Поздно. Темно. Далеко Гордон Гарри
— Что ж я тебя заложу, что ли? — возмутился Вовка.
— Да дело не в этом. А вдруг не получится, книжку испорчу. Это ж не справка. Я не профессионал все-таки.
— Не испортишь, ты талантливый, — заверил Репченко. — Меня, понимаешь, знакомая тетка из управления торопит, — давай, Володя, освободилось место заведующего мясным отделом. Кто-то подсел.
— А ты подсесть не боишься?
— А что ты предлагаешь, на завод идти? Железки точить? Что я, декабрист? А у меня в книжке пробел в полгода. Неудобно.
— А когда надо?
— Да вчера…
— Ох, — вздохнул Карл, — теперь точно не напьюсь.
— Ну, шампанского можно.
Большая белая Лена Репченко была дочерью адмирала, Володя, большой и усатый, с повадками десантника, генеральским сыном, они любили друг друга с детства, с шестого класса, весело и непосредственно чувствовали они в жизни смысл, не обременяя себя рассуждениями о нем.
Генеральское наследство составляло множество старинного хрусталя, окованного серебром, столового серебра с клеймом короля Михая, несколько фарфоровых ламп в стиле ампир, обеденных и чайных сервизов, отрезов габардина, шевиота, костюмов, макинтошей, шевровых и хромовых сапог, перламутровых театральных биноклей, горжеток, вееров из павлиньих перьев.
Среди прочего был огромный, с метр длиной, зеленый макет танка, стальной, с настоящими гусеницами, аккуратной пушкой и большой красной звездой на башне.
Репченко лег на него грудью и закричал:
— Берите что хотите, а это не отдам!
Еще восхитил его толстый альбом пластинок с фашистскими маршами.
— Ты не знаешь, Карлуша, кому все это можно продать? — спросила Лена.
— У меня таких знакомых нет, — улыбнулся Карл, — да и жалко, музейные вещи. Тряпки, разве что, да кто их купит?
Володя принес полдюжины шампанского. Неожиданно появился Винограев.
— А мне Магролик сказал, что надо помочь. А я и рад.
— Поздно помогать, — сказал Володя, — помоги вот с шампанским. Сейчас стихи будешь читать, мы с тобой мало знакомы.
— А чего не почитать, — пожал плечами Юрочка.
— Только не сразу, можно? — попросил Карл.
— Ребята, вот вы — поэты, ученые, чуть ли не печатаетесь, — сказала Лена. — А у меня тоже получаются стихи.
— О, и ты тоже в калашный ряд, — заорал Репченко.
— Подожди, Володя, — давай, Ленка, давай, — подзадорил Карл.
— Даю:
- «Заяц прыгает хорошо, он животное,
- А лисица за ним — дура рвотная.
- Убежит — хорошо, а не станется —
- Все лисе толстожопой достанется».
— Ну, как?
— Лена, ты прямо капитан Лебядкин, — похвалил Винограев.
— Что еще за капитан? — недовольно спросил Володя.
— Да это из Достоевского, — с досадой сказал Карл, — Лена, а еще есть?
— А как же:
- «У меня собачка,
- Маленькая Лотта,
- Узкая зевачка,
- Длинная зевота»
— Блеск! — восхитился Карл.
— Карлуша, помнишь, у вас было много гостей и мы захватили к себе ночевать поэтессу. Как ее, Лидуля…
— Михайлова, — подсказал Винограев.
— Да, она тут читала стихи, про Анри Руссо: «Анри Руссо живет в своем лесу». А я ей говорю, подумаешь! И тут же выдала:
- «Анри Руссо живет в своем лесу,
- На завтрак ловит рыбу путассу,
- А по ночам ворует колбасу…
- Анри Руссо в своем лесу живет,
- И чешет свой задумчивый живот»
Обиделась.
— Хватит, — сказал Репченко.
— Как там Танюша? — спросила Лена. — Завидую я вам. Сейчас, говорят, грибы пошли. Колосовики. Мы с Вовкой на днях поехали в Шишкин лес, это за Коммунаркой, а у меня живот как заболит. От арабского бальзама. Знаешь, «Абу-симбел»?
— Жидомор, — кивнул Юрочка.
— Да уж точно. Промаялась весь день, а толку… Грибов нет.
— Как нет, — возразил Володя, — пока ты там маялась, я, знаешь, сколько видел. Подберезовики в основном, белые попадались.
— То-то ты с пустой корзиной пришел.
— Да что я, сволочь? — пожал плечами Володя.
Карл почти не пил, шампанское тем более, — напиток малознакомый и коварный. Юрочка освоился, читал стихи, Володя хватал его под ключик и целовал в губы, подбирался и к Карлу, но тот, трезвый, был на стрёме и уворачивался.
— Разбирайте подарки, — скомандовал Репченко.
— Охолони, Володя, — сказал Карл.
— Говна-пирога, — взревел тот и выбросил в окно соусник из сервиза «Мадонна».
— Восьмой этаж, ты что, с ума сошел, — закричала Лена и глянула вниз.
Слава Богу, под окном никого не оказалось.
— Бросай, да с оглядкой, — поучительно наставляла Лена.
— Ладно, — проворчал Репченко и, усевшись на подоконник, одну за другой стал сбрасывать позолоченные ложечки, заботясь о кучности.
— Вовка, а танк слабо сбросить? — спросил Карл, отвлекая.
— Я тебе сброшу, — отвлекся Володя, — это самая лучшая вещь на свете. — Карлуха, я знаю, что тебе подарить.
Квадратная, тяжелого хрусталя чернильница с бронзовой крышкой и вправду была хороша.
— О, это я с удовольствием, — обрадовался Карл, — может, напишу из нее чего.
Володя надел макинтош серого габардина, поставил пластинку с маршами и стал танцевать фокстрот.
— В плечах трещит, — огорчился он, — а ну, Карла, померь.
Карла примерил — подуло пятидесятыми годами, да так остро, что пришлось выпить шампанского.
— Прямо на тебя, — обрадовалась Лена, — как влитой.
— А Юрке мы подберем пальто, — копошился Володя, — вот вполне приличное.
Пальто было шикарное, ратиновое, двубортное, с серым каракулевым воротником.
Винограев пребывал в пузырьках шампанского, как в аквариуме. Мозг его дремал развалясь, а чувства, отважные и молодые, разбежались, как лейтенанты по окрестным деревням.
— Юрочка, ну-ка надень. Отлично, так и пойдешь.
Винограев взял со стола початую бутылку и пошел к выходу. Толстая бутылка в карман не влазила, шампанское выплескивалось на линолеум.
— Что за жлобство, — возмутился Репченко, — он всегда такой?
— Бывает, — переживал Карл, — не ел, наверное, ничего.
— Ленка, дай сумочку, вон ту, нейлоновую, — Володя положил в сумку непочатую бутылку, — а эту отдай.
— Ой, извините, — обаятельно улыбнулся Юрочка зеркалу.
— Пойду я с ним, — сказал Карл, — вечером принеси трудовую. Юрочка, да сними ты пальто, лето на дворе!
На улице Винограев твердым широким, с отмашкой, шагом, направился восвояси. Голубая нейлоновая сумка болталась в его руке, над седым каракулем торчали обнаженные, летние ушки.
«Догнать надо», — понимал Карл, но Юрочка уверенно удалялся, не оглядываясь. Дойти-то он дойдет, если менты не остановят, а дома…
«Как догнать, Карл Борисыч, у тебя дыхалки не хватает, вещать только можешь, благо бесплатно…»
Карл побрел к своему подъезду. Ефима Яковлевича уже не было. Карл понервничал полчаса и позвонил.
— Пришел, — сказала Эмма, — спасибо.
Легкого, парящего Юрочку занесло как-то на Северный Кавказ, горные вершины начисто лишили его остатков лермонтовского демонизма, он подружился с живыми людьми — художниками и пастухами, и в результате вывез оттуда кабардинскую княжну Эмму, ошеломленную, долго не приходившую в себя.
Эмма передвигалась по широкой Москве прямо, стараясь никоим образом не выплеснуть из кувшина ни капли чистого восхищения, перемешанного с ужасом.
Но это было трудно — Москва толкалась, со временем и Юрочка стал делать неосторожные движения — то налегал, то отталкивал. Стиснув губы, Эмма сопротивлялась, Юрочка сердился, жаловался на непонимание, но беда была в том, что Эмма, наоборот, понимала его все больше и больше.
В одном они сходились — ребенок должен быть ухожен и воспитан. Для Эммы это было естественно, Винограев видел в этом доказательство своей состоятельности.
Так или иначе, Ирочка росла упитанной и молчаливой. Она могла часами сидеть одна, рисуя, а то и просто так.
Поначалу во всех Юрочкиных подвигах Эмма обвиняла Карла, кого же еще, от кого же еще он приходил в таком состоянии, и едва ли не запрещала мужу с ним водиться, как с двоечником и хулиганом. Но постепенно, сближаясь с Татьяной, поняла, что все не так просто.
Карл не искал поводов выпить, пил с удовольствием, чаще всего со свиданьицем и за приятность.
— Если б я пил с горя, — говорил он, — я бы давно спился.
Чувствительная же Юрочкина душа горела по любому поводу, особенно, если беда — умер ли далекий старый приятель, поссорился ли с новым другом. Кроме того, существовали превратности погоды, усталость, простуда, неприятности на работе. В последнее время прибавилось Эммино непонимание.
Москва поигрывала с Эммой — то тесно обступала с каменным равнодушием, то протягивала ей какие-то непонятные руки.
Долго ее ошеломлял Универсам — толстые бабы в белых заляпанных тужурках врезались тележками в побледневшую от ожидания толпу, раздвигая ее, сминая, покрикивали, подъезжая к длинным кормушкам. На тележках лежали мертвые куры, или черное стратегическое мясо, или хеки цвета мерзлого асфальта.
Темное, как Восток, одиночество пронизывало Эмму, она отскакивала, уворачивалась, пока однажды, в голос, по-детски заплакав, не стукнула твердой, с гематомами, курицей первую попавшуюся обидчицу.
Что-то в ней изменилось с тех пор, то ли она лишилась чего-то, то ли приобрела, и Москвы бояться перестала, стала оглядываться, ей понравилась Метростроевская улица и арбатские переулки.
Винограев через многочисленных знакомых устроил ее, химика по образованию, в реставрационные мастерские. Со временем она стала даже ездить в командировки — в Великий Устюг, в Среднюю Азию.
Юрочка азартно оставался с дочкой, — ему нравились трудности, он креп морально, твердел в собственных глазах. Кроме того, с ними жила его бабушка, приехавшая из Ворошиловграда.
После очередных боев Юрочка прибегал жаловаться к Карлу. Татьяна сочувствовала обоим, переживала, но не советовать же Юре бросить пить… Карл пожимал плечами.
— Ты знаешь, я ведь и от дедушки ушел, и от бабушки. Семью бесполезно складывать, если надо — она сложиться сама, оглянуться не успеешь. Ну, если можешь, завяжи для начала. Только знаю, что так, механически, ничего не выйдет, все равно сорвешься. Вот если б ты попивал помаленьку, в охотку, и собой остался бы, и дома бы проблем не было. А не можешь — лучше разведись. Что бедную Эммку мучить.
— А я живу ради ребенка, — выпрямлялся Юрочка.
— Хорошо живешь. Думаешь, Ирке полезно на все это смотреть.
Эмма, приходя, помалкивала, или советовалась по конкретным, малым житейским делам. Получив совет, — хорошела, благодарила, и делала все наоборот.
Карла смущали все эти перипетии, давая советы, он чувствовал себя самодовольной скотиной, самозванным раввином, или парторгом. «Да кто я такой, в конце концов, чем я лучше Винограева! И дом этот, и кухня, все держится усилиями Танечки». И, спровадив домашних спать около часу ночи, — все оказались совами, — Карл сидел подолгу на кухне над листком бумаги, стараясь хоть как-нибудь оправдать свое существование.
6
Винограеву удалось-таки организовать еженедельные поэтические вечера в музее Лучшего поэта. И не то чтобы удалось, — он, как всегда, воевал с мельницами, — и директор, и «бабы», как он их называл, обрадовались этой идее.
Юрочка работал здесь первый год. После долгих поисков достойного места, после размытых обещаний чиновников и явных недоразумений вернулся он к ремеслу студенческих времен — скреб снег, посыпал тротуар солью, выгребал мусор. Так продолжалось несколько лет, зато теперь его неуемная общительность нашла, наконец, достойное применение — он водил по музею экскурсии, читал лекции, а его природная любовь к опрятности торжествовала: ходил он в костюме с иголочки, тщательно подбирал галстуки, ухаживал за седеющей своей бородкой.
До прихода в музей он не то чтобы не любил Маяковского, просто не знал его толком, и не интересовался, зато теперь личная жизнь «кормильца», случалось, отодвигала на задний план его собственную, и он прибегал в Карлу взволнованный, жаловаться на «эту суку Лиличку».
Чуть ли не первым поэтическим вечером в музее был вечер Алеши.
Поэт, в темном костюме, при галстуке, был неузнаваем. Небольшой, очень уютный зал амфитеатром вмещал человек сто двадцать. Карл озирался — все знакомые, полузабытые уже лица, многие из семинара Мастера.
Выступление Алеши совпало с выходом его последней, третьей книги, многие держали ее сейчас в руках, листали зачем-то, ждали автографа.
Книга вышла после большого перерыва. Мучительно долго, несколько лет, рукопись лежала неподвижно, затем неожиданно активизировался редактор, звонил, отговаривался нехваткой времени, или пил с Алешей коньяк и посмеивался над судьбой, кажется, своей тоже. Через некоторое время это ему надоело, и он быстро написал редакционное заключение, не погубив при этом ни одной мало-мальски серьезной строки.
Алеша волновался и был подчеркнуто невозмутим, читал тихо, заставляя зал прислушиваться, напрягаться, таить дыхание.
Карл знал почти все почти наизусть, но магия чтения, магия тишины заставляли его заново удивляться, мотать головой.
- «А свет гнездится зрения на дне,
- А слух пересыхает на закате,
- И женщина, подобная цитате
- Из Книги Царств, терзает память мне.
- И, кажется, в картавой глубине
- Полночного ее косноязычъя,
- Творится что-то девичье и птичье,
- Почти неразличимое извне»
— Это из старых, а вот:
- «Пусть облик твой — Мадонна Литта,
- А голос — фуга и токката, —
- Ты только тем и знаменита,
- Что я любил тебя когда-то.
- Пересекла твоя орбита
- Теснину старого Арбата,
- Тебя сопровождает свита,
- Глумлива и придурковата.
- Но, по признанию Главлита,
- По мнению Госкомиздата,
- Ты только тем и знаменита,
- Что я любил тебя когда-то»
Юрочка был счастлив. Посидев в кабинете Светланы Евгеньевны, осторожно выпили сухого вина и, порадовавшись, разошлись. Юрочка с Карлом ехали вместе — почти соседи.
Винограев был возбужден, мечтал охватить своими вечерами всех от мала до велика, от маститых, достойных, разумеется, до чуть ли не Карла. Карл, утомленный, помалкивал: «Так еще кружка воды», — смеется Роза, когда надо накормить борщом лишнего, неучтенного человека.
— Я друзей на друзей не меняю, — горделиво произнес Винограев непонятные слова.
Друзья менялись этой осенью, мелькали перед глазами, как будние дни: не успел уехать Вова Лосев из Питера, как приехал из Гусь-Хрустального крупный, облизывающийся Утинский. Утинского сменил Митяй, пропадавший в нетях года полтора, сибирский Есенин, мучительно карабкающийся из первозданной тьмы на неверный свет московских бульваров, завернул с Кавказа в родную деревню, наколол маме дров и вернулся в Москву, полюбив за это время «Мендельштама».
В конце октября северный ветер сорвал в одночасье листву с березовых верхушек, приехал Парусенко.
Он приехал с мороза, раскрасневшийся, как блоковская знакомая, требовательный, капризный. Случившийся при этом Магроли был сражен наповал. Парусенко тоже все понял и, не сговариваясь с Карлом, по чистому совпадению стал называть его Марголиком. Привез он малосол сига и муксуна и маленькую смешную рыбку под названием «мохтик», рассказал, что в Ямало-Ненецком округе есть озеро Вытягай-То.
Большое шумное сердце его по утрам хлопало, как парус, потерявший ветер, и требовалось не менее ста граммов, чтобы привести его в порядок.
Водку Парусенко пил за всех, нисколько не пьянея, только к вечеру, в разгар одесских воспоминаний, когда Карл скакал козлом, изображая маленького Карлика, из глаз Парусенко выкатилась одна сладостная слеза.
Пришел Сашка, Парусенко восхитился и стал его почему-то называть «наш сын», к неудовольствию Татьяны. Под закат вечера, когда были спеты все утесовские песни, и песни Шульженко, и Изабеллы Юрьевой, Парусенко признался, что награжден Орденом Ленина.
Карл вспомнил про знаменитые «сорок лобанов» и поразился: врать Парусенко стал гораздо меньше. «Неужто укатали Сивку», — подумал он и заплакал.
На следующий день Парусенко предложил съездить в ресторан.
— Да ну, — отмахнулся Карл, — Таня на работе, а я — в кабак? Да и что там делать? Ресторан — это рай бездомных, а я люблю свою кухню.
— Ну что хорошего, придет Татьяна, скажет: опять море разливанное! Дались тебе эти бабы!
Они проспорили до Таниного прихода. Парусенко стал рассказывать о расстегайчиках с бульоном, о котлетах по-киевски, о шашлыках на ребрышках, о неслыханных салатах. «Лучше б он врал», — подумал Карл.
— Ребята, поезжайте, я не поеду, хоть отдохну от вас. Давай, давай, Карлик, проветрись.
В такси было скучно, мутная розовая Москва была утыкана красными светофорами, за Большим Каменным мостом горели кремлевские звезды. «Хоть бы одна была зеленая», — подумал Карл.
В Славянском базаре было смешно — дух псевдокупечества был слаб и жалок. Внезапно вспыхивала музыка, и разговор спотыкался, был похож на езду в троллейбусе, когда пассажирская масса то швыряется вперед, то откидывается назад. Икра, правда, была свежая — Карл давно не ел такой свежей икры. Пили мало, не пилось — бутылку «Столичной», да по сто коньяку с кофе.
— Пошли, — торопил Карл, — пока вечер не загублен окончательно. Как хорошо — придем, — Таня уже отдохнула…
— Извини, старик, — ответил Парусенко. — Я поеду к падшим женщинам. А тебя в такси посажу.
— Ну и хрен с тобой, — сказал Карл, — поехали.
Швейцар нападал на Карла с распростертым пальто, настроение было испорчено окончательно.
На улице Двадцать пятого октября Парусенко посадил Карла в машину, заплатив таксисту пятерку.
— Нормально? — спросил он.
Шофер кивнул. Карл прикрыл глаза: «Ну их в баню с их толстыми мордами», — подумал он обо всех. Таксист затормозил.
— Я вот прикинул — по ночному делу до Ясенево пятерки маловато.
— Так договорились же!
— Мало что! Давай еще пять или выходи.
— И пес с тобой! Отдавай бабки!
— Какие бабки? — удивился таксист, — я у тебя ничего не брал.
У самой дверцы Карл увидел милицейского лейтенанта. Он вылез из машины, оставив дверь открытой.
— Лейтенант, — сказал Карл, — разберитесь, в конце концов. Это просто смешно.
Симпатичный молодой лейтенант поговорил о чем-то с таксистом, дверца захлопнулась, и машина уехала.
— В чем дело? — наскакивал Карл.
— Минутку, не волнуйтесь, — успокоил лейтенант и достал рацию.
Карл завелся, стал в лицах показывать, как все было. Потом махнул рукой и пошел было, но лейтенант сказал:
— Нет, постойте.
Через две минуты подъехал милицейский газик, вышел ефрейтор, лейтенант кивнул. Ефрейтор взял Карла под руку.
— Пойдем, присядем.
В машине Карл выдохнул оставшееся негодование и успокоился. Не все же сошли с ума, сейчас он все объяснит в отделении. Пахнет, правда, от него, но ведь только пахнет. Двести пятьдесят да стопка коньяка. Детский лепет.
— Что, Абгам, — сочувственно сказал ефрейтор, — кугочкой надо было закусывать…
Они зашли в небольшое полутемное помещение. Майор за деревянной стойкой посмотрел и ничего не сказал. Рядом с майором сидела женщина и скучала. Похожа на ту, из детской комнаты, когда их с Кокой сняли с трамвая. И возраст тот же, и подмышки. Только теперь она младше его.
— Вот, Людмила Павловна, установите факт опьянения.
Женщина равнодушно глянула на Карла и пробормотала:
— Состояние крайнего алкогольного опьянения.
«Слава Богу, не узнала, — подумал Карл, и тут же испугался, — что я, действительно пьяный?»
— Пойдем, — сказал ефрейтор.
Комната была огромная, под потолком тускло светила синяя лампочка, штук двадцать железных кроватей стояли в два ряда, несколько мужиков лежали ничком, один при их появлении встал и молча пошел к двери. Ефрейтор вернул его, толкнул на койку.
— А позвонить, — метнулся Карл, — два только слова.
— Не положено. Да давай, раздевайся скорей, буду я с тобой тут…
Ефрейтор унес вещи и запер дверь. «Танечка с ума сойдет», — с тоской подумал Карл и уснул.
Тихий, ласковый стук разбудил его. «Что же это?», — не открывая глаз гадал Карл. Будто девушка стучится, да осторожно так, чтобы не разбудить родителей. Опомнившись, Карл увидел в зарешеченном окне голые черные ветки. Одна из них, едва касаясь, постукивала о стекло.
Дверь наконец открылась. В одних трусах он проследовал за безмолвным сержантом по коридору в маленькую каморку, назвал фамилию и получил вещи. Одевшись, он обнаружил, что мелочь из кармана исчезла. Выкатилась, наверное.
— Место работы? — спросил дежурный капитан, записывая.
— Телега в комбинат. Ладно, это не так страшно. Там и не такое видели.
— Нет ли у вас пятака на метро?
Капитан не удивился, достал из кармана гривенник.
— Верну в следующий раз, — сказал Карл, повеселев.
— Лучше не надо. Всего хорошего.
Едва Парусенко улетел, приехал Эдик, собрался-таки. Карл встречал его на Киевском вокзале, было холодно, на перроне синели встречающие, по виду одесситы.
На Эдике была хорошая ондатровая шапка, — Жорик, наверное, дал, — теплая куртка с воротником голубого искусственного меха. Он похудел еще больше. Здесь, на платформе, он казался таким выпавшим из гнезда, что у Карла заболело сердце.
— Я был в Москве тридцать пять лет тому назад, проездом из армии, — заявил он, — она совсем не изменилась.
Эдик хромал, и при входе на эскалатор Карл взял его под локоть.
— Ты умеешь кататься на метро? — спросил он, чтобы Эдик не сопротивлялся.
— Да, — покачнулся Эдик.
— Мы тебя поправим, — сказала Таня, — будем тебя усиленно кормить.
— Что меня Валя не кормит?
— Господь с тобой, — смутилась Таня, — но ты же дома не кушаешь.
— Правильно. Ты знаешь, сколько калорий в бутылке шмурдила? Больше, чем в голубцах. Ню? — тут же спросил он.
Эдик прочно угнездился на почетном месте в кухне — в углу у окна, сидел там целыми днями, не соглашаясь полежать.
— Что я, дефективный! — возмущался он.
Роман, который он долго писал, оказался повестью в двести страниц. Были трудности с перепечаткой, машинистка стоила дорого, но в конце концов справились, Измаил отнес рукопись в Союз, показать.
Образовалась очередь, Эдику приходилось надевать глаженые штаны и ездить в город, слушать комплименты.
— Печатать нельзя, — хвалили все в один голос, — сам понимаешь, но какая свежесть, какие характеры! Ничего подобного о войне не писали.
— Ты заметил, — спрашивал Эдика «крепкий писмэнник», — там нет положительных и отрицательных героев. Поразительно.
— Страшно, — радовался известный лирик, — молодец!
— Эдуард, — наставлял писатель Коваливский, — вам треба взять псевдоним. Сами понимаете. Издавать, конечно, не будем, Киев не позволит, но вы должны помнить, что у нас с вами общий ворог — Москва.
После повести Эдик написал несколько рассказов, но неизданная повесть давила его. Из московского журнала пришел отзыв с уверениями в почтении, с просьбой прислать еще, когда напишется, но повесть противоречит устоявшемуся представлению о Великой Отечественной войне.
— Так это хорошо, идиоты, — недоумевал Эдик. Здесь, в Москве, читать было больше некому, обитатели кухни давно прочли, Борис Михайлович приглашал в гости. Магроли вызвался написать предисловие, но на полноценное не потянул, получилось что-то вроде аннотации:
«Эта повесть написана непрофессионалом. Таким диким, нелепым способом — сочинением книги — он отвоевывает право на свою собственную судьбу. Поединок с собственной судьбой — сюжет известный. Здесь же — поединок с отсутствием судьбы. Невостребованность делает возможным обратить в события жизни даже погоду. Дождь… Ветер… Шторм».
— Папуас, ты мне надоел, — повторял Эдик Ефиму Яковлевичу и нежно елозил кулаком по его теплому блестящему носу.
На Эдика приходили смотреть, он посылал Карла за шмурдилом, тот повиновался, но старался наливать ему меньше. Это было трудно: Эдик был на стреме.
— Знаешь, ничего, как ни странно, — отозвался Алеша о повести, — несовершенно, как впрочем, все живое.
Эдик дорожил этим отзывом и пытался втянуть Алешу в какой-нибудь литературный спор, но Алеша не втягивался.
— Давай-ка, мы с тобой съездим лучше в клубешник. Посмотришь хоть, какие бывают настоящие писатели. А этого не возьмем, — кивнул он в сторону Карла.
— Поезжайте, — обрадовался Карл.
С Эдиком было трудно в общественных местах, а Алеша человек надежный.
В Дубовом зале, с хоров, на которых некогда играли музыканты графа Ростова, озирал Эдик литературные горизонты и, как Наполеон на поклонной горе, недоумевал, почему так долго не несут горячее.
— Алеша, — громко по причине глухоты спрашивал Эдик, — а этот кто, ну тот, лысый?
— А-а, — нежно тянул Алеша, — это так, Ираклий Андронников…
— А этот, биндюжник с усами?
— Между прочим, тише, — увещевал Алеша, это Гриша Поженян. Знаменитый «Огонек». Не знаешь? Ну, ничего.
— А где Евтушенко? — беспокоился Эдик.
— Сейчас придет, куда он денется. А тебе что, очень нужно?
— Зачем, — обижался Эдик, — просто ассоциируется…
Читать бесплатно другие книги:
