько часов. Как только родителям позвонили из полиции, он тут же сел в машину и помчался сюда, чтобы ей не пришлось ехать одной. Все это время они пытались дозвониться до нее, надеясь связаться с ней прежде, чем о последних событиях сообщат местные СМИ. Она не отвечала.

Я достаю из кармана свой телефон, проверяю сообщения. Пусто. Не кладу его обратно в карман, верчу в руках. Дрю вертит в руках свой. Нам кажется, что мы хоть что-то делаем, ожидая звонков, пытаясь придумать, как помочь, пусть толку от этого никакого. Звонить-то, в сущности, некому, да и нам никто не позвонит, и все здесь это понимают. Раз она ушла, не взяв с собой телефон, это неспроста: значит, не хочет, чтобы мы знали, где она.

В новостях уже идет другой сюжет, а мы всё смотрим в телевизор, надеясь узнать что-то еще. Как будто он может дать ответ на наш вопрос. А может, мы просто не хотим смотреть друг на друга, боимся увидеть на лицах других собственное замешательство. Я не обескуражен. В принципе, впервые за многие месяцы я чувствую, что начинаю что-то понимать. Может, даже всё.

Ашер выходит из комнаты, чтобы позвонить, и Дрю сразу обращает взгляд на меня. Видно, что его распирает от нетерпения.

— Ты знал? — спрашивает он.

Хотелось бы мне ответить «да» на этот вопрос. Я обязан был все узнать. Должен был постараться вызвать ее на откровенность. Ее тайны оставались тайнами в наших отношениях, и я это допускал. Как-то не думал о том, что она что-то мне не рассказывает. Что-то. Какая чушь! Что-то. Ничего. Совсем ничего. Но я понимал: если она расскажет, мне придется жить с этим знанием; лучше уж оставаться в неведении.

Я качаю головой. Теперь глаза всех присутствующих устремлены на меня.

— Откуда он мог знать? Она же не разговаривает, — сообразила Сара.

Мы с Дрю переглянулись, и я уже не знаю, что тайна, а что уже нет.

У меня звонит телефон, и я, не посмотрев, кто, сразу нажимаю на «прием», надеясь, что это она.

— Ты знал? — спрашивает Клэй, даже не поздоровавшись.

— Нет, — отвечаю я. Орать на него у меня нет сил. Все считают, что я должен был знать. Должен был. Но ничего не знал.

— Это ведь она, да? — уточняет он и ждет подтверждения, хотя не нуждается в нем.

— Она.

— Я вчера видел ее с ним.

— С кем?

— С Эйданом Рихтером. О нем говорили по телику. С тем парнем, что явился с повинной.

— Видел ее с ним? — Не может быть!

— На конкурсе художников. Он один из финалистов. Я ходил на собеседование и, освободившись, нашел ее в том зале, где был он.

— И чем они занимались?

— Не знаю. Просто стояли и пристально смотрели друг на друга. Мне это показалось странным, но я подумал: он, должно быть, пытался с ней заговорить, а она не ответила, и он испугался. Как она? — спрашивает Клэй с тревогой в голосе.

— Не знаю. Никто не знает, где она. — Не представляю, как мне удалось произнести эти слова без дрожи в голосе.

Пока я говорю по телефону, входит Ашер.

— Мои родители позвонили в компанию по обслуживанию кредитных карт.

Я велю Клэю ехать сюда, сам быстро нажимаю «отбой» и внимательно слушаю Ашера.

Оказывается, сегодня она платила картой на заправке на шоссе, ведущем к северу, недалеко от Брайтона. Сам он намерен заскочить к Марго, забрать кое-какие вещи, потом поедет назад в Брайтон. Не понимаю, что такое супернеобходимое он должен забрать, прежде чем отправиться на поиски сестры, но кто я такой, чтобы поучать тех, кто ее любит, — сам-то что натворил.

Однако я Ашера не перебиваю: пытаюсь сформулировать собственные мысли, чтобы потом обрушить на него еще одну новость.

— Она встречалась с ним вчера. — Сообщая это, я чувствую, как у меня внутри что-то дрогнуло. Боюсь, что здесь и кроются ответы на многие вопросы, но я пока думать о них не готов.

— Что?! — Я не знаю, чей это был возглас. Может, все хором воскликнули.

