Хищники с Уолл-стрит Воннегут Норб

Norb Vonnegut

Top Producer

© 2009 by Norb Vonnegut.

© Филонов А. В., перевод на русский язык, 2013

© Издание на русском языке. ООО «Издательство «Эксмо», 2015

Глава 1

Шесть недель назад я был… восходящей звездой в инвестиционном банке и брокерской фирме «белого ботинка»{1}. Я был этаким Бейбом Рутом{2} на пути из Бостона в Нью-Йорк, Джоном Ф. Кеннеди, единящимся с толпами во время президентских выборов. В первой половине 2007 года рынки трясло. И казалось очевидным, что в один прекрасный день я стану финансовым титаном, не сходящим с деловых страниц «Нью-Йорк таймс».

Моя профессия прежде называлась «биржевой маклер», или «финансовый брокер». Но это было за многие годы до того, как меня смог назвать так хоть кто-нибудь. От слов «биржевой маклер» веет душком. «Гленгарри Глен Росс»{3}. Они заставляют клиентов морщиться, как от зубной боли. Даже брокерские фирмы – учреждения, наживающиеся на легионах улыбчивых, набирающих номер за номером, занимающихся навязчивым холодным обзвоном роботронов, подыскивают менее сальные титулы. У «Голдмана» финансовые брокеры – «инвестиционные профессионалы». В «Морган Стэнли» не могут решить, кто их люди – то ли «инвестиционные представители», то ли «финансовые консультанты». Еще один конкурент балуется термином «частный банкир». Проработав в этой индустрии восемь лет, я потерял чувствительность к каким бы то ни было страхам.

Я из другой оперы. На Уолл-стрит самых успешных торговцев называют «топ-продюсерами»{4}. Считайте нас чудотворцами, людьми, намазывающими масло на хлеб. Мы – шайка офисных наглецов. У нас свое мнение на любой счет, и говорим мы, что хотим, потому что понимаем три аксиомы нашей индустрии.

Первая. Инвесторы нанимают консультантов, отличающихся твердыми воззрениями. Чем более пылки наши убеждения, тем лучше.

Вторая. Пока мы приносим доходы, боссы терпят наши выходки и ни черта нас не достают.

Третья. Компании с Уолл-стрит платят топ-продюсерам безумные деньги. А это, дружок, замечательная вещь, если ты хоть когда-то был беден.

Я был топ-продюсером, повелителем тесной выгородки, загроможденной 21-дюймовым плоскопанельным монитором и еще большим телевизором, висящим под потолком. Вокруг моего стола высятся стопки инвестиционных исследований, зачастую возносящихся на добрых пять футов, прежде чем рухнуть, как домино, в соседние проходы.

Кому нужен простор, чтобы делать деньги?

Я навожу порядок в идеях, а не в бардаке. Моя работа состоит в том, чтобы прозреть все хитросплетения рыночного хаоса и учуять истину. Уолл-стрит отхаркивает уйму инвестиционной мокроты. Не виси я на телефоне, опекая клиентов, «моих ребят», выражаясь профессиональным арго, я бы не делал денег. Дерзкий, самовольный, к гадалке не ходи. Вы мне слово – я вам два, и даже сверх того.

О хедж-фондах: «Вы позволите чужакам играть в Вегасе на ваши деньги и дадите им двадцать процентов с выигрыша?»

О выходцах из «Маккинси»{5}, бывших консультантах, просачивающихся в ряды менеджмента Уолл-стрит: «Сраная ботанская месть. Однажды эти типы выхолостят из нашей индустрии весь тестостерон{6} и все хорошее напрочь».

Об управлении активами: «Уолл-стрит – единственное место на свете, где за тридцать секунд можно прокрутить десять миллионов долларов. Попробуйте купить недвижимость за те же деньги, и успеете состариться, пока адвокаты будут обсуждать тонкости сделки».

Финансы крутятся волчком. Это безумная круговерть. А я упивался сумасшедшим темпом. Я вломился в высшую лигу капитализма и что ни день показывал в офисе матч века. То бишь так мне казалось. Последние шесть недель переменили все напрочь. Мой мир рухнул в тот вечер, когда Чарли Келемен закатил гулянку в честь дня рождения жены в «Аквариуме Новой Англии». Лучший друг, избавитель, человек, носивший костюмы от Бриони на такой же манер, как нежнейшие итальянские сосиски выпучивают свои жирные внутренности над открытым огнем, – таков был Чарли Келемен. Он сделал для меня так много. Он делал так много для всех своих друзей. Я по сей день не могу поверить в то, как Чарли уделал всех нас до единого.

Все признаки были налицо. Нам-то уж следовало предвидеть, что это грядет.

Глава 2

– Нет, Гроув. Это совершенно не годится, – непререкаемым тоном заявил Чарли по телефону.

А я упорствовал. И теперь живу с чувством вины.

– «Аквариум» – идеальное место, чтобы устроить Сэм сюрприз.

– Да ни за что. Я арендую яхту, чтобы устроить круиз вокруг Манхэттена. Это романтично. Это гламурно.

– Это скучно. Был я там. И делал это.

– Но «Аквариум» в Бостоне, – возразил Чарли.

– А тебе-то что? – Когда я спорю, мой чуть тягучий южный акцент усиливается. – Ты живешь считай что там. Ты регулярно навещаешь тестя с тещей в Бикон-Хилл.

– Родители Сэм предпочли бы прилететь сюда. Они обожают Нью-Йорк.

– Уж поверь мне. В Бостоне они играют на своем поле. Они смогут помочь с приготовлениями. Кроме того…

– Кроме того что? – перебил он.

– Это единственный способ устроить Сэм сюрприз. Насчет Бостона она ввек не догадается. Ты же ее знаешь.

– Дипломированная сыщица, – хмыкнул он с намеком на Трумена Капоте{7} в интонациях, а заодно, пожалуй, с капелькой Керли из «Трех балбесов»{8}. Нервный смешок просигнализировал, что решимость его пошла на убыль.

– Всем известно, что она сыщица. – Повторение ключевого слова – железобетонная техника продаж. Подчеркнув слово «сыщица», я форсировал продажу, пустив в ход все испытанное временем мастерство топ-продюсера.

– Как насчет всех наших нью-йоркских друзей? – без особой уверенности поинтересовался Чарли. Его возражения пали, как люди Кастера при Литл-Бигхорне{9}.

