Венера в мехах (сборник) Захер-Мазох Леопольд

Как-то летом она приехала погостить к своим родителям, и тогда все удивились ее познаниям в географии, истории, естественных науках и иностранных языках. Но Ольга училась только танцам, верховой езде, пению, игре на фортепиано, рисованию, вышиванию и французскому языку – всему, что может доставить удовольствие мужу, но никак не даст куска хлеба. К этому еще присоединялись добрые советы матери. «Не раскидывай глазами, – говорила она Ольге, – когда с тобой говорит мужчина; ответь ему вежливо и коротко и скорее оборви разговор. Чем больше ты будешь дорожить собою, тем выше станут ценить тебя».

Не так ли говорят о любом товаре? Постоянно ей твердили, что она самая красивая девушка во всем околотке, и, когда родители повезли ее на первый бал, все в один голос назвали ее красавицей. Всякий раз, как брали ее в гости или в воскресенье к обедне, ее наряжали как только могли, так же старательно, как переплетают ленточками гриву у лошадей, которых ведут на ярмарку. Никогда не считала мать денег, когда надо было нарядить свою прекрасную дочь.

Когда Ольга входила в общество, она замечала, как все шептались; она видела блестящие глаза молодых людей, слушала речи, переполненные любезностями, и мало-помалу твердая ледяная кора покрывала ее теплое молодое сердце.

Школьный учитель обучал Ольгу каллиграфии, арифметике, грамматике и заставлял ее читать вслух. Это сделали по необходимости, так как она еще не знала орфографии, когда получила первое любовное письмо, и никогда не научилась ей. За эти занятия ему отвели помещение в маленьком домике, который стоял в саду, и посылали кушанье со стола. Звали его Тубалом.

Я сейчас вижу его. Это был застенчивый молодой человек с большими круглыми и близорукими глазами и необыкновенно длинными руками, в широком красном жилете, который он купил у камердинера какого-то графа. Но под красным жилетом билось благородное человеческое сердце, исполненное любви и доброты. Во всякое время был он готов пожертвовать жизнью, хотя бы для того, чтоб вытащить из воды котенка.

Когда Ольга входила в его маленький домик, она часто заставала его за починкой старого белья или сапог, и в таких случаях он в смущении кидался искать чего-то в комнате и бросал те предметы в угол. Только тогда краска выступала на его лице; в другое же время он был очень бледен, даже зеленоват и весь в веснушках. Но как скоро Ольга садилась за его стол, он делался другим человеком, брал в руки большую линейку и держал ее так же важно, как кавалерист держит саблю, сидя на коне; голос его становился твердым, а в глазах горело серьезное и спокойное пламя, которое было по душе Ольге, – она сама не знала отчего. А когда она нагибалась над своей тетрадкой, то она чувствовала, что глаза его нежно покоятся на ней.

Иногда, в сумерки, он вытаскивал из-под подушки старую, засаленную тетрадь и читал Ольге стихи. Они со вкусом и знанием были выбраны им из лучших поэтов, и во время чтения какой-то луч одушевления и красоты оживлял его иссохшее лицо и голос его проникал в ее сердце.

В день рождения Ольги родители ее пригласили его к обеду. Вечером ожидали несколько соседних семейств и рассчитывали потанцевать. После полудня Ольга сошла в сад, чтоб нарвать цветов и украсить обеденный стол хорошим букетом.

Вдруг перед ней очутился Тубал в белых панталонах, белом жилете, белом галстуке и прозрачном черном фраке. Его жидкие темные волосы были гладко зачесаны, и так и несло от него мускусом; он пробормотал стихи и, дрожа всем телом, подал Ольге небольшой пакет, который он трусливо вынул с груди.

Ольга не решилась взглянуть на него, она смутилась, поблагодарила его и побежала домой, где бросилась на шею к матери и вскричала с улыбкой удовольствия: «Тубал поздравил меня и что-то подарил; бедный, добрый Тубал!» – «Что же такое?» – спросила мать и сдвинула брови. Ольга почти испугалась. «Я надеюсь – конфеты или что-нибудь в этом роде. Что же иначе?» – сказала Ольга и боязливо глядела на маленький пакет.

Мать взяла его из ее рук, развернула и увидела две пары перчаток. «Перчатки!» – вскричала она. «Действительно перчатки», – тихо повторила Ольга; кровь бросилась ей в лицо. «Отошли их ему назад, – приказала мать, – и напиши ему…» – «Написать ему?» – ответила Ольга и подняла свою гордую голову. «Ты права. Не пиши, но отошли ему сейчас его перчатки. Это просто невероятно. Какой осел! Что он воображает себе, не хочет ли он ухаживать за тобой, делать подарки и, наконец, объясниться. Он испортил мне весь день».

Ольга запечатала перчатки и отослала их Тубалу. Он не пришел к обеду, извинился нездоровьем, и действительно он был болен; уже несколько лет, как он страдал грудью.

В доме весело чокались бокалами, и Ольга, как вакханка, летала по залу, пока он лежал на своем соломенном мешке и задыхался от кашля. По временам, когда он погружался в глубокую думу и тихо плакал, отважная мышь подбегала к его кровати и он кормил ее крохами, валявшимися на его столе.

Прекрасная женщина, лежавшая передо мной на полу, зашевелилась, не пробуждаясь от сна; грудь ее заволновалась.

– Я не могу по порядку рассказать Леопольду все, что было, – продолжала она, – я вижу слишком много зараз, картины беспрестанно сменяются, они проносятся так же быстро перед моими глазами, как тучи во время бури. Я вижу все, как было, каждую тень, каждый свет и цвет, слышу каждый звук.