— С Эйданом Рихтером. С тем парнем, что явился с повинной. Клэй говорит, что видел их вместе в галерее. Он был там. — Все это я выдаю на одном дыхании.

— Что еще за Клэй? — На месте Ашера я задал бы этот вопрос не в первую очередь, но отвечаю на него, только теперь сознавая, что ее родственникам практически ничего не известно о ее жизни здесь.

— Он рисует ее портреты. А вчера она пошла с ним на конкурс художников штата. Он говорит, что застал их вместе в одном из залов, а когда смотрел сегодня новости, узнал того парня.

— Ему еще что-нибудь известно? — нетерпеливо спрашивает Ашер.

— Не знаю. Я сказал ему, чтоб ехал сюда.

Вскоре прибывает Клэй. Едва он входит, мы забрасываем его вопросами. Он рассказывает все, что знает, но ничего важного. Пока он беседовал с членами жюри, она осматривала выставку. После собеседования он нашел ее в одном из залов рядом с этим Рихтером, они стояли и пристально смотрели друг на друга. Он ничего не слышал и не знает, разговаривали они вообще или нет. Потом Рихтера вызвали на собеседование, и больше они его не видели. После выставки Клэй отвез ее домой, вот и все.

— На обратном пути она была в порядке. По крайней мере, внешне. Она же не разговаривает. Утром, по дороге на выставку вид у нее был расстроенный, а днем — ничего необычного.

— Чем она была расстроена? — спрашиваю я; раньше Клэй об этом не упоминал.

— Не знаю. Всю поездку смотрела в окно, а когда приехали, смотрю — она плачет. Она вообще не в себе с тех пор, как между вами что-то произошло. — Клэй смотрит на меня, но как бы извиняясь, словно он не хотел нас выдавать, но пришлось. — Если бы не сегодняшние новости, я не стал бы об этом говорить.

— Она плакала? — Ашер смотрит на него недоуменно. Должно быть, она и при нем не плачет.

— Ну, не то что плакала, — поясняет Клэй. — Слезы в глазах стояли. Я даже не заметил, пока не взглянул ей в лицо. Расспрашивать ее я не собирался. Кто знает, что у нее там в голове происходит!

— Никто, — подтверждает Ашер. Он теперь выглядит еще более подавленным, если такое возможно.

— Я думал, ты знаешь свою сестру, — говорю я, возвращая ему его упрек, потому что мною начинает овладевать страх, и я веду себя как дурак.

— Мою сестру никто не знает. — Да, с этим не поспоришь.

Мы пытаемся подвести итог: что нам известно и что неизвестно на данный момент. Известно нам многое, неизвестно только одно — то, что все мы хотим знать. Где она.

В принципе, получается, что никто не видел ее с девяти часов утра, и с тех пор, как она расплатилась картой на автозаправке в пригороде Брайтона в одиннадцать с минутами, о ней нет вообще никаких сведений. Ничего. Но ей уже восемнадцать, а с момента ее исчезновения еще не прошло двенадцати часов, так что, кроме нас, никто не будет ее искать.

Как только мы обсудили то, что рассказал Клэй, Ашер сразу позвонил родителям. Он разговаривает с матерью, а отец его в это время звонит в полицию, чтобы сообщить о том, что Солнышко вчера встретилась с Эйданом Рихтером. Все мы думаем об одном и том же. Но мысль эту никто не озвучивает. Она поехала в Брайтон, видимо, чтобы отыскать его прежде, чем он явится с повинной. Но если уже в одиннадцать утра она была в Брайтоне, а он сдался полиции в половине четвертого — что произошло за это время?

Ашер уезжает, планируя заскочить к Марго и забрать из комнаты сестры что-то, что он обещал привезти родителям. А потом — в Брайтон. Марго сидит дома: вдруг Солнышко решит вернуться?

Все знают, что я тоже поеду. И Дрю говорит, что поедет. Ашер дает нам адрес и телефон своих родителей, обещает предупредить их о нашем приезде. Мы решили ехать каждый в своей машине — на тот случай, если придется разделиться в ходе поисков.

Несколько минут спустя я забираюсь в свою машину и еду в Брайтон. Всю дорогу думаю про себя, что готов отдать все, что у меня есть и будет, лишь бы с ней все было хорошо. Не помню, сколько раз я произнес слово «умоляю». Умоляю, верните ее мне. Умоляю, не отбирайте и ее тоже. Умоляю. Мой телефон молчит. Кажется, эти два часа длятся целую вечность.

