Поздно. Темно. Далеко Гордон Гарри

Карл с Паньковским «компоновались», по выражению последнего, так случилось, что в одном подвале оказалось два художника, и не старших, а нормальных. Один писал стихи, другой — лаковые миниатюры федоскинской школы, по полной ее технологии, но уникальные по художественному своему существу. Им восхищались тетушки, называли Валюнчиком по причине малого роста, уважало начальство, видимо, по этой же причине. Впрочем, он был умел и исполнителен, и деликатен, и, что важно, никогда не опаздывал на работу.

Как правило, целый день бездельничали, читали и разговаривали, небольшие графики и соцобязательства спихивали Малчику, ждали квартального аврала. Тогда недели на полторы все трое вдохновлялись, работали допоздна, не считаясь со временем, это было, как правило, оформление тематических выставок, городских и областных.

Звонили из Управления, начальник Волчинский забегал часто, был внимателен и нежен. Зав. Отделом информации, Юрий Павлович, обычно стонущий по-поводу Карловой дисциплины, контуженный в Венгрии в пятьдесят шестом, заваривал для них чай.

В прочие, пустые дни толклись в комнате инженеры со всех отделов, рассказывали анекдоты, дамы сплетничали. Дым слоился под сводчатым потолком, Валюнчик морщился и мотал головой — у него была язва.

Карлу в конце концов это надоело, он попросил посетителей раньше обеда не заходить, потом повесил на дверях письменную просьбу, но это помогало слабо, стало даже темой для новых шуток, тогда Карл, ничтоже сумняшеся, стал швырять во входящих все, что было под рукой: коробку с кнопками, банку гуаши, книгу… Это озадачило сослуживцев, они поверили в серьезность Карловых претензий и поотстали.

В самом деле, едешь, задавленный, в автобусе, штурмуешь вагон метро, всего час пятнадцать, естественно, опаздываешь на полчаса…

— Карлик, — говорит Таня, — как бы ни опаздывал, всегда есть время выкурить сигарету.

И правда, эта утренняя сигарета с Таней за чаем стоила остального дня — Юрий Павлович ныдает, а то и комсомольцы подлавливают во дворе с фотоаппаратом — трое-четверо балбесов минут сорок болтаются поутру вместо того, чтобы работать, — усядешься, наконец, за разрисованный свой стол, и начинается… Бодрые заходят, веселые, жизнерадостные…

Исключение сделали только для Левы.

— Лева, ты отрицательный тип, — восхищался Валюнчик.

Лева приходил с утра, садился и молчал. Ему было за сорок, лицо его было мясисто и красно, был он ведущим инженером, ничего не понимал и не делал, при виде начальства склонял толстую шею и скорбно поджимал губы.

— Что же ты молчишь, Лева? — не выдерживал Карл.

— А что говорить? Я пришел, потому что мне — можно. А халяву я люблю.

— И что тебе в этой халяве?

— Не знаю, наверное, ничего, Малчик же рубчик не даст.

— Лева, не раскручивай, не дам, да у меня и нету.

— Нет так нет, — соглашался Лева. — Вы его плохо воспитываете. Он у вас лгунишка.

— Лева, а зачем тебе рубль? — предвкушая, спрашивал Валюнчик.

— Так, — печально ответствовал Лева. — Пойду, куплю себе книжку. «Кавалер золотой звезды».

— Карл, — помолчав, спросил Лева, — у тебя нет блата в ментойке?

Все засмеялись.

— А зачем тебе?

— Очень хочется туда устроиться, я бы взятки брал.

— Да кто ж тебе даст? И потом, что ты будешь там делать — алкашей подбирать?

— Вы забываете, что я инженер. Я могу проводить сигнализацию, например. А потом портить и опять проводить…

— Ну, это не романтично, — разочаровывался Паньковский.

— Тогда я буду следователем, — нагревался Лева.

Минут пять он сидел молча, поджав губы, толстые щеки его обвисли. Малчик скрипел пером, Карл читал книгу, Паньковский что-то чиркал карандашом.

— Галка у меня загуляла, — пожаловался Лева.

— А зачем женился на молоденькой?

— Так хочется же. Такие сиськи!

— А с чего это ты решил, что загуляла?

— Я же хитрый. Пришел вчера пораньше, а она одна дома сидит. Обычно подружки толкутся, я с тем и шел, чтоб обматюкать их и выгнать. А тут — одна. Ну, я и стал проверять.

