Рассказы о Розе. Side A Каллен Никки

– Вообще не переживайте. Я этого какао отстирал столько… – такой хороший голос у Клавелла… он, как и Изерли, какой-то особый вид ангела. Как бабушка. Как ему повезло.

– Спасибо. Спасибо…

– О, Вы, главное, на месье Дэмьена не сердитесь… он, правда, нечаянно…

– Да это я неловкий.

Клавелл улыбнулся. Точно. Ангел. Всё прочитал – комплексы на свою сущность неловкую, неповоротливую, и утешил. Ушел. Дэмьен залез в душ, отмылся, да и просто помылся; не стал спешить; устал; отпустило; чуть не заснул; потом вылез, в халате прошел в свою комнату, надел уже обычное, «рабочее», в библиотеке же копаться – темно-синие джинсы, свитер брусничного цвета, шерстяной мягкий, без узоров, гладкой вязки, с горлом, водолазка практически, красные носки, синие кеды. Тео научил его собирать одежду «комплектами» – чтобы вся одежда подходила друг к другу; правда, из-за стремления к «комплектам» часто у них были «бежево-синие» или «красно-коричневые» уик-энды; но в этом тоже был свой кайф. Вернулся в гостиную. Отец Декамп сидел на красном диване, гладил рассеянно собак.

– Дэмьен, извини. Правда.

– Да ладно, смешно вышло. Я кресло не испортил?

– Да по фигу, – посмотрел. – Не, всё на тебя вылилось. Пол мы уже вытерли… Ну, в общем… Хочешь, Клавелл еще какао сделает? Или теперь никакого какао?

– Отличный способ жилить какао, – Дэмьен наконец взял злополучный молескин. – Это всё… ого… – молескин был заполнен до последней страницы, до середины последней.

– Ну, нам постоянно дарят новые книги и всякие околокнижные штуки, типа старинных дневников, карт Европы и Франции – ох, я их обожаю, так бы и спер себе парочку, коллекций миниатюр; я всё беру – люблю вещи; и записываю сразу в блокнот… Потом это, конечно, переносится в компьютер, в таблицы с всплывающими изображениями высокого разрешения и примечаниями, мадемуазель Кристен даст тебе нормальный список, но сначала я всё записываю в этот блокнот; скоро новый надо будет покупать… чтобы параллельный, запасной список был… на случай там… стихийных бедствий… отключения электричества, потери всего, – и улыбнулся, вспомнив вчерашний разговор о свете и чудесах.

– Я тоже так делаю, когда беру интервью – с искусствоведом или режиссером, или актером, пишу на диктофон и в блокнот стенографирую, – вдруг всё сгорит, сломается, утонет, пропадет, а записи не горят, – сказал Дэмьен.

– Какие мы молодцы, – Декамп улыбнулся, и вплыл Клавелл с огромным благоухающим подносом, с завтраком, и еще какао, поставил на столик.

– Кстати, мсье, Ваша роза… она в порядке. Поставить к Вам в комнату?

– О, да, спасибо, – Дэмьен и забыл о розе, испугался даже – Тео бы убил его.

– Я дам Вам опрыскиватель, и если будут проблемы с цветком, обращайтесь. Я, правда, бонсаи выращиваю, но в розах тоже понимаю. У меня и удобрения есть, и если что, пересадим. Собаки у нас растения не трогают.

– Бонсаи у Клавелла что надо, у него есть сайт свой, и он постоянно их кому-то отсылает. Я думаю, у него уже целое состояние. Я всё предлагаю ему уйти и заняться этим профессионально, но он только глаза закатывает… наверное, думает, я без него кони двину.

– А ты двинешь? – Дэмьену стало жалко Декампа – двинет, конечно.

– Не знаю. Думаю, нет. Если вокруг меня роскошь – так тому и быть, я пользуюсь. А если ничего нет – ничего страшного. Это длилось недолго – время, когда у меня ничего не было – почти ничего, раскладушка, плед, ночная лампа, деньги либо на еду, либо на книги – чаще всего, это были книги; но это было по-своему счастливое время… понятно, тогда мне лет было как тебе… вряд ли я сейчас обрадуюсь бедности… но я смогу… я знаю… просто смогу и всё, даже не боюсь…

– Я тоже могу, – тихо сказал Дэмьен. – Я из довольно бедной семьи, хорошей, изящной и бедной. Как в сказках. Только в Братстве на меня обрушилось богатство. Но я могу есть вообще один хлеб и пить только воду, и одни джинсы да свитер, лишь бы – да – книги – были в изобилии… а вот Тео – он не может… его распирает желание… он хочет всё на свете…

– Он просто еще не знает, чего хочет. Давай, налетай. Смотри, какой омлет, он прямо дышит… Я пока переоденусь и в душ…

– Остынет.

– Я очень быстро. Ты только выберешь, что будешь, а я уже буду здесь.

Дэмьен читал молескин, пока отец Декамп был в душе; «остыло? – заглянул Декамп, мокрый, в полотенце, – я еще пару минут, оденусь»; оделся он в официальное – сутану; черные брюки, черные ботинки остроносые, мягкие, ручной работы; омлет остыл, но всё равно было вкусно; «ты придумал себе день?» – вот оно – свободная жизнь, делай, что хочешь – добро или зло.

– Отправлю открытку Тео, дойду до Собора, закину голову, налюбусь, а потом весь день просижу в комнатах с книгами; а, выйду за сэндвичем и колой; позвоню мадемуазель Кристен…

– Тогда не покупай сэндвич – она тебя накормит – у них рядом с библиотекой обворожительный недорогой ресторанчик, прямо созданный для старых и молодых книжных червей; весь в книгах; даже счет приносят в книге, которая, по мнению, официанта, напоминает вас… Здесь, в Асвиле, держать кафе, бистро или ресторан – любимый способ заработать себе на жизнь и просто провести эту жизнь в довольстве и изобилии; вокруг полно ферм, поставляющих сезонные овощи и мясо. Как Клавелл свое не завел, ума не приложу… а, может, и завел, да мы с Флавией не знаем…

– О… Но, может, не позвоню, завязну в трудовых буднях; вдруг только через неделю позвоню…

– Сэндвичи лучше брать в лавке Тернеров, они старые протестанты, моряки бывшие, англичане, вынужденные эмигрировать сюда; они нас, ребят из Собора, вообще ненавидели ужасно; а теперь привыкли, даже по именам запомнили; это приятно… Это лавка именно сэндвичей, еды навынос; они там всей семьей работают, даже внук-школьник в обед прибегает со школы, ест и помогает, салат режет, кофе разливает, крышки закрывает… о них даже путеводители все пишут. Но если не поешь, вечером на банкете после оперы полопаем, и потом нас еще Клавелл горячими бутербродами покормит.

– Отличный план для первого…

– Для любого дня, – и Декамп улыбнулся.

Открытку в этот раз Дэмьен выбрал не с Собором – хотя хотел скупить их все и пообещал себе, что скупит все; он увидел картинку с завтраком – газета с новостями, чашка кофе, круассан на тарелочке – такая девичья абсолютно, тонкая книжная графика, в рамке арт-деко; она была так в тему; на обратной стороне он написал адрес отца Декампа и текст: «Декамп кинул в меня за завтраком блокнот со списком книг, толстый, понимаешь, был блокнот, а я не среагировал, как всегда, и на меня вылился мой какао. Я был весь в шоколаде. Такая история. Иду в оперу вечером, на «Богему», напишу завтра, как прошло, что я на себя еще опрокинул. Вот адрес Декампа» – посмеялся; спросил про серию «Дорожные картинки» – но в этом ларьке не было ни одной; кинул открытку в почтовый ящик и пошел до Собора – дорогу он запомнил, хоть они шли и разговаривали, и в таких случаях он обычно вообще ничего не помнил, кроме разговора; день был хороший – прохладный, солнце то появлялось, то исчезало, и от этого чуть-чуть кружилась голова; от давления; и от того, что не выспался; и не побегал – это тоже было нарушение расписания, тело спрашивало – а вечером, вечером побегаем; но Дэмьен пока не знал, как дальше всё сложиться… Какой же Собор огромный; Дэмьен запрокинул голову перед ступенями – мне никогда это не надоест, смотреть на такое – на эти огромные шпили, башни, розу; горы, звезды – вот чему уподоблялся Собор в своем величии; под его тенью можно было прожить жизнь, самую простую, обыденную – торговца открытками, кофе, официанта – и при этом жизнь была бы наполнена, заполнена до краев абсолютной, рафаэлевской красотой.

– О, привет, Дэмьен, слава Иисусу Христу, – Маттиас по-прежнему сидел в сакристии, только сейчас перед ним стояла чашка чая с лимоном, и кусочек рафинада на блюдце с чашкой; казалось, что он провел здесь всю ночь, за бумагами, но выглядел он вполне себе свежим, чистым, пах еле слышно белым перцем, жасмином, имбирем, и сутана была свежая, белоснежная; как это – быть Маттиасом Мёльдерсом? Как Мэри Поппинс? Совершенством?

– Во веки веков, аминь, – отозвался Дэмьен. – Ключи у меня, я пошел.

– Надо будет чаю, просто выгляните в коридор и крикните. Кто-нибудь из местных притащит.

