Океан безмолвия Миллэй Катя

Глава 42

— Сколько миль ты пробежала? — спрашиваю я, когда она в начале одиннадцатого снова появляется в моем гараже, снимает с пояса перцовый аэрозоль и с запястья — кардиомонитор.

— Не считала. Просто бежала, — отдуваясь, отвечает она. По ее лицу струится пот. Она хватает бутылку воды, подходит ко мне и заглядывает через плечо. — Далеко продвинулся?

— Почти доделал. Как раз собирался закончить на сегодня. Завтра можно будет лачить, если дождь не пойдет.

— Я помогу, когда освобожусь у Клэя. — Весь месяц не меньше двух раз в неделю она торчит у Клэя. Он делает какой-то странный коллаж. Я его не понимаю. Мне нравятся те рисунки, на которых просто видно ее лицо.

— Скажи ему, что он монополизирует тебя и я начинаю ревновать.

— Передам. — Она улыбается. — В следующем месяце у него конкурс, а в выходные я ему позировать не смогу и пообещала, что буду приходить после школы. — Солнышко вечно при делах: собирает материал для Дрю, позирует Клэю, бегает, ходит в школу, помогает мне в гараже. Еще вот записалась на какие-то занятия по крав-мага[18], даже не знаю, что это такое. Бездействие ее тяготит.

— Тот самый, на который ты с ним поедешь?

Кивнув, она запрокидывает голову, допивая остатки воды в бутылке.

— Он будет проходить в какой-то художественной галерее в Риджмонте. Там ежегодно проводится конкурс штата, и выставляются все работы финалистов.

— Значит, ты все же едешь домой на выходные? — Лучше б она не уезжала, я слишком привык к ней. Ужас как противно готовить в одиночестве, есть в одиночестве, смотреть телевизор в одиночестве и вообще быть одному.

— Я обещала.

О поездке домой она всегда говорит унылым тоном. Почему? Понятия не имею. Могу лишь предположить, что это как-то связано со всеми ее шрамами и историями, которые она мне не рассказывает. По возвращении она несколько дней находится в рассеянном состоянии, как расплывающаяся голограмма. Она всегда такая, будто музыка и текст двух разных песен. Но после поездок в Брайтон ее рассеянность становится заметнее.

— Ты ни с кем из родных не разговариваешь?

— Нет. Ты же знаешь. — Она произносит это уже хорошо знакомым мне тоном, подразумевающим «к чему ты клонишь?».

— Почему?

— Потому что не могу сказать им то, что они хотят услышать. Если начну разговаривать с ними, мне придется лгать, а лгать я не хочу. — Из этой ее фразы я почерпнул больше информации, чем из всех предыдущих, когда-либо сказанных ею мне, но этого все равно недостаточно. Мне это ни о чем не говорит.

— Значит, ты перестала разговаривать, чтобы не лгать?

— Я не планировала. Просто хотела помолчать один день, потом еще один, потом еще, потом неделю, потом месяц, ну и так далее.

— И они просто так тебе это позволили? Им было все равно?

— Конечно, не все равно, но им пришлось смириться. Что они могли сделать? Трясти меня? Кричать на меня, настаивать? Посадить под домашний арест? Так я и так из дому не выходила. К тому же, по словам моих психотерапевтов — а их у меня была уйма, — с моей стороны это естественная реакция, что бы это ни значило. — Естественная реакция на что, Солнышко? Прошу тебя, объясни. Но она не стала. Еще один случайный фрагмент в пазле, составленном из неподходящих кусочков.

— А не проще ли лгать, чем молчать?

— Нет. Лгунья из меня никудышная. По мне, так если что-то делать, надо делать на «отлично». — Ну вот, к ней вернулся сарказм, серьезный разговор окончен. Известный прием. Интересно, долго еще я буду это терпеть?

Я начинаю прибираться в гараже. Она подходит к своему стулу, хочет сидя подождать, пока я освобожусь, и наконец-то замечает пакет, который я туда поставил.

— На верстаке мне сидеть запрещаешь, а сам заваливаешь мой стул всяким хламом, — шутит она, поднимая пакет, чтобы поставить его на пол.