— Как? — поднял голову Малчик.

— Есть способ.

— Ну и что?

— Ничего. Подозрительно все это.

— А она не обиделась?

— Не знаю. Ах ты, говорит, старый пидор! Перед обедом Лева похаживал по комнате.

— Карла, у тебя рубчик?

— Боюсь, что нет, Лева. Копеек семьдесят, сейчас посмотрю. Шестьдесят… Гривенник на дорогу…

— Валюнчик! — вызывал Лева.

— Надоели вы мне. — Валя ковырялся в кошельке. — Вот мелочь. Что мне за интерес, я бормотуху не пью, у меня вот, — кивнул он на бутылку альма-геля. — Если бы водки…

Лева что-то подсчитывал, шевеля губами.

— А мне что за интерес? — без спросу встрял Малчик. — Если бы сухого…

Лева подошел к Карлу:

— Что с ними делать? Если водка — ноль пять на троих. Если сухонькое — надо много. Давай бормотухи на двоих. С моим рубчиком хватит.

— Лева, Лева, — качал головой Карл, — ну как Малчик пойдет с тобой в разведку? Значит, так. С Малчика — рубчик, с Валюнчика — два. Получается — водка и сухое. Армянское белое по рубль четырнадцать.

— Только я не побегу, — предупредил Малчик.

— А кто? — неожиданно грозно вскинулся Валя.

— Тихо, тихо, — приседая сказал Лева, — я пойду. А ты, Малчик, пойди по теткам — в архив, в библиотеку — и попроси объедков.

— Ладно, — обрадовался Малчик.

— Нинель Семеновна, — слышался его голос из коридора, — Лева хочет объедков! Нонна, подайте голодному Льву Михайловичу! Шурочка, Валюнчик велел дать ему много хороших объедков!

— Вот сволочь, — засмеялся Паньковский. — Тем более, у меня вот суп диетический.

Малчик принес тарелку бутербродов — с колбасой, с сыром, соленый огурец, котлету и яблоко.

— Ну что? — спросил Карл.

— Ругаются, — пожал Малчик плечами.

По средам Карл и Лева ходили в Машковские бани, в соседнем дворе. Все ПТБ ходило в эти бани по разным дням. Начальство знало и, кажется, завидовало. Захватывался час до обеда, час после — времени было достаточно.

Времени было достаточно, дни повторялись с точностью до фразы, до грамма, все было заведомо известно, можно было бы и не приходить, можно было уже и не жить вовсе. Все правильно, думал Карл, тридцать семь, Пушкин бы на моем месте уже застрелился.

С утра лил сентябрьский дождь, по пыльному окну подвала текли широкие волнистые струи, трещала над головой трубка дневного света. Все молчали, шуршали чем-то, говорить было невмоготу. Вдруг Карл услышал лай, тоскливый собачий лай, и понял не сразу, что лает он сам, и, поняв, залаял свободнее, вдохновеннее, во весь голос, почти счастливо. Малчик оглянулся и жалобно подвыл без улыбки. Валя сидел, опустив голову.

— Але, але, — сказал Алеша, — а-а, приехал? Ты где? Давай, подруливай. Что взять? Никак забурел?

— А знаешь, ничего пока. У меня тут портвяшок есть, а там разберемся.

— Ну, ты совсем Вольтер, — сказал Карл, — работы Гудона.

— Гудон-мудон, — проворчал Алеша, — проходи в кабинет.

Узкую восьмиметровую свою комнату в коммуналке Алеша называл кабинетом. Была еще одна комната, побольше, спальня и гостиная, там некогда пребывали Ольга и Аленка, но Ольга ушла, забрав дочку, Алеша комнату запер.

Письменный стол стоял у окна, левую стену занимал стеллаж с книгами, на правой висела непомерно большая копия модильяньевской обнаженки, Ольгина работа, под картиной стоял диван.

— Ну, рассказывай, — Алеша достал из-под стола початую бутылку портвейна. — Когда приехал, что Татьяна, как дети-мети…

Карл знал, что это не простая вежливость, что Алеша ждет отчета, и рассказал что смог.