И уткнулся в свои бумаги. Дэмьен повесил пальто в шкаф, помедлил, но Маттиас не поднимал головы, такой был неподвижный, будто заснул; Дэмьен вышел тихо, на цыпочках – а вдруг и вправду спит, и это секрет, – и отправился в свое первое самостоятельное путешествие по Собору, который уже жил своей жизнью – огромное здание, полное воздуха и законсервированного света, людей, дел; отец Амеди в нефе поприветствовал его кивком, улыбкой – он стоял в окружении пожилых женщин, судя по всему решая какие-то бытовые вопросы – график уборки, цветы для алтаря; цветочная мафия, вспомнил Дэмьен; тоже кивнул; он помнил, где библиотека; ему просто опять хотелось погулять, прикоснуться к этим стенам; он так об этом мечтал в университете; представлял, напридумывал уже всего; и вот теперь он один; со своими ключами – со своими ключами от Соборной библиотеки – это же просто сказка, фантастика, рок-н-ролл, прыгать до потолка. Гулял он долго, часа полтора – ему нравились стены, окна, лестницы, как здание может так нравится – как песня, которую всё время слушаешь, как книга, которую всё время перечитываешь, не хочешь начинать читать ничего другого; только предметы могут так нравиться – не люди; он везде задерживался, всё трогал, рассматривал – он так много знал обо всем; но видеть это вживую было всё равно как открытие; на стенах часто попадались надписи на латыни и старофранцузском, оставшиеся после войн; многие из них были оскорбительными – была даже похабщина про Папу, была даже: «Я убил на площади пятьдесят католиков» – а католические надписи были, в основном, молитвами за близких, были признания в любви, были завещания, от которых сошел с ума любой кладоискатель; все попавшиеся надписи Дэмьен переписал в блокнот, сфотографировал на телефон; ни одной не затерли, не закрасили, и это тронуло мальчика – Собор нес на себе всю память веков; живая история, шрамы веков; теперь-то он в хороших руках… Потом он открыл двери библиотеки – книги лежали тихо-тихо, ждали, что он будет делать, один в один ученики – смотрят на нового учителя и ждут, что он сделает в первую очередь – второго шанса не будет.

– Здравствуйте, милые мои, – сказал Дэмьен. – Девочки, мальчики…

Прошел, аккуратно переступая через стопки, груды книг и журналов, к одному из столов; с мебелью придется что-то решать – она очень хороша, но надо выбрать – нет, не один стиль, шкафы как раз здорово оставить разные – в самый старинный сложить красиво современные журналы и самые последние поступления; но столы и стулья надо разобрать; наверняка половина из них нуждается в ремонте, да и нужно ли столько мебели в библиотеке; собственно, этому Дэмьен посвятил время до обеда; проверял все стулья – сломаны или нет, столы – на предмет что в ящиках; в ящиках чего только не лежало: тоже книги, тонкие и толстые, старые ноты, старые открытки, атласы географические, звездного неба и насекомых, рукописи, чьи-то дневники, письма, – такое ощущение, что пару столов отдали сразу после смерти хозяина, даже не разбирая содержимого; Дэмьен даже что-то почитал; две открытки отложил, спросить у отца Декампа «а можно взять?», хотя, наверное, можно и не спрашивать – зачем это Собору; аккуратно переписал то, что нашел; разложил по столам обратно, но уже по системе, как считал нужным. Одну комнату он предполагал целиком расчистить под читальный зал – его можно использовать и для собраний и праздников, хотя в Соборе, наверное, полно помещений, в которых собираются прихожане; но читальный зал – это объективно хорошо; в мире всегда не хватает места, где можно просто посидеть и почитать; а вот оставшиеся две комнаты надо как-то забить под завязку… надо спросить, как часто приходят новые книги и журналы, чтобы понимать масштабы катастрофы – одно дело распихивать то, что есть, другое дело, думать, что пространство не резиновое… Отец Амеди застал его сидящим на полу, читающим каталог какой-то выставки современной религиозной живописи, случившейся в городе двадцать лет назад; он постучался в дверь костяшками пальцев, заглянул – в первой комнате никого не было, но все уже передвинуто и переворочено.

– Дэмьен, ау… месье Оуэн? Вы там? – крикнул отец Амеди вглубь второй комнаты.

– А, да, я здесь, я сейчас, – что-то долго шуршало, шебуршало, двигались стопки, будто ожившие, фильм ужасов про библиотеку, и появился Дэмьен, красивый мальчик в темно-красном свитере, рукава закатаны, темно-русые, шоколадные волосы всколочены, весь в мотках пыли.

– Уже два часа пополудни, а вы пришли в десять. Поесть не хотите? И Вас там отец Декамп зовет, нам привезли очень красивое распятие, наверное, он хочет, чтобы Вы его тоже посмотрели.

– Распятие?

– Да, гигантское такое… занимает полнефа. Наверное, его над алтарем повесят. В бриллиантах всё. Подарок Собору. Мы только ящик открыли. Там все стоят и на него смотрят. Ну, а я вспомнил, что Вы же тоже в Соборе, а не появляетесь, ни чаю, ни покурить – извините, мы тут все курим, это страшный секрет, и испугался за Вас…. может, стопка книг упала, и Вы, как в кино, лежите, прижатый, прибитый, и никто не слышит Ваших криков…

Потенциальный хичкоковский сценарий насмешил Дэмьена; да, чай не помешает, точно, в горле першило, и сигарета, да и в туалет, уж если на то пошло. По счастью, прямо аллергии-аллергии на пыль у него не было; может, разовьется с годами; кстати, надо как-то подумать, как совместить разгребание книг с уборкой; он спросил отца Амеди, тот сказал, что убирают обычно прихожанки по графику, и можно договориться; не, здесь надо всё вынести, все книги и бумаги, всё подвигать, а потом уже убираться; а двигать можно месяц, пока поймешь где что должно стоять, да я понимаю, сказал отец Амеди, а давайте я Вам помогу, я очень сильный, в доказательство вытянул руки – они были огромными, тонкими, уверенными; верные, хирургические руки.

– Вы скажите, когда помочь… можно вообще всех подключить, отец Валери тоже мужчина не хилый, и братья Эмиль и Морис, и прихожан отзывчивых у нас много, молодых парней веселых, Вы прямо не стесняйтесь… Тем более, что книги почитать берут многие, есть такие фанаты, что будут рады поперебирать книжки круглые сутки, как и Вы…

…Отец Декамп и Маттиас стояли в центральном нефе, перед алтарем, над огромным вытянутым деревянным ящиком, который лежал на полу; почему-то больше никого не было; хотя отец Амеди сказал, что «все вокруг собрались»; будто ящик с неба упал; будто все прихожане получили задания и ушли куда-то, а туристы обедали; Маттиас стоял с роскошным «кэноном» с портретным объективом в руках; у Дэмьена возникла картинка – он иногда придумывал, что он герой из фильма или книги, и называл это «картинками», «кадрами», из комиксов Тео: будто в ящике лежит тело, а они все – следственная бригада из убойного, рассматривают место преступления и тело; «я Вам чаю сделаю?» сказал тихо отец Амеди; «спасибо огромное» Дэмьен оглянулся, «спасибо» стало его любимым словом; но отец Амеди уже ушел.

– Так что там? – спросил Дэмьен, пробираясь через скамейки; черные, скрипучие; Маттиас вчера рассказал, что они все делаются с века пятнадцатого, под «копирку»; стоят в разных заведениях Асвиля; и часть они купили для Собора у частных лиц, по дешёвке; а потом уже заказали новые, недостающие, когда деньги появились; сейчас в Соборе, в центральном нефе, стояли скамейки вперемешку восемнадцатого, девятнадцатого, двадцатого веков, но внешне они все одинаковые.

– Дэмьен… ох, смотри, ну что же это такое, – сердито сказал отец Дэмьен.

– Что? – Дэмьен испугался ужасно, и быстро заглянул в ящик – вдруг и вправду что перепутали и там живое мертвое тело. Ящик был обит изнутри бархатом, темно-синим, таким ювелирным хорошим бархатом, глубокого синего цвета вместо черного, синий гораздо роскошнее черного; будто ты ушел далеко в море на яхте; и стоишь, и слушаешь эту бархатную ночь – ночь в синем бархате; и на этом красивейшем бархате лежало, раскинув руки в стороны, тонкие, вытянутые мучительно, в ажуре вен, исполинское – метра два на полтора распятие, шедевр ювелирного, столярного искусства: крест из восхитительного горного хрусталя – прозрачное, сияющее, изящное, изысканное, измученное тело, со всеми венами, жилами, мышцами, ребрами, слезами, гвоздями; а в раны на руках и ногах, в царапины на лбу, и в рану в ребрах, длинную, узкую, вместо крови были врезаны рубины – огромные и мелкие, но все одинакового оттенка – багровые, почти черные, молчаливые, зловещие, пока не падал свет; и терновый венец на голове Иисуса из переплетенья золота и серебра. У Дэмьена отпала челюсть. На ум приходили арабские сказки о пещерах с сокровищами, с золотыми дворцами, выстроенные джиннами за одну ночь; когда на распятие падал свет, тело сверкало, будто по воде бежали огоньки, набирали силу – и прозрачный Иисус летел, по-настоящему летел на этом кресте, плыл, таким живым было это сияние, таким дрожащим, двигающимся – сегодня пасмурно, и в Соборе включили одну из верхних люстр, чтобы не утонуть в сумраке; и в свете уже одной этой люстры распятие озаряло все вокруг, отбрасывало радужные блики на сутаны и скамьи; будто в Собор хлынуло солнечное море. Странный дивный шедевр; пронзительный и хрупкий, несмотря на массивность; и работа скульптора-ювелира изощреннейшая – тонкое лицо Иисуса искажено мукой, руки и ноги вывернуты, ребра, тазовые кости, повязка на бедрах – всё говорило о самом сильном страдании.

– Ничего себе, – Дэмьен был потрясен; одно дело в музее Виктории и Альберта смотреть на платья, расшитые золотом, и другое дело – Иисус из хрусталя, с золотым венцом и рубинами в ранах, до которого можно дотронуться вот здесь и сейчас. – Как у вас с охраной? Я понимаю, мы не в те времена живем, чтобы нас всех перерезали за такую штучку… но всё-таки…

– Ну, сигнализация у нас есть, у нас тут много всего хорошего стоит, мы как-то воров не очень боимся – ну надо кому-то – всё равно же сопрут; а мы только через полгода заметим, и то случайно – если нас всех переведут в другой приход и будут проводить дотошную ревизию; но такое так просто не вынесешь… мда, надо что-то делать… страховка работает только до точки прибытия, наверное, – сказал Маттиас и опустил фотоаппарат на скамейку, достал из кармана сутаны бумаги и изучил.