— Открой.

Она заглядывает в пакет и вытаскивает обувную коробку, затем, прищурившись, смотрит на меня. Я наблюдаю за ней, потому что хочу видеть ее лицо, когда она откроет коробку. Знаю, подарок дурацкий, наверно, совсем не то, что она желала бы получить. Я ведь не спец по подаркам.

А может, и спец, ибо лицо ее просияло, когда она его увидела.

— Ты купил мне ботинки?! — радостно восклицает Солнышко, словно я подарил ей бриллианты.

— Я ведь ничего не подарил тебе на день рождения. Надеюсь, подойдут. Как-то глянул размер на твоих туфлях, увидел цифру «7», такие и купил. — Я сую руки в карманы.

Она уже снимает спортивные тапочки и примеряет ботинки. Уточняет:

— Со стальными носками?

Я киваю.

— И черные. — Она улыбается, и я тем более рад, потому что заставил ее улыбнуться.

— И черные, — подтверждаю я.

— А где же подарочная упаковка? — ворчливо произносит она.

— Увы… Надеялся, что этот грех ты мне простишь.

— Шучу, — смеется она. Я мог бы вечно слушать ее смех. Она встает, рассматривая ботинки на своих ногах. — Как влитые.

— Ну вот, теперь тебя можно и к настоящим станкам подпускать.

Улыбка исчезает с ее лица.

— Я все равно не смогу на них работать.

— На некоторых сможешь, — возражаю я — и потому что хочу снова увидеть улыбку на ее лице, и потому что это правда. Она себя недооценивает. По какой-то причине даже не пытается попробовать свои силы в более сложных видах работ. — А я, если потребуется, буду твоей второй рукой.

Она ходит по гаражу, разнашивает ботинки, разминая в них ступни, а я, глядя на нее, понимаю, что более сексуального зрелища, чем эта девчонка в черных рабочих башмаках, еще не видел.

— В школу их бери, будешь надевать на труд.

— Черта с два, — говорит она, одаривая меня еще более лучезарной улыбкой. — Я прямо в них буду в школу ходить.

— Значит, я тебе угодил? — спрашиваю. Хочу услышать это непосредственно от нее.

— Еще больше, чем с монетами. — Она приподнимается на цыпочках и целует меня. Губы у нее соленые, а сама она потная и потрясная.

— Ты не поцеловала меня за монеты, — напоминаю я.

— Я не знала, что можно.

Получив в подарок ботинки, она отказывается идти в дом, и мы еще час торчим в гараже. Она помогает мне делать замеры и разметку для пристенного столика, который сама спроектировала, выполняя задание по труду. Дизайн у нее получился крутой: ножки в стиле времен королевы Анны и все такое. Хотелось бы, чтобы она сама его изготовила, но с ее рукой некоторые вид работ для нее недоступны, да и опыта у нее нет. Я занимаюсь изготовлением мебели уже десять лет, и то не всегда все получается. Правда, я прохожу с ней каждый шаг. Она кричит на меня, если я что-то делаю, не давая ей объяснений, потому что, даже если что-то сама не может исполнить, она должна знать, как это делается.

В результате я, конечно, далеко не продвинулся, обычно успеваю гораздо больше, но это было здорово: нужно видеть, как она командует мной, расхаживая по гаражу с молотком в руке; меня это заводит. Мною давно никто не командовал, а вид у нее чертовски соблазнительный, когда она полна решимости и раздражена, так что я не в обиде.

Я давно, сколько себя помню, живу среди опилок, дышу древесной пылью. Думаю, теперь и она без этого жить не может.

Глава 43

От нас ничего другого не ждут. Приехали, что называется. Это жутко пугает.

Каждый день во время большой перемены мы на школьном дворе вместе. Не касаемся друг друга, не смеемся и, конечно же, не разговариваем, но сидим рядом. Никто нам не докучает, никто не переступает границы нашего силового поля. Разве что Клэй иногда подойдет.