— Значит, в общих чертах все в порядке, — подытожил Алеша. — Ну давай, как ты говоришь, со свиданьицем. Стихи пишешь? — поморщился Алеша от колбасы. — А я вот перевожу туркмена. Говно полное, но, знаешь ведь, из всех форм литературных заработков эта самая приемлемая. А они ребята простые, приехал туркмен и говорит: «Алеша, что хочешь?» Коньяк какой-то местный приволок, чуть ли не ведро, ночевал даже у меня тут, на диванчике. По-русски едва «мама» говорит, и подстрочники такие же. Ну да пес с ним, разберемся.

В большом настоящем арбатском окне никак не успокаивалось небо, вечерело слегка, но было еще холодным и быстрым. Под высоким потолком кабинета медлил дым, подплывал к форточке и вываливался. Карл вытянул ноги и прикрыл глаза — все-таки устал.

— Устал все-таки? — спросил Алеша. — Мы вот что сделаем: допьем, я дождусь одного звонка, и мы, не загадамши, поплетемся в клуб. Годится? Да, кстати, хотел спросить, что там с Эдика повестью?

— Да ничего. Любка показала Борису Михайловичу. Прочел, обрадовался. Ребята, говорит, вы все мудаки, а Эдик талантливый…

— Ну, это само собой, а по делу?

— По делу, сказал, будет долбить то ли «Знамя», то ли «Октябрь», не помню. Шансов, говорит, немного. Да оно и естественно. Хоть и классик Борис Михайлович, но это не Шолохов.

— И даже не Михаил Алексеев, — скривил тонкие губы Алеша.

«Понятно», — подумал Карл.

— Ну а что девушки — Люба, Юля, Люся?

— Люба — Люба вся в старухах, Люся пашет в своей мастерской, а Юля — мать-героиня, по ночам переводит то Валери, то каких-то хохлушек для «Юности». Да я и сам их давно не видел. Ну да, с апреля.

— Ясно с вами, — сказал Алеша. — Никудышные ребята. — Да, Томка звонила из Одессы, сказала, Эдик собирается в Москву, собственноручно, так сказать, навести шороху. А что, неслабо было бы.

— Да врет он, не соберется…

Томка, подружка Эдиковой Ленки возила в Москву завмагов на экскурсию. Прошлым летом увидел ее Алеша на кухне у Карла — маленькую, клокочущую, колоритную, неслыханную, обалдел, и тут же скрал, свел с кухни прямо в ночь, в кедах сорок пятого размера, заменяющих шлепанцы.

Они вышли. В подъезде над Алешиной дверью Карл увидел дырку непонятного назначения.

— Небось, подслушивающее устройство, — косо как-то пошутил он.

— Хоть бы кто-нибудь подслушал, — вздохнул Алеша.

Переулками, мимо дома Цветаевой добрались они до ЦДЛ. Карл бывал здесь иногда, в основном с Алешей, если вместе — ничего, но когда они договаривались встретиться у входа и Алеша опаздывал, это была пытка.

Он не был членом Союза, и его не пускали, проходили, хлопая тяжелой дверью, деловитые и расслабленные, веселые и сердитые, Карл чувствовал себя рождественским мальчиком у барского подъезда, злился на себя, на Алешу, на знакомых, которые недоумевали:

— Что ты здесь мерзнешь? Пойдем. Или ты встречаешь кого-нибудь?

В Цветном зале, лягушатнике, было людно, у буфета была очередь. Они заняли. Алеша, извинившись, исчез, сказал, ненадолго.

— Давай, давай, — отпустил Карл. — Не торопись, бабки у меня есть, так что справлюсь.

Пожилая Валя работала быстро, фамильярничала по-матерински, очередь двигалась. Алеша все-таки подоспел, даже занял места за столиком, у стенки, под светловским шаржем Игина. Под Светловым была прибита полочка, на ней стояла стопка с вечной водкой, прикрытая сухариком. Карл подозревал, что эту стопку украдкой опорожняет время от времени какой-нибудь молодой разухабистый сибирский поэт, и даже придумал для него особый, светловский, мстительный колит.

Над залом шумел ветерок, теплый и затхлый, как на одесском базаре, где-нибудь под стеночкой, позвякивали ложечки. Красномордый, с бородкой клинышком, грозно читал стихи двум перепуганным с виду девицам, меж столиков высился кто-то белотелый, чернобородый, раскачивался с пятки на носок, зацепил не глядя пробегающего старичка, закричал, округлив глаза:

— Ты знаешь, кто я? Я — Копец! — поцеловал пойманного взасос и отшвырнул.

Когда водку выпили, а кофе остыл, Алеша подозвал то ли официанта, то ли уборщика, попросил:

— Эдюня, сделай нам два по сто.