– Чарли, ты можешь набить «Аквариум» и одними своими бостонскими друзьями. Но мы все приедем из Нью-Йорка. Скажи каждому, что поездка на авто – единственный способ устроить вечеринку для Сэм как снег на голову.

– Ты прав, – согласился он, капитулируя по всем фронтам. – Мне это нравится.

Вот так оно все и началось. Вот так я помог своему малорослому пузатому другу с монструозной башкой спланировать злополучную вечеринку в честь дня рождения жены.

Гигантский океанский бассейн в «Аквариуме Новой Англии», вознесшийся на четыре этажа, вмещает 200 000 галлонов соленой воды и дает пристанище примерно 150 разным видам морской живности. Названия его морских обитателей свидетельствуют о буйном воображении океанографов. При словах «бычки-поросята»{10} и «ворчун» поневоле воображаешь захолустное монтанское ранчо, а вовсе не чешуйчатых обитателей мрачной пучины. «Рыба-сержант», «морской юнкер» и «красная рыба-солдат» намекают на подзабытые военные кампании в пору расцвета британского империализма. Некоторые названия относятся к оружию, вроде «гильза» или «курок» – скверная мелкая тварь, норовящая искусать персонал во время кормления. Вкупе эти названия живописуют экзотический мир, процветающий под бескрайним кровом моря.

А может, они прорицали угрозу, исходившую из хлябей. Были там и три «обыкновенные песчаные акулы» – два самца и одна самка. Эти акулы, каждая вооруженная 3 тысячами крючковатых зубов, выстроенных в восемь неровных рядов, наверняка возглавляют список самых жутких обитателей океанариума. Их свирепые глаза – черные зрачки в окружении желтовато-серых радужных оболочек – выдают отсутствие души. Для них все, что попадется на глаза, – потенциальная трапеза. Сколь бы часто биологи ни кормили Carcharias Taurus, им ни за что не подавить природный охотничий инстинкт песчаных тигров.Время от времени более мелкая рыба исчезает без следа в угоду их безграничному аппетиту.

Я могу часами созерцать призму с соленой водой под любым углом и на любой глубине. Широкая, восходящая галерея штопором вьется вокруг Гигантского океанского бассейна, мало-помалу выводя к самой поверхности. Рыбы всякой формы и масти медленно кружат по чудовищному карибскому кораллу, порой нарушая порядок своего апатичного строя, чтобы вильнуть туда или юркнуть сюда. Они – мои Свенгали{11} морских глубин. Они выдергивают меня из повседневной неразберихи моего мира, увлекая прочь от гиканья и ора, перебиваний на полуслове и прочих коммуникационных инструментов с названиями, намекающими на чумовые дискурсы а-ля Уолл-стрит. Обычно я напрочь забываюсь, погружаясь в безмятежность созерцания бесконечного разнообразия зрелищ аквариума, пока хвостатые твари дружно следуют биению некоего только им слышного ритма.

Но только не в день рождения Сэм в тот пятничный вечер в середине июля. К 8.45 вечера колоссальный «Аквариум» сотрясался от смеха, джаза и флюидов вожделения, сопутствующих бесконечному струению коктейлей. Мужчины в черных галстуках зондировали ложбинки в декольте, острыми взорами обмеряя одну грудь за другой. Женщины в вечерних платьях брали на грудь «Космополитен» за «Космополитеном»[1], подхлестывая либидо алкоголем и мускусными ароматами танцплощадки. Сомневаюсь, чтобы еще хоть кто-то во всей этой толпе воздерживался в течение последних 18 месяцев. Впрочем, толкотня и шум перечеркивали возможность долго цепляться за эти мрачные мысли. Пятьсот голосов внутри атриума грохотали, как прибой в штормовую ночь.

Во всех этих беседах имелась одна константа. На вечеринках Чарли, всякий раз представлявших собой вакханальный коктейль из алкоголя и музыки, гости неизбежно теряли бдительность. Протискиваясь сквозь толпу, я невольно подслушивал это весь вечер. Без определенной последовательности, без определенного фокуса, разговоры разыгрывались, будто нарезка планов из телевизионного реалити-шоу.

– Не смотри сейчас, но скотч{12} на сиськах у нее просматривается…

– Еще три бокала, и сматываемся отсюда…

– Ты слыхала про Берки? Он напялил бейсболку, как только наботоксился, и теперь у него на лбу постоянная вмятина. Выглядит он, будто клингон{13} хренов…

– Держу пари, эта рыжая ходит без трусиков…

– У нее такое же платье, как в прошлом году…

– Очередная ботеровская{14} задница…

– Блондинка на двенадцать часов. Мне нужен ведомый…

Когда я добрался до бара, высокая брюнетка с громадными буферами, заказав себе «Фроузен Маргариту», вещала подружке:

– Джилл, ты шикарно выглядишь. Как тебе удалось втиснуться в это платье?

– Ирригация толстой кишки, – прошептала Джилл посреди гвалта. – Кстати, раз уж об этом зашла речь, мне жутко надо найти дамскую комнату.

С информацией перебор. Джилл целеустремленно прошмыгнула мимо меня, выдавая свою единственную цель тем, что впопыхах семенила на полусогнутых походкой, знакомой всем от мала до велика. Того, что я все слышал, она явно не заметила.

Зато Сисястая поймала меня на горячем. А потом, мельком ухмыльнувшись, отпустила с миром.

– Слышь, Рыжик, – сказала она, имея в виду мои золотисто-рыжие волосы, – в понедельник на следующей неделе я свободна. Если тебе не подходит, можем сделать это во вторник, среду или четверг.

На ней было ярко-синее вечернее платье без бретелек с глубоким вырезом. При виде этого декольте я поневоле задумался, на чем же все держится?

Я тщился выдавить из себя что-нибудь остроумное, но мозги переклинило. Ни блистательной колкости, ни очаровательной чепухи. И вместо того я сверкнул обаятельнейшей из своих улыбок.

Ничуть не обескураженная Сисястая потягивала через соломинку зеленоватую пену, глядя мне в глаза своими большими карими глазами, сулившими замечательный вечер. А то и больше. Их взгляд говорил: «Выходи в штрафную и лупи по воротам». Воистину соблазнительно. Но даже спустя 18 месяцев я оказался не готов.