– Это… современное?

– Сделано по рисунку одного скульптора-католика-асвильца, очень известного, кстати, Генриха Эрди, он увидел это распятие во сне, и очень испугался, что не сумеет воплотить его в жизнь; он был небогат, но всю жизнь собирал пожертвования, но даже трети не собрал; очень горевал, сказал, что во сне он понимал, что это распятие невероятно важно для этого мира; именно такое – чтобы все богатство земли собрать в него – отдать все богатства Иисусу; а вот его внук бешено разбогател, на акциях, и не знал, куда деть богатство, человек он, в общем, одинокий, без особых пристрастий в жизни, однажды нашел в бумагах дедушки дневник с описанием сна и вспомнил всю эту семейную историю с «хрустальным распятием». А у внука о дедушке были самые теплые воспоминания, как и полагается: они вместе удили рыбу и истории придумывали, про своих родственников и знакомых, будто бы они короли и пастухи, или рыцари и бродяги, делали потом книги с этими историями, переплет, картинки, всё такое, и дарили потом этим родственникам; и все очень любили эти книги-подарки; и хранили. И внук – тоже, кстати, Генрих Эрди – Эрди-Валенсио – его назвали в честь деда, – собрал еще с богатых католиков пожертвований, и реализовал дедушкину мечту, дедушка даже успел увидеть заготовки, и отобрать материалы и камни, – Маттиас помахал этим, сопроводительным, судя по всему, письмом; интонации Маттиаса не поддавались классификации – сардонические или благоговейные; чертов Мёльдерс, неуловимый, неразгадываемый, невзламываемый.

– И из всех соборов в мире выбрали нас, да что ж такое; не Рим, не Ватикан; и по указу епископа будет висеть над алтарем – у нас над алтарем, как видишь, Оуэн, ничего нет, ни картины, ни распятия – мы еще пока не придумали за эти годы, что там должно быть, чтобы было достойно Собора, его истории. Мало того, приедет Папа, сам, его смотреть и благословлять, – сказал Декамп, в голосе его звучали какая-то невыносимая усталость, будто ему терли ботинки немилосердно, и грусть, не легкая такая, осенняя грусть, а такая… обреченность, будто сбылось предсказание цыганки плохое, детское; он сел на скамейку, сложил руки свои узкие, девичьи, с кольцами, на коленях, в складках, и Дэмьен никак не мог понять странного напряжения отца Декампа и Маттиаса – чем оно вызвано; почему не радость, почему не изумление, не восхищение, не какие-то сильные чувства со знаком плюс, какие явно испытывал отец Амеди. Распятие было… красивым… удивительно красивым; не тяжелым, не вызывающим, а пронзительно-восхитительным, как следы от самолетов в зимнем небе – газовые тающие шарфы. А отец Декамп сказал скучно. – Блин, мне надо выпить…

– Блин, Декамп, прекрати, – сказал Маттиас как-то излишне резко, – вон Амеди идет с чаем для Оуэна. Возьми себя в руки. Тоже попроси чая.

Отец Амеди и вправду нес чай. В тонкой такой чашечке, такой милой, кукольной в его больших руках; другой сервиз, не ночной коричнево-зеленый; эта чашка была из старинного фарфора, белая сверху, золотая изнури – лучшие чашки для Дэмьена Оуэна в это утро; на блюдечке два кусочка сахара; «я не знаю, с сахаром Вы пьете или нет, положил на всякий случай»; Дэмьен поблагодарил и отпил; хороший у них тут чай, крепкий, не из пакетов, а в баночке хранится, наверное, как кофе, в девичьей такой, английской, из дорогих магазинов чая и кофе, с рисунком обязательным: домиками разноцветными или маяком.

– Отец Амеди, епископ хочет уже видеть распятие в это воскресенье, надо нам, наверное, уже сегодня вызвать рабочих, для монтажа, – сказал Маттиас. – Мы с Вами этим займемся. И телевидение, газеты – надо пригласить их на утро, чтобы сняли, как распятие будут устанавливать… Сейчас я Вам принесу чай, отец Декамп, – и ушли вдвоем, обсуждая, будто каждый день им присылали хрустальные распятья, и они уже знают всё что как делать, отлаженный механизм приемки сокровищ; отец Декамп и Дэмьен же продолжали смотреть на распятие; отец Декамп парализованный каким-то своим фрейдистским страхом, Дэмьен – охваченный эмоциями – что он присутствует на таком грандиозном событии, и культурными ассоциациями – гламурный китч – белье, расшитое бриллиантами, немыслимые сокровища из комиксов; хрустальный Иисус с золотым терновым венцом – Тео сойдет с ума от счастья, сразу что-то породит; прямо видел гофманианские тени, танцующие вокруг, заламывающие призрачные руки; потом отец Декамп поднял глаза и рассмеялся.

– Просто, блин, ненавижу, распятия. Если честно, я сразу начинаю плакать… А тут такое… Я с ума сойду, это точно. Какой-то заговор теней, – Дэмьен вздрогнул – он же только что думал про тени, только что.

– Ну… оно красивое, правда. Очень-очень. Девочки будут носить миниатюрные копии на шее. Тебе еще повезло, что у тебя будет только распятие, у Талбота, говорят, вся часовня в бриллиантах… А что не так с распятиями? Проглотил-подавился в детстве?

– Вся в бриллиантах? Обалдеть… да нет, не глотал я ничего, Боже мой, откуда у тебя такая коллекция уже готовых историй… ничего такого. Просто… Вот эта католическая традиция – изображать Его таким страдающим, таким скрюченным, худющим, вывернутым… на четках, везде… что за кайф в этом? Меня это расстраивает. Посмотри, как Ему больно, я видеть этого не могу. Сразу сам начинаю страдать. Мне хочется сделать что-то… что-то разбить, закричать, но всё бесполезно – никто не поможет. Он всё время умирает на моих глазах, и ничем не могу ему помочь. Не понимаю, как его ученики могли допустить такое… я понимаю, что Он сам сказал, чтобы они ждали и терпели… но я бы дрался за Него, не опустил бы меч, не послушался бы, сжег весь город, сверг бы Империю… не смейся, Дэмьен, умоляю… но я в ярости от этой истории, от всего венчика Скорбных тайн. На рисунке деда-художника Он был попроще… но современные ребята автоматически – мода-традиция – сделали его вот таким… Ну, почему? Откуда это, Дэмьен? Он должен быть… с мечом, красивым, сильным, как в сказке. Он же победитель. Он же Король света, – отец Декамп закусил губу и повторил. – Только не вздумай смеяться надо мной. Я знаю – без Креста не было бы нас… ничего не было бы… но я… когда я вижу распятия, я чувствую боль. Это моя личная боль, и я иногда с ней делюсь – но если ты скажешь мне что-то о смене культурных парадигм в изображении Христа, я тебя вздую. Хотя у меня и так одни странности, я уже и так в твоих глазах стареющая актриса из «Бульвара Сансет». Это семейное, это точно.

Дэмьен был тронут. Он писал о смене образов Иисуса и святых в искусстве – «о смене культурных парадигм» – и писал и о страдающем Иисусе, и об Иисусе-Победителе смерти. Он тоже скучал по образу Иисуса-Победителя, как и всё Братство – «вот придем к власти, – страстно выкрикнул однажды Женя Даркин, – снесем все распятия и понаставим везде Иисусов с мечами» – все как-то отшутились на эту тему типа, «сносить, придем к власти, световой меч» – это непременно; но иногда Дэмьен серьезно размышлял об этом – как это изменило бы мир, вообще отношение к христианству; но он понимал и образ Иисуса-страдающего, почему он в какой-то момент и надолго оказался ближе людям – какой ценой людям дарована свобода – раз, два – не забывай, жизнь человеческая есть страдание; что-то такое, видимо, и чувствует отец Декамп – страдание, которое не победить.

– Всё окей. Согласен с тобой. Совершенно жуткие распятия у нас. Но без Креста никак. Его никуда не деть из биографии, это же самое главное в нашей сказке. Но это… знаешь, в этом распятии что-то есть… волшебное… – Дэмьен присел рядом, наклонился: будто Спящая Красавица в гробу – вот-вот вздохнет. – Он здесь тоже Король света…

– Я думал, что Он живой еще, – так странно – подумал, человек во льду – а ведь бывает, что люди просто замерзли, заснули, и можно оживить. Закричал и чуть не вызвал «скорую» – подумал, ну вот, наконец-то, я что-то сделаю для Него… а это всего лишь долбанное распятие.

Дэмьен вздохнул. Теперь он понимал Маттиаса – просто разговаривай с отцом Декампом.

– А отказаться от подарка нельзя? Мол, столько детей с голоду в Африке…

– Нет, конечно, нам никто не разрешит разобрать его по камешкам и раздать детям в Африке… это же символ, такой подарок. Ван Хельсинг предупредил, что придет нечто такое, с чем мне будет трудно смириться, он знает, что у меня личная рефлексия на распятия. Вот теперь каждый день на Него такого смотреть, представляешь… – отец Декамп тронул ладонь Иисуса, тоже – будто прикасался к спящему. – Как тут людям поверить в то, что Он воскрес? Что Он – самое сильное, что есть на этом свете, что Он победил смерть, победил позор…. Эдак и сам разуверишься. Может, уже хватит, мне кажется, я сделал для Собора всё, что мог, попрошу перевод. Скажу, что вы тут все против меня интригуете…

– А дадут – перевод?

– Нет.

– А, правда, куда ты хотел бы?

– Как священник или как просто человек?

– Ну… Как человек, я думаю, ты можешь поехать куда угодно.