Эдюня кивнул и вскоре принес две кофейных чашечки с водкой, да еще и на блюдечках.

— Прямо как в чайхане в твоей Туркмении, — усмехнулся Карл, — там тоже дуют водку из чайников, чтоб стариков не оскорблять.

— Да он не имеет права, — объяснил Алеша.

Трезвый человек за их столиком торопливо допил свой кофе и ушел. Алеша помахал кому-то рукой. Подошел, хромая, Петя Кишеня со стаканом сока.

— О, Карл, — удивился он, — сколько лет, сколько зим!

— Сколько Лен, сколько Зин, — озираясь, ответил Карл. — Здоров, Петя.

Карл боялся беспомощных — детей и убогих — и, боясь, плохо к ним относился. Инстинктивное сострадание, не подпитанное необходимостью или возможностью помочь, перекисало в неприязнь.

Не только хромота, но все в Кишене взывало к милосердию — деревенское лицо с серой кожей, трудная и темная биография, даже белорусский акцент. Когда они познакомились, Петю захлестывало:

— Так вы тот самый Карл! Знаете, я спал на вашей раскладушке в доме Маши Парусенко, я читал ваши стихи!

— Где ты живешь сейчас, Петя? — снисходительно спросил Карл.

Петя изумленно вытаращил на него глаза.

— Ничего, ничего, — подоспел Алеша, — Карл у нас человек отмороженный.

И тут же, при Кишене, объяснил, что тот уже два года как женат на дочери Члена Политбюро, живет на Котельнической набережной и кушает бутерброды с красной икрой.

— А может, с черной, Петя?

— И с черной, — кивнул Кишеня.

— Кстати, Петюнь, — вспомнил Алеша, — ты же редактируешь украинскую поэзию, отчего бы тебе Карлику не подкинуть. Ему и подстрочники не нужны. Ведь он Антонича переводил — Витковский позавидовал, а Грушко, так тот и вовсе по плечу похлопал.

— Кончай, Алеша, — сказал Карл.

— Нет, серьезно, — продолжал Алеша, — неужто ничего нет?

— Как не быть — важно сказал Кишеня, — давно бы обратился. Есть у меня полкниги, строк девятьсот, только срочно.

— Срочно, Петя, еще лучше, — обрадовался Карл.

— Запиши мой служебный. Петр Авдеевич меня зовут.

— Ну и ладно, — сказал Алеша и обернулся к Карлу, — так что ты там говорил про какие-то бабки?

Карл глянул — у буфета никого не было. Он принес три по сто пятьдесят.

Алеша был нарасхват. Он мелькал то за одним столиком, то за другим, ему читали, его ласково за что-то отчитывали. Кишеня поплыл на глазах.

— Вот ты, Карл, неумный человек. Отчего бы тебе меня не разыскать самому. Я многое могу. А ты вместо этого, помнишь, в прошлом году, со мной даже не поздоровался. А я что, я человек великодушный, только приди — дам.

— Петя, — в восторге проникновенно сказал Карл, — а пошел бы ты в жопу!

Кишеня со скрежетом отодвинул стул. Вернулся Алеша.

— Ты что, скучаешь? А где Петя?

— Та я его послал.

— Ну и правильно. На мороз… О-о, кого я вижу! Ян Яныч!

С Яном Яновичем Карл был знаком давно, но виделся редко. Это был загадочный человек, чуть ли не круглый год жил он где-то в дебрях Карелии, писал стихи и ловил рыбу. Ян Яныч был с юной девушкой.

— Здравствуй, Алеша, — сказал он. — Добрый вечер, — кивнул он Карлу, видимо, не узнав. — Это дочь моя, Анюта. Мы поужинали по поводу выхода грузинской книжки.

У Анюты было веселое личико с любопытными глазами, длинная шея, она была похожа на молодого Пушкина, написанного Вермеером.

— Что ж ты не в Карелии? — спросил Алеша, — вроде бы давно уж сезон.

— Да все из-за этой книжки, — с досадой ответил Ян Яныч. — На днях и поедем.

— Стихи пишешь?

— Да где там… Никаких впечатлений… Что я вижу, кроме лягушки… И леща, — добавил он с удовольствием.

— Садитесь.

— Нет, нет. Мы пойдем. Вы уж за нас…

Он достал двадцать пять рублей и сунул Алеше в нагрудный карман.