Я пытаюсь дочитать рассказ, который задала нам мисс Макаллистер: сегодня на пятом уроке контрольная, а я к ней еще не готов. Солнышко, желая посмотреть, что я читаю, наклоняет ко мне голову, чуть задевая мое плечо, и даже этого малейшего прикосновения достаточно, чтобы вселить в меня ощущение покоя, непринужденности, как будто я дома. Это происходит инстинктивно. Я поворачиваюсь к ней и, не отдавая себе отчета, целую ее в волосы — прямо на виду у всего школьного двора. Для нас это равносильно публичному проявлению своих чувств: будто мы в прямом эфире сорвали с себя одежду и занялись сексом.

Я жду, что мир вокруг нас взорвется, или хотя бы обращенных на нас взглядов и реплик. Ничего подобного. Никаких различимых перемен в атмосфере. Неужели произошло невозможное? Неужели мы, она и я, стали нормальными? Едва это слово приходит на ум, я понимаю, что оно неверно. Мы не стали нормальными — просто теперь от нас ничего другого не ждут. И не только в школе. Я тоже от нас ничего другого не жду. Воспринимаю ее как должное. Здесь, в школе. У себя дома. В своей жизни.

И это пугает.

Глава 44

— Я люблю поболтать, поэтому представим, что мы с тобой ведем беседу, — говорит Клэй, после школы рисуя меня на заднем крыльце своего дома. Я улыбаюсь, и он кричит, чтобы я вернула себе прежнее выражение лица, а это нелегко, и от его крика смех распирает меня еще сильнее.

— Естественно, сначала ты будешь пытать меня вопросами, связанными с моей сексуальной ориентацией; так все делают, — продолжает он, а сам рисует, и мне непонятно, как ему удается делать два дела сразу. Я, например, способна сосредоточиться только на чем-то одном, потому-то мне так трудно держать рот на замке. Молчание требует серьезной дисциплины. Ведь если ты можешь разговаривать, но не разговариваешь, тебе постоянно приходится контролировать свой речевой рефлекс. Порой я спрашиваю себя, а не проще ли мне было и вправду онеметь, ведь тогда не пришлось бы все время думать об этом.

— Первый вопрос — извечная классика: Ты всегда знал, что ты гей? Хороший вопрос. — Клэй смотрит на меня краем глаза. — Ответ? Не знаю. Думаю, вряд ли, потому что до десяти лет я вообще не знал, кто такие геи. Когда понял, тогда и понял, а специально понять и не пытался, но меня почему-то всегда об этом спрашивают.

Клэй берет серый рыхлый ластик и трет им по бумаге.

— Затем обычно интересуются: Ты когда-нибудь был с девчонкой, а если не был, тогда откуда ты знаешь, что ты гей? Ответ? Не скажу. Не твое дело. Следующий вопрос…

Он кладет ластик и смотрит на рисунок так, будто чем-то недоволен.

— Есть один вопрос, на который я охотно отвечу. Родители твои очень расстроились? — Ластик снова у него в руке. — Не очень. Не думаю, что они расстроились. Во всяком случае, мне они этого не сказали. Они были разочарованы? Может быть. Но если и так, прямо они мне это тоже не сказали. От них я услышал: Конечно, это не тот путь, который мы бы для тебя избрали, но мы просто хотим, чтобы ты был счастлив. Классическая фраза. Наверно, на каком-то сайте вывешена — специально для родителей, потому что они оба сказали мне одно и то же, слово в слово, будто сговорились. Они расстались, когда мне было два года, так что мне пришлось выслушать это дважды. Думаю, Дженис, жена отца, малость прибалдела, но ее мнение меня не интересует. Правда, с тех пор ей это по барабану. — Блин, во чешет, по-моему, ни разу дыхание не перевел. Интересно, должно мне быть стыдно за то, что я хотела бы задать ему все эти вопросы? Наверно, было бы стыдно, если б я лично его пытала.

Клэй, похоже, теперь больше доволен рисунком. Напряжение ушло из его лица. Когда он огорчен, кожа у него на лице натягивается, он теребит нижний край рубашки. Я тоже подолгу за ним наблюдаю. Делать-то больше нечего.

— Но хватит обо мне. Поговорим о тебе. С чего начнем? Держу пари, твой коронный вопрос: Почему ты не разговариваешь? Я ведь прав, да? Но я его пропущу. Есть масса других, более интересных вопросов.