Честно говоря, пингвины – более интересные собеседники, чем я. В обширном сосуде, окружающем Гигантский океанский бассейн, все были заняты трепом. Малые верещали, жалуясь то ли на корюшку второй свежести, то ли на пересоленные сардины. Очковые льстиво подстрекали проходящих мимо людей свершить акт гражданского неповиновения. «Киньте нам вкусненького, – требовали они на пингвиньем наречье. – Киньте нам вкусненького». Хохлатые сплетничали о своих соседях и сетовали на ожирение. Все три вида изводили персонал непрестанными заказами. «Нам бы тут не помешала парочка шезлонгов. А заодно принесите ромовые коктейли. И уж если на то пошло, так и летающую тарелку-другую». Как и у бражничающих лестничной площадкой выше, на пингвиньем пляже не было никакой симметрии, только кинетическая пирушка, знаменующая радость жизни.

В 9.15 вечера солист ансамбля постучал по микрофону, призывая к вниманию. Его черные волосы выглядели так, будто их причесывали каким-то садовым инвентарем – то ли граблями, то ли, что более вероятно, культиватором.

– А теперь передаем слово нашему хозяину, – невнятно промямлил он с флегматичным безразличием музыканта.

Из каждого уголка и закоулка «Аквариума Новой Англии» 500 человек устремили взгляды на Чарли Келемена. При росте 5 футов 6 дюймов и весе 230 фунтов Чарли не ходил, а скорее переваливался. Ну и плевать. Друзья и фанаты прозревали сквозь наслоения. Его звездный характер сделал бы честь самому стройному из кумиров дамочек 1950-х. Как только он приблизился к микрофону, все смолкли.

Пингвины же, напротив, при его появлении разразились хриплыми приветственными воплями. Походка Чарли вразвалочку, черные брюки и белый смокинг уподобили его царящему среди них альфа-самцу. Пингвины улюлюкали. Гикали. Они возглашали Чарли осанну, вереща: «Еще вкусненького, Повелитель! Еще вкусненького!»

Чарли зарделся – то ли разгорячившись от многотрудной ходьбы, то ли от осознания, что пребывает в центре внимания. Розовый, будто этакий херувимчик, он излучал обаяние и источал доброжелательное тепло.

– Спасибо, – произнес он. – Спасибо, что пришли отпраздновать сегодня день рождения Сэм. Я знаю, что это было полнейшим сюрпризом.

Он изобразил для толпы выражение «правда-правда», и по циклопическому залу раскатился смех, отдаваясь гулким эхом. Несомненно, она все разнюхала. Никто не сомневался, что Сэм – сыщица.

Рыба, методично кружащая в колоссальном аквариуме, отвлекла меня. Большой электрический скат волнообразно струился сквозь воду. За ним – дородный групер. Со своими толстыми, вечно выпяченными губами он смахивал на жертву экспериментов с коллагеном.

– Сэм, где ты? – взвизгнул Чарли. – Иди же сюда, милая!

Толпа расступилась. Мы нашли Сэм. Угольно-черные волосы, кобальтово-синие глаза и снежно-белая кожа – расцветка сибирской хаски. Сегодня Сэм надела светло-зеленое платье, круглящееся над ее подтянутыми, точеными ножками этакой луковицей. Шелковистая ткань, пристроченные лепестки из «Сада Эдемского»{15} являли взору живительную альтернативу похоронной гамме оттенков черного, характерной большинству официальных нарядов.

Чуть раньше Сэм уже посмеялась над своим туалетом.

– Гроув, я чувствую себя какой-то капустой. Но ты же знаешь Чарли!

– Он обожает тебя украшать.

На этом месте Сэм подчеркнуто-заботливо поправила мне бабочку.

– Мистер О’Рурк, – начала она кокетливо, – вам тридцать два года. Вы хороши собой. У вас дивные узкие бедра.

– Пожалуй, спасибо, миссис Келемен.

– Все девушки судачат о тебе, – продолжала она. – Если хочешь меня осчастливить, пригласи кого-нибудь на свидание. Здесь. Сегодня. Это приказ.

Теперь весь верхний свет выключили, и луч единственного прожектора торжественно вел Сэм по залу. Подружки чмокали ее в щеки, пока она шествовала к сцене, будто Анджелина Джоли{16} на вручении «Оскара». Мужчины присвистывали. А со стороны Гигантского океанского бассейна по нашим лицам проносились тени, напоминающие живых существ. Несомненно, ставить свет Чарли нанял профессионалов экстракласса. Он всегда тяготел к зрелищности.

– Сегодня вечером, – продолжал Чарли, – к нам присоединилась особая гостья, прибывшая с оживленных базаров Турции. Зовут ее Нейлан, что означает «осуществленное желание», – эти слова Чарли произнес прямо-таки сладострастно.

По всему «Аквариуму Новой Англии» пятьсот человек в унисон воскликнули: «У-ху!»

– Прежде чем Нейлан исполнит свой номер, – сказал Чарли, – мне потребуется, чтобы мужчины в зале помогли создать соответствующий настрой. Кранч, ты где?

Семейный парикмахер Келеменов ростом 6 футов 1 дюйм, пребывающий в отличной форме, явился из тени в тот самый миг, когда Сэм заняла свое место рядом с Чарли. Кранч под пристальными взорами пятисот гостей толкал тележку, нагруженную двумя огромными коробками, громоздящимися одна на другой. Поставив ее, он принялся игриво перемигиваться со всяким, будь то мужского или женского пола, кто осмеливался встретиться с ним взглядом. Его смокинг, усыпанный алыми блестками, вызывающе искрился в лучах прожекторов.

Чарли с изыском, источая флер таинственности, потянулся к верхней коробке и извлек красную феску из того же усыпанного блестками материала, что и смокинг Кранча. Осмотрел ее, бережно держа в вытянутых руках, словно бесценную реликвию крестового похода седой старины. Потом нахлобучил на голову, лихо сдвинув набекрень, и предупредил толпу:

– Пожалуйста, никаких острот насчет «Касабланки»{16}.

Он действительно смахивал на сокращенную версию Сидни Гринстрита.

Подкравшись к Чарли сзади, Кранч протянул свои ало искрящиеся руки вокруг его необъятной талии и похлопал по титаническому брюху. Как будто все это было отрепетировано, Чарли выудил из второй коробки паранджу цвета мешковины и, не оглядываясь, передал Кранчу. Стилист быстро надел паранджу и провел вдоль глаз пальцами, растопыренными на манер повернутой на бок буквы V от переносицы наружу. Сначала вдоль левого, потом вдоль правого.