— Пока.

Потемнело от шума и дыма. Перед Карлом качалось лицо с усами. Покачавшись, лицо сказало:

— Я вас знаю, вы Пуцыло!

— Сам ты пуцыло, — отмахнулся Карл. Пошарив, он достал карандаш и нацарапал на салфетке: «Не забыть написать про Пуцыло». Поискал глазами Алешу и нашел его рядом с собой. Алеша был бледен, чуб его упал на глаза.

— Пойдем, Алеша, — поднялся Карл.

— Ты думаешь? — ехидно спросил Алеша. — Впрочем, пр-р-р, на мороз!

Бежевое пустое пятнышко на стене, исписанной цитатами, понравилось Карлу. Он подошел, уперся рукой в стену, нависая над сидящими, достал карандаш и написал: «Мир хищникам, война творцам. Ушат Помоев».

— Извините, — сказал он, оттолкнувшись от стены, — но «Ушат Помоев» — это не я придумал. Это Танечка!

Карла разбудил крик, протяжный, длиной в два-три квартала, то ли окликали, то ли звали на помощь. Голова болела, мерцали в комнате какие-то предметы. Ну да, книжные полки, справа стол, — так я у Алеши. Светало. Карл поднял циферблат к глазам — начало шестого, нужно еще поспать. Интересно, потерял ли я деньги или пропил? Потом, потом. Нет, так не уснуть. Карл приподнялся, увидел на полу одежду. Так, штаны. А вот пиджак. Пошарил во внутреннем кармане — бумажник на месте. Вынул, вгляделся — пачка денег, довольно толстая. Ну и ладно. Карл откинулся на твердую подушку. Теперь можно и поспать. Голова болела и не спалось. Слава Богу, никто не волнуется. Когда в Чупеево? Уже завтра.

Предметы обозначились резче. Как там у раннего Алеши:

Свет какой серый. Неужели будет пасмурно сегодня? Проступает серый свет… Проступает серый свет…

Кто-то загремел на кухне. Полилась с напором вода. Громко и высоко заныл набираемый чайник, потом успокоился, заворковал. Совсем рассвело, вошел мрачный Алеша.

— Живой?

— А как же мы добрались?

— Как-как, а пес его знает, на автопилоте. Ну, вставай кофе пить, мне на работу.

Кофе оказался очень крепким и очень сладким.

— Как ты с похмелки можешь пить такую гадость!

— Что делать, потерплю до буфета, а там пивка выпью.

— М-м-м, — сказал Карл, одевшись. — Пошли, что ли.

— Я на Библиотеку Ленина, — сказал Алеша, — а ты?

— Мне лучше на Смоленскую. — Хотелось расстаться скорее и молчать.

— Ну, тогда пока. Не пропадай. Танюшке привет.

В метро Карл не удержался, достал бумажник и пересчитал деньги. Потрачено было восемнадцать рублей. «Черт побери, как бы я ни зарывался, а ведет меня кто-то по струночке, на коротком поводке. Ну что за судьба — никакого полета. А какой тебе полет нужен? Валяться с подбитым глазом? Пиши — и будет тебе полет…»

Приехав домой, Карл увидел Магроли. Он стоял в кухне, босой, в розовой семейной майке, и варил, склонившись, яйцо.

Вздрогнув, Ефим Яковлевич повернул к Карлу лицо без очков с голыми, беззащитными глазами.

— Ты меня напугал. Где ты был?

— Ты почему здесь? — спросил Карл.

— Да вот, решил отлежаться. Позвонил на работу и лежал целый день. Тебя, идиёта, ждал. Беспокоился. А сейчас думаю — идти или не идти.

— Так ведь выгонят!

— Не, я еще позвоню. Они меня любят. Попрошу два дня за свой счет. У тебя есть чернослив? — напирал Магроли, — я могу сделать кисло-сладкое мясо.

— Делай, что хочешь, а я посплю.

— Тебе опохмелиться надо, так до одиннадцати еще два часа.

— Перебьюсь. Не опохмеляюсь и тебе не советую. Надо просто поспать. Часа три меня не трогай. Ладно?

Карл кинулся на постель — как все-таки дома хорошо. Минут через пятнадцать встал, открыл толстую свою тетрадь и записал:

Ну так хорошо, — подумал он с Изиной интонацией и лег. — Все-таки в похмелье что-то есть, — улыбнулся он, засыпая.