Он задает свои вопросы. Уйму целую. Но, поскольку от меня ответов не получает, придумывает собственные. С большим кайфом сообщает мне, что грядет конец света, потому что Джош Беннетт позволил мне сидеть с ним во время большой перемены, был замечен в том, что обращается к кому-то по собственной инициативе, а главное — не падай в обморок! — улыбается. Я, слушая его новости, тоже улыбнулась, и Клэй, кажется, это оценил.

По его словам, многие считают, что мне удалось проникнуть в «мертвую зону» Джоша Беннетта потому, что я, должно быть, уже мертва. Забавно. Им кажется, что это смешно, а ведь такое объяснение недалеко от истины. Другие уверены, что я являюсь членом некоей секты и промываю Джошу мозги. Это моя любимая версия. Непременно поделюсь ею с Джошем.

— Во всяком случае, с этого дня по поводу недоумка Итана можешь не волноваться, он к тебе приставать больше не будет, — продолжает Клэй.

Я недоуменно смотрю на него.

— Неужели не слышала? — Он таращит глаза от изумления, а мне невдомек, чему он удивляется: знает ведь, что со мной никто не общается. — Сегодня после обеда Итан шел по коридору и хвастался, что ты делала ему минет в туалете.

Я пожимаю плечами. Это не новость. Итан постоянно высирает такое говно, тем более что я, как он думает, не могу оспорить его байки. В школе есть всего три человека, мнением которых я дорожу, а они понимают, что это чушь. Да, пожалуй, и многие другие тоже — те, кто знает цену Итану. Клэй, видать, заметил, что я не шокирована, и его это так поразило, что он взахлеб стал рассказывать дальше:

— Ну да, всем известно, что язык у него как помело. Только на этот раз следом за ним шел Джош. Это было нечто. Мы с Мишель оказались зрителями в первом ряду. Джош припер Итана к стене, а тот: «Я тебя не боюсь, Беннетт». А Джош: «Прекрасно. Тогда следующий раз, как увидишь меня, уноси ноги, иначе, если еще раз произнесешь ее имя, будешь сосать свой собственный член». А самый кайф в том, что Джош даже ни разу голос не повысил. Вылепил все эдаким пугающе спокойным скучным тоном. Потом отпустил Итана и пошел своей дорогой как ни в чем не бывало. — Клэй вскидывает брови. — Класс, да?

Я не думаю, что это «класс». Знаю ведь, как Джош не любит привлекать к себе внимание. Жаль, что ему пришлось из-за меня изменить своим принципам.

Сеанс позирования завершен. Клэй принимается наводить порядок, а я хватаю свои вещи. Я уже с лихвой заплатила ему долг за ту дверь, что он придерживал для меня. Теперь пусть и он для меня кое-что сделает. Когда он заканчивает прибираться, я достаю из рюкзака фотографию, которую ношу с собой уже несколько дней, и даю ему. Потом беру листок бумаги, ручку и пишу свою просьбу.

Глава 45

Прошло больше года, прежде чем я стала припоминать подробности того ужасного происшествия. Шли дни, недели, месяцы, а я знала то же, что и все. Знала, что из дому пешком отправилась в школу на запись последней вещи для прослушивания. До этого я вернулась домой, чтобы переодеться и подготовиться к записи, потом снова пошла в школу. В тот день я долго работала над своим образом, стараясь довести его до совершенства, особенно руки. Тщательно и аккуратно накрасила ногти. Надела бледно-розовую блузку с перламутровыми пуговицами и белую кружевную юбку. Все знали, во что я была одета: эти вещи были на мне, когда меня нашли в бессознательном состоянии, только пуговицы оторваны.

Я точно знала, где именно меня нашли: в зарослях природного заказника, отделяющего основную территорию парка, через который я проходила в тот день, от дальней его части. Знала, что меня нашли поздно ночью, так как в тот день разразилась жуткая гроза, во время которой поиски были практически невозможны. К тому моменту уже несколько часов во всем штате была объявлена «желтая тревога». Повсюду разместили информацию обо мне: имя и фамилия, фотография, описание внешности. И после того как меня нашли, это нездоровое любопытство никуда не делось. Людей всегда интересуют истории о трагических происшествиях с милыми девочками. Некоторое время все живо интересовались моей судьбой, особенно в тот период, когда нельзя было сказать, выживу я или нет.