Толпа загоготала. От этой культурной аллюзии меня затошнило, но Чарли весь в этом. Непременно дожмет до упора, а потом еще чуть-чуть.

– Леди, – воскликнул Чарли, – эти паранджи не для вас. – Он выдержал паузу, чтобы смысл слов дошел до каждого. – Я хочу, чтобы каждая из вас надела ее на своего кавалера. Поглядим, каково им будет.

Этим заявлением Чарли склонил на свою сторону всех женщин в «Аквариуме» до единой. Кранч влез обеими руками в коробку и принялся молниеносно метать паранджи в толпу одну за другой. Я подхватил одну для себя.

– Леди, – продолжал Чарли, – а это – для вас!

Вместе с Кранчем они запустили руки в другую коробку, вытащив охапку фесок, и снова принялись метать реквизит гостям. Надев феску, Сэм озадаченно наблюдала за происходящим.

– А теперь будьте любезны сдать назад, – распорядился Чарли, – и мы пригласим Нейлан начинать. Мне нужно усадить Сэм, – закончил он, ни к кому конкретно не обращаясь.

Алекс Романов, управляющий хедж-фонда с такой доходностью инвестиций, что просто туши свет, принес стул и жестом пригласил Сэм садиться. Солист с копной волос вернулся в свет прожекторов и погнал Чарли и Кранча со сцены, а остальные члены ансамбля тем временем встали позади Сэм полукругом. С непристойной расхлябанностью отъявленного музыканта или поднаторевшего потребителя текилы солист пророкотал: «Раз, два, и, раз, два, три!» И тогда ансамбль перенес нас на Ближний Восток, сотрясая наши уши стаккато-инструментовкой на манер той, какая встречается в турецких ночных клубах, где подают козлятину под карри.

Нейлан воцарилась в луже прожектора, просияв в центре его ослепительного луча. Исполнительница танца живота слилась со светом. На фоне тьмы, укутавшей всех остальных, она впивала каждый лучик, испуская фотон-другой и сама. Вскинув руки, словно шпиль готического собора – а может, минарет, – Нейлан буквально призывала толпу насладиться зрелищем. Будто бросала вызов: попробуй-ка отведи взгляд! Она лучилась высочайшей уверенностью танцовщицы, давным-давно отточившей свое умение ослеплять зрителей и кружить головы мужчинам.

Эта поза определенно вскружила голову Джейсону Тропесу, стареющему султану хедж-фондовой индустрии. Он облапал Нейлан взглядом до последнего дюйма. Он забыл о стоящей рядом жене – величественной матроне возрастом за шестьдесят. Забыл свою заказанную по почте любовницу из восточноевропейского эскорт-агентства. Худшее, что можно купить на утаенные деньги, – Анастасия резвилась чуть раньше у бара. Но сейчас ему не было дела ни до той, ни до другой. Тропес горел синим пламенем от вожделения к танцовщице живота.

«Напяль свою паранджу и избавь нас от своей похоти», – подумал я.

Нейлан извергалась, крепко сотрясая животом и бедрами. По жирной плоти из стороны в сторону побежала рябь, будто прибой, накатывающийся на песчаный пляж, прежде чем отхлынуть в море за подкреплением. Нейлан устремилась прямиком к Сэм, вертя бедрами туда-сюда. Прямо танец больного живота какой-то.

Лет тридцать назад, когда у женщин с большими грудями еще имелись бедра, «Плейбой» мог бы сделать Нейлан звездой номера. Она буквально воплощает в себе роскошь и сладострастие. Большая задница, выпяченный животик и подпрыгивающие сиськи – все трое тряслись в нескольких дюймах от вздернутого носика Сэм. Нейлан сотрясалась с зубодробительностью отбойного молотка. Ее откровенное бикини, сотканное из золотых монет и очарования, бренчало, будто два кармана, набитых мелочью.

Забавно, но офигенно дико, решил я. И что это на Чарли нашло? С какой это стати он пригласил ее на день рождения Сэм? Танец живота – это скорее для мужиков.

Поначалу Сэм смеялась и подыгрывала. Приподняла полный бокал вина, как бы в тосте за здоровье Нейлан, но даже не пригубила, вместо того дергая головой в ритме, задаваемом золотыми монетами и сотрясаемым бюстом. Несомненно, она узнала об анатомии Нейлан куда больше, чем требовалось. Когда толпа взревела, лицо Сэм покраснело как свекла. Ее вытянувшееся лицо будто вопрошало: «И что теперь делать?»

– Выпей, – ответил я себе под нос. Но Сэм смущенно таращилась, не в состоянии расслышать моего совета.

А выражение лица Чарли, напротив, меня удивило. Он прямо-таки лучился довольством, упиваясь своей властью над толпой. Он взирал на аудиторию, почти не удостаивая Нейлан взглядом. Впрочем, ей это было до лампочки. Она содрогалась взад и вперед, трясла своими монетками и протянула руки, чтобы приласкать сзади шейку Сэм. Некоторые из зрителей ахнули, но большинство при этой попытке Нейлан соблазнить своим танцем Сэм возликовали. Кранч, конечно же, их поддержал.

Интересно, что видели рыбы, глазевшие сквозь свои стены? Должно быть, со своими паранджами, черными бабочками, красными фесками и монетизированными сиськами, охваченными неудержимой трясучкой, мы являли любопытное зрелище. Я бы ничуть не удивился, если бы миниатюрные чудища прекратили плавать туда-сюда, а прижались бы своими рыбьими мордами к стеклу, чтобы видеть получше. Они казались взбудораженными. Упорядоченное парадное накручивание кругов уступило место возмущенным взрывам активности. Они носились по аквариуму зигзагами, будто стараясь уловить блики света, отбрасываемые ослепительным бикини Нейлан.

Но в конце концов Нейлан и Кранч рассеяли сдержанность Сэм. Поднявшись со стула, она сорвала розовый шифоновый шарф с ближайшей подруги и скользнула в людское кольцо, как цыганка. Сэм провела шарфом по ноге Кранча снаружи и вытащила его у него через пах. С кокетливым выражением лица, плавно поведя плечами, она одними губами произнесла слова, которых никто не слышал, но поняли все до единого. «Вот это да!»

Откуда-то из толпы чей-то голос прокричал:

– Снимай!