– Не собираюсь отказываться от сана, как бы Клавелл об этом не мечтал… Я не представляю себя кем-то другим, не священником; знаешь, как в интервью знаменитостей спрашивают – а кем бы Вы были сейчас, если б не музыка, кино; кем бы вы были, с кем, где… Я могу быть только священником – я много думал об этом; и пусть я говно-священник, отец Хаус, как Маттиас ерничает и иронизирует – я всё равно могу только служить Ему и его детям, как могу – а больше я ничего не умею… Я бы поехал в Китай, не знаю, или в Россию, где надо изучать язык, местные закидоны, с чиновниками ругаться… страшно интересно. Опять что-нибудь строить, выпрашивать, ходить по инстанциям. Но я не миссионер, мне не разрешили. Оставили в Соборе.

– Но ведь то, что ты сделал… ты же сделал Собор… без тебя это была груда камней. Как ты оставишь его? Ты же его отец…

– Да ладно, – отец Декамп сел на скамейку и всё смотрел и смотрел на распятие, – любой хороший священник сделал бы мою работу… я не говорю – обезьяна, – отец Декамп поднял палец, – но хороший внимательный добросовестный… отец Амеди, отец Валери – они замечательные люди… тут нужны работники, а я… я раздираем страстями… – как странно, Тео тоже любил эту фразу – он, правда, произносил ее насмешливо слегка, оскаруайльдовски – мол, ничего серьезного, аспирин поможет.

– Ты теряешь веру? Вот почему ван Хельсинг так за тебя волнуется?

– Ван Хельсинг всё-таки за меня волнуется? – отец Декамп быстро посмотрел на Дэмьена, вскинул ресницы, была у него такая манера – быстрого взгляда, внезапного, – будто птицы с веток взлетели, не вороны, не галки с карканьем, а большие молчаливые черные птицы, поднял тонкие брови, такие идеальные, что они казались искусственными, как женские – там выщипали, там нарисовали, героиня немого кино. – Нет, я не теряю веру. Напротив, она становится такой сильной, что может двигать миры… иногда мне кажется, что я могу спрыгнуть с крыши Собора и полететь – просто полететь, как в детской книге, как во сне, так дрожит мое сердце, трепещет, когда я думаю о Нем, как Он велик, как я люблю Его… так девочки себя чувствуют, когда слушают любимую музыку, мне кажется… слышишь? – он схватил мальчика за руку, за рукав, за запястье, не больно, а как-то так… будто увидел что-то прекрасное, закат на крышах, радугу – от радости. – Мне просто некуда девать эти крылья, этот свет… иногда я будто горю… знаешь, будто страсть к Богу – это физическое… – Дэмьен испугался, будто его схватил дракон и вот-вот унесет на край земли; будто они вместе с Декампом оказались на льдине, на расшатанном камне на самом краю; он тоже вцепился в Декампа – что-то сгустилось в воздухе в ответ на рассказ Декампа – холодное, грозовое; черное и красное; будто еще секунда – и упадут.

– А ты… просил, писал?.. – Дэмьен заговорил шепотом. – Напиши ван Хельсингу, он найдет тебе еще что-нибудь разрушенное… пожалуйста, не думай, что я дежурно ерничаю и иронизирую… – он вдруг понял, что влюбился в отца Декампа без оглядки – такого красивого, пылающего, романтичного, Байрона, Наполеона на Аркольском мосту, вот оно в чем дело, все эти закидоны, фрески с голыми женщинами, посуда с внутренностями, еда, собаки, лошади, коньяк – просто сила, которую некуда деть; он держал отца Декампа теперь крепко-крепко, будто это могло помочь – а вокруг них темнело и темнело.

– Да, написал, конечно; а он ответил загадочное – сиди тихо и не показывайся; не шурши кустами; что-то они там задумали с Талботом, не иначе, как переворот; тем более, что этот… мелкий… рок-музыкант бывший… его сын… Йорик Старк… стал не так давно самым молодым кардиналом…

– Ну, не самым… Генрих Бенедикт Стюарт…

– Ну, это было давно да… а еще прислали Мёльдерса этого страшного, чтобы меня прикрывал…. Коньяк прятал, рабочих вот вызывал…

– Да ладно. Маттиас… он же просто монах… он же хороший…

– Жопу он мне прикрывает, это точно, – Декампа отпустило; будто его вера – это приступ болезни; и аспирина действительно достаточно, чтобы справится; не тяжелая форма; но за руки они всё еще держались. – А ты-то, Оуэн? Что для тебя вера в Бога? Ты веришь в Бога вообще? Или тебе просто жизнь в Церкви подходит? Я без оскорблений… Вот Маттиас в Бога не верит… но служит Церкви… ему удобно.

– Я знаю, так бывает. Но я верю, – улыбнулся Дэмьен. – Как это описать… Я не знаю. Бог – это книги.

– Ты любишь книги больше, чем Бога?

– Ты смотрел фильм «Книга Илая»? – отец Декамп кивнул. – Помнишь, там печатают Библию? Опять первую книгу в новом мире… Я плакал, когда смотрел, всё время плачу, мой друг Тео в ужасе от этого условного рефлекса-сантимента… как ты от распятий – именно на этом моменте – вот Бог для меня – книги… первой напечатанной книгой была Библия – почему люди об этом забыли – Бог – это книги, это Слово…

– Просто тебя поймают на истории о древе познания; что Бог не разрешал людям знание; а еще все эти «а разрешает Бог пластическую хирургию? а разрешает Бог генетические эксперименты? – наверное, нет», – отец Декамп смешно растянул последние слова, манерно, будто какой-то модный журналист это спрашивал и сам же отвечал; мягко вынул свою руку из руки Дэмьена. – А книги про секс и вампиров? Ну и всё такое…

– Отличные бывают книги про секс и вампиров, – отец Декамп засмеялся. – Да, еще Визано говорил, что у нас, людей веры, нет достойных ответов и аргументов, потому что вера – это абсурд сам по себе; зато есть остроумие и хук левой; и надо усиленно работать над тем и другим.

– Ричард Визано?

– Ты лично знаешь его? Он был моим наставником в Братстве.

– Судебный врач? Из семьи врачей? Богатый такой мальчик… синие глаза ледяные, высокий, светловолосый, следователь? Парень, который входит в кафе, все девочки думают, что он Кристиан Грей, сжимают ноги, а кофе во всех чашках замерзает, потому что кофе не обманешь?

– Кажется, да…

– Ужасный человек. Реально ебнутый. Я не знаю, зачем ван Хельсинг его взял в Братство. Он же презирает всех людей. Не понимаю, как это с верой в Бога в нем уживается.

– Да ладно. Визано хороший.

– Ты уже второй раз за пять минут про людей, которых я боюсь до усрачки, говоришь, что они хорошие. С тобой что-то тоже не так…

– Пусть. Ааа, я вспомнил, что тебя должно насмешить – надеюсь – у Визано была футболка с предсмертными словами художника Антуана Ватто, вся такая красивая, в принтах из его картин, такой коллаж, обалденная просто, а слова были такие: «Уберите от меня этот крест! Как можно было так плохо изобразить Христа!». Я выпрошу тебе в подарок, хочешь? – он испугался, что это, может, и несмешно совсем, но отец Декамп опять засмеялся.

– Хочу, конечно. В такой футболке с плеч Визано и пуля, наверно, не берет…

– Погоди… Кристиан Грей? Ты сказал «Кристиан Грей»? Ты читаешь такие книги? Отец Декамп, с Вами, должно быть, будет интересно беседовать вечерами… постараюсь приходить пораньше.

– Конечно. Я весьма начитанный молодой человек, без комплексов, гордости и предубеждений. Я вообще не вижу разницы между хорошей и плохой литературой, я правда не понимаю, что под этим подразумевают… А что же до эротики… Это, к сожалению, семейное – мой отец коллекционирует порнографические ретро-открытки, я их уже упоминал, кажется, у него самая большая в мире коллекция, постоянно проходят выставки, а кузина – Флавия – держит самый знаменитый в Нью-Йорке садо-мазо готический ночной клуб. Я очень хорошо разбираюсь в литературе про «это»…. а еще я прочитал все «Сумерки», чтобы с девочками из прихода общаться, и «Гарри Поттера» просто обожаю… Ох, что же делать, как же жить, Оуэн, в чем смысл этой жизни? Пойдем, по сэндвичу у Тернеров купим. А то я тебя облил какао, и ты реально был очень злой на меня, я видел, а я теперь каждый день буду видеть распятие в своем Соборе, которое будет висеть и напоминать мне о том, что Иисус умер за наши грехи, а не за лучшее в нас.

– Сэндвич? Ты же весь в делах, сам сказал.

– На сэндвич от Тернеров у меня всегда есть пять минут, всегда есть пять минут на сэндвич – как-то так в стиле Терри Пратчетта, если говорить про Апокалипсис.