Я знала, что в больнице меня сразу повезли на операцию, и на операционном столе у меня на 96 секунд остановилось сердце, но врачи меня спасли.

Я знала, что со мной произошло, исходя из длинного перечня травм и увечий. И в течение многих месяцев именно так я себя и чувствовала — как перечень травм и увечий. Как сумма ран и повреждений. Все мое тело состояло из боли.

Однажды я услышала, как один из моих многочисленных врачей беседует со следователем (не зная, что я слышу их разговор). Ну как, поймали это чудовище? Следователь ответил: нет, не поймали. Когда поймаете, он должен быть повешен. Он же буквально растерзал бедную девочку. Думаю, доктор был прав, именно такой я себя чувствовала; и если уж врач говорит, что тебя растерзали, он знает, что говорит.

— Ты всегда спал в футболке? До того, как появилась я? — обращаюсь я к Джошу, когда мы ложимся в постель. Ашер не любит спать в футболке. И говорит, что парни вообще не любят спать в одежде, но я не уверена, что это так. Джош всегда спит в футболке и длинных шортах, и в данный момент я тоже так сплю. Джош не разрешает мне складывать его нижнее белье, но то, что я надела его нижнее белье, по-видимому, его не смущает.

— До тебя я спал без ничего, — отвечает он, и я слышу, хотя и не вижу, что он улыбается.

— Ну вот, — я чувствую, что краснею. — Прости.

— Да ничего, — смеется он в ответ. — Это того стоит.

Его ладонь пробирается к моей щеке. Он наклоняется и целует меня, в его губах — приглашение, которое мне рано или поздно придется принять.

— Если б я тебя не знал, я бы подумал, что ты покраснела.

Но он и вправду меня не знает. Совсем.

Впервые за несколько недель мы не торчим полночи в гараже. Еще не поздно, но я говорю Джошу, что устала и хочу лечь. Я не устала. Просто я надеюсь, что он последует за мной. Минут через пятнадцать слышу, как он выходит из душа и забирается в постель рядом со мной. Он целует мои волосы, желает спокойной ночи, потом сплетает свои пальцы с моими; он всегда так делает, как бы напоминая мне, что он здесь, рядом, а может, наоборот, напоминает самому себе, что я рядом с ним.

Я просовываю руку под его футболку, провожу ладонью по животу вверх, останавливаюсь на его груди, чувствую биение его сердца. На мгновение он затаил дыхание: не ожидал от меня такого. Он теплый, крепкий, я хочу трогать и трогать его — всюду. Я должна остановиться, ясно же, к чему это приведет. Но я сама начала и на самом деле не хочу останавливаться.

— Солнышко, — только и промолвил он.

И накрыл мою руку своей, сквозь футболку.

— Сними, если хочешь, — говорю я.

— Давай лучше твою сниму. — Это он пошутил.

— И мою тоже, — отвечаю я, но серьезно. Рукой я чувствую, что он немного напрягся, но к действиям не приступает. С минуту мы просто лежим, дышим и пытаемся прочесть мысли друг друга.

— Разрешаю, — шепчу я.

Мы обнимались и раньше, я гладила его, он — меня. Но никогда не прижимались друг к другу всем телом. На мне, как всегда, одна из его футболок, он стягивает ее через голову, и я позволяю: я этого хочу. Хочу, чтобы он трогал меня. Здесь. Сейчас. Везде. Всегда.

— Жаль, что я тебя не вижу, — говорит Джош.

— Хорошо, что не видишь, — отвечаю я. На мне столько шрамов. Всегда можно сослаться на них, даже если дело не в этом.