Гости, повелители финансов и устои филантропии, отбросили все свои предрассудки прочь. Устроенный Чарли парад крепких напитков – от мартини до фруктовой окрошки с ромом – взял верх, сделав их своими марионетками. «Сни-май!» – стало всеобщей речевкой, раскатившейся по всей аудитории, хотя и неясно было, кто и что: то ли Нейлан – свои монеты, то ли Кранч – свои блестки, то ли Сэм – свое капустное одеяние.

Чарли скрылся из лучей прожекторов, и его нигде не было видно. Странно. Не в его духе сваливать в сторонку. Но он создал очередное произведение искусства, и я заподозрил, что он готовится добить нас окончательно. Вполне в духе Чарли явиться из мрака в одеяниях нефтяного шейха. Этот образ заставил меня улыбнуться.

Без всякой на то причины я вдруг заметил Сисястую, заигрывавшую со мной чуть раньше. Глаза ее сверкали, широко распахнувшись от ужаса, на лице застыла смесь паники и оторопи. Я оглянулся на пляшущих, решив, что ее терзания вызваны их выходками. Все трое виляли задницами и животами, что вряд ли могло вызвать такой страх. Я снова обратил взгляд на Сисястую, и все разъяснилось. Она смотрела не на танцоров. Ее взгляд был устремлен в Гигантский океанский бассейн.

И она верещала, будто ее режут.

Глава 3

Панические вопли Сисястой заставили меня рывком обернуться к Гигантскому океанскому бассейну, и я узрел нечто чрезвычайно любопытное. Чарли. Толстый, неуклюжий Чарли на фоне солдат, сержантов, клоунов и прочих зубастых морских тварей, ищущих приключений в своих однообразных рубежах. Обследовав его, они шмыгали прочь. Их возбужденные метания отбрасывали по аквариуму блики, заставившие меня забыть о слепящих монетах Нейлан. Прямо за ним гротескной громадой возносился живой коралловый риф, прибежище барракуд и мурен.

Вот только Чарли вовсе не стоял снаружи аквариума. Он барахтался в его глубинах, под водой, в окружении соленой жидкости. Он молотил руками. Бился. Разевал рот от нехватки кислорода, и воздух вырывался из него, пузырями возносясь к поверхности. Чарли тщетно размахивал руками, отчаянно пытаясь вырваться из удушающих объятий искусственного моря.

Ошеломленно воззрившись на это, я попытался крикнуть: «Всплывай!», но голосовые связки отказались мне повиноваться. Что он затеял? Пять минут назад я думал, что Чарли скрылся, чтобы переодеться. Однако оделся он не в халат нефтяного шейха. И не в плавки. На нем по-прежнему был вечерний костюм, только без смокинга и фески. Крахмальная несгибаемость рубашки уступила место волнообразному колыханию воды.

Веревка, привязанная к правой лодыжке Чарли, тянулась к промышленной тележке из нержавейки, напоминающей сервировочный столик. Вот только сейчас он служил импровизированным якорем. Он тянул Чарли все ниже, и ниже, и ниже, неотвратимо увлекая к песчаному дну Гигантского океанского бассейна. Это зрелище в программу вовсе не входило. Что-то пошло неправильно. Совсем неправильно.

Хотя мне голос отказал, Сисястой эта проблема ничуть не коснулась.

– Да сделайте же что-нибудь! – вопила она.

Ее верещание перекрыло шум в грандиозном зале – и ансамбля, и толпы, и пингвинов. Одной рукой Сисястая указывала на Чарли, другой тщетно зажимала себе рот. Вой прорывался сквозь пальцы. Она визжала, и визжала, и визжала.

Веселье вдруг оборвалось. Пьяненькие гости Чарли, отвернувшись от Нейлан и Кранча, стали искать взглядами источник терзаний Сисястой. Ее непомерные акустические выплески породили бегущую волну, как на стадионе. Потребовались считаные секунды, чтобы толпа сфокусировалась на Гигантском океанском бассейне.

Ансамбль перестал играть. Нейлан перестала бренчать. Кранч перестал паясничать. А Сэм оцепенела. Мы стали пятисотголовым единством. Ужас сплотил все пятьсот человек, смотревших и не веривших собственным глазам. Даже пингвины прекратили свой галдеж. Быть может, ощутив муки своего альфа-самца. Он низвергся с трона своего всевластия.

Чарли погружался все глубже и глубже; воздух у него был уже на исходе. Тележка из нержавейки задела песчаную акулу, заставив ее метнуться прочь, яростно молотя хвостом вправо-влево. Сквозь воду и стекло лицо Чарли выглядело одутловатым и обрюзгшим. Его выражение взывало о помощи.

Я окинул толпу взглядом, отыскивая кого-нибудь из работников, и углядел женщину в сине-серой униформе «Аквариума». Бледная, худенькая, она казалась куда более беспомощной, чем большинство остальных.

Я инстинктивно начал протискиваться сквозь давку таращащихся людей. Они глазели, разинув рты. Ирреальное зрелище Чарли Келемена, погружающегося на дно Гигантского океанского бассейна, парализовало их. Пробившись налево, я рванул вверх по бетонной дорожке, по спирали восходящей к поверхности аквариума. С момента первого вопля Сисястой истекло пять секунд, казавшихся пятью веками.

«Сделай что-нибудь», – велел я себе. Отстав на полшага, к моей гонке присоединился Алекс Романов. Мы не соображали, куда и зачем бежим. У нас не было времени подумать.

Чарли погрузился еще глубже. Искоса оглянувшись, я увидел, что Романов остановился, прижав ладони к стеклу. Широко расставив их, он вглядывался в неумолимую бездну, пытаясь решить, что же делать дальше. Мгновение казалось, что он распят на кресте. Но для спасения Чарли нам требовалось нечто большее, нежели религиозная поза. Я ощутил собственное бессилие, но снова ринулся вверх по дорожке, влекомый к поверхности аквариума. Доступ открывается только там. Выудить Чарли можно только оттуда.

Устремляясь вниз, Чарли бросил бессмысленный взгляд в мою сторону. Паника и нехватка кислорода почти лишили его рассудка. Я увидел, как он поглядел на Романова, и на какую-то секунду разум будто вернулся к нему. Чарли перестал барахтаться. На лице его вновь появилась решимость. Он принялся возиться с узлами веревки, удерживающей лодыжку. Но движения его остались спазматичными, и усилия пропали вотще. Я заметил клубящиеся струйки красной жидкости, тянущейся за его предплечьями и запястьями. Она распространялась жутковатыми красно-шоколадными облаками, мутившими кристально прозрачную воду. И как это он смог настолько пораниться?