В доме царит сдерживаемый хаос. Мне это напомнило день гибели мамы и сестры. Постоянно звонят телефоны. Жуткое внешнее спокойствие. Плохо скрытый страх. Они похожи на зомби. Опустошенные. Затравленные, непрерывно чего-то ожидающие. Мне это знакомо. Наверно, когда-то они были нормальными людьми. На их месте могли бы быть Лейтоны, если бы пропала Сара. Одно трагическое происшествие превращает в руины любую нормальную семью.

По всей комнате — фотографии девочки, которую я вроде бы должен знать, но я ее не знаю. Девочка в платьях пастельных тонов, с лентами в волосах, улыбается, играет на фортепиано. Фотографий много, даже сосчитать невозможно. У меня такое чувство, что я снова в трауре — в трауре по девочке, с которой незнаком.

Ее мама и папа одновременно разговаривают по мобильным телефонам. Стационарный телефон тоже постоянно звонит, но его никто не берет: это звонят журналисты. Наконец отец вырывает шнур из розетки, и сразу становится тише. Но ненамного.

Мы с Дрю сидим у дальней стены. Как бы отдельно — и физически, и эмоционально — от остальных членов ее семьи. Остальные члены семьи. Признают они это или нет, я теперь тоже вхожу в эту категорию. Благодаря ей. И неважно, что мне хочется сказать, что это не так. И ее здесь тоже нет. Так что все сходится.

Вскоре после нашего приезда появляется Ашер. Он принес связку толстых тетрадей в черных и белых обложках; в таких мы пишем сочинения по заданиям миссис Макаллистер. Он кладет тетради на журнальный столик в центре комнаты. Столик безобразный. Я смастерил бы лучше. Может, сделать им подарок?

Мне видна только обложка верхней тетради. На ней красным маркером написано «Химия». Я узнаю почерк Солнышка, к глазам подступают слезы.

Ее мама приближается к стопке тетрадей, как будто это бомба.

— Те самые?

Ашер кивает в ответ. Он бледен, сейчас выглядит старше, чем тогда, когда я увидел его в первый раз. Да и все присутствующие выглядят старше, чем нужно. Как будто насмотрелись всяких ужасов и очень устали. И у меня, должно быть, такой же вид.

Настя, Эмилия, Солнышко. Как ее называть? Ее мама берет верхнюю тетрадь, пролистывает первые несколько страниц.

— Записи по химии, — говорит она с облегчением, но и с недоумением.

— Мам, листай дальше, — подсказывает Ашер таким тоном, будто наносит ей смертельный удар.

И почти сразу же лицо женщины искажает ужасающе горестная гримаса, ладонь прижата ко рту; я отворачиваюсь, чувствую, что даже смотреть на это — значит беспардонно вторгаться в личное пространство. В этот момент она очень похожа на мое Солнышко. Дрю отворачиваться не стал. Пристально смотрит на нее. Он тоже выглядит старше, чем обычно. Возможно, повзрослел прямо сейчас, увидев выражение лица этой женщины.

— И все это об этом? — произносит она, ни к кому не обращаясь. Ее муж, отец Солнышка, стоявший все это время чуть позади, берет тетрадь из рук у жены, и она качает головой в его сторону. Не так, как будто чего-то не понимает, — говорит: «Не надо». Не хочет, чтобы он смотрел. Как будто вам говорят: не смотри на труп, раз посмотришь — он так и останется в памяти. Навсегда поселится в воображении, постоянно будет перед глазами, даже если закрыть глаза. Вот такое у нее выражение лица, когда она качает головой. Как будто увидела труп и не хочет, чтобы муж смотрел.

— Нет, — отвечает Ашер. — Везде одно и то же. Во всех тетрадях. Повторяется одно и то же, как бег по кругу. Одно и то же, снова и снова. — Голос его обрывается, он плачет, но никто его не утешает. У них не осталось сил утешать.

Раздается стук в дверь, и входит какая-то девушка. Не говоря ни слова, она направляется прямо к Ашеру, а он стоит, не двигаясь, ждет, пока она подойдет. Он ее обнимает и буквально закрывает от всех своим телом, ее почти не видно, а я очень скучаю по Солнышку.