С Джошем я чувствую себя спокойнее, чем в любом другом месте на Земле, и я намерена сбежать прежде, чем погублю нас обоих. Но вот он тоже снял футболку и плотно прижался ко мне всем телом, нас ничто не разделяет. Он отводит в сторону мои волосы, бормочет что-то («эти дурацкие волосы всегда закрывают твое лицо»), но его ладонь по-прежнему в моих волосах, и он меня целует, и мы целуемся долго-долго.

Затем он чуть отстраняется, тянется к ночному столику, чтобы взять презерватив, а я думаю про себя: надо сказать ему, что это лишнее. Джош снова склоняется надо мной, начинает меня целовать, и я позволяю себе полностью сосредоточиться на этом. Ведь это — настоящее. Истинное. Единственное, реальное, потрясающее, неподдельное. Его колено между моих ног, бережно раздвигает их, и почти в тот же миг я ощущаю его напор. И вот наступает момент, когда он сознает… когда ему открывается один из моих бессчетных секретов, которые я от него утаила. Он резко останавливается. Замирает, и от этого становится жутко. Перестал меня целовать. Пристально смотрит мне в лицо, и его глаза так близко, кажется, что он читает мои мысли.

Сейчас он что-то скажет, но я этого не хочу, ведь в ответ мне придется давать объяснения. Он подарит мне ощущение безопасности, но я никогда не должна чувствовать себя в безопасности.

В глазах его — тысячи слов, но он произносит лишь одно:

— Солнышко? — Это не обращение. Это вопрос. Даже не один вопрос, а несколько, но я не даю ему продолжить.

Я обнимаю его, хотя и не уверена, что все получится, приподнимаю свои бедра, притягиваю его к себе. И вот — всего одну секунду — я чувствую разрыв, жгучую боль — и все свершилось. Я крепко зажмуриваюсь; боль привычна и знакома, и я предпочитаю отдаться ощущению боли. Я научилась терпеть боль, а это — не так уж и больно. Непривычно другое — то, что я вижу в его лице: трепет, смущение, изумление и — нет, нет, только не это — любовь.

— Все нормально? — Он внутри меня, но по-прежнему без движения. Его ладони у меня на щеках, и он смотрит на меня так, как будто я его напугала.

— Да, — шепчу я, но не уверена, что ответила вслух. Я не знаю, все ли нормально. Даже не верится, что можно находиться с кем-то в столь тесной близости. Чувствовать, как он двигается внутри тебя.

Глава 46

Свершилось. Мы оба дрожим. Какое-то мгновение я чувствую смущение, успокоение, любовь, но почти сразу же — недоумение. Я не понимаю, что произошло, но знаю: что-то изменилось. Она здесь — но ее здесь нет. Я хочу ощущать себя счастливым, но не могу, ведь она лежит подо мной и плачет. Сначала совсем тихо, почти неслышно, и я не сразу понимаю, в чем дело: я же никогда не видел, как она плачет. Потом она содрогается всем телом, сильно, ужасно. Она плачет почти беззвучно, но эта ее дрожь — еще страшнее, она лишает меня всей неожиданной радости, которую я только что испытывал, до последней капли.

Надо вылезать отсюда. А она все плачет, и я уже не могу это выносить. И ведь плач ее не громкий, не нарочито эмоциональный. Нет. Но у меня сердце кровью обливается.

Не понимаю, чем я провинился. Я просто обнимаю ее и шепчу: «Прости». Не знаю, что еще я могу сделать. Прости. Снова и снова шепчу я, уткнувшись в ее волосы. Не знаю, сколько раз я это повторяю и сколько времени, но не могу остановиться. А она все плачет и плачет. Значит, этого недостаточно.

Утром ее уже нет, и я не знаю, покинула она мою постель, мой дом или вообще всё.

В школу она не пришла. Я три раза ей звонил, хотя она не разрешает, — не ответила. Я и не думал, что она ответит. Хотел отправить ей эсэмэску, но не сообразил, как написать, чтобы не выдавать своего отчаяния.

Прихожу домой, а она ждет меня в гараже. Сидит на столе, как раньше, хотя ее стул на другой стороне не занят. Нажимаю кнопку, автоматическая дверь опускается, и весь ужас этой ситуации сгущается. Я прохожу в дом — не хочу вести этот разговор в гараже.