Все разыгрывалось молниеносно. Я мчался вверх по дорожке, вывихивая мозги в поисках решения. Романов, как привязанный, тянулся за Чарли, впавшим в отчаяние из-за проигрываемой битвы против узлов и времени. Контролировать легкие Келемен больше не мог. Мой лучший друг, человек, спасший меня, неуклонно близился к смерти.

Вода может быть такой освежающей. Когда орошает ватный рот после излишка спиртного. Когда смывает соль и пот от 120-мильной велогонки.

Но вода может быть и гибельной и незнакомой. Когда вода проходит через гортань, втягиваемая альвеолами, паникующими от нехватки кислорода, некоторые жертвы заходятся кашлем или заглатывают жидкость. Им не совладать с естественным инстинктом, повелевающим дышать. Отчаянное замешательство организма, понукаемого потребностью в воздухе, когда в его распоряжении только вода, ведет к ларингоспазму. Гортань и горло стискиваются, не допуская, чтобы вода продолжала заполнять легкие. Или воздух. Нет ничего хуже, чем тонуть.

Говорят.

Чарли отчаянно забил руками, лихорадочно разевая рот. Вес тележки не пускал его к поверхности. Он барахтался, распростившись с надеждой. Его дикие метания лишь распугали рыб.

Некоторых.

Песчаные акулы не испугались. Где там. Неистовство Чарли их раздразнило. Облако крови возбудило их голод. Оно распалило их аппетит, пробудив утробный инстинкт убийства. Биологи «Аквариума» по-прежнему не отыскали антидота от дурманящей встряски жизненосной влаги.

Семифутовый песчаный тигр пронесся сквозь воду. Налетел на руку Чарли, всеми тремя тысячами зубов разгрызая, прокусывая и обгладывая ее чуть ли не до соприкосновения. Впилась. Carcharias Taurus извернулась и крутнулась, пытаясь оторвать конечность Чарли от тела. Не тут-то было. Но рука безвольно повисла вдоль его бока. Новый плюмаж крови взбурлился от тела.

Толпа охнула. Кто-то крикнул:

– Звоните девять-один-один!

В моего злосчастного друга врезалась вторая акула, почти девяти футов длиной. Не обращая внимания на ряды пальчатых зубов, Чарли дал ей отпор, долбанув уцелевшей рукой акуле по жабрам. Он наносил сокрушительные удары снова и снова. От зрелища кровавого поединка человека против акулы и Романов, и я оцепенели. Мы остановили свой бег.

Акула рванулась прочь, вихляясь, как пьяная. Для акулы удар по жабрам – как для мужчины по яйцам. Первая акула, семифутовая, ринулась в атаку снова, отомстив за приятельницу. Она пронеслась сквозь воду, широко разинув пасть, и впилась Чарли в живот. Его брюхо являло собой жирную, сочную мишень, сулившую уйму перспектив. А затем победоносно и самодовольно вильнула прочь.

Среди белых лохмотьев рубашки Чарли заколыхалось что-то округлое и красное. Ошметки истерзанной плоти казались живыми. Кишки, почки, печень – может, все три разом, не знаю. Чарли протянул руки к собственным потрохам и попытался впихнуть их обратно. Двигался он замедленно, страдая то ли от нехватки кислорода, то ли от потери крови. Рана скрылась в темных клубах его жизни, утекающей в воду на глазах.

Я, снаружи аквариума, распознал агонию. Желчь подкатила под горло, и меня скрутило в сухих рвотных конвульсиях. Толпа вопила – и женщины, и мужчины. Увиденное ужаснуло всех до единого. Кого-то стошнило по-настоящему. Тошнотворная вонь защекотала ноздри, еще более усугубив мои рвотные позывы.

Третья акула, самая крупная, пронеслась сквозь воду, как самонаводящаяся торпеда. При виде нее я застыл как вкопанный, напрочь позабыв о накатившей тошноте. Песчаный тигр – закаленный ветеран гастрономических оргий – разинул пасть во всю ширь и высь. Его желтые, как моча, глаза сверкнули воплощением абсолютного зла. Все гости в зале оцепенели, как лани в свете фар.

Акула ринулась вперед.

Величественная, внушительная голова Чарли исчезла. Как не было. Мясистый кумпол, сыпавший самоуничижительными шуточками о предках казацкого рода. Как не было. Широченные акульи челюсти зачерпнули череп Чарли просто походя. Как не было.

Даже не замешкавшись, акула скользнула вперед, оставив болтающиеся бахромой связки и артерии там, где раньше были голова и шея. Она глодала и заглатывала. Прожевала череп с беспечной небрежностью, как собака разгрызает кость. Останки Чарли погрузились на дно Гигантского океанского бассейна под весом привязанной к ним продуктовой тележки. Остальные две акулы, сделав круг, вернулись и набрасывались на обезглавленный торс снова и снова.

Меня снова скрутили сухие конвульсии. Кого-то вывернуло в толпе прямо на спины. Должно быть, женщину. У мужчин блевотину удержали паранджи.

Глубоко в аквариуме оторванная рука Чарли опустилась на песчаное дно. Мурена, прятавшаяся в красивом, хоть и рукотворном коралловом рифе, метнулась из пещеры и потащила руку к себе. Угорь – мерзкая рыба с частоколом игольчатых зубов в пасти, смахивающей на присоску, с кожей, напоминающей сопли, – бросался на руку снова и снова. Между его выпадами бликовало в лучах света обручальное кольцо Чарли.

Я взглядом обшаривал зал в поисках Сэм. Без толку. Она затерялась где-то в паникующей толпе, где-то среди запаха страха и смрада блевотины, окутавших «Аквариум».

Глава 4

В выходные диковинная гибель Чарли крутилась во всех новостях по всей стране. Си-эн-эн. «Фокс». Впишите необходимое. Один из гостей захватил на вечеринку камерафон и с незаурядным присутствием духа записал на него весь гастрономический психоз. Всю субботу и все воскресенье с утра до вечера я только и слышал: «Тревожный репортаж из Бостона. Чарли Келемен, известный филантроп и член Сообщества работников хедж-фондов, в пятницу был растерзан тремя акулами в “Аквариуме Новой Англии”. Фильм в одиннадцать».