Общее настроение присутствующих мне знакомо. Никто ничего не знает, но все куда-то стремятся, ведь так много всего нужно сделать. Правда, в данный момент никто не имеет представления, что именно нужно делать.

По сведениям из полиции, Эйдан Рихтер подтвердил, что встречался с ней вчера, но по-прежнему утверждает, что сегодня он с ней не контактировал. Никто не знает, правда это или нет. Никаких зацепок. Непонятно даже, с чего начинать.

Наконец решили, что Ашер, Аддисон и мистер Уорд отправятся на поиски в своих машинах, хотя они понятия не имеют, откуда и куда двигаться. Ашер был прав. Никто не знает его сестру, во всяком случае, ту, какой она стала сейчас.

Ее мама остается на телефоне. Что поручить Дрю и мне, они не знают. Район этот для нас незнакомый, и мы не ведаем, куда она могла поехать. Так что пользы от нас никакой, мы просто ждем.

— Если хотите, можете подождать в комнате Эмилии, — предлагает ее мама. Все здесь зовут ее Эмилия, и это имя гораздо лучше подходит ей, чем Настя.

Ее комната — это воплощенное безумие, я чувствую себя так, будто вошел в ее мозг. Стен нет. Их не видно. Каждый дюйм пространства закрыт вырезками из газет, распечатками, записями на кусочках бумаги. Такое чувство, что все это движется, мерцает, выплывает из поля зрения и вплывает обратно — словно оптический обман. И она сама такая же. Я хочу закрыть глаза — и не могу. Просто вращаюсь в этом кругу, жду, пока он остановится, но он все продолжает кружиться. Думаю, может, убежать отсюда, но теперь ее комната у меня в голове. Как тот труп, что скрывается в тетрадях, оставшихся на нижнем этаже.

Войдя в комнату, мы подходим поближе к вырезкам: чтобы прочесть текст, надо приблизиться почти вплотную. Это имена. Имена, сведения об их происхождении и значении. Некоторые — вырезки из газет, я сам видел, как она вырезала их у меня дома. Некоторые — распечатки из Интернета. Другие написаны ее рукой.

Мы долго стоим, уставившись на стены, потом Дрю спрашивает:

— А где же «Настя»?

Я смотрю на него. Я не знаю. Откуда мне знать? Дрю смотрит на стены, а не на меня. Ищет ее имя. Я тоже начинаю искать, но здесь ничего не найдешь.

— Твое имя означает «спасение», — вдруг сообщает он, глядя на рукописную записку, прилепленную скотчем рядом с окном.

Спасение. Дерьмо собачье.

— Она тебе говорила? — спрашивает он.

— Нет. — А я и не спрашивал. Я о многом не спрашивал. — Бесполезно здесь искать. Быстрее посмотреть в каком-нибудь справочнике, — говорю я; мне нужно отвернуться.

Дрю достает телефон, находит в Интернете сайт для выбора имен. Печатает «Настя» — и через секунду у нас есть ответ.

— Возрождение, — читает он. — Воскресение. Русское имя.

— Наверно, поэтому она его и выбрала. Потому что означает «воскресение». Ну и потому что русское. — В дверях стоит ее мама. Она зачесала волосы назад, и круги под глазами стали еще заметнее.

— А при чем тут воскресение? — спрашивает Дрю.

— Она же умерла, — отвечает ее мама, в этот момент очень похожая на Солнышко, просто невероятно. — И воскресла.

Ее мама рассказывает нам о том, что произошло в тот день. Не знаю, хотим ли мы это слушать, но ей нужно рассказать, и мы слушаем. Она рассказывает о том, чего не было в новостях, рассказывает то немногое, что известно об Эйдане Рихтере. Рассказывает о том, что случилось после происшествия. О том, как Эмилия ничего не помнила. Как потом перестала разговаривать. О визитах к врачам, о сеансах физиотерапии. О том, что она пожелала пойти в школу, где ее никто не знает. О том, как выбрала себе русское имя, и даже мама только сейчас поняла почему.

Потом она рассказывает о прежней жизни Эмилии. Множество историй о девочке-пианистке, которую все местные жители считали брайтонским достоянием, гордились ею. При этих воспоминаниях в глазах матери загорелся огонек радости. Но это всего лишь воспоминания. Как Солнышко говорила. Я знаю, что стоит у нее перед глазами. Погибшая девушка.