Вот сегодня она — Настя. Волосы, макияж, одежда — все черное, как для школы, но сегодня все это — для меня. Я потряс головой. Вся она нереальная. Несколько месяцев она сидела передо мной, а я ее не видел. И не слышал. И знал ее не лучше, чем все остальные. Я чувствую, что не оправдал надежд. Подвел себя, подвел ее, подвел нас.

Я молчу, молчит и она. Может, мы вообще никогда не будем больше разговаривать? Но тут я решаюсь.

— Я тебя потерял? — Я не собирался задавать этот вопрос, но мне нужен ответ на него. Выражение ее лица не меняется, и я понимаю, что уже забыл, как выглядит отсутствующее выражение на ее лице.

— Это я тебя потеряла.

— Это невозможно, — отвечаю я, едва слышно.

— Я тебе не нужна. — Она произносит это бесстрастным тоном, и от ее жуткой отстраненности мне хочется завопить.

Я хочу сказать, что уже забыл, как это — чувствовать, что она мне не нужна, что, может, только она и нужна мне. Хочу спросить, как она может определять, что мне нужно и что не нужно. Но не могу себя заставить произнести ни слова, и, возможно, она думает, что я с ней согласен.

— Значит, все кончено? — произношу я.

— А что осталось? — Наконец она смотрит мне в глаза, и я понимаю: она говорит серьезно.

— Ты же мне не сказала, — говорю я; не могу ответить, что ничего не осталось.

— Что не сказала? — Дурочкой прикидывается, это оскорбляет нас обоих.

— Сама знаешь.

— Ты не спрашивал.

— Не спрашивал? — Мой голос взмыл на октаву вверх; что я слышу! Я чувствую, как содрогнулась решимость десятилетней прочности. — Не спрашивал? Хочешь, спрошу? Хочешь, задам тебе несколько вопросов? Прямо сейчас? Можно? Вряд ли ты этого хочешь, но все же давай попробуем. Черт возьми, что случилось с твоей рукой?

Она поморщилась. Может, из-за вопроса. Может, потому, что я разорался.

— Нет? Только не это? Не подходит? Ну тогда, блин, что это было — вчера ночью? — Ответ на этот вопрос мне нужен даже больше, чем на предыдущий.

Она не отвечает, и меня это совсем не удивляет, да мне и не нужен ее ответ; меня понесло, и я не собираюсь останавливаться.

— Говори! Ты же сама пришла, проникла в каждую частичку моей жизни, сделала так, что я намертво связан с тобой, всеми своми порами, и потом ты уходишь. Почему? В чем дело? Это шутка такая? Тебе стало скучно? Просто решила позабавиться со мной?

— Я — конченый человек.

— Что? — Я даже не понимаю, о чем она. — В смысле, что ты теперь не девственница? — Дурь какая-то, и как я ненавижу само это слово. Может, я дурак. Да, дурак, раз считал, что понимаю эту девчонку. А она расхаживает здесь, матерится, выдает намеки и недомолвки, причем спокойно, как будто рассказывает, как печь печенье, а я, идиот, только сейчас сообразил, что раньше она этого себе не позволяла. В общем, во всем виноват я, хоть и не понимаю, как это получилось.

— Но тогда почему? Почему ты решила переспать со мной? — Мне совсем не нравится отчаяние в моем голосе.

— Потому что знала, что ты этого хочешь. — Ответ прямой. Холодный. Формальный. Пустой. Она знает, что это ложь.

— Это чушь, Солнышко. — Я уже не в состоянии управлять своим голосом. Я злой как черт. — Ты лишилась девственности, потому что я этого хотел? Не смей обвинять в этом меня. Я ни за что не позволил бы себе такого.

— Это не ты. Это я. Я тебя использовала. — Мертвая отрешенность в ее голосе просто бесит меня.

— Для чего использовала? — Я весь трясусь от гнева.

— Это — последнее во мне, что не было угроблено. Я просто хотела покончить с этим. — Ногой она рисует круги на полу.

— Черт возьми, о чем ты говоришь?

Молчание. Больше я ничего не добьюсь. Вот так она меня ценит.