Странствующая труппа актеров, по дороге из Молдавии в Польшу, остановилась в Коломее, чтоб дать несколько представлений. Весть эта быстро разнеслась по всей окрестности, и в следующее воскресенье, на которое был назначен первый спектакль, почти все помещики приказали заложить своих малорослых лошадей в брички и повезли в театр своих жен и дочерей. Сцена была устроена в большой, но несколько низкой зале гостиницы, так что некоторые актеры задевали за облака своими высокими султанами. Но при всем том было очень весело. Давали трагедию «Варвара Радзивиллова». До начала представления молодые кавалеры стояли сбоку и окружали одного помещика средних лет, который несколько небрежно сидел на окне и болтал ногами. «Ну, где же ваша прославленная красавица?» – спросил он, крутя свои усы. Некоторые из его собеседников встали на цыпочки и стали глядеть на дверь. Наконец в зал вошла Ольга. «Вероятно, это она, – сказал помещик после нескольких минут, – иначе быть не может. Какое чудное создание!»

Затем он подошел к родителям Ольги и представился им. Имя его было известно во всем околотке, и потому его приняли отлично. Мать приветливо улыбалась, отвечая ему, и Ольга с вниманием слушала, что он говорит.

В первый момент его самоуверенность удивила ее, но ей никак не приходило в голову, чтоб она могла полюбить его и чтоб он мог сделаться ее мужем; и все-таки это случилось не далее как через пять недель. В сущности, он вовсе ей не нравился, но он внушал ей какое-то уважение, а это гораздо более в глазах женщины.

Мишель учился, много путешествовал и с каким-то юмором возвращался в свое имение и в деревенскую обстановку. Он бесцеремонно отзывался об актерах, о пьесе, о всем остальном; он был в состоянии улыбаться во время самых трогательных сцен, и, видя, что Ольга плачет, он только заметил: «Меня радует, что вы не нарумянены, посмотрите на кровавые слезы наших дам». (Действительно, посреди всеобщего умиления румяны дам стекали с лица; это было жалкое, смешное зрелище.)

Губки Ольги лукаво приподнялись над ее ослепительными зубами.

– После театра, – продолжала она, – он проводил дам до кареты и попросил позволения посетить их. Он вскоре приехал и потом все чаще и чаще стал ездить в дом. У матери всегда были наготове бесчисленные извинения: то приходилось ей взглянуть на спаржу, то убрать кладовую, так что Ольга постоянно оставалась с ним наедине.

Мишель говорил тогда о чужих краях, о Германии, Италии и Франции. Он бывал в Берлине, Венеции, Флоренции и Париже, восходил на Везувий и плавал по морю. Много рассказывал он об успехах других наций, не унижая способностей и стремлений своей собственной. Благотворная ясность и теплота замечались во всем, что он говорил. Предупредительность его не знала границ.

Другие женщины находили, что он невежлив, но если Ольга роняла свой клубок, то он как молния бросался поднимать его, а раз, когда он стал перед ней на колени и надел ей теплые сапожки, то от удовольствия кровь бросилась ей в лицо. Много толков ходило на его счет. Называли его жестоким, строгим и гордым человеком, но его острый ум, большая начитанность, многосторонние познания и хорошие средства приобрели ему необыкновенный почет во всем околотке.

Знали, что он ведет свое хозяйство по новой системе, что у него нет долгов, и считали его лучшей партией. Чем боязливее смотрели на него другие дамы, тем приятнее было Ольге видеть, как этот сильный и деятельный человек день и ночь был занят ею, как он страдал через нее. Она вполне удовлетворила все свое тщеславие и всю свою жестокость. Но только тогда, когда она увидела, что слезы выступили из его глаз, подала она ему руку и сказала: «Я позволяю вам поцеловать ее».

На дворе была злая собака, которая кусалась и всегда заигрывала с Ольгой, а потом приходила в ярость и рвала ее платье. Она отталкивала от себя эту собаку и всякий раз била ее, пока наконец сама не полюбила ее. Так было и с ее мужем. Она так долго мучила его, что наконец сама бросилась к нему на шею, и первый поцелуй любви задрожал на ее устах.

На следующий день Мишель подъехал к нашему дому на четверке лошадей и в черном фраке; он был бледен. Через несколько минут все было кончено, и Ольга стала его невестой. Она думала, что все сделалось, как и следовало; она блистательно пристраивалась, ей завидовали.

Однажды вечером она сидела с Мишелем у открытого окна и, слушая, как он рассуждал о будущности славянского племени, шила какой-то предмет для своего приданого. Вдруг перед ними очутился Тубал, бледный, как привидение; глаза его выступали из своих орбит, а кровь так и лилась из его горла. Он задыхался. «Соли! Соли!» – проговорил он наконец и более ничего сказать не мог.

Ольга проворно отперла аптечку и подала ему соли. Мишель выпрыгнул из окна на помощь учителю. Тубал с жадностью и трудом глотал соль. Мишель подтащил его к ближайшей скамейке; Ольга принесла воды; мало-помалу кровотечение прекратилось. Тубал лежал с закрытыми глазами, как покойник. «Прикажите уложить его в постель, – сказал Мишель, – тут нужен доктор».

Он сам вскочил на лошадь и поскакал в ближайший город. Ночью он вернулся с доктором. Тубала отнесли в его маленький домик в саду, и он вскоре умер. Перед смертью он пожелал видеть Ольгу. Он уже не мог говорить, когда Ольга пришла; одни губы его шевелились, и грудь изредка хрипела. Садовник, ходивший за ним во время болезни, сидел на крыльце и с некоторым удовлетворением рассматривал белые панталоны, обдумывая, придутся ли они на покойника.

Кроме Ольги, не было никого; она еще раз оглянулась вокруг, потом нагнулась к нему и поцеловала его в лоб, на котором уже выступил предсмертный холодный пот. Глаза его засветились, руки вытянулись, и блаженная улыбка показалась на его истощенном лице. Он умер с этой улыбкой.

Под подушкой его нашли желтую тетрадь со стихами и две пары дамских перчаток в изорванной бумаге. Ольга взяла к себе то и другое. Перчатки у нее целы; она надевала одну пару в день своей свадьбы. Тубала похоронили, пожалели и забыли. Земля не тяготила его.