Дальше хуже. Какой-то отморозок выгрузил клип в «Ю-тьюб», где тот сразу же стал «популярным видео». К 3.47 пополудни в воскресенье он насчитывал 450 467 хитов. Один из них был моим. В одиночестве своего кондоминиума на улице Сентрал-Парк-Уэст я раздумывал над ужасающими образами. Поверить в них было почти невозможно, и я обнаружил, что мысленно перелистываю более счастливые воспоминания, составляя из них коллаж.

Вот хотя бы тот торжественный бенефис в «Уолдорфе» в прошлом январе…

– Слушайте! – скомандовал Чарли своим сотрапезникам. – Я хочу знать, кто писает в душе.

С напускной торжественностью он воздел правую руку, будто в присяге, а левой наливал изумительный «Кот дю Рон». Оглядел всех сидящих за столом одного за другим. Его большие карие глаза понуждали нас взглядом, говорившим: «А ну-ка, признайтесь».

Весомость игривого взгляда Чарли принесла плоды. Одна потрясающая молодая разведенка, в декольте которой вполне можно было упрятать эту бутылку вина, выложила:

– Я Джейн, и я писаю в душе.

Почти как по команде представительный инвестиционный банкир справа от нее сознался:

– Я Генри. И я писаю в душе.

Это спровоцировало за столом цепную реакцию.

– Я Сэм.

– Я Кранч.

– Я Гроув. И я писаю в душе.

Таким вот манером Чарли Келемен устроил первое собрание Анонимных душевых писунов.

У него был дар. Преуспевающий и непочтительный Чарли запросто заставлял друзей посмеяться. Порой его остроты просто косили нас наповал. Мы захлебывались смехом так, что просто сводило животы, а рты отчаянно хватали воздух. Мы хохотали над Чарли, над собой и над всей мишурой общества, превозносящего деньги, красоту и молодость. Как ни парадоксально, мир будто становился легче рядом с нашим толстым другом, заполнявшим помещения не только своим свиным пузом, но и своими вопиющими репликами.

Веселье Чарли было заразительным. Мы смеялись вместе с ним, какой бы грубой ни была шутка. Не обращая внимания на свою голову с воздушный шар и свое китовое чрево, он заставлял нас выбросить из головы собственные изъяны. Славно было не тревожиться о том, что ешь и правильные ли сентенции толкаешь. Славно было вместе с Чарли безоглядно отдаться употреблению двух самых утешительных слов во всем английском языке: «Fuck it»{17}.

После акульего сряща{18} сказать «Fuck it» мне было ничуть не легче, чем принять участие в «Тур де Франс». Слишком уж много вопросов. С чего это вдруг предплечья и кисти Чарли были порезаны в стольких местах? Откуда взялась тележка, привязанная к его ноге? Кто мог пойти на такое? Бессмыслица какая-то. У Чарли врагов не было.

И Сэм… Как там Сэм? Я тревожился о ней все выходные. Она не ответила ни на один из моих телефонных звонков.

Сообщение один: «Сэм, я раздавлен. Пожалуйста, позвони». Нет ответа.

Сообщение три: «Я хочу помочь». Нет ответа.

Сообщение шесть: «Я начинаю тревожиться». Нет ответа.

Избегать меня даже при подобных обстоятельствах не в ее духе. Мы были чересчур близки, дружили с колледжа. Тогда она была Сэм Уэллс. Познакомились на одном из пресловутых вечеров встреч Гарвард-Уэллсли, неизменно совокуплявших два ингредиента: громкую, бухающую музыку и студенток, «в усмерть» укушанных предкоитусными коктейлями. Мы с ней не были близки ни разу, но дружеские отношения поддерживали все четыре года. Быть может, этому способствовало то, что Сэм и моя девушка были соседками по комнате и лучшими подругами.

Черт, я прожил у Чарли и Сэм шесть из последних 18 месяцев. Ун, Де и Труа{19}, троица их такс, названных в честь ресторана на 44-й Западной улице, воспринимали меня как члена семьи. Я выгуливал этих собак куда чаще, чем Мэнни, а ведь он семейный водитель и мальчик на побегушках. И вдруг я оказался в положении назойливого коммивояжера, упорно названивающего вдове лучшего друга.

В воскресенье поздно ночью Эн-би-си сообщила, что бостонская полиция закрыла «Аквариум Новой Англии» на неопределенное время. Это место преступления. «Полиция намерена опросить всех гостей, число которых составляло около пятисот человек», – добавил ведущий.

– Пригласить на опознание акул? – угрюмо, без юмора спросил я, понимая, что реальный злоумышленник ходит на двух ногах.

Черт возьми, кого Чарли так взбеленил? Сколько времени удет у полиции, чтобы добраться до меня? Что я прозевал?

К 11.30 вечера в воскресенье события пятницы все еще будоражили меня. Но пора было спать. По случаю смерти президентов рынки закрывают, но ради Чарли Келемена этого делать не станут. Мой будильник сработает в 5.30 утра, дав первый звонок к началу очередной недели в конторе. По прошлому опыту я знал, что моя профессиональная жизнь сулит уйму убежищ от горя.

Глава 5

«Сакс, Киддер и Карнеги» (СКК) – высокоспециализированный инвестиционный банк, занимающийся слияниями и поглощениями. Наша штаб-квартира расположена в городе Нью-Йорке по адресу Пятая авеню, 610. Изнутри из окон во всю стену высотой открывается вид на каток на западе и на «Сакс на Пятой авеню» на востоке. У нас есть отделения в Лондоне, Париже, Сингапуре и Гонконге. Поговаривают об открытии филиала в Рио.

СКК родилась в 1991 году. Мы – организация молодая. Но название компании наводит на образы величия финансового прошлого Америки. Аллюзия вполне умышленная. Перси Филлипс, основатель и CEO{20} компании, вплел фамилии экономических легенд в фирменный стиль, попутно закрыв глаза на факты. Сэмюэл Сакс и Генри Киддер никогда не числились бизнес-партнерами. В конце XIX века они конкурировали друг с другом почем зря. Эндрю Карнеги сделал больше денег на железных дорогах, угле и стали, чем на продаже ценных бумаг в Европе. Наплевать. В состряпанном названии звенит слава Уолл-стрит.

