Венера в мехах (сборник) Захер-Мазох Леопольд

28 января

Задолго до полуночи я был на назначенном месте, и карета уже ожидала меня. Старый слуга почтительно подошел ко мне. «Анатоль», – быстро произнес я. Он молча поклонился и подсадил меня в карету. Мы быстро покатились; дома мелькали в окна, но я не старался узнавать улиц и молча прижался в угол. Мне показалось, что мы проехали большое расстояние, быть может, вследствие моего возбужденного состояния и нетерпения. Наконец карета остановилась в воротах большого дома; старик отворил дверцу и повел меня по широкой лестнице, убранной коврами и цветами. Пройдя широкий коридор, в нишах которого стояли гипсовые снимки с греческих и итальянских образцов искусства, взошли мы в небольшой полуосвещенный салон, а из него попали в совершенно темное пространство. Тут старый слуга взял меня за руку, довел до дивана и попросил присесть. Не знаю, долго ли я пробыл в этом положении; думаю, что не очень долго, но каждая минута казалась мне вечностью. Я полагал, что нахожусь в пустой комнате, но, к моему неописанному удивлению, едва раздался последний удар полуночного часа, как рядом со мною заговорил чудный голос: «Приветствую тебя, Платон». – «Ты здесь?» – вскричал я, как бы испуганно. «Кого ты ищешь?» – спросил голос. «Анатоля». – «Я Анатоль».

Я сделал движение, но голос сказал: «Оставайся на своем месте, не приближайся ко мне; я хочу только поговорить с тобой и послушать тебя; ничто телесное и плотское не должно быть помехою при обращении наших душ».

Голос был мне знаком, не знаю, когда и где я слышал его. Я остался на месте и стал припоминать прошедшее. «Что с тобой? Отчего ты не говоришь?» – спросил голос, и в этот раз мне почудилось, что звук его носился в воздухе, как будто он сам по себе имел душу, что он подшучивал надо мною и кружился около меня, как бабочка. «Не находишь ли ты, что и голос орудие чувства?» – спросил я. «К сожалению, нам еще не удалось отбросить от себя все чувственное и телесное, – ответил мой собеседник, – и потому мы принуждены смотреть на голос, как на самый духовный способ сообщения двух существ. В сущности, он не дотрагивается до нас; один звук его потрясает воздух, но и этого потрясения достаточно, чтоб возбудить в душе стремление слиться с воздухом». – «Да, душа сливается с воздухом, – сказал я, – голос твой напоминает мне звучный колокол или пение птиц в летний вечер посреди леса, когда молча подсматриваешь за природой. Я мог бы полюбить один твой чистый, звонкий голос». Я не получил ответа.

«Увижу ли я тебя? – снова заговорил я. «Нет». – «Никогда?» Голос молчал. «Я сделал замечательное открытие», – сказал я спустя несколько минут. «Какое?» – послышалось вдали, так далеко, что я испугался. «Где ты?» – спросил я, дрожа всем телом. «Возле тебя», – отвечал голос у самого уха и так тихо, так удивительно спокойно. Прекрасное привидение начало волновать меня и опутывать невидимою сетью. «Какое ты сделал открытие?» – спросило оно. «Очень странное. Телесное часто портит наше чистейшее настроение, возвышеннейшие ощущения и благороднейшие действия, и я часто проклинал его власть, а теперь, когда оно отброшено, я ищу его, так как я жажду видеть тебя. Разве это не странно? – Голос молчал. – Ведь и душа одарена зрением; я вижу тебя глазами души». – «Каким же видишь ты меня? – Твой стан нежен и строен, голова благородна, хотя склад ее и не вполне правильный; у тебя густые белокурые волосы, а лучи твоих больших голубых глаз проникают в самое сердце, невзирая на окружающий нас мрак».

Не получая ответа, я спросил: «Таков ли ты, каким я вижу тебя?» – «Не знаю, – как будто насмешливо ответил голос; мне даже послышался отрывистый, серебристый детский смех. – Уходи теперь», – сказал он мне. «Когда я снова могу поговорить с тобой?» – «Не знаю». – «Скажи, умоляю тебя…» – «Прощай!» – послышалось в отдалении, и приведение исчезло. Кто-то взял меня за руку. То был старый слуга, который опять довел меня до кареты; в этот раз она остановилась у моей квартиры.

Вот я и лежу у себя и живу мечтою; голос не дает мне покоя, он раздается в ушах моих, словно звук отдаленного колокола, и преследует меня, как картина, которую подчас забыть невозможно. Услышу ли я его когда-нибудь? Я мог бы умереть с тоски по этому голосу.

10 февраля

Дорогая мать!

Давно не получала ты писем от меня, но не сердись, я не могу писать; как будто кто-то похитил душу мою, и я живу одной мечтой; тело мое еще бродит, но глаза не видят, уши не слышат или слышат все один и тот же голос. Прежде он только ночью преследовал меня, а теперь и днем. Я не в состоянии писать далее, я нездоров.

11 февраля

Днем – я мертвый, только с полуночи начинаю жить, нет, ранее, как только заслышу стук кареты Анатоля. Я бываю у него каждую ночь.

12 февраля

Нынче голос спросил меня: «Что с тобой? Не болен ли ты?» – «Болен, – отвечал я, – болен от тоски по тебе, мне так хочется видеть тебя». Я не получил ответа, но мягкий синеватый луч света упал сверху и постепенно разлил по всему пространству приятный, волшебный полусвет. Я увидел себя посреди большого зала, а в десяти шагах от меня лежала темная фигура на диване, и свет прямо падал на обворожительные черты Анатоля. «Анатоль!» – вскрикнул я. «Оставайся на своем месте», – спокойно сказал голос. Я стал рассматривать своего нового друга с глубоким удивлением, так чудесно было его сложение, так духовно-привлекательно его лицо, и вдобавок черты его были знакомы мне. Вдруг я вспомнил княгиню. Да, это ее черты и все-таки не совсем она… Неужели это в самом деле ее брат? Иначе кто же? Анатоль носит высокие сапоги и просторную одежду русского покроя, волосы у него светлые, он прекрасен, но душа еще прекраснее.

13 февраля

Нынче, когда я пришел, зала была уже погружена в тот сказочный полумрак, который вчера подействовал на мою душу так, как действует на нее лунная ночь. Анатоль вошел в комнату уже после меня. Он невысокого роста, но стан его напоминает стан юного бога, и я невольно вспомнил Аполлона. В первый раз ощутил я его присутствие; он подошел ко мне, протянул мне руки и опустился на диван возле меня. Рука его очень мала и горяча, как огонь.

18 февраля

Извини меня, дорогая мать, но я не могу писать тебе, я только и думаю что об Анатоле: сердце мое переполнено им. Наши свидания в обширном зале с великолепными картинами и статуями, с таинственным освещением не походят ни на что земное. Пушистый ковер поглощает шум шагов, темная бархатная мебель, большой мраморный камин с маленькими бронзовыми фигурами и все остальное так гармонирует с моим настроением. Ровно в двенадцать часов является Анатоль, словно дух какой; мы говорим, держа за руку один другого, и какое-то кружение уносит нас в неведомый мир до первых лучей света.

Милый дух! В тебе нашел я все: мой возвышенный идеал принял образ живого существа. Я не ошибся, существует же духовная любовь, в которой две души, погружаясь одна в другую, сливаются в одну душу.

21 февраля

Я потрясен до глубины души, но какое счастье может сравниться с моим?

Нескромный луч света изобличил мне тайну, завесу с которой не решаюсь снять даже перед самим собою. Мы сидели у камина, как вдруг яркое пламя осветило лицо Анатоля; это продолжалось не более мгновения. Сперва я испугался, но Анатоль взглянул на меня своими большими светлыми глазами, и я успокоился. Я схватил его руку и прижал ее к своим устам и снова ужаснулся, но в этот раз меня испугала мысль разрушить свое счастье, и потому я быстро выпустил руку, которую так охотно осыпал бы поцелуями.

Я совсем преобразился; к чему это приведет меня? Неужели я начал с того, что привязался к мужчине, и кончу тем, что полюблю женщину?

26 февраля

Любезная мать!

Я не в силах описать тебе всю искренность наших обоюдных отношений и всю поэзию наших свиданий, которым полуночный час придает что-то сверхъестественное. Я сам иногда думаю, что я обратился в привидение.

А Анатоль? Часто приходит мне в голову, что сатана, смущавший св. Антония и других праведников в образе женщины, искушает меня в образе мужчины или что какая-нибудь отошедшая от мира женская душа из сострадания задумала навещать меня в полночь; так замечательно соединены в Анатоле все достоинства мужчины и все прелести женщины. Он не мужчина и не женщина, или и то и другое. Я боюсь, что такое великое счастье не будет продолжительно, но прожить и малое время в подобном блаженстве стоит целой жизни других людей.

Твой Платон.

P. S. Ты говоришь, что женщина не может любить иначе, как женщина, что каждая из них желает победы и что я доставил бы тебе величайшую радость, если б дозволил молодой и умной женщине сковать себя вместе и духовно и чувственно. Добрая мать! Если б я встретил женщину, которая полюбила бы меня такою духовною и блаженною любовью, какой я люблю Анатоля, то я никогда не захотел бы обладать ею.

Я никогда не хочу обладать ею уже потому, что не хочу потерять ее, а в натуре всех чувственных ощущений лежит условие изменяемости; они исчезают так же быстро, как и возникают. Я же надеюсь на бесконечную любовь.

28 февраля

Нынче в первый раз я услышал смех Анатоля. Ах! Как очаровательно он смеется, точь-в-точь китайский колокольчик. Я рассказывал ему о своей первой любви. «Правда ли, что ты никогда не любил?» – спросил он меня. «Никогда». – «И никогда не был любим?» – «Нет, я был любим». – «Существом женского пола?» – «Да». – «И эта женщина блондинка или брюнетка?» – «Сильная брюнетка, такая что трудно найти темнее ее, так как эта особа – черная кошка». Анатоль засмеялся. «И она влюблена в тебя?» – «Серьезно влюблена, только послушай». – «Итак, расскажи мне о своей первой любви, – вскричал Анатоль, – надеюсь, что твоя брюнетка в самом деле красавица».

«О! Она очень красива, – отвечал я, – и вдобавок замечательно умна и горда, чисто мавританская королева, когда она медленно, неслышно пробирается по комнате; при этом она всегда опустит глаза, а хвост ее тащится за нею, словно шлейф; и как нежно подчас она обнимает мою шею своими бархатными лапками, начинает мурлыкать и прижиматься к моему подбородку! Замечательно, как она постепенно удалялась от всех кошек и постепенно все более и более привязывалась ко мне. Очевидно было, что общество развитого существа нравилось ей более, чем ее собственное. Я думаю, что союз, в котором женщина смотрела бы с таким слепым удивлением на своего мужа, был бы бесконечен. У Мими положительно духовная натура, да, она всегда казалась мне образцом женщины. Хотя весна и полнолуние вызывают в ней мистические побуждения и она на время становится колдуньей, карабкается на крыши и затягивает страшные кантаты, но после того она как будто стыдится сама себя, и страсть ее ко мне еще более усиливается. Я желал бы, чтоб ты видел ее, когда она сидит против меня в зимние вечера; глаза ее выражают такое обожание; она всячески старается, чтоб я понял ее, ловит каждый звук моего голоса, каждое движение, каждое выражение моего лица. Часто ведем мы с нею продолжительные бессловесные разговоры, а иногда, единственно ради моего удовольствия, она начинает выделывать самые разнообразные штуки. Принуждение ей невыносимо, и год от году духовная жизнь ее усиливается и ум развивается. Мими как будто перестала быть животным, она столько позаимствовала от людей, что их общество только и нравится ей. Дружба моя с Мими есть лучшее доказательство существования духовной любви, так как тут не может быть речи о чувственности». – «Но об инстинкте и эгоизме!» – вскричал Анатоль. «Я ожидал твоего возражения, – отвечал я, – но то-то и замечательно, что я никогда не кормлю ее, – этим занимается моя мать, и к тому же у нас четыре кошки. Отчего же именно Мими, и одна она, избрала меня своим другом? А если такая чисто духовная любовь существует между человеком и животным, отчего бы не возникнуть ей между мужчиной и женщиной?» – «О, наверно, это возможно», – сказал Анатоль. «Значит, ты разделяешь мое мнение». – «Да, разделяю, – продолжал он, – но мужчине следовало бы быть потерпеливее в отношении тщеславной женщины, с которой до сих пор обращались как с несовершеннолетнею; она привыкла к этому, привыкла и к обожанию других, а теперь, когда ее возвели на степень равенства, ей приходится вдруг отказаться от всех сладких конфет». – «Если женщина тщеславна, то она неспособна на духовную любовь, – сказал я, – так как она не перенесет мысли не пленять своими прелестями».

Анатоль молчал в течение нескольких минут, потом тихо заметил: «Женщина более всего желает осчастливить того, кого любит, она хочет быть всем для любимого ею мужчины». – «Да, она хочет, чтоб мужчина, как нищий, лежал у ног ее, – вскричал я, – она прежде хочет стать королевой, а потом осыпать его своими дарами!»

4 марта

Добрая мать!

Не беспокойся обо мне, я здоров, хотя и ничего не пишу о своем здоровье; вообще теперь я мало думаю о себе; святая любовь, свившая себе гнездо в моем сердце, поглотила все другие ощущения.

Во вторник на Масленице был блестящий костюмированный бал у баронессы. Сначала я рассчитывал остаться дома, но утром я получил следующую записку:

«Я жду тебя нынче в полночь у баронессы.

Твоя черная кошка».

Я решился отправиться на бал. Охотно описал бы я тебе баснословный мир этого праздника, великолепное убранство зал, красивых дам и блестящие туалеты, но на это не хватает у меня веселого юмора и беспристрастия. Сначала все были в масках, и ты можешь представить себе, что твоего Платона немало мучили и интриговали даже с некоторою злостью. Я надеялся и вместе с тем страшился встретиться с княгиней, но это было напрасно. Ровно в полночь в зал вошли две маски, которые возбудили всеобщее любопытство; около них теснились, смеялись, но когда их дразнили, то они храбро защищались своими когтями, так как они разыгрывали роль двух кошек, белой и черной. Черная маска вся была закутана в черный атлас, доходивший до кошачьей головы ее, а вместо рук у нее были приделаны меховые лапки с большими черными когтями. Другая имела такой же, только белый костюм. Жаль, что этим совершенным кошкам изменяли глаза – у одной голубые, у другой черные. Белая кошка была графиня Адель, черная – Анатоль.

В первый момент мне как-то неприятно было видеть на нем женскую одежду, но вскоре восхищение, вызванное удачным исполнением его роли, пересилило всякое другое ощущение; поистине я переживал что-то сказочное. Черная кошка взяла меня под руку и на все вопросы мои отвечала мяуканием, которое попеременно выражало одобрение или порицание, не то удовольствие, смотря по тому, насколько шутки мои были удачны и насколько они трогали ее кошачье сердце. Когда мы уселись наконец в беседке, где я когда-то объяснился с Адель, черная кошка моя медленно стала мурлыкать и тереть голову о мою грудь – настоящая кошка! Я почесал за ее маленькими ушками, но тут что-то странное произошло в душе моей; я подумал: не влюбился ли я в кошку за то, что не хотел влюбиться в женщину?

18 марта

Нынче я встретил княгиню на улице в первый раз со дня первого бала у баронессы. Как описать тебе вынесенное мною впечатление? Она также вышла из своего обычного спокойствия, сначала побледнела как полотно, потом кровь бросилась ей в лицо; а как она была прекрасна, невыразимо прекрасна, несмотря на свой шлейф! У меня подкосились ноги, я остановился и молча поклонился; она ответила мне подозрительным, сухим поклоном, что было ей так к лицу, и я – к чему мне лгать? – я долго глядел ей вслед, пока ее васильковое платье не исчезло из виду.

25 марта

Бесспорно, человек – самое смешное и жалкое из животных. Мне кажется, что все его несчастье заключается в том, что он ходит на двух ногах. Все другие создания двигаются в испарениях земли, и жизнь их течет спокойно, согласно с непреложными законами природы; он один принужден смотреть на небо, на котором видит солнце, луну и звезды, и вот фантазия его разыгрывается, ему приходят в голову различные мысли, а эти продукты его ума сокращают и портят его жизнь.

Необходимо всегда и везде готовиться на разочарования, сильные, мучительные разочарования. Как часто я говорил себе то, что высказываю теперь, проводя блаженные часы с Анатолем, и все-таки, когда настала минута первого разочарования, сердце мое обливается слезами и мне хочется свалить эту вину на кого бы то ни было, а между тем виноват я один благодаря своей плодовитой фантазии.

В этом году весна ранняя, даже ночи теплые, а так как теперь полнолуние, то мы и придумали с Анатолем проехаться за город. Доехав до большого пруда, мы вышли из кареты и пошли пешком. В лунном свете все казалось прекрасным в этой незавидной местности; мы восхищались и кучами сора, и репейником, который приняли за розу. Вдруг страшный крик нарушил господствующую тишину и наше беззаботное, мирное настроение. «Это крик погибающего», – сказал я, ускоряя свои шаги; и в самом деле, дойдя до пруда, я увидел человека, боровшегося с водою. Анатоль равнодушно отвернулся. Перед его глазами человек погибал, а он был в состоянии шутить. Не думая долго, я сбросил с себя мундир и саблю и бросился в пруд. Когда я вытащил бедняка из воды, то я увидел, что он потерял всякое сознание; это был юноша лет пятнадцати, из рабочего сословия. Мне удалось привести его в чувство. Анатоль подбежал ко мне и заключил меня в свои объятия, дрожа всем телом. Мы сейчас же сели в карету. Я промок, как наша собака, когда я и отец купали ее в реке. На возвратном пути Анатоль стал еще упрекать меня тем, что я рисковал своей жизнью. «Жив ли такой человек или нет – решительно все равно. Кто будет спрашивать, сколько лишних лет ему теперь придется есть и пить? Такие животные существа миллионами зарождаются в одну секунду и поглощаются другою. Природа знает, зачем она пожирает своих собственных детей». – «О таких вещах нельзя философствовать, – возразил я, – это дело чувства». – «Конечно, тут философствовать напрасно. Я живо помню, какое сострадание внушало тебе каждое беспомощное больное животное, каждый воробей, вылетевший из гнезда, всякая заблудшая кошка; а летом, когда балкон в салоне был отворен и яркий свет лампы привлекал в комнату больших ночных бабочек, то мы ловили их и снова пускали в сад, чтобы спасти их крылья. Тут же дело шло о человеке, боровшемся со смертью. Что мне за радость, если я скажу себе: быть может, Анатоль глубже и сильнее любит того, к кому привяжется, если он не расточает своего чувства по клочкам. Напрасно было бы философствовать в таком случае».

18 апреля

Давно не писал я тебе, дорогая мать. Прости великодушно; но я не могу преодолеть себя, и мое недовольство придает всему какой-то серый туманный колорит. Счастлив, вполне счастлив я только посреди природы. Нынче ночью мы отправились верхом в Н. Обширное и безмятежное поле под небесным сводом, усеянным звездами, кажущуюся неподвижность и при этом таинственную деятельность всего окружающего можно чувствовать, но не описать. Мы ехали возле реки. На противоположном берегу стояла мельница, из которой луч света падал на воду, и при перекате волн он дрожал, словно золотая змея. Мельница однообразно шумела; лес стоял перед нами что черная стена. Мы вышли из кареты у опушки его. Полупьяный крестьянин, которого мы поймали близ корчмы, показал нам дорогу к Чертову Камню, замечательной скале, на которой когда-то стояла статуя Весты. Ясные звезды освещали большие белые камни, а туман двигался между низкими черными елями. Мы сели на круглый обломок, а крестьянин растянулся на сырых иглах, всюду покрывавших почву в лесу, и во сне что-то напевал носом. Мы стали наблюдать за волнистым туманом, который постоянно создавал новые контуры, и старались найти смысл в его неясных очертаниях.

«Видишь ли ты там змею?» – «Где?» – «Большую серую змею, что свертывается на мхе?» – вскрикнул я. Крестьянин встрепенулся и опять затянул свою песню. «А вот здесь целое стадо волков, – заметил Анатоль, указывая на кустарник сбоку. – А на что похожа эта ель?» – «На высокую фигуру в священном облачении». – «Старец – не правда ли? – благословляющий старец». – «Вот через лес пробирается многочисленная армия, – заговорил я, указывая на черные стволы деревьев, между которыми медленно пробирался туман, – это Вар со своими легионами». – «Или Наполеон со старой гвардией, – вскричал Анатоль, – я вижу его серый мундир и длинные шинели его гренадеров!»

Много, много делали мы разных открытий; то смеялись, то прижимались друг к другу, смотря по тому, казалось ли новое явление смешным или страшным. «Взгляни направо, там на камне сидит сгорбленная старуха, – сказал я после некоторой паузы, – она как будто молится». – «Нет, она стряпает, – возразил Анатоль. – А тут вокруг скалы, – продолжал он шепотом, – какое одушевление; посмотри только на этих меленьких людей с длинными бородками, как они оживленно толкуют о чем-то и все что-то таскают, они положительно строят…» – «Да, они строят замок для…» – «Не для нас ли?» – Анатоль нежно и приятно обвил меня рукою. Я молчал, не знаю, почему я не нашел ответа.

29 апреля

Дорогая мать!

Ты желала бы, чтоб я набросал тебе картину наших духовных отношений, но я боюсь исказить истину в порыве фантазии. Всего вернее будет, если я стану ежедневно записывать то, что у меня останется в памяти по возвращении от Анатоля. Память моя, как и у всех восточных славян, блестящая; но я буду писать только то, что всего характеристичнее. Завтра начну свой дневник.

30 апреля

Между мною и Анатолем произошла первая ссора из-за серьезного предмета. Ты знаешь, как велика и искренна моя привязанность к родине, к своей нации и всему родному. Я читал прекрасные стихи, в которых так хорошо выражены все эти чувства, когда Анатоль вдруг неожиданно засмеялся. «Я не понимаю тебя, – сказал он, видя мое удивление, – у меня нет отечества, я всегда более жил за границей и часто переезжал с одного места на другое; не могу не сознаться, что Париж, Флоренция и Венеция со своими бульварами, каналами и дворцами несравненно более нравятся мне, чем наши города с их деревянными постройками, деревни с вечным запахом полыни и тимьяна и однообразные леса и степи».

Не могу выразить тебе, что я почувствовал в эту минуту: как будто Анатоль схватил своей маленькой ручкой мое сердце и остановил его биение. Потом он говорил так хорошо о космополитизме и, наконец, стал защищать монархический принцип! «Я согласен, – сказал я, – что монархия есть идеал государственного устройства, но он неисполним. Я подразумеваю монархию даже при власти первого из мужчин». – «Или первой из женщин! – вскричал Анатоль. – Я охотно занял бы место Екатерины Второй – о ней можно сказать, что она жила. Для нее пустынные степи превращались в плодоносные поля, как в сказке, вырастали в безлюдной стране целые города, дворцы и населенные деревни».

Я взглянул на Анатоля; он дошел до той точки, когда я перестаю понимать его.

2 мая

Нынче я принес Анатолю небольшую алебастровую статуэтку Аполлона Бельведерского. Он живо поблагодарил меня, а между тем я понял, что я не доставил ему истинного удовольствия. Как непонятен мне его взгляд на скульптуру и живопись! Я даже не решаюсь повторить всего, что слышал от него. Например, он сказал мне, между прочим: «Знаешь ли, что этот маленький Аполлон нравится мне более римского? Статуи, о которых так кричат, показались мне просто противны и все без исключения обманули мои ожидания». Сперва я захохотал, потом меня рассердил легкомысленный тон, с которым Анатоль говорил о столь великих произведениях искусства. «То же самое случилось и со знаменитыми картинами, – продолжал он, – языческих красавиц теперь не часто встретишь, мадонны скоро надоедают, а ландшафты – я всегда не мог их терпеть». – «Разве ты не любишь природы?» – перебил я его. «Природу еще пожалуй, – возразил Анатоль, – вернее же, что не люблю, но во всяком случае настоящий лес приятнее нарисованного, хотя бы ради его благовония. Лес и благовоние!» – «Но в настоящем лесу, – сказал я, – нет той поэзии, того понимания красоты природы, что в картине; не каждый сам найдет их, тогда как какой-нибудь Сальватор Роза или Рюисдаль впишет поэзию в свой лес». – «Кто не находит поэзии в настоящем лесу, – насмешливо вскрикнул Анатоль, – тот еще менее отыщет ее в картине». – «Ты прав», – спокойно сказал я.

5 мая

Мне кажется, что Анатоль утомился нашими отношениями, вернее, их поэтическим и духовным характером. Что иначе могли бы значить нетерпение, раздражительность и злость, которые я замечаю в нем с некоторого времени? Или он не считает злым, если ради своей забавы он разрушает все мои идеалы?

Нынче мы заговорили о путешествиях, и я сказал: «Все известные образцы искусства, которые я так ценю, знакомы мне только по снимкам, гравюрам и описаниям, и я завидую тебе, как и всем, кто видел их в оригинале». – «По правде сказать, – улыбаясь, возразил Анатоль, – в этом есть много напускного; собственно говоря, мы более путешествуем ради разнообразных впечатлений, для рассеяния и возбуждения нервов. Мы осматриваем соборы, баптистерии, ложи и галереи для того, чтоб сказать, что мы видели их. Я настолько честен, что откровенно признаюсь тебе, что при виде всех известных картин и статуй, как и во всех прославленных произведениях поэзии, я испытывал только одно разочарование. Обо всем этом слишком много было говорено. Кроме того, это наслаждение еще более отравляется скучающими англичанами, пресыщенными женщинами, проводниками, громко и машинально повторяющими заученный урок, путеводителями Бедекера, по большей части в красном переплете, и биноклями. В каждом городе меня более интересовали туалеты, чем Рафаэль и Канова».

11 мая

Или Анатоль обманул меня, или я сам себя обманул; постепенно ли это вышло наружу, или я прежде только не замечал этого, право не знаю. Как в любимой книге, например в «Вертере», я постоянно открываю новые прелести, так в моем бедном друге я ежедневно замечаю новые безобразия, а между тем у него все те же чудные голубые глаза, переполненные душою.

Теперь мы иногда играем с ним в четыре руки на фортепиано. Техника у Анатоля блестящая, и он правильно разбирает, с удивительною уверенностью. Я часто ошибаюсь, и он подсмеивается надо мною, но зато я всегда попадаю на смысл композиции, тогда как Анатоль играет Бетховена совершенно так, как и Оффенбаха. «Моцарт, – почти испуганно сказал он, когда нынче я предложил ему „Марту”, – нет, пусть он остается для церкви, лучше сыграем „Травиату”». Я встал и закрыл фортепиано. Анатоль казался с минуту обиженным, но вслед за тем заговорил о здешнем обществе, весьма остро и умно выставлял всех со смешной стороны, и замечания его были и смешны, и злы. «Как же можешь ты вращаться посреди этих людей и искренно улыбаться им?» – обиженно спросил я. «Боже мой! Я думаю, что иначе и быть не может, ведь это-то и называется светским навыком». – «Я называю это бесхарактерностью». – «Как мог ты произнести такое злое слово», – сказал Анатоль не вспыльчиво, но нежно и тихо, и глаза его наполнились слезами. Мне стало жаль его, и я попросил у него извинения; он сейчас же забыл это, и через несколько минут снова послышался его серебристый смех. А между тем у наших ног разверзлась пропасть, которая ежедневно становится глубже.

12 мая

Голос Анатоля восхитителен, трели его, что у соловья; нынче он и спел мне Соловья Алябьева; этим романсом он более примирил меня с собою, чем всеми ласковыми речами.

14 мая

Не знаю, почему нынче мы разговорились о театре? Анатоль видел всех знаменитых актрис в их лучших ролях; он рассказывал мне о Ристори и при каждой замечательной сцене вскакивал с места и представлял мне ее в действии. Так, сыграл он мне ссору королев из Марии Стюарт, знаменитую сцену «Vederemo» в Медее, воспроизвел правильное и сдержанное дыхание Ристори в монологе блуждающей Леди Макбет, и так верно, что я пришел в восторг. Но этот восторг не был продолжителен.

«В сущности, меня забавляет один балет, – сказал Анатоль, – балет с его волшебными декорациями и костюмами в Париже или в Италии. Фантазия моя ленива, и если не возбудить ее блестящей обстановкой, то у нее не будет никакой иллюзии. Не могу я забыть одной Люции Гран, которая танцевала с умом, душою и с поэзией, тогда как ноги ее оставались на втором плане. В балете Виллиса, где, с наступлением утра, она медленно спускается в свою могилу, а любовник ее тщетно старается удержать ее на земле, Люция Гран была так обворожительна, что лучше ее я ничего не видел в драматическом искусстве».

Анатоль уже лежал на ковре и так удачно воспроизвел описанную сцену без декораций и костюма, что я был потрясен до глубины души. Какими прекрасными дарованиями наградила его природа, не для него самого, а для других; в других он пробуждает поэзию, совершенно недоведомую его собственной душе. Я понимаю теперь знатного турка, который, отдыхая на своем ложе, заставляет петь и плясать своих одалисок.

На Западе женщину отодвинули от ее настоящего назначения быть рабынею, развлечением мужчины, так как мужчина один есть венец создания, он один – человек.

15 мая

Вот сцена между мною и Анатолем, переданная слово в слово.

АНАТОЛЬ. Каждый из нас имеет свою любимую книгу; назови мне свою.

Я. Вертер.

А. Но ведь этот сентиментальный сироп просто глупая дребедень; я еще помню, как в детстве я видел пародию на него, в которой маленький Вертер тащил свой фрак в виде шлейфа.

Я. Но эта книга так проста, так проникнута истинным чувством, так много говорит сердцу, так естественна и простодушна, – и все это соединено с полным пониманием природы! В Германии не найдешь другой такой книги; много у нас говору, много мыслей, но мало поэзии. Шиллер исказил немецкую литературу.

А. Я не понимаю тебя; по-моему, у Гёте праотцовский слог.

Я. Согласен, но только с первого взгляда, так как в его рококо и заключается отчасти его привлекательность, подобно тому как иногда молодое, свежее и красивое лицо девушки выигрывает в пудре.

А. (трясет головой). Это твой взгляд, но никак не мой. Я нахожу, что Фауст, которого все еще так превозносят, давно отжил; для меня, по крайней мере, он слишком готичен, от него так и веет варварством. Всего лучше то, что он доказывает, как человек, постоянно живущий духом, под конец бросается в совершенно противоположное направление. Что касается до удовольствия, то я нашел только одну забавную картину в Гёте, именно картину беспутного образа жизни комедиантов в Вильгельме Мейстере.

После того я заговариваю о поэзии и стараюсь доказать справедливость моего воззрения и моих ощущений. Анатоль сперва слушает, потом начинает зевать, прислоняется к спинке дивана, закрывает глаза и наконец засыпает. Я беру шляпу и ухожу; Анатоль просыпается и зовет меня.

– Читай Вертера, если снова хочешь заснуть, – с раздражением отвечаю я, уходя домой. На дороге я чувствую страшную пустоту в своем сердце.

17 мая

Вчера я не пошел к нему; нынче он прислал мне письмо в семь страниц; оно переполнено любви и отчаяния; я должен пойти к нему.

18 мая

Когда я вошел к Анатолю в прошедшую ночь, то он вполовину трусливо, вполовину пристыженно подал мне руку, но немного погодя перешел в другую крайность и стал чересчур весел. Он вспрыгнул в искусственную беседку, распространявшую аромат в салоне, сорвал ветку плюща и несколько роз и сплел себе венок. Я весело приветствовал этого юного Бахуса.

Но вскоре я притих. «Что с тобой?» – спросил Анатоль, кладя свою руку на мое плечо и ударяя меня по щеке веткой плюща. «Ничего, ровно ничего». – «Однако…» – «Ты осмеешь меня: мне жаль цветов». – «Безжизненных растений?» – «Они не только не безжизненны, но даже одушевлены, – сказал я, – хотя и не в той степени, как животные и люди». – «Я не понимаю тебя». – Я думаю, – продолжал я, – что существуют два элемента, которые с первых дней творения непосредственно стоят один возле другого: духовный и чувственный. Там, где они вступают в союз, зарождается то, что мы называем жизнью, и, чем искреннее союз этих двух разнородных элементов, тем возвышеннее жизнь, тем развитее и воспрянувшие из них существа. И в самых существах эти два элемента начинают враждовать и разъединяться, но один из них всегда одерживает перевес над другим, и это будет продолжаться до тех пор, пока духовный элемент не победит чувственный и пока природа окончательно не проникнется духом, – тогда не будет и смерти». – «Это я еще менее понимаю», – сказал Анатоль.

Но ты знаешь меня, дорогая мать! Когда я увлекаюсь какой-нибудь мыслью, то в разговоре я ничего не вижу и не слышу, а еще менее замечаю, интересуют ли мои рассуждения моего слушателя.

«Поэтому наша задача, – продолжал я, – укреплять и развивать в себе духовный элемент». – «А знаешь ли ты, что твоя новая помада причиняет мне головную боль?» – прервал меня Анатоль; оказалось, что он давно не слушал меня.

Прости меня, но у меня пропала охота передавать разговоры, которые беспрестанно кончаются диссонансом. Посылаю тебе то, что написано ранее, и от всего сердца приветствую тебя.

Искренно любящий тебя сын.

21 мая

С тех пор как я стал удаляться от Анатоля, я ближе сошелся с добрым, честным Шустером. «Ты любишь и несчастлив в любви своей, – неожиданно сказал он мне вчера. Я так был удивлен, что в первую минуту не нашелся что сказать. – Мужу лучше без жены, говорит сам апостол Павел, – продолжал Шустер, – ты страдаешь только, пока обладаешь ею, но, как скоро потеряешь ее, ты сейчас же почувствуешь облегчение. Что касается меня, то я предпочитаю добровольное иночество браку и даже вашим связям с разведенными и неразведенными женщинами. Не говоря уже о тех страданиях, которым подвергаешься, имея жену, я считаю бессовестным оставлять после себя детей, которые будут страдать не менее меня и, как и я, сделаются добычею смерти».

Шустер – отличный человек. Тебе надо узнать его, а ему тебя, так как ты не женщина: у тебя дух, сердце и характер, как у мужчины. В твоем последнем письме ты спрашиваешь, к чему приведет меня мой союз с Анатолем? Я и сам не знаю, что думать. Разочарован я вполне, то есть в духовном отношении, но я вижу, что он любит меня, и я жалею его. Нет, тут не одна жалость: его личность, его атмосфера стали для меня необходимостью… К чему это поведет? Я ценю себя слишком высоко для того, чтоб пожертвовать собою ради его временного развлечения, а для продолжительной дружбы он слишком плох для меня. Нет, плох – не настоящее слово, оно недостаточно определенно и пошло; скорее скажу, что он слишком чувствен, да, слишком чувствен и поверхностен.

24 мая

Какой же человек этот бессмертный Гамлет! Как прекрасно философствовал я в своем последнем письме и как жалок оказался я в действиях! Я боюсь, что попал в другие магические сети теперь, когда духовная жизнь наша порвана. Нынче ночью… – право, мне стыдно сознаться тебе, но с тех пор как моя духовная любовь к Анатолю начала остывать, я ежедневно стал находить его красивее и… соблазнительнее.

Телесная красота, конечно, имеет значение, если она в соединении с красотою душевной. Но в настоящем случае не более ли виновато воспитание, данное существу, столь щедро одаренному природою? Неужели нельзя было углубить его? Но я опять философствую. Итак, нынче ночью… – Я совсем не свой, будь снисходительна ко мне. – До сих пор я постоянно видел Анатоля в его черном русском костюме, широкие складки которого лишь давали мне возможность отгадывать стройность его стана. Нынче ночью он в первый раз вышел ко мне в платье нынешнего узкого покроя, сделанном из синего бархата, – это мой любимый цвет. В этом виде он живо напоминал шаловливого пажа времен Людовика XIV; когда он подошел ко мне и бархат, прижимавшийся к его талии, приятно зашелестел, – тогда я в первый раз со всей силой почувствовал таинственное действие чувственной красоты. Чтоб скрыть свое волнение, я схватил книгу, лежавшую между подушками дивана. Анатоль заметил это, бросился в мои объятия и старался вырвать у меня книгу. Мы боролись с минуту, однако я почувствовал, как нежная, почти девственная грудь прижалась к моей, кровь бросилась мне в голову, но книга осталась в моих руках; чтоб спастись, я стал перелистывать ее. Анатоль откинулся на диване и, пристыженный, закрыл лицо свое руками, но немного погодя, видя, что я читаю, он стал плутовски поглядывать на меня промеж пальцев. А я – я пал к его ногам и осыпал поцелуями его руки; я пылал, дрожал, – но вдруг луч торжества блеснул в его гордых голубых глазах; это привело меня в себя; я встал и подошел к фортепиано.

25 мая

Дорогая мать.

Не знаю, с чего мне начать, чтоб рассказать тебе все случившееся. Быть может, в твоих глазах это покажется незначительным, а между тем оно так важно для моего счастья, даже для всей остальной моей жизни! Прошу тебя об одном: не осуждай меня прежде, чем выслушаешь до конца. Целая пропасть, ничем не пополнимая, лежит между вчерашним и сегодняшним днями.

Когда я нынче ночью всходил по лестнице и проходил коридор, отделявший меня от Анатоля, сердце мое сильно билось, и я опять почувствовал, ках сильно люблю его, как все неестественное, поэтическое и чистое в нашем союзе, как вся эта атмосфера цветочного аромата и лунного света стали необходимы мне. «У Анатоля есть свое темное пятно, но ведь и ты сам не без пятна, оттого-то вы никогда и не расстанетесь», – подумал я про себя.

Я так мягко был настроен, так примирительно; в этот момент я готов был простить Творцу созданный им мир, Клопштоку – Мессию, Вагнеру – теорию новой оперы. Так вошел я в зал, совершенно темный, нет, не вполне темный. Между портьерами, закрывавшими соседнюю комнату, пробивался луч света, а самые портьеры как бы пылали с другой стороны.

«Анатоль! – закричал я. Никто не отвечал. – Анатоль!» Какой-то ужас внезапно охватил мою душу; то было предчувствие, что я более не увижу его. Но тут я услышал знакомый серебристый смех за занавесом. Я быстро приблизился к двери – и что же?.. Две женские руки обвили мою шею и нежные уста запылали на моих!.. Княгиня Надежда висела на мне в целом облаке кружев, с распущенными великолепными волосами. Я задрожал от восторга и ярости; теперь, когда соблазнительная женщина лежала на груди моей, когда я чувствовал, что люблю ее, что она волнует все мои чувства, я увидел, что она только вела со мною легкомысленную игру, – и я поспешно освободился из ее объятий.

«Итак, это ловушка! – воскликнул я. – Маскарадная шутка, и вы думали, что настала минута захлопнуть эту ловушку, но вы ошиблись, княгиня, я не способен быть рабом женщины». – «Гендрик! В своем ли ты уме, – вскричала княгиня, – я люблю тебя, я хочу быть твоей, только твоей!» – «О! Я верю вам; сумасбродный Платон любит разнообразие, – отчего же и нет? Но прежде вам следовало бы уничтожить все мои святые мысли и лучшие чувства и уже тогда сделать из меня своего любовника. Боже мой! Я молод, я влюблен в вас, по уши влюблен, если вам приятно это знать, я ухаживал бы за вами, если б вы кокетничали со мной, но я никогда не прощу вам вашей комедии, и она-то и будет причиною нашей разлуки…» – «Гендрик! Ради бога!..» – вскричала она. – «Прощайте