Вскоре после того Ольга покинула родительский дом и стала женой Мишеля, который с гордостью привез ее сюда на четверке лошадей. Некоторое время Ольга была довольно счастлива. По крайней мере, все думали так, и она сама это думала. Как и все женщины, она воображала себе, что свет только и устроен для ее удовольствия; для нее и хороший стол, прекрасные платья, лошади и экипажи; она спокойно может лежать на оттоманке, курить и читать романы. «Мужья? Ведь они для того и тут, – думала она про себя, – чтобы заботиться о наших радостях, помогать нам приятно проводить время и вдобавок восхищаться нашей красотой и на коленях молиться на нас».

Так приблизительно день за днем текла ее жизнь; родились у нее и дети, которые много занимали ее, и в течение нескольких лет она считала себя счастливой. Она ведь не знала другого счастья; сердце ее было спокойно и мертво. Только иногда – но это редко случалось, – когда она предавалась поэзии, что-то шевелилось в ее душе, ее начинало мучить какое-то неясное желание, неопределенная жажда чего-то; непонятная ей тревога волновала ее кровь, и лихорадочный жар чувствовался даже в оконечностях ее пальцев. И все-таки все бы осталось по-прежнему, если б муж ее понял, что необходимо время от времени давать новую пищу ее тщеславию. Он этому не верил.

Она лукаво засмеялась и обратилась ко мне; веки ее задвигались, голос походил на голос доверчивого ребенка, и, несмотря на ее сомкнутые глаза, мне показалось, что она проницательно смотрит на меня, так что я невольно опустил глаза.

Ольга встала, медленно прошлась, как будто не касаясь пола, остановилась у открытого окна и обратилась лицом к луне. Тут она грациозно откинула голову, руки ее опустились; мягкий свет, благоухание, вся ночная гармония носились вокруг нее; легкий порыв ветра раздул ее волосы и остановился на белой легкой ткани, покрывавшей ее стан.

– Мне хотелось бы улететь, – сказала она после некоторого молчания таким тоном, как будто стыдилась своего страстного желания. – Улетал ли он?

– Я?

Она засмеялась, как дитя:

– Во сне, не иначе?

– Конечно, во сне.

– Итак, он испытал блаженное ощущение – летать в спокойном прозрачном воздухе; над нами несутся облака, внизу море и земля тонут в приятном сумраке. Мне хотелось бы улететь!

Она простерла свои руки, и широкие белые кружевные рукава ее заколыхались над ее плечами, как светлые крылья серафима.

В эту минуту самое невозможное показалось мне возможным. Я перестал размышлять.

– Отчего же ты не летишь? – спросил я ее.

– Я могла бы улететь, – с невыразимой тоской ответила она, – но Ольга не пускает меня.

Мне стало страшно.

– Вот по ту сторону леса, – вдруг живо вскричала Ольга, – пробирается по тропинке крестьянин и хочет расставить силки для черных дроздов, которых Ольга так любит. Он не слышит?

– Нет.

– Это слишком далеко, но это так.

– Будешь ли ты продолжать свой рассказ? – спросил я ее после некоторого молчания.

– Да. Мне приятно рассказывать ему. На душе становится легче. Я так хорошо читаю в его сердце, губы мои так и шевелятся и сами передают ему то, что видит душа.

– Как можешь ты, – спросил я, – рассказывать так связно и так обстоятельно и сообщать с таким вниманием мельчайшие подробности, каждое слово, каждый звук голоса, каждое движение и вместе с тем оставаться такой равнодушной, как будто и нет речи о тебе?

Ольга покачала головой. Улыбка пробежал по ее лицу.

– Ведь, в самом деле, тут не обо мне идет речь, – простодушно ответила она, – а об Ольге. Я вижу ее так же, как и других людей, и вижу все, о чем говорю, так, как будто оно происходит в эту минуту. Она не может понять меня. Пространство и время для меня не существуют; в моих глазах прошедшее и будущее то же, что и настоящее, и все разом представляется мне. Когда я смотрю на Ольгу, утопающую в подушках своей оттоманки с французским романом в руках, то я в то же время вижу, как кунья опушка ее кофточки приподнимается от ее дыхания, как золотисто-зеленая муха летает около ее головы, замечаю и паука, который с потолка подкарауливает муху.

Ольга прислонилась к простенку у окна и заложила руки за затылок.

– Рассказывать ли далее?

– Прошу тебя.

– То, что я вижу теперь, так грустно. Ольга перестала чувствовать себя счастливой. Муж любит ее и оберегает свое счастье с безграничным недоверием; он хочет, чтоб жена его всецело принадлежала ему, ему одному. Он удалил из дома всех своих прежних друзей и знакомых; он не терпит чужих юбок в своем доме – это его выражение, – он ненавидит многословные толки о людях и вещах, книгах и политике с теми, понятия которых не согласны с его образом мыслей. Он только и живет что для жены и детей; сам учит детей и играет с ними.

Но его молодой жене становится скучно в мрачном доме, окруженном темными тополями. Шип засел в ее гордом и тщеславном сердце, и она сама еще глубже вонзает его; ежедневно рана ее становится опаснее. Ее называли лучшей танцоркой, и это льстило ей, но теперь, когда ей напоминают об этом, ей становится грустно и больно. С кем ей танцевать? Иногда она возьмет на руки своего младшего ребенка, кружится с ним по комнате, поет – и вдруг слезы брызнут из ее глаз.

Она срисовывает с натуры, соображает и набрасывает сцены из книг, которые читала со своим мужем. Он внимательно рассматривает ее рисунки и потом только и скажет: «Это хорошо, я нарисовал бы не лучше тебя». И чем справедливее его замечания, тем обиднее они кажутся ей. Она сядет за фортепиано, играет Моцарта, Бетховена и Мендельсона – для кого? Она поет песни Шуберта, его прелестную серенаду, – кто восхищается ею? Разве иногда крестьянин остановится под ее окном, возвращаясь с жатвы, или муж сидит и курит на диване, придя с поля усталый.