Конкуренты говорят: «СКК – компания шустрая и свирепая, это сила, внушающая опасения». Я расцениваю свою фирму как высочайший образчик меритократии. Мы даем результат или собираем вещички и отправляемся куда глаза глядят. Валять дурака и выжить в СКК просто невозможно. Наша корпоративная культура ценит агрессивность, вознаграждая тех, кто пускается во все тяжкие. И плевать на последствия.

Порой я гадаю, как СКК вообще стала моим профессиональным домом. Она разительно отличается от благовоспитанного местечка, где я вырос. В Южной Каролине перемены возбуждали подозрения. И перспективы сулила родословная, а не личные достижения. Мой папа однажды саркастически заметил: «Чарльстон – город, славящийся тремя веками истории, не потревоженной прогрессом». Тогда он был прав. Сейчас, говорят, дело обстоит иначе, но не мне судить. В Чарльстоне я не был уже давненько.

Восемь лет назад я окончил Гарвардскую школу бизнеса и дебютировал в роли брокера в отделе обслуживания физических лиц СКК, сокращенно ОФЛ. Сегодня я распоряжаюсь двумя миллиардами долларов от лица 65 семейств, и этот бизнес запросто приносит мне семизначную цифру чистыми каждый год. Ребенком, гоняясь за манящими крабами и расчесывая укусы москитов, я о подобном и не помышлял.

А заодно это аксиома номер три в действии. «Компании с Уолл-стрит платят топ-продюсерам безумные деньги».

Я обожаю лихорадочную энергию ОФЛ. Когда ни посмотри, мы орем в свои телефоны. Или орем друг на друга, неся тарабарщину и яростно жестикулируя, пока на наших телефонах на удержании висят по два-три человека. Чуть ли не каждый грызет ногти или тискает мялку-антристресс, наши нервные тики циркулируют по нашим клетушкам с низкими перегородками, как бактериальная эпидемия на марше. Непривычному взгляду суматоха – последствие финансовой алчности и торчка от кофе, коки и шоколадных батончиков – может показаться просто пугающей. Но для меня это доза чистейшего адреналина.

Ничто не сравнится с постоянным потоком идей Уолл-стрит – частью хороших, частью скверных, частью токсичных, будто они вылупились в Чернобыле. Клиенты платят мне за бдительность. Мои ребята пускаются во все тяжкие: публичная кондитерская компания, стряпающая бухгалтерию не меньше времени, чем пекущая тесто; CEO, закативший вечеринку, на которой ледяные скульптуры писали водкой; и аналитики, публично превозносящие компании, а частным образом смешивающие их акции с дерьмом. Мои ребята нанимают меня прикрывать им спины. Разумеется, они бухтят насчет комиссионных. Но за мной их деньги – как за каменной стеной, и они это знают.

Нипочем не угадаешь, на что напорешься.

ОФЛ особенно сказывается на личном плане. За последние 18 месяцев повседневный режим сенсорной перегрузки монополизировал все время моего бодрствования до последней секунды. Я проводил вивисекцию тысяч инвестиционных затей, пикировался с другими консультантами, пытавшимися оттяпать моих клиентов, и, как лоцман, проводил грандиозные состояния через дрянь и мерзость управления активами. Лихорадочная деятельность, раскинутая Уолл-стрит паутина алчности и конфликтов застили от меня щемящие воспоминания той черной ночи в Нью-Хейвене.

СКК дала мне способность справиться. Этот мир амбиций, паволока умопомрачения, был для меня сильнейшим обезболивающим в течение последних 18 месяцев. Когда мой лучший друг погиб в прошлую пятницу, я сразу понял, что надо делать. Я бывалый пациент в палате ОФЛ.

В понедельник в 7.15 утра я торопливо пронесся через «зал заседаний», как мы иронически прозвали открытую планировку рабочих мест. Миновал Скалли, громогласнейшего в мире фондового жокея, и свернул направо возле Бэгвелла, что ни день надевающего новые подтяжки. Дальше я двинулся прямиком к Касперу, трупно-бледному и славящемуся маниакальным пристрастием к подстриганию ногтей. Даже в этот час сбивчивый ритм «клацев» Каспера уже раскатывался по комнате, портя аппетит тем, кто поглощал завтрак за своими столами.

Наш босс Фрэнк Курц на всех парах вылетел из своего кабинета, отловив меня в проходе.

– Гроув, – произнес он голосом, уже взвинченным от кофе и сигары, – я хочу обкатать на тебе идею.

– Само собой, Фрэнк. Чего там у тебя? – Как и всякий другой консультант на этом этаже, я не питал к Фрэнку доверия, воспринимая его как очередную нависающую над головой позицию из пластов руководства. Заглазно мы прозвали его ПМС{21}.

– Перси намерен устроить ребрендинг нашего отдела, – сообщил он. – И «Голдман», и «Морган», и «Меррилл» – все они когда-то называли себя ОФЛ. Название – уже достояние.

– Лады, – отозвался я, подумав, что этот разговор мог бы обождать, пока я выпью свою первую чашку кофе.

– «Маккинси» рекомендует, чтобы мы назывались Глобальным Менеджментом Благосостояния. Скажи мне, что думаешь. Что чуешь нутром. Что тебе приходит в голову первым?

– Баня.

– А? – переспросил Фрэнк. Его бычий торс качка чуть покачивался на тощих ногах балеруна. – Это еще почему?

– Аббревиатуры, Фрэнк. Глобальный Менеджмент Благосостояния сокращенно будет ГМБ. Посоветуй этому кретину из «Маккинси» почитать «Виллидж Войс». ГМБ – это то, как представляются в коротких объявлениях геи-мужчины, белые, когда ищут пару.

– Вот жопа! – буркнул он и отпустил меня. – Надо позвонить в маркетинг.

Аксиома номер два в действии. «Пока мы приносим доходы, боссы нас не достают». Топ-продюсеры могут нести почти все, что взбредет в голову, и это сойдет им с рук.

По пути к моему столу разминуться с Пэтти Гершон невозможно. У нее короткие черные волосы, красная, как «Феррари», помада и острый, но симпатичный нос. Пэтти – выдающийся консультант, вдумчиво и осторожно изучающая рынки капитала, но, на мой вкус, чересчур агрессивная. Она «вдувает продукт», как мы на жаргоне называем агрессивные продажи, и ради бакса наобещает с три короба.