Они дошли до лавки Тернеров – Дэмьен всё больше и больше приходил в восторг от Асвиля, такого огромного и такого кукольного – кварталы возле Собора были полны красивых магазинчиков – посуды, пряжи, булочных, кондитерских, книжных, кафе, и вот таких вот лавок – с красной крышей и красными навесами над витринами и дверью, окна в переплете на втором этаже увиты плющом; вся улица была такая – яркая, аккуратная, игрушечная, в плюще, как дом отца Декампа; везде маленькие кофейни, бистро; пахло свежей выпечкой, яблоками, корицей, медом, зеленью – обедом; под старинные медные вывески, никакого неона; «Тернер» – про вид торговли ни слова; конфеты, чулки, специи, чаи, книги, секс-шоп; но и так понятно – люди выходили из лавки с завернутыми в промасленную коричневую бумагу сэндвичами и бумажными полосатыми бело-красными или бело-синими – напиток с молоком, – как маяки, стаканами с кофе, садились на ажурные медные стулья, расставленные на улице, разворачивали бумагу и ели, кроша, запивая, читая газеты или телефон, или просто наслаждаясь едой на открытом воздухе, подкармливая голубей крошками; голуби были претолстые; в самой лавке было не протолкнуться; все стояли за сэндвичами; они встали в очередь, все здоровались с отцом Декампом, это было славно; «отец Декамп, здравствуйте» «добрый день, отец Декамп», а он, в свою очередь, здоровался со всеми: «добрый день, да, и вам здравствуйте, как ваши дела? да вы что, поздравляю, Вы молодец, передавайте привет дочке, ну что вы, всё у вашей мамы будет хорошо, я буду молиться за ее здоровье…»; когда же, возле старомодной гремящей красной кассы, очередь дошла до них, Дэмьен смешался, и затормозил всех – он прямо слышал, как все напряженно дышат ему в затылок; да что там, этот мальчишка в запылившемся вишневом свитере, чего он там думает, бери, что есть; сэндвичи дня были написаны на темно-красной доске мелом: «говядина, жареный лук и помидоры», «форель, салат и лимон» и «ветчина, картофельная котлета и авокадо»; еще там был куриный бульон – с травами и гренками – что-то сказочное, как в «Карлике Носе» Гауфа; ох, вот суп бы Дэмьен сейчас с удовольствием съел; соусы и приправы по желанию – оливковое масло, базилик, фирменная смесь перцев, домашний майонез, медовая горчица, острый томатный соус, тертый сыр, валяные помидоры, каперсы; отец Декамп пребольно толкнул его в бок локтем:

– Ты всех задерживаешь. Шевели мозгами.

– Ветчину.

– Наконец-то. А мне пакет картошки фри большой, и один сэндвич с говядиной, и еще два с ветчиной. Нам всё с собой.

– Какие соусы и добавки, месье? – за кассой была совершенно обворожительная девушка, темноволосая, темноглазая, тоже в вишневом свитере, только девчачьем, темно-синяя рубашка в мелкую клетку, воротник и манжеты которой выпущены из-под свитера; у нее было очень яркое лицо – губы малиновые, кожа золотистая, персиковая, брови тонкие коричнево-черные вразлет, пушистые черные ресницы; не девушка, а осенний сад, веранда, плед, чай с черносливом; и ее тормоза Дэмьена совершенно не напрягали; кажется, он ей даже понравился; и она даже не скрывала, что замедлилась и вполне готова еще подождать; а два парня в фартуках, один в синем, другой в красном, за ее спиной, делавшие сэндвичи, переглянулись.

– Давай, Оуэн, соусы – это не логарифмы.

– Масло, базилик, горчицу, вяленые помидоры.

– А мне в говядину каперсы и тоже вяленые помидоры, масло, томатный соус, перец, а в ветчину, в один – сыр и майонез, во второй – сыр и горчицу, и масло.

– Приходите еще, – Дэмьен кивнул, покраснел; эта сторона жизни – практическая – выбрать йогурт, купить билеты на поезд, – всегда смущала его; отец Декапм взял пакет; и они вышли на улицу.

– Извини, что я так… завис…

– Ничего. Просто не у всех людей так много времени на обед, как у тебя.

– А они только в обед работают?

– Нет, конечно. У них есть завтраки – сэндвичи с омлетом и беконом, а в постные дни с помидорами, вечером будут вечерние сэндвичи… у них есть классный вечерний сэндвич – сырный, с тремя видами сыров, с зеленью, с маслом – алиллуйя; и с оливками и домашним творогом – очень легкий, классный такой… и еще есть сладкие сэндвичи – шоколадные, с вишней, малиной, кремом…

– А суп они как навынос подают?

– Ты суп хотел? Надо было взять… в стаканчиках, как кофе. Очень вкусный. Можно взять большой стакан и средний. Ладно, тебе еще надоест здесь есть. Держи свой первый тернеровский сэндвич.

– Да, роскошно пахнет. Такой здоровый. Я такой не съем.

– Ну, не съешь, поделишься с кем-нибудь. Мы перед Адвентом обычно отъедаемся. Я, как видишь, еще картошки фри взял на всех, – отец Декамп помахал пакетом. – Здесь хочешь поесть или в Соборе? Я взял сэндвичи Маттиасу и отцу Амеди. У отца Амеди всегда кока-кола есть в запасе, чай-кофе в больших количествах; а то мы ничего попить не взяли.

На улице было холодно, собирался дождь; но пакет с сэндвичем грел руки, и картошка фри пахла летом сквозь все слои бумаги, солнцем; а хочешь, сказал отец Декамп, на крыше поедим? Тебе говорили про крышу? Дэмьен закивал, закивал – крыша, вот это да, в первый же день…

– А как же шофер и пять минут?

– Да я его отпустил на обед, что я, монстр, что ли… Весь город обедает. И это на час, профсоюз, всё такое. Правда. Здесь любят жить красиво – опера, еда…

– Открытки. Библиотеки. Город моей мечты.

Отец Декамп посмотрел на него с улыбкой, головокружительной, темно-синей, полной набирающих высоту оранжевых и розовых шаров желаний; Дэмьен вдруг вспомнил про распятие; они ушли и оставили его в одиночестве; как там Иисус из хрусталя, лежит и смотрит в высоченный купол Собора, такой одинокий, ненакрытый, у него всё мерзнет и всё болит, и сэндвич ему никто не купил… а вдруг его уже украли?.. он сказал отцу Декампу; «ооо, было бы круто» жизнерадостно отозвался тот.

Но распятие не украли; над ящиком опять стояли люди – отец Амеди и пара рабочих; бригадиров, видимо; лицо у них совершенно невозмутимые – они очень старались, было видно; подумаешь, Иисус из хрусталя; в книжках про такое читали в детстве; там, правда, Будды всё были, у которых из головы выковыривали глаза-изумруды, а потом всех выковырявших преследовало страшное проклятье – лошади ломали ноги, дочери умирали от чахотки, друзья стреляли в спину; Дэмьен уже понял, что будут обсуждать в городе сегодня за ужином – распятие для Собора; католики опять рулят; из ризницы вышел Маттиас, запыхавшийся, разрумянившийся, рыжий, прекрасный, как букет маков.

– Готовы к пресс-коференции? Щас налетят, отовсюду позвонили; даже из Рима вертолет прилетит с фотографом.

– Вот сей секунд? Я думал поесть с вами со всеми, а потом поехать в больницу, – мы там строим часовню, при больнице, – объяснил отец Декамп Дэмьену. – Католических больных становится всё больше, и они начали качать права.

– Я позвонил в больницу, отправил туда на твоей машине отца Валери, ему не помешает административная работа. А ты иди причесываться и нос пудрить.

– Отец Валери хоть переоделся?

– Да. Еле заставил. Отец Валери помешан на простоте, он у нас «хорошо быть тихоней», – объяснил Маттиас Дэмьену, – и очень экономный, чего там; никак не может себя заставить надеть новую сутану, носит что-то такое потертое, честное чистое, из романтических романов… Но я его впихнул – в самое пафосное черное, на фото будет хорошего бархатного цвета, как шкурка крота, – и наклонился к Дэмьену и тихо объяснил про отсутствующего. – Отец Валери – второй наш викарий, он старенький совсем, добрый такой, хороший человек. Он мало что понимает из всего, что творится вокруг, ну, или делает вид. Он служил при маленьком приходе здесь в Асвиле, когда Собор был в полной разрухе. Отец Декамп взял его, когда закрыли ту маленькую церковь, сказал, что этот человек его вполне устраивает как викарий, тем более что он музыкант, он руководит хором, и хор просто замечательный, – и опять Дэмьен был тронут, что у Маттиса всегда есть доброе слово про отца Декампа.

– Отлично, – тем временем говорил Декамп. – Это ты хорошо придумал. Маленькая племянница будет им гордиться, вырежет из газеты, на стену повесит… А мы собрались на крыше пообедать, на город и небо повтыкать. Ты с нами?

– Ой, вы мне взяли, спасибо.

Отец Дэмьен молча протянул ему сверток, Маттиас отогнул бумагу – «о, с говядиной и каперсами и помидорками вялеными, мой любимый» «да, твой адский немецкий сэндвич»; Дэмьену стало стыдно, что о других он даже не подумал – а отец Декамп подумал; с другой стороны, он, наверное, сразу пошел всем покупать, но Дэмьен мог бы хотя бы сказать – ой, а может еще и ребятам купим….

– А отец Амеди… – Дэмьен посчитал количество сэндвичей; вроде на всех.

– Конечно, у нас так редко случаются посиделки на всех…

– А Собор?

– А мы его оставим на разграбление варварам, – похоже, мысль о краже распятия очень радовала отца Декампа. – Ему не привыкать.

Отец Амеди отпустил рабочих и подошел к ним; длинный, худой, потянул носом, комичный злодей-персонаж из детской книжки; только шляпы с провисшими полями и зонта ему не хватало.