— Ты говоришь, что использовала меня, чтобы я тебя угробил? — Я стараюсь говорить спокойно, но даже сам не понимаю, откуда берется это спокойствие. Может, ее холодная отрешенность начинает передаваться мне. — Ну, тогда все понятно. — Я смеюсь, но это саркастический смех. Я шагаю через всю комнату, и мой кулак врезается в дверь спальни. В руку вонзается заноза. На мгновение Настя съежилась от страха, но быстро опомнилась. На ее лице — то же непроницаемое выражение, передо мной снова Настя.

— Ну и как? Получилось? Я тебя угробил?

Она кивает. Я снова рассмеялся; никакие другие звуки у меня не получаются.

— Черт, с ума сойти! — Я все смеюсь, должно быть, я сумасшедший. Поднимаю руки вверх: все, сдаюсь. — Ну что ж, поздравляю. Ты хотела, чтоб тебя угробили? А получилось, Солнышко, даже лучше: ты и меня угробила. Теперь мы оба — полное дерьмо.

Она стоит без движения. Молча уставилась в пол. Руки сжаты в кулаки, как и у меня.

Я присел — по-моему, у меня дрожат колени. Нагнулся, закрыл глаза ладонями. Я ее не вижу, но чувствую, что она еще здесь.

— Убирайся к черту из моего дома.

— Я предупреждала, что ты не должен меня любить, — еле слышно говорит она, как бы про себя.

— Поверь мне, Настя. Я тебя не люблю.

Она уходит, неслышно закрыв за собой дверь. Я впервые назвал ее по имени.

Настя. В его устах это имя — как звук битого стекла. То, что я переспала с Джошем, не страшно. А вот все остальное — страшно. Его голос. Лицо. Ужас от того, что все пошло наперекосяк. Он смотрел на меня с полнейшим недоумением, будто поверить не мог, что я так себя веду. И я его не виню: я и сама не могла поверить. Но все равно вела себя так. Такой уж я человек.

Глава 47

Теперь вся моя жизнь — сплошной ад, и я это заслужила, но я могу совладать с болью, раз уж сознательно избрала стезю страданий.

Дрю теперь ходит вокруг меня на цыпочках, и я его избегаю. Не хочу ввязывать в это дело. Он принадлежит Джошу. Почти все время я провожу в обществе Клэя. Или в одиночестве. Одиночество переносить было бы легче, если б я нравилась самой себе. Но в данный момент я себе не нравлюсь. Совсем.

Труднее всего четвертый и пятый уроки, ведь там я его вижу и не могу притворяться, будто в моей жизни его никогда не было, — это я внушаю себе все остальное время. Как будто поможет… Как будто что-то может помочь. Я могла бы сделать вид, что не наблюдаю за ним, что у меня достаточно решимости и самоуважения не допустить, чтобы он заметил, как я смотрю на него, но самодисциплины не хватает. Каждый день я даю себе слово, что не буду смотреть, и все равно смотрю. Хорошо хоть, что он ни разу не перехватил мой взгляд. Ведь он-то на меня не смотрит. И не надо. Я его недостойна.

В жизни должно быть много таких, как Джош Беннетт. Но нет. У меня был единственный.

А я его прогнала.

Однажды Марго садится за стол на кухне, за которым я сижу и делаю вид, будто читаю стихотворение, хотя пока не поняла ни слова. Теперь я выполняю домашние задания в большем объеме. А уж сколько миль пробегаю — и не счесть.

— Я обратила внимание, что ты вроде бы снова живешь здесь, — говорит Марго.

Я пристально смотрю на строки стихотворения, как будто от этого они оторвутся от страницы и вплывут в мое сознание.

— Я спросила бы тебя, не хочешь ли это обсудить. — Она улыбается уголками губ, пытается установить контакт, но это бессмысленно. В данный момент все бессмысленно. В том числе я сама.

Я даже стала ездить на выходные к родителям, чтобы меня не ждали на воскресные ужины. Возможно, это — единственный мой шаг, имеющий хоть какой-то смысл.

Никто не спрашивает, почему я вдруг стала приезжать. Приехала — и хорошо.