И я, слушая эти рассказы в этом доме-гробнице, начинаю понимать, почему Солнышко отсюда уехала.

Мне кажется, что об этой девчонке, которая практически жила у меня в доме многие месяцы, за один вечер я узнал больше, чем за все время, что был знаком с ней. И я не хочу все это знать.

Ее мама благодарит нас непонятно за что, а потом уходит, чтобы опять звонить по телефону. Думаю, она просто ищет, чем себя занять.

Дрю ложится на кровать Солнышка, смотрит в потолок. Я сижу на полу, прислонившись к стене. Каждый раз, меняя положение, слышу, как за спиной мнутся листочки бумаги.

— Не понимаю, — наконец говорит Дрю.

— Что тебе непонятно? — отзываюсь я. На этот вопрос можно ожидать множество ответов.

— Почему он ее не изнасиловал?

— Ты что — совсем охренел? — Эти слова я почти прорычал.

— Нет, я не пытаюсь прикинуться сволочью. Я серьезно, — отвечает Дрю, и я вижу, что он не ерничает, и ему неловко. Вся эта ситуация для него неприятна. За последние несколько недель Дрю пришлось пережить столько эмоционально напряженных, тревожных ситуаций, сколько не доводилось за всю жизнь, и он к этому не готов.

— Прости, — говорю я и извиняюсь искренне, не только за то, что наорал на него. Ему, конечно, рано или поздно надо взрослеть, но мне жаль, что это происходит таким образом.

— Я просто не могу понять. Такая красотка, одна, почему он ее не изнасиловал? Просто избил до полусмерти и бросил умирать? Непонятно.

— А если бы изнасиловал, было бы понятно? — Самому-то мне непонятно вообще все, что с ней произошло.

— Да нет. Просто пытаюсь понять, почему он так поступил. Должна же быть причина.

— Охренел от душевных мук, от ярости, от горя. Озверел от реальной жизни. — В жизни полно вещей, от которых можно свихнуться, и очень мало того, что помогает сохранить присутствие духа.

— Это его не оправдывает, — замечает Дрю.

— Конечно нет, — отвечаю я. — Ты просил причину. Вот тебе причина. Только фиговая.

Я вижу, что он все еще пытается осознать, совместить это с собственной картиной мира; но у него не получится. И не нужно. Такому не должно быть места в картине мира, сколь бы часто подобное ни случалось.

Часы на стене, кажется, с каждой минутой проклинают меня, и я изо всех сил стараюсь на них не смотреть, чтобы не считать минуты. Я даже не знаю, как долго мы молчим, прежде чем начинаю высказывать те мысли, что теснятся у меня в голове; мне нужно от них избавиться.

— Я надеялся, мне не придется переживать это еще раз. Я просто не могу. Все уже произошло, осталось в прошлом. Все погибли. Все. А теперь еще и она. За что? Чего я такого натворил? Зачем жизнь подарила мне ее — чтобы снова забрать? — Дрю, я чувствую, хочет сказать мне, чтобы я об этом не думал, — но не может заставить себя. А о чем мне еще думать? — Сам виноват. С чего я взял, что мне можно в нее влюбиться?

Дрю вздыхает, уставившись в потолок.

— Это нормально, Джош. И с ней все нормально. — Он сам хочет в это верить, но не верит… Уж лучше б молчал.

— Да где ж нормально-то?

Далеко за полночь, но в доме никто не спит. Сидим пьем кофе, уже третий кофейник. Последние два раза кофе заваривал я. Это справедливо, ведь пью его в основном я сам.

Страницы: «« ... 910111213141516 »»

Читать бесплатно другие книги:

Добро пожаловать в полный набор! Казалось бы, там уже было все, и даже пираты, но на этот раз о них ...
В этот сборник вошли рассказы, которые не являются частью циклов.Наш мир, наше время. Будущее. Стили...
Мне надоели оптимисты. Знаете, те, которые не знают, как была устроена лампочка Ильича, которую изоб...
Повесть была написана в поисках ответа на вопрос, безусловно возникавший у многих любителей фэнтези:...
Герои, инженеры-физики, внезапно для себя оказываются на страшно засекреченном объекте № 0, где идет...
Порой судьба преподносит совершенно невероятные сюрпризы.Вот и юная взбалмошная Энни Эндрюс, решаясь...