– Ой, ой, сэндвич с ветчиной… Он же для меня? У меня кока-кола в холодильнике, сейчас… Или вы чаю хотите? или кофе? – отец Декамп кивнул; как здорово, что они дружат, хотя такие разные все, даже помнят, в какой день какие сэндвичи у Тернера и кому какой из них взять; было бы ужасно попасть в интриганскую клоаку, про которую шутил отец Декамп, или огромный мало знакомый друг с другом холодный коллектив; отец Декамп умеет не только деньги выпрашивать, и на фото красоваться, но и людей сочетать; «пальто не забудь, там ветер такой»; синий дафлкот, восемьдесят процентов шерсти; они поднялись на крышу – днем вид был совсем другим, вчера они с Маттиасом просто открыли люк и посмотрели на небо, полное луны и туч; теперь же они аккуратно вылезли все, на страшную прекрасную крышу – крутая, черная, ноги вниз, но возле люка целая посадочная полоса плоская узкая; хоть скамейку ставь; все полно листьев, как они сюда долетают; а вокруг целый лес Соборных башен, с витражами; и это было фантастически – сидеть и смотреть на эти башни вокруг; будто волшебный лес; и небо – совсем рядом; высота такая, что слышно, какой здесь другой воздух – разреженный, не меньше, из-за высоты здания хотелось думать, что воздух как в горах; и крошечный большой город внизу: площадь, улицы разноцветные, вон парк, и дома такие маленькие, и еще дома и улицы, и несколько протестантских церквей, и старинных, и современных – стекло, бетон, и дальше совсем современный город, современные дома, спальные районы, рабочие кварталы – в Асвиле был автомобильный завод и ткацкая фабрика, одна из крупнейших в Европе, ткани на самые красивые платья, – и еще какая-то стройка грандиозная… Дэмьен подавился кока-колой. Отец Амеди профессионально стукнул его по спине, в нужную точку, Дэмьен откашлялся.

– Что это?

– Где?

– Вон то…

– А, православный храм…

– Какой разностороннехристианский город.

– Это точно. Второй после Иерусалима. На каждом углу свой ларек.

– Такой огромный…

– Да, ничего так… там довольно бедный район и действительно живет много русских; еще после революции; половина уже не говорит по-русски, дети, внуки, но всё равно, они русские, все православные; Пасху свою празднуют, и Рождество; и давно в городе говорили о постройке православного храма… и вот строят… сплетни утверждают, что на деньги русской мафии и что они нас переплюнут. Сейчас узнают про хрустального Иисуса и сделают сто таких. Но вообще, православные здесь симпатичные. Мы с ними дружим. И с мусульманами тоже дружим – они тоже симпатичные; видишь, вон там мечеть… У них тоже есть свой квартал в Асвиле и много отличных кафе.

– С ума сойти.

С ума сойти. Он сидит на крыше Собора – Собора – надо попросить его сфоткать на телефон и отправить Тео; а лучше – открытку такую напечатать и отправить; курит, ест вкуснейший сэндвич с вялеными помидорами – «Боже, ты вкус-то хоть какой-нибудь чувствуешь? они же такие кислые…» говорил Тео «ничего они не кислые, они не уксусные, они в масле» – хорошие люди Тернеры, знают, что люди любят – много помидоров, много маслин, много маринованных огурчиков, много плавленого сыра; в Братстве Изерли открывал банку с вялеными помидорами, делал пасту и звал Дэмьена доедать – хотя оставалось еще полбанки, и можно было спокойно ставить в холодильник; но Изерли делал вид, что они потом будут «не те» – и Дэмьен с чистой совестью уничтожал их в один присест с белым хлебом. Амеди, Маттиас и Декамп обсуждали дела Собора; Дэмьен слушал их в пол-уха – хозяйственные – Тео бы понравилось – будто Собор не храм Божий, а ферма или гостиница; счета, уборка, расписание, ремонт непрекращающийся, проблемы с хором – у мальчика-солиста сломался голос, давно надо проводить новый набор в хор, скоро Адвент и Рождество потом, а уже время разучивать гимны; потом Дэмьен всё-таки замерз – «а, вот почему я всегда беру с собой коньяк» – Декамп протянул ему флягу в коричневой коже «однажды ты как навернешься здесь со своим коньяком и оскандалишь нас на весь свет – молодой настоятель Собора упал с крыши пьяным» «славная смерть». Дэмьен приложился, но совсем чуть-чуть; «как там книжки поживают? Амеди сказал, что еле тебя нашел, ты боролся с каким-то развратным трехтомником восемнадцатого века, Маркиза де Сада, кажется, который пытался соблазнить, а когда ты не поддался, забить тебя».

– Ну что ты придумываешь, Декамп, я такого не говорил, – отец Амеди покраснел; длинный, тощий – долговязый, человек-дождь, фигура из театра теней – один профиль, но невозможно обаятельный; в движении, повороте головы, сияющих глазах читалась безграничная доброта, усталость, внимание к каждому твоему слову, будто у учителя школьного, хорошего, которого помнишь потом всю жизнь; и ничего он такого особенного тебе не сказал тогда, когда застал в слезах, этот черт из восьмого класса отобрал опять деньги, родители несправедливы, другой учитель, девочка вообще не посмотрела, но так вот он тебя погладил по плечу и помог подобрать тетради, и яблоко обтер, и радуга вдруг после долгой непогоды; ничего такого, просто жизнь хорошая вещь…

– Да, дурацкая шутка. Восемнадцатый век у нас весь внизу, в подвале, ждет своего часа. Да и де Сада у нас, кажись, нет. Надо было придумать про шкаф что-нибудь… Нарния, Белая Королева, говорящие бобры, принц Каспиан… нет?

– Дэмьен сказал, что ему нужны люди, двигать мебель.

– Ого, смело. Я так надеялся, что он всё сам сделает, а ему уже что-то нужно. Ладно, напиши объявление, повесь на доску. Вообще, у нас все отзывчивые. Не отобьешься. Что это значит, двигать мебель, зачем?

– Один зал сделаю читальным, а другие – библиотечными. Сейчас везде просто всё стоит, и на этом всём навалены книги. Мне нужны в первую очередь коробки для книг и бумаг, чтобы их вынести, освободить пространство, и потом уже двигать мебель.

– Вот это библиотекарь… сколько энергии… то есть нужны коробки сначала?

– Очень много коробок.

– Да, нескоро мадемуазель Кристен увидит тебя. Она уже звонила мне, спрашивала, когда ты зайдешь. Ладно, завтра с утра съездишь с шофером в «Икею» за коробками. Отец Валери даст тебе нашу «Визу» приходскую, подойди к нему после мессы утренней.

Дэмьен улыбнулся – вот он и оказался внутри Собора, организма, семьи, клана, команды; люди смотрят на Собор с площади и не догадываются, что под самым небом на крыше говорят о коробках из «Икеи» – так делаются дела Божьи.

Они спустились с крыши – а весь неф был полон журналистов и световых приборов; отец Декамп сразу стал очень светским; изысканным, подтянутым – будто он на лошади-фаворите, а впереди – барьер, туман, натянутая проволока, о которой он в курсе – заговор администрации ипподрома – но что делать – надо прыгнуть выше проволоки – лучший роман Дика Фрэнсиса; плохих концов не бывает – джентльмены начинают и выигрывают – Дэмьен улыбнулся, и пошел в библиотеку; скинул по пути смс Тео: «проспал? а у нас тут, представляешь, хрустальное распятие привезли. а у отца Декампа аллергия на распятия, но он ее коньяком запивает. полно прессы, но он отлично держится – настоящий жокей. разгребаю библиотеку» – потом слал фото одно за другим; Тео иногда дарил ему комиксы про него, Дэмьена, супергероя-книжника – он был в очках и пиджачке, мог вызвать, как в «Чернильном сердце», любого героя из книги на помощь в минуту опасности – милый был комикс, Дэмьен его обожал; и Тео, видимо, хотел фотографии использовать для этого комикса потом или сейчас – всё-таки мысль о «нежном нуаре» пугала Дэмьена. И хотя было ясно, что нужен пока просто порядок – коробки, сложить, вынести, под коробки на время уборки и меблировки жертвовали учебными классами – двумя детскими и взрослым; в детских на стенах сплошь висели детские рисунки – традиционно, пол был покрыт разноцветным линолеумом, который легко мыть – дети пили здесь чай; стены – обоями моющимися, очень классными – в разноцветные, будто от руки нарисованные и раскрашенные квадратики, Дэмьен даже подумал, что обои тоже детский рисунок; а вот взрослый класс был очень мрачный, красивый, под Собор, тоже с антикварной мебелью, стены без обоев и краски, черные, исцарапанные, исписанные, скрипящий деревянный пол, вытянутые, как бойницы, голые окна – в детских они были с веселыми занавесками, на широких подоконниках в огромном количестве лежали лоскутные подушки и плюшевые звери; здесь же хотелось писать готические романы; Маттиас сказал, что в этой комнате был раньше личный кабинет настоятеля; все они были разными, увлекались разным, и здесь были и чучела животных, и засушенные растения, и банки с загадочным заспиртованным, и коллекция настоящих черепов, и потайной сейф, и рояль, и оригинал Боттичелли; «а куда всё делось? на гараж-сейл загнали?» «ну, типа того – рояль у отца Валери, он композитор по образованию, руководит хором, коллекция черепов подарена университету одному, оригинал Боттичелли висит в боковом нефе» «а сейф?» «да где-то здесь» «а там было что?» «куча бумажных денег, которые уже не в ходу» «вот блин, обидно» «ага; кому-то из мальчишек подарили, коллекционеров»; но Дэмьен не мог вот так просто взять и успокоиться и подождать до завтра – он вернулся из учебных комнат обратно в библиотеку и продолжил перебирать, искать, читать; в один момент зазвонил телефон – незнакомый номер – и обворожительный немолодой женский голос спросил:

– Месье Оуэн?

– Да, – Дэмьен положил стопку журналов о бабочках на пол – голос ему понравился – мягкий, темно-вишневый; как красный горячий глёг с корицей в рождественские каникулы в уличных ларьках.

– Я мадемуазель Кристен, городской библиотекарь.

– О, да, я понял. Здравствуйте. Я… я Вам пока не звонил…

– Я понимаю – Вы решили пока разобраться с верхними комнатами… но я подумала – может быть, с ними я тоже помогу – я скучаю по таким вот приключениям, понимаете…

– Но тут… – как бы сказать «много физической работы, а Вы же немолодая леди» – но она сама сказала:

– Много физической работы… но я могу всё записывать, сидя на стремянке, я надену брюки.

Дэмьен засмеялся.

– Конечно, приходите. Только после обеда, часа в три, я утром еду за коробками в «Икею».