Она прекрасна и замужем еще более похорошела. Лицо ее стало оживленнее, осмысленнее, характеристичнее и гармоничнее; формы ее поистине стали царские – для кого? Одно зеркало говорит ей это, более никто. Мужу это никогда и в голову не приходит. Разве ей не довольно его любви, преданности и почитания?

Она со вкусом одевается – для кого? Для крестьянки, которая приносит ей грибы, для егеря, который вслед за барином таскает застреленных уток, для кормилицы и няньки? Для своего мужа? – Он находит это совершенно естественным. Он ведь дал за нее высокую цену; не купит ли он ее ценою всего своего состояния и свободы?

Он хочет, чтоб жена его всегда была прекрасна, и он любит приятную обстановку во всем, что принадлежит ему. Она обязана быть прекрасной; какая тут заслуга, если она умеет возвысить свои прелести уменьем одеваться? Она благородно держится в седле, храбро перескакивает через рвы и заборы – кто удивляется ей? Наверно, не муж; он стал бы презирать ее, если бы она была труслива; напротив того, он напоминает ей о детях. Она испытывает то же, что актер, которому приходится играть в пустой зале, и наконец от ярости зубы ее стучат и слезы ее смачивают подушки в бессонные ночи.

Раз муж ее замечает, что она не в духе и что лоб ее никак не сглаживается.

– Ты что-то грустишь, – говорит он ей через несколько дней, – я придумал тебе новое развлечение, которое может доставить тебе удовольствие, – и, улыбаясь, подает ей красивое ружье, только что выписанное им из города. – Выучись стрелять и ходи со мной на охоту. Как нравится тебе эта мысль?

В эту минуту все было забыто. Ольга в восторге кинулась ему на шею и поцеловала его жесткие щеки.

– Я сейчас же хочу начать учиться, – вскричала она, – нынче же!

– Хоть нынче, если ты прикажешь.

Мишель был всегда очень любезен.

– Перед обедом, если можно, – просила Ольга.

– С удовольствием, только оденься.

– Нет, сейчас, сейчас, – боязливо сказала она, – но теперь тебе некогда.

– У меня всегда есть время для тебя, – ответил муж, целуя ее в лоб.

Ольга заколола булавкой белый пеньюар на своей волнующейся груди и сбежала с балкона, взяв его под руку. Было теплое июньское утро; сухой воздух был пропитан бальзамическим ароматом сена; земля плавала в теплом золотом солнечном свете, и только изредка пробегала по ней тень легких белых облаков. На дороге, которая проходила мимо дома, купалась в пыли целая стая веселых воробьев.

Мишель осмотрел маленькое ружье, зарядил его, прицелился и потом вложил его в руку Ольги, приложил к ее щеке и нежно прижал ее палец к курку. Ольга прицелилась в яблоко, выглядывавшее между густыми зелеными листьями, потом в ласточку, которая порхала по земле.

– Ты поняла, как надо прицеливаться, – сказал ее муж, – теперь научись заряжать ружье.

Ольга с вниманием следила за патроном и зарядом.

– Теперь насади капсюль. Осторожно! Подними курок… Хорошо. Прицелься в то яблоко.

Ольга приложила ружье к щеке.

– Выше.

Раздался выстрел. Листья полетели.

– Теперь сама заряди. В другой раз выстрелишь удачнее.

Ольга схватила маленький патрон, всыпала порох в ствол, крепко придавила пробку, мелкую дробь и капсюль.

– Видишь ли ты воробьев на дороге? – спросил Мишель, который в это время все высматривал кругом.

– Да.

– Ну, так попытай свое счастье.

Ольга не задумываясь прицелилась в воробьев. Маленькие крикуны, растопырив крылышки, беспечно плавали в мягком, белом и теплом песке, ныряли в него и с шумом опять приподнимали свои запыленные головки, порхали, ссорились, катались и шаловливо, без всякого порядка, трещали между собой. Ствол блеснул. Крик более двадцати маленьких гортаней огласил воздух, густая стая шумно поднялась с дороги, полетела к живой изгороди и тяжело опустилась на нее, так что ветви ее погнулись. Ольга заликовала и бросилась на дорогу. Пять маленьких подстреленных негодяев лежали на месте, кровь их смешивалась с пылью, один из них еще барахтался, кружился, как волчок, и потом издох возле своих товарищей. Ольга быстро схватила их в свой пеньюар и побежала назад.

– Я застрелила пять воробьев, пять! – с детской радостью вскричала она. – Вот они!

Она вспорхнула на балкон, положила их на перила, одного возле другого, так, как кладут на поле брани тела павших солдат перед тем, как их хоронят, и с истинным удовлетворением смотрела на них.

– Пять, одним выстрелом, – все еще повторяла она, – это был удачный выстрел.

Мишель снова стал заряжать ружье. В этот промежуток времени Ольга притихла. Оперев свою голову на руку, она пристально смотрела на убитых птичек, и вдруг большие светлые слезы покатились по ее щекам.

– Что с тобой, – спросил ее муж, – ты никак плачешь?

Ольга зарыдала.

– Бедные создания, – вздохнула она, – как печально они лежат здесь; перья их слепились от крови, глаза помутились, они еще не остыли; какой вред сделали они нам? Наверно, у них остались в гнезде птенцы, которые ждут их и теперь издохнут от голода, а я лишила их жизни, которой не могу возвратить им! И всему причиной наша проклятая жизнь, наше уединение! От скуки человек рад сделаться хищным зверем.

Муж ее засмеялся. В эту минуту смех его показался ей отвратительно-грубым.

– Ты не хочешь понять меня, – вскричала Ольга, – и мне приходится яснее объясниться с тобою. Все это давно накопилось на моей душе; это не может продолжаться долее, если ты не хочешь сделать меня своею жертвой. Ты всех прогнал из дома; ты запираешь меня; каждая крестьянка пользуется большей свободой. Я не в состоянии выносить такой жизни, я захвораю или сойду с ума.

Она судорожно зарыдала. Муж молчал; он выстрелил из ружья и потом спокойно взошел в комнату. Она последовала за ним и стала к окошку, скрестив руки на груди.

– Ты ни слова не отвечаешь, – сказала она после нескольких минут, – видно, я даже не стою и ответа.

– Я никогда не говорю, не взвесив своих слов, – возразил муж. – Обдумала ли ты сама то, что ты мне сказала?

– Ах! – вскричала Ольга. – Целые ночи плакала я напролет и молила Бога, чтоб он спас меня от греха.

– В таком случае надо помочь тебе, – сухо заметил ее муж.

– Так помоги мне!

– Ты не чувствуешь себя счастливой в своем доме, при нашем уединенном образе жизни?

– Нет.

– Ты не в состоянии переносить такую жизнь?

– Нет.

– Итак, ты будешь жить, как тебе нравится. Принимай гостей, приглашай к себе приятельниц, езди к соседям, танцуй, катайся верхом, отправляйся с другими на охоту. Я не запрещаю тебе этого.

– Благодарю тебя, – пристыженно сказала Ольга.

– Не благодари меня, – серьезно ответил муж.

– Ты сердишься, – озабоченно заметила она и отерла свои слезы.

– Нет, не сержусь, – возразил он и, взяв ее голову, поцеловал в лоб, потом сел на лошадь и уехал к дровосекам.

В короткое время Ольга перевернула весь дом. Вскоре весь Коломейский округ слился в одно общество, в один большой салон, где все неутомимо веселились, средоточием же его была молодая красавица, жадно упивавшаяся новою жизнью. Уединенная усадьба стала неузнаваема, она переполнена была жизнью и светом; казалось, что даже тополя теперь веселее качались. Луг так и мерцал светлыми женскими платьями; пестрые кольца и воланы летали по воздуху; шаловливый смех раздавался в саду. Медленно краснели листья на деревьях. Ветер с шумом проносился по жниве. Паутина, словно флаг, развевалась на обнаженных кустах; журавли улетели на юг.

По осиротевшему полю Ольга несется на своем украинском коне, белом, как молоко, в длинной амазонке, в кокетливой шапочке с развевающимся пером. За ней скачут молодые помещики и дамы в фантастических нарядах. Вот затрубили в рог; застигнутый в поле заяц навостряет свои длинные уши, удивленно оглядывается и кидается в лес. Лисица хрипло лает и кустами уходит в сторону. Затем небо становится серее, туманнее; грачи кружатся вокруг старых тополей; ночью за забором светятся волчьи глаза, точь-в-точь – зеленые огоньки.

В одно ясное солнечное утро белое пушистое одеяло покрыло собою обширную равнину; мелкие алмазы липнут к окнам, с деревьев и крыш капает тающий снег, воробьи чирикают у конюшни. Проходят еще две недели, и снег перестает таять; из сарая вытаскивают сани с запыленной лебяжьей головой и выколачивают медвежью полость. Огонь пылает в огромных каминах. Как птицы, налетают со всех сторон сани в гостеприимный дом; в равнине издали слышны их звонкие колокольчики; в передней в беспорядке навалены шубы; сбросив с себя теплый мех, дамы скользят в маленький салон и закручивают папироски, кавалеры с трудом натягивают лайковые перчатки на свои окостеневшие руки. Кто-то садится за фортепиано, играет два такта, и пары уже расстанавливаются.

Так проходит одна неделя за другой; летают из поместья в поместье. Не стоит и закрывать игорных столов; длинные чубуки дымятся; в кладовой пустые бутылки стоят большими каре, как старая гвардия при Ватерлоо. А когда Ольга на рассвете возвращается домой, закутанная в соболью шубу и покрытая пушистой медвежьей полостью, то перед ней скачут верховые с факелами, горячая смола капает с них и шипит на холодном снегу; и все гости провожают ее, точно царицу.

Ольга неограниченно царствует в этом веселом кружке; она блестит, одерживает победы – и счастлива. Уже называют по имени ее обожателей, говорят, что такой-то ловко и оригинально ухаживает за нею и за то пользуется привилегией надевать и снимать с нее теплые сапожки и держать ее стремя, – когда она ни словом, ни взглядом не изменила своему мужу. Напротив, никогда не была она с ним так ласкова, она старается вознаградить его бесчисленными нежностями; но общественная молва через соседей и прислугу доходит до его слуха.

Он доверял своей жене, но он дорожил своей честью, и каждая капля злословия, падавшая на Ольгу, как яд, всасывалась в его душу. Он становился все молчаливее и холодней. Как скоро приезжали гости, он потихоньку уходил из дома. Все реже и реже стал он провожать жену в ее выездах. Весной он основал экономический клуб, при содействии других русских землевладельцев, и предпринял разные улучшения в своем имении, стал выписывать несколько газет, накупил много книг, начал сближаться с крестьянами, посещал деревенские корчмы, так как имел в виду выступить кандидатом во время выборов.

По окончании жатвы он часто один со своей собакой ходил на охоту. Иногда он возвращался домой поздно ночью, Ольга была в постели, но не смыкала глаз и ждала его с волнующимся сердцем; но он думал, что она уже спит, и тихо шел к себе. Никогда не интересовал он ее так, как теперь… Все, что он ни делал, имело большое значение в ее глазах. Когда его не было дома, она пробегала газеты, которые он читал, перелистывала его книги. Только теперь стала она догадываться, что такое любовь, и она чувствовала, что она могла бы полюбить своего мужа. Она жаждала его любви тогда, когда, по-видимому, она утратила свое значение в его сердце. Она выходила из себя, видя, что он мог говорить по целым часам с посещавшими его крестьянами, которые распространяли в комнате страшный запах дегтя, а ей не находил сказать и слова.

Когда она просиживала длинные вечера возле него и он ни разу не отрывал глаз от своей книги, когда он мог уйти спать, не поцеловав ее, тогда она с какой-то вспыльчивостью стала требовать его любви. Она выдумывала очаровательные неглиже и кокетничала со своим мужем более, чем со своими сумасшедшими поклонниками. Он должен был любить ее, ей хотелось, чтоб он любил ее.

Все испытала она и решилась на отчаянное средство. Она задумала возбудить его ревность. Но где взять человека, который в состоянии был возбудить ревность в ее хладнокровном, умном и твердом муже? Напрасно искала Ольга, она никого не нашла достойным этой роли. Беспокойно блуждала она в обществе и дома.

Однажды вечером муж ее стоял у садовой решетки и грустно смотрел на солнце, садившееся за лес, на колосья, оставшиеся в поле, на траву и листья, подернутые как бы расплавленным красным металлом. Вдруг она обняла его и схватила его теплую руку, – рука эта сейчас же похолодела, как лед.

– Отчего ты не сидишь со мною, – заговорила она, вполне доверяясь ему, – ты постоянно избегаешь меня. Я перестала нравиться тебе. Какой бы желал ты видеть меня? Или ты более не любишь меня?

Мишель погладил ее щеку и снова стал смотреть на ландшафт. Ольга страстно обняла его и прижала свои губки к его устам. Муж тихо освободился из ее объятий.

– Завтра ты собираешься на псовую охоту в Цавале и желаешь, чтоб я проводил тебя, – спокойно заметил он.

Ольга испуганно взглянула на него.

– Ты не понял меня, – сказала она.

– Нет, понял, – ответил он, улыбаясь, – но становится свежо, взойдем в комнаты.

В комнате он привлек Ольгу к себе на колени и покрыл поцелуями ее голову, губы и грудь; сердце ее замолкло от восторга. Вдруг он сказал:

– Зажги лампу и принеси мне газету.

Жена его сжала руку в кулак и проплакала затем всю ночь. Слезы еще не высохли на ее глазах в то время, как он помогал ей сесть на седло; она почти не глядела на него, ударила свою лошадь и поскакала вперед. День стоял ясный и теплый. Весело раздавалась охота по жниве. Стрелки разместились в лесу.

Мужу ее пришлось стоять в лесной чаще. Прекрасная, победоносная женщина, с сердцем, которое обливалось кровью, и со слезами на глазах, руководила охотой. Прежде всех увидела она зайца, который искал спасения в поле, и указала на него своей маленькой, дрожащей ручкой; гончих сейчас спустили, и с дикими криками погнались охотники за несчастным животным.

С веселым презрением к жизни перескакивала Ольга через рвы, ручьи и заборы, каждый нерв ее дрожал от жестокого удовольствия; она смеялась, как ребенок, который смотрит на полет шара, пока наконец гончие не окружили бедного зайца, испускавшего жалобные стоны перед неминуемой ужасной смертью. Взоры всех выражали удивление к бешеной наезднице; тщеславие ее отпраздновало новую оргию, а между тем не более как жалкий заяц издыхал у ног ее. Кавалеры целовали ее влажные перчатки и в восторге кидали свои шапки кверху. С разгоревшимся лицом и блестящими глазами смотрела она на окружающих ее охотников.

Вдруг она увидела в стороне молодого человека, которого прежде не замечала. Он молча рассматривал ее с серьезным вниманием.

– Милостивый государь, – надменно закричала она ему, – как понравилась я вам?

– Мне вы вовсе не нравитесь, – сухо ответил он.

Ольга быстро повернула лошадь и подъехала к нему.

– Отчего? – спросила она скорее с любопытством, чем с гневом.

– Женщина, которая потешается предсмертным страхом животного, поступает или очень бессердечно, или необдуманно.

В эту минуту что-то похожее на ненависть охватило душу бедной тщеславной женщины, демоническое, ужасное, непреодолимое ощущение, но это была не ненависть. Она только молча поглядела на этого смелого молодого человека. Он был настолько значителен, что мог помучить ее мужа. Она сейчас поняла это, а более ей ничего не нужно было в эту минуту. Вдобавок он осмелился так равнодушно отнестись к ее красоте, ему следовало искупить этот грех; она не спрашивала ни о чем другом.

Это был первый мужчина, который заговорил с ней в этом тоне и сурово, почти враждебно обошелся с ней. А при всем том в глазах его светилась такая доброта. Жажда мести привела ее в лихорадочное состояние, тогда как он не обращал на нее никакого внимания ни за обедом, ни во время танцев; она не существовала для него; а между тем он вел оживленную беседу с другими и, по-видимому, играл роль в обществе.

Она узнала, что он тот самый Владимир Подолев, о котором в то время много толковали как о человеке, заслуживающем уважения.

– Владимир был невежлив с вами, – заметила ей хозяйка дома, умная и красивая женщина, бывшая прежде крестьянкой, – это его манера; вообще он несколько оригинален, зато он редкий человек, на все смотрит с другой точки зрения, глубже, проницательнее; ничего не ускользает от его наблюдательного ума. Со временем он выиграет в вашем мнении, попытайтесь побеседовать с ним.

И гордая женщина, которая так презрительно пожимала плечами и шевелила бровью, слушая признания своих поклонников, сама подошла к нему и заговорила с ним.

– Вы меня обидели, – начала она дрожащими бледными устами, ей пришлось остановиться и вздохнуть.

– Правда всегда неприятна, – возразил ей Владимир, – но она здорова и содержит в себе целебное средство для больной души.

При этих словах глаза его укололи ее прямо в сердце.

– Вы находите, что я поступала необдуманно, – подавленным голосом продолжала Ольга, – вот я и подумала о ваших словах, но не понимаю их.

– Как же мне объяснить их вам иначе? – равнодушно сказал Владимир.

– Вы находите, что человек не вправе убивать животных? – спросила Ольга, насмешливо смотря глазами.

Владимир улыбнулся.

– Вот какова женская логика, – отвечал он. – Я вовсе не говорил убивать, а травить и мучить. Вообще в этом мире вовсе не следовало бы говорить о праве, тут может быть речь об одной необходимости, которая властвует надо всеми. Человек необходимо должен убивать для того, чтоб жить. Он убивает и тогда, когда питается одними растениями, так как и последние одарены жизнью. Он принужден убивать зверей, но он не должен делать более того, что необходимо; он не имеет права терзать их, так как животные, как и люди, имеют волю, чувство и разум; они думают, как и мы, хотя способность мышления их менее развита. Поэтому забавляться зрелищем их мучений немногим лучше, чем смотреть на гладиаторские поединки или игры. Женщина, которая в состоянии затравить животное, в моих глазах то же, что и весталка, от руки которой зависела жизнь и смерть человека, смотря по тому, повертывала ли она палец или нет. Такая женщина со временем не задумается пожертвовать и человеком, так как и без того та степень рассудка, которая отличает нас от животного, не имеет большого значения в глазах женщины.

– Благодарю вас, – произнесла Ольга, пристально глядя вперед, – теперь поговорим о другом.

Она бесцеремонно взяла Владимира под руку и принудила его отвести ее в зал. Тут он поместился у двери, а она, в объятиях других, начала летать мимо него и при всяком круге бросала на него теплый луч из своих сладострастных темных глаз. Каждый раз, как ей приходилось выбирать кавалера, она подходила к нему и всячески старалась втянуть его в разговор, но он не выходил из своего обычного спокойствия и лаконизма.

При отъезде Ольга как-то не в духе закуталась в свою шубу и свернулась, как паук посреди разорванной паутины.

– Кто, собственно, этот молодой человек, этот Владимир Подолев? – с невыразимым презрением спросила она немного спустя своего мужа.

– Это человек в полном смысле слова, – возразил Мишель (а это немало, он неспособен был на зависть), – знаю, кроме того, что у него есть имение на границе соседнего округа и что он теперь взял в аренду другое большое поместье. Он не довольствуется тем, что имеет, но все стремится вперед, бывал за границей, много учился, не лентяй, не прожектер и прежде всего не фанфарон, не женский угодник, как большая часть наших молодых господ. – При этом он взглянул на Ольгу.

– Он не поляк?

– Как это пришло тебе в голову? Разве поляк учится чему дельному? Само собой разумеется, что он русский.

В эту же ночь бедная высокомерная женщина начала обдумывать, как бы поймать человека, выказавшего ей такое презрение. Утром Ольга решила, что она поохотится за ним. Она не спрашивала о последствиях, о том, что могла причинить ему страдания. Ее так потешала мысль расставить ему свои сети и затравить его, как зайца или лисицу.

– Но это было не так легко, – продолжала моя рассказчица.

Спустя несколько дней Владимир приехал к ее мужу. Ольга приняла его посещение на свой счет и встретила его с торжествующей улыбкой.

– Муж мой в деревне и поздно вернется домой, – сказала она ему и ожидала, что Владимир выразит ей свое удовольствие провести время с нею.

Но он сухо ответил:

– В таком случае я приеду завтра.

– Отчего не хотите вы остаться со мной? – удивленно спросила она.

– Я приехал с тем, чтобы взглянуть на ваше хозяйство, вы же не можете мне показать его.

– Так останьтесь для компании.

– На это я вовсе не способен. Вам не может быть весело со мною, а мне время слишком дорого для того, чтоб тратить его на пустые фразы. Жизнь так коротка, а между тем столько надо учиться и работать. Падаю к ногам вашим.

На следующий день он снова приехал. Ольга читала новый роман и не встала со своего покойного кресла, чтобы сказать ему приветствие. Он беседовал с ее мужем в соседней комнате; она не хотела подсушивать их разговора и пристально смотрела в книгу, но ни одно слово не ускользнуло от нее. С сердцем пришлось ей сознаться в душе, как умно и ясно говорил Владимир и как он всегда достигал цели разговора. Он говорил только о том, что твердо знал, и потому как люди, так и неодушевленные предметы, о которых он упоминал, совершенно рельефно обрисовывались перед его собеседником. Муж ее несколько раз сказал:

– У тебя есть чему поучиться, приятель!

А она знала, что значили эти слова в его устах.

Уже стемнело, когда Мишель позвал ее; она быстро встала и остановилась на пороге; отсюда только могла она разглядеть сигары обоих мужчин, светившиеся в темноте, как огненные шарики. Она заметила, что Владимир встал, увидя ее, так как его сигара быстро поднялась кверху, как какой-нибудь светящийся жук. Мишель спросил чаю. Когда казачок накрыл чайный стол, подал холодный ужин и кипящий самовар, Ольга взошла и легким наклонением головы ответила на вторичный поклон Владимира.

Разлив чай, она закурила над лампой папироску и прислонилась к спинке кресла. Мужчины бесцеремонно продолжали начатый разговор, а Ольга из-под длинных ресниц и сквозь медленно расходившиеся клубы дыма наблюдала за Владимиром. Он был более интересен, чем красив, но и недурен, молод, как будто моложе ее, среднего роста, худощавый, почти слабый, с тонкими руками и ногами, но в его осанке и движениях проглядывала большая энергия. На длинноватом лице его не было и следа румянца, но оно не было бледно, а скорее как-то желтовато и темно от загара. На невысоком лбу были какие-то особенные возвышения над глазами и над горбатым носом.

Ольга решила непременно заглянуть в френологию Галла для разъяснения этих возвышений. Полный, несколько приподнятый кверху рот был замечателен блестящими зубами, а на остром подбородке не было бороды; темные густые волосы были зачесаны гладко назад, как у немецких пасторов или учителей. Пока Ольга разглядывала его, она избегала смотреть ему в глаза, а именно глаза-то и имели такую притягательную силу, что так бы вечно и смотрел на их спокойный, магический взгляд. Это были большие, глубокие глаза, выражение которых беспрестанно менялось. То из полузакрытых век проглядывала едкая ирония, то они влажно блестели, плавая под длинными шелковыми ресницами, то пронизывали они душу своею холодной проницательностью, но во всякое время выказывалось в них то честное разумение и та сердечная правда, которые отстраняют всякое сомнение.

А между тем, несмотря на всю трезвость и рассудительность, запечатленные на всем его существе, от него веяло какой-то особенной поэзией. Таков был мужчина, который не обращал никакого внимания на молодую красавицу, как будто она не значила более любого стула ее гостиной. Он серьезно говорил с ее мужем об обработке полей, о коннозаводстве, о лесном хозяйстве и потом перешел к местным земским интересам. Ольга перестала курить и внимательно слушала.

– Вы скучаете, сударыня, – насмешливо сказал он, обращаясь к ней.

– Нет, – возразила Ольга, – ваш разговор доставляет мне больше удовольствия, чем тот, который я постоянно слышу в обществе. Так охотно забываешь, как хрупко наше бытие и какой тяжкий труд, какая печальная борьба предназначены нам в жизни. Ваш серьезный образ мыслей благотворно действует на меня. Я чувствую, – как бы мне выразиться, – как будто я вышла из своего душного будуара в сосновый лес и грудь расширяется в его свежем крепком аромате.

Тщеславная женщина сказала все это без гордости, просто, почти доверчиво. В первый раз посмотрел на нее Владимир долго и внимательно и на прощанье подал ей руку; но что это была за рука! – холодная и твердая, железная рука.

Ольга так плавно рассказывала; голос ее то возвышался, то понижался, точь-в-точь играющий орган, иногда мне казалось, что она с приятной интонацией читает прекрасную книгу или выучила свою историю наизусть и слово в слово повторяет ее передо мною. Было очевидно, что она снова переживала то, что рассказывала, и что малейшие подробности, всякий тон и цвет, каждое движение оживали в ее памяти и в ее сердце. Я закрыл глаза, старался неслышно дышать и весь обратился в слух.

– С этих пор Владимир чаще стал ездить к ним, – продолжала она. – Ольга совсем иначе обращалась с ним, чем с другими мужчинами. При нем она была скромна без претензий, слушала, когда он говорил, расспрашивала о том и о другом, сама говорила мало, но глаза ее не могли оторваться от его глаз. Туалет ее постоянно был изящно прост: она чаще всего носила темное шелковое платье, доверху застегнутое, и небольшой белый воротничок. Великолепные темные косы охватывали голову целым рядом толстых обручей. Тогда как другие напрасно пили из ее башмаков, – она сама выказывала бесконечное внимание к Владимиру и положительно ухаживала за ним. Каждое замечание его было для нее законом.

Однажды он что-то сказал против корсета. В следующий вечер она вышла к нему в широкой кацавейке из темного бархата с куньей опушкой.

– Как это хорошо, – сказал Владимир, в первый раз любуясь ею с некоторым удовольствием.

– Я более никогда не надену корсета, – быстро сказала Ольга.

– Отчего же так?

– Не вы ли вчера осудили корсет, а вы все знаете лучше других.

Немного спустя она случайно дотронулась меховой опушкой своего рукава до его руки и увидела, как это прикосновение электрически подействовало на него; грудь ее поднялась, и глаза засветились от внутреннего торжества. Но он сейчас же понял ее и стал еще осторожнее, по возможности избегал ее общества и еще ближе сошелся с ее мужем.

На следующий день разговор зашел об одной кокетливой женщине, из-за которой один молодой офицер пал на дуэли.

– Можно ли предполагать в женщине, которая не боится крови, чувство чести и привязанности к детям? – сказал Мишель.

– Ах! – честь подобных женщин равняется чести завоевателя, которая всегда ценится по успеху, – насмешливо возразил Владимир, – такая женщина из тщеславия жертвует счастием, уважением и всем на свете. Но никогда мужчина с характером и честью не увлечется ею, и потому добычей ее делаются одни фанфароны, глупцы и негодяи. Она действует, как кошка, которая, не имея возможности вести открытую и благородную войну, принимается ловить мух и мышей дома. Впрочем, такого рода особы теперь не редкость, так как наши образованные женщины проводят все свое время в праздности и только и знают, что читать романы и играть на фортепиано.

– Вы презираете искусства, – заметила Ольга.

– О нет, – живо ответил Владимир, – я только утверждаю, что без труда нет истинного удовольствия. Люди, создавшие бессмертные образцы искусства, немало трудились над ними и не раз обмакивали свою кисть или перо в кровь своего сердца. Только тот может оценить чужой труд и насладиться им, кто в состоянии сделать что-нибудь в свою очередь.

– Вы правы, – печально сказала Ольга, – как часто чувствую я в своей груди страшную пустоту и отвращение к жизни.

– Примитесь за труд, – строго заметил Владимир, – вы молоды и, быть может, еще спасете себя.

Ольга не решилась взглянуть на него.

Проходили недели. Господская усадьба тонет в сером тумане; снова глубокий снег покрывает обширную равнину, и пруд затянулся блестящим льдом, а в сарае сани стоят в пыли, и в блестящей медвежьей полости заводится моль. Ольга зарывается в мягкие подушки своей оттоманки и задумывается. Чем менее обращает внимания Владимир на ее пылающий взор, тем непреодолимее гордая душа ее жаждет его порабощения; она чувствует себя обиженной, раненой и униженной. Ей необходимо видеть его у своих ног и потом потоптать его с победоносной радостью. Ей вовсе не приходит в голову, что ей самой может предстоять опасность. Впервые видит она человека, которого стоит победить. Неужели в этот раз ее красота, очарованье и все женское искусство окажутся бессильными? – Нет, она должна овладеть им во что бы то ни стало. За это удовлетворение она не задумается заплатить самую высокую цену. Зная, насколько он уважает труд, она начинает трудиться.

– Ты имеешь отличное влияние на мою жену, – однажды вечером говорит ее муж Владимиру, видя, как прилежно она сидит за пяльцами, – с некоторого времени она постоянно занимается.

Владимир смотрит на нее.

– Разве я советовал вам портить свои глаза и давить себе грудь? – сухо замечает он, обращаясь к Ольге. – Сейчас же бросьте вашу работу.

Она слушается.

– Вам есть чем заняться, кроме пяльцев, – продолжает он, – как ни нравится мне ваше хозяйство, я не замечаю в вашем доме той блестящей чистоты, которой отличаются Голландия и некоторые места Германии. Вот вам задача, при которой вы сохраните здоровье и красоту.