В первом часу Карл легко открыл глаза. Пелена спала, голова была ясная, тихо и ясно было на душе. В раскрытом окне осторожно поворачивались листья березы, будто кто-то бережно и задумчиво их рассматривал. Протрещал мотоцикл и затих.

«Что-то хорошее произошло, — вспоминал Карл. — А, ну да, стишок. Сейчас проверим». Он прикрыл глаза и легко прочитал без запинки все стихотворение. Значит, получилось.

Может, поехать послезавтра? Но это суббота, народу в электричке — не продохнешь, а стоять два часа стиснутым…

Нет, значит надо вставать, проверить рюкзак и идти в Универсам. Список сначала составить.

Слабое шевеление донеслось из кухни, Карл встал, сунул ноги в босоножки. Магроли сидел в углу за чистым пустым столом, опустив голову. Перед ним стояла большая черная бутылка, «бомба», ноль восемь, с красной этикеткой. Вермут, да еще советский.

— Сдурел? — поинтересовался Карл.

— Угу, — безрадостно признался Магроли, — ничего хорошего.

— Ты дывы, яка падла, — Карл наполнил чайник, включил плиту, — ну как можно жить, если плита называется «Лысьва»! Так ничего, говоришь, хорошего?

— Меня не любит «Искусство кино»! — опрокинул стакан Ефим Яковлевич, — и не печатает.

— Вот гадина, кому ты это говоришь! — У Карла даже дыхание перехватило. — Без году неделя в Москве, кугутская твоя морда, лимита поганая.

Магроли несколько оживился, поднял голову.

— Не говоря уже о том, что разделенная любовь… Ну ладно, какие планы? — он взял второй стакан, — нешто разделить с тобой эту участь, тем более, что тебе много. Заведешься еще.

— Не, не заведусь. Я сейчас, дядьку, к Женьке Волынкину поеду. Отлеживаться.

— А здесь ты что делал? Слушай, Фима, — придумал Карл, — поживи-ка здесь две недели. Только когда я приеду, — выметайся. Ты мне здесь не нужен со своей кисло-сладкой рожей.

— Я понимаю, — поежился Ефим, — только я поеду к Женьке Волынкину. Мне жилетка нужна, плакаться.

— Унитаз тебе нужен, — разозлился Карл, — ты же не плачешься, ты испражняешься, и все в друзей. Вот я напишу сценарий, там у меня будет спаренный герой: один — гудящий, поющий, сумасшедший, очаровательный Магроли, и параллельно с ним — унылый, плаксивый и нервный жидяра с каплей на носу, назову его, скажем, Женькой Марголиком. Похожи, как близнецы братья, и появляются поочередно.

— Нет, — сбросил локтем пепельницу Ефим, — появляются вместе, только вместе! У-у-у, — загудел он, — с таким альтер эго я бы чувствовал себя Карлом, если не Первым, то, по крайней мере, Пятым!

— Ну, уже лучше, — удостоверился Карл, — ладно, тогда я займусь уборкой, пол протру, особенно по углам, и, кстати, унитаз надо помыть. Унитаз, Магроли, — это лицо хозяина! Впрочем, ты это знаешь. А потом я пойду за покупками, и, может быть, принесу еще вина.

В прихожей застучало, щелкнул замок.

— Что ж ты дверь не закрыл, — с досадой сказал Карл, — кто там еще?

На пороге кухни появился Володя Репченко.

— Что ж вы дверь не запираете, — поздоровался он, обтер усы, взял Карла за бока и троекратно поцеловал. — Здоров, Фимуля, — кивнул он Магроли.

— Гадость пьете? — искоса глянул Репченко на бутылку.

— Садись.

— Нет, мужики, я по делу. У меня дед помер, я рассказывал, генерал-полковник. Так сейчас машина придет с наследством. Он пол-Европы ограбил, а ты теперь разгружай. Так что подсобить надо. А потом уже, как водится, в свободной обстановке…

— Мне ж за покупками для деревни, — взмолился Карл.

— Посидим, и сходишь, какие дела.

— Ладно, — вздохнул Карл, — только этого козла не возьмем. Все равно от него молока… — Отлежись, Фимочка, я скоро, часа через два.

— Пошли, пошли, — торопил Репченко.

— Слушай, Карла, — сказал он, когда они вышли во двор. — Ты мне печать нарисуешь? В трудовой книжке.

— В трудовой боязно, Вовка, — вздохнул Карл.