– О, коробки… – как можно так сексуально сказать слово «коробки»? – Договорились.

И потом сразу еще звонок – это был Клавелл – конечно, он тоже знал его номер – все всё знают – Клавелл написал, что его вещи благополучно доставлены; о, класс; и буквально через минуту пришло сообщение от отца Декампа – после обеда на крыше и пресс-конференции он уехал по каким-то еще делам; «на мессу не оставайся; беги домой, ныряй в смокинг, душись, брейся и прочее – я подъеду и заберу тебя – опера через три часа; опаздывать нельзя» – уже второй день без мессы, исповеди и причастия, кошмар.

Смокинг он нашел в коробке, подписанной как «парадная одежда» – темно-синим маркером; там было всё – и брюки, и ботинки, и смокинги, и рубашки, и бабочки, и подтяжки, и кушаки, и жемчужные и серебряные запонки; он отдал Клавеллу, тот все отгладил-отправил, начистил; Дэмьену было неловко, но Клавелл сам предложил, а он так быстро сам бы не справился; пригладил волосы гелем у зеркала; Клавелл улыбнулся.

– Отлично выглядите, прямо как из кино про Первую Мировую.

– Спасибо.

– Вам идет торжественная одежда. Жаль, что ее так редко носят. Раньше мужчины были такими красивыми.

– А мне кажется, в такой одежде все одинаковые.

– В одинаковой одежде сразу видно, кто чего стоит. Только по линии лацкана…

– Вы бы подружились с моим другом Тео. Он тоже любит порассуждать на тему «ты – то, что ты носишь».

– Думаю, что подружился бы – он идеально упаковал Ваш багаж.

– Да, Тео удивительное сочетание Дживса и Вустера в одном теле, – и испугался, не обиделся ли Клавелл на «Дживса» – но Клавелл, кажется, не знал, кто это, и даже не услышал, – он с нескрываемым удовольствием рассматривал подписанные и обклеенные скотчем коробки – красным скотчем Тео обклеил коробки с одеждой, коричневым – с книгами и рукописями, белым – белье, зеленым – верхнюю одежду.

– Такси вызвать?

– А до театра пешком далеко? – Тео уже полюбил этот город и прогулялся бы.

– В центре всё близко, но сейчас не успеете… обратно пойдете с месье Декампом. Он тоже любит гулять.

Времени и вправду было впритык со всеми этими смокингами, запонками, коробками; такси доехало минут за пятнадцать, Дэмьен уже опаздывал; он ужасно занервничал; обычно в театре всё задерживали, но в этом – как знать; но всё было в порядке; подсвеченное изысканное белое здание в мавританском стиле – в стиле мореск, вспомнил Дэмьен; очень красивое, суровое – из серого камня. Театр был хорош – небольшой, не Метрополитен-опера, но и не крошечный, как ожидал Дэмьен; у дверей пылали факелы, и в сочетании с общим стилем здания и осенней темнотой ощущение магического праздника, почти Хэллоуина усилилось; в фойе Дэмьен замер – весь пол был уставлен свечами; пол, столики, канделябры на стенах, люстры – электрического света не было и в помине – везде были свечи; опять свечи – как вчера в фонаре Маттиаса; потом, когда глаза привыкли к такому освещению, Дэмьен рассмотрел обстановку – уютный, потертый, будто в нем нарочно не делали ремонт, в золотисто-оранжевой, очень радостной; оранжевый не апельсиновый, а такой с уклоном в коричневый, ржавый – если можно так сказать про шикарный бархат на сиденьях и ковры с золотистым и красным вкраплением; сразу в фойе, и дальше, по всему театру, – лестницы, переходы – были расставлены подсвеченные витрины: с моделями декораций, кукольными домиками и сценами, с костюмами разных персонажей из опер, шедших несколько лет назад; и афиши, все сделанные одной рукой, в одном стиле – в театре был свой художник – и рисовал он не на компьютере, а масляными красками, акварелью, гуашью, пастелью, карандашом, и даже фломастерами и карандашами цветными – и такие яркие были эти афиши, радостные, глубокие, теплые, как весь театр. Дэмьен страшно обрадовался, что здесь ему тоже нравится – как в Соборе, как в кафе Тернера; пока из всех мест в этой новой жизни только квартира отца Дэмьена внушала ему душевный дискомфорт; чем-то бессознательным, будто помимо отца Дэмьена, Клавелла, двух собак и сейчас его, Дэмьен Оуэна, гостя, в квартире кто-то еще жил, и вел очень разгульный образ жизни – кричал по ночам, слушал громко музыку, бил бокалы с красным вином, разбрасывал вещи, брызгался духами с сильным утомительным запахом – Дэмьен никак по-другому не мог описать этого ощущения; будто он только случайно еще пока не встретился с этим четвертым-пятым – сумасшедшим, злым, – еще одним «полным страстей». В центре фойе была установлена на мольберте афиша сегодняшнего спектакля – «Богемы» – в огромной резной старинной раме, будто двухсотлетняя картина – и горящие свечи внизу, толстые, подтаявшие, много свечей; и такой красивый подсвет был от этих свечей; таинственный, романтичный; и на афише парень поджигал свечу девушке; Дэмьен стоял и смотрел на афишу – до чего ж красивая – густая, как масло, темнота, и в ней их лица – некрасивой женщины и очень красивого парня – руки, манжеты, кусочек синего в клеточку платья, косынка на груди кружевная, прядь на щеке вьющаяся темная, блеск глаз – и профиль парня, резкий, с челкой, баками, подбородком и носом шикарными, голливудскими, изогнутыми изысканно полными губами – Элвис прямо; «Богема. Режиссер:…» и тут на плечо легла рука – отца Декампа. Не просто безупречный – прекрасный мужчина: белое лицо, приглаженные волосы, бархатная практически сутана, воротник белый, кольца старинные, ботинки шикарные, мягкие, черные, из бархатной же кожи; трагичный, серьезный, из романа Стендаля или Энн Райс.

– Нравится?

– Да, здорово.

– Могу выпросить одну афишу на память. Их обычно несколько делают – одна оригинал, другая копии. Мне могут даже оригинал…

– О, – Дэмьен прямо представил, как она будет висеть в его какой-нибудь комнате, когда-нибудь, где-нибудь, может быть, у бабушки, может быть, в университете, вдруг у него будет кабинет, он купит для нее обязательно такую же, похожую раму, тяжелую, темную, с проблесками золота, и свечи тоже поставит; ему даже на спектакль идти не хотелось уже – настолько ему понравилась эта афиша, и рама, и свечи, уже целая история; он всё никак не мог глаз отвести от женщины – такой необычной она была в этой своей некрасивости благородной; рассматривая, он понял, что она далеко уже не немолодая, а какая-то как Снежная Королева, как голливудские актрисы, внутри которой время остановилось, и она вечно хороша собой, и морщины ее не берут, неважно, хирургическим путем или душу дьяволу продала. Администраторы в коричневых бархатных камзолах, белых париках, пенных манжетах дружно зазвонили в колокольчики; «пойдем? это второй звонок…»; они стали подниматься по лестнице в ложу – на ступеньках лестницы тоже стояли свечи; дамы ахали и поднимали подолы платьев, чтобы те не загорелись; в ложе они были вдвоем; к ложе был приставлен свой администратор в камзоле и паричке – Дэмьен увидел, что это девушка; она кивнула отцу Декампу, выдала им программку, бинокли, откатила столик, на котором стояли графин с коньяком, графин с водой, стаканы, бокалы и корзина с фруктами; «хочешь?» – Дэмьен взял яблоко, и чуть-чуть винограда; он ничего не ел после сэндвича на крыше; внизу, партер тоже весь был в свечах; это было как перемещение во времени; он высунулся из ложи, рассмотреть людей в партере и других ложах – все были в смокингах и в вечерних платьях, оркестровая яма, в которой настраивается оркестр, и эти свечи вокруг, темнота и сияние; жар, дрожащий воздух; «а это безопасно?» «не очень, но администраторы настороже, с баллонами противопожарными… я же говорю – выпендрежный молодой режиссер»; отец Декамп выглядел почему-то очень усталым; и напряженным; будто тот кусок времени, который они не виделись, он всё же провел в муниципальном месте каком-то, где ругался, умолял, но всё оказалось бесполезным, но ему очень-очень нужно, и он пойдет туда еще раз; Дэмьен вспомнил страшные романы про русские Лубянку и лагеря, и про близких, которые выстаивали очереди, чтобы хоть что-то узнать; хотя Дэмьен видел, как приехали журналисты, и отец Дэмьен фотографировался с распятием и отвечал на всякие вопросы – и, собственно, это всё, что он делал весь день.

– Что с тобой? – спросил Дэмьен наконец; ему хотелось наслаждаться волшебством, но как можно наслаждаться, когда кому-то рядом так плохо, так больно; он уже устал на сегодня от этой драмы декамповской.

– Ничего. Просто… не слишком-то люблю встречаться с родителями… да и устал. Столько говорить одно и то же.

– А ты оперу-то любишь? А то, может, мы зря пришли. Валялись бы дома, ели и смотрели бы что-нибудь по телеку.

– У меня нет телека.

– Хорошо, я бы смотрел что-нибудь по своему ноуту, ты по своему, а потом за какао мы бы опять обговаривали твою речь…

– Речь?

– Ну, проповедь.

– О, Боже, точно. Совсем про нее забыл… Мы можем и вместе что-нибудь смотреть по ноуту…

– Тссс… начинается.

Дэмьен отложил недоеденное яблоко; оно было чудесным, розовым внутри; сладким, но твердым; и пахло медом и корицей; весь первый акт он держал яблоко в руках, мокрое, липкое; во втором акте Дэмьен его доел, но потом руки всё равно им пахли – осенним роскошным запахом; рубина и золота; и еще жар от свечей; восхитительно; осенний театр – сладость и огонь; да, настоящий Хэллоуин; дрожащие огоньки свечей повсюду, мерцание публики – драгоценностей, часов, тканей, бокалов; и Дэмьен подумал опять о Тео, вспомнил вдруг одну его историю – Тео начал ее рисовать и забросил, про театр, который давал представление на площади возле Собора – огромного красивого – Тео нарисовал его действующим – и сгорел от несчастного случая, и там была красивая девушка-прима, и она погибла, или не погибла, но исчезла, и ее возлюбленный, актер, единственный остался в живых, и потом он пытался как-то жить, скитаясь в трущобах, искать забвение в боли человеческой и в вине, хотя был знаменит и красив, и его принял бы любой театр; но однажды увидел ее, погибшую возлюбленную, на улице, в роскошном платье, она вскрикнула, побежала и исчезла в узких средневековых улицах, или он подумал, что это она, и дальше по сюжету он искал ее, искал мучительно, сквозь все слои городского общества; такой детектив аля Уилки Коллинз, поздний Диккенс или даже Эдгар По – навязчивая идея; но рисунки с горящим театром на фоне Собора были настолько потрясающими, что они их даже развесили по стенам, и все, кто заходил к ним в комнату, очень пугались – всё ли с этими ребятами в порядке… Дэмьен стал представлять, что сейчас театр загорится, и все побегут с криками, и театр, весь в золоте, бархате цвета ржавчины, осенних листьев, вспыхнет; портьеры, ковры, стулья, старые костюмы в витринах – и это будет так красиво, страшное волшебство; но тут в темноте, полной крошечных огоньков, заиграл оркестр; партитуры были подсвечены по-обычному, электричеством, но свечи стояли и в оркестровой яме повсюду; а занавес поднялся, и на сцене оказался многоэтажный дом в разрезе; и в квартирах сидели разные люди, занимались своими делами – взрослые, дети; читали, ели, скандалили, готовили; а главное действие, естественно, происходило на мансарде; и от этого многодействия можно было с ума сойти – Дэмьен насчитал десять квартир; одни были ослепительно-роскошные, другие, выше этажами – простыми или даже совсем бедными; но все они были совсем как настоящие, и жили своей жизнью независимо от сюжета оперы – только во втором действии все вышли на улицу. В каждой разыгрывалась какая-то своя история; небольшая квартира, в которой в одной комнате на огромной кровати несколько детей играли и мутузили друг друга, а мама перед этим ушла в магазин с корзиной, наказав старшей сестре смотреть за ними; эта квартира безумно понравилась Дэмьену – дети в штанишках на подтяжках, в белых рубашках, и старшая сестра, девочка лет тринадцати, в сером простом платье с передником и воротничком и полосатых гольфах; она накрывала на стол, потом села штопать носки, но котенок у нее укатил нитки, и она просто села на пол играть с котенком, потом побежала разнимать детей, потом играла и с ними, потом пришла мама, они готовили, по-настоящему, суп, жаркое, вареные овощи, потом ели, потом детей надо было умыть, раздеть, уложить спать; и потом пришел в конце отец, и все выбежали к отцу, и сидели вокруг него и смотрели, как он ест, а потом он их понес всех спать, а потом кто-то из детей заболел, отец потерял работу, ребенок умер, и эти тихое прощание, маленький гроб, и слезы, а потом опять всё наладилось, отец получил работу, а потом они сделали еще одного ребенка, когда опера заканчивалась, мама была хорошо уже так беременна; а в соседней квартире, точно такой же, жил один мальчик, с гувернанткой, и она всё время его учила, они гуляли, тоже ели, им прислуживал дворецкий, а на кухне готовила кухарка – все кухни тоже показывали, и слуг тоже, и их комнаты тоже, у мальчика было много игрушек, и книг, и всего-всего, но ему было скучно, и он всё время подслушивал, что делают другие дети за стенкой; и гувернантка в своей комнате вела дневник и иногда плакала; еще была шикарная квартира, вся в цветах, таких изысканных обоях в цветочек, белых портьерах, с бальной залой небольшой, и там лежала на кровати девушка, и она тяжело болела и умирала даже, харкала в платок, к ней всё время кто-то приходил из мужчин, для кого-то она вставала, кого-то прогоняла, один рыдал возле нее всё время, и однажды даже был бал, и она была вся больная, но очень красивая, и танцевала, и потом совсем слегла; такая отсылка к «Травиате»; и потом еще была квартира писателя, только не нищего, как наши герои, а богатого, успешного, он везде разбрасывал шикарные вещи, сюртуки, фраки, бабочки, жилеты, всё время садился на чашки и часы, принимал женщин, и писал-писал, и мечтал, и смеялся, и злился, носился по комнате, и брызгал чернилами, и у него был старый слуга, камердинер, которому он читал всё, и он что-то советовал, и писатель вносил правки; когда Рудольф начал разбрасывать пьесу, перед тем как сжечь, часть листов вылетела от ветра в окно, и в это время писатель открыл свое окно, и поймал лист, прочитал и пришел в восторг, и начал сразу что-то тоже писать; и у него была рукопись в ящике стола, иногда он доставал ее и писал ее, и целовал ее, но издателям не показывал, и в конце, после бала у той девушки, что болела – самое чудесное во всем было, что дом был как настоящий, всё ходили и встречались, и даже как-то взаимодействовали, были и лестницы выставлены напоказ, и все по ним шастали туда-сюда с подсвечниками и канделябрами – слуги, хозяин, герои; дом еще был очень здорово выстроен, узкий, широкий, с окнами разноцветными, запутанный такой, как Хогвартс, богатые лестницы с красным ковром, и бедные, винтовые, будто на маяк; прямо хотелось в этот дом, побегать, поиграть; так вот, после бала у больной девушки, писатель вернулся, достал опять эту рукопись и долго сидел над ней, а потом запечатал, написал адрес и достал пистолет, и долго думал, приставлял его к виску, но так и не решился; кстати, в него была влюблена гувернантка из квартиры с одиноким и богатым мальчиком; в конце оперы она подсунула ему под дверь свой дневник; в общем, и веселый, и невеселый был дом. Все остальные комнаты были героев оперы и еще пары героев, тоже «богемы» – балерины и модистки. Там была и комната вышивальщицы Мими; на окне стояла роза, нежная, розовая, самая простая – точь-в-точь как у Дэмьена, в красном глиняном горшке; он почему-то так растрогался и рассматривал эту розу в бинокль, будто эта его роза и была, будто она и вправду одна-единственная на свете, как у Маленького Принца; сама Мими сидела спиной к зрителю, пока не начались ее сцены. Рудольф и вообще все герои были молодые, красивые, сильные, яркие персонажи, одеты, как Дэмьен любил, в одежду той эпохи – как-то Тео и Ричи ругались дружно – иногда они не на друг друга орали, а ругали кого-то вместе – что сейчас вообще не найти постановки с «аутентичными» декорациями и костюмами, и все подхватили, что да, это шик – посмотреть Шекспира или Мольера с корсетами, фижмами, панталонами и шпагами; и тогда ван Хельсинг в отместку свозил их на супермодерновую постановку Мольера, где вообще были одни парни, и все были в черном, и только восемь стульев было на сцене, и больше вообще ничего, но при этом играли просто нереально круто – какой-то студенческий театр показывал свою дипломную работу… Когда Мими вошла в комнату Рудольфа и их свечи погасли, оркестр на пару минут умолк, и по залу и ложам пошли администраторы, гася все свечи, и их девушка-администратор тихо зашла в ложу и погасила свечи на столике и в канделябре на стене ложи, а свечу, что стояла на блюдечке на перилах, Дэмьен сам затушил, и девушка ему улыбнулась. Это было завораживающе – свет на сцену дали призрачный, серебристый, лунный, он дрожал, будто небо было всё в тучах, и их нес ветер, и будто весь дом погрузился в сон, и только эти двое остались на свете. Пели они замечательно, играли замечательно; Дэмьен смотрел и смотрел на женщину, игравшую Мими – такая она была сразу и красивая, и некрасивая, и старая, и молодая, и Рудольф был для нее будто один из множества прекрасных молодых мужчин на ее пути, умоляющих о благосклонности, но при этом она была нежная, хрупкая, а не холодная и хищная, – будто она вампир – и уже знает, чем всё закончится; и больше у нее нет сил переживать одно и то же; из века в век; и только ради большой любви потом уйдет она; принесет себя в жертву; головоломное, головокружительное, постпостмодерн – представление захватило Дэмьена, он от восторга перегнулся через край ложи, чтобы всё-всё увидеть, всё вдохнуть; и совсем забыл про отца Декампа – даже смотреть на него забыл, всё время же смотришь на спутника во время зрелища – а как ему, а что он – но отец Декамп был такой тихий, ушел совсем в темноту, что Дэмьен, раздраженный слегка в начале, вообще про него забыл.

– Уфф, – сказал он, когда закончился первый акт, и люди зашумели, и зашла тихо девушка-администратор и зажгла свечи у них в ложе, и другие администраторы в камзолах и париках шли и зажигали свечи по партеру и другим ложам – люди даже включились, доставали свои зажигалки, – где мое яблоко? Ужасно жарко, это из-за свечей, наверное…

Он обернулся, отец Декамп вообще здесь – да, никуда не делся, сидел в самой глубине, и крутил стакан с водой, и тонкое запястье из черного рукава, алебастровое, совершенное, напомнило Дэмьену, что он живой, хороший человек.

– Понравилось? – спросил отец Декамп. – Не жалеешь, что пошли?

– Нет! О, это нечто… когда все свечи погасли… Интересно, все актеры молодые, а Мими играет…

– Старая?

– Нет, просто… ну, она такая… взрослая… в этом даже что-то есть. Будто она вечный образ… Но голос… она с таким голосом никогда не будет старой.

– Да уж, Графиня из «Пиковой дамы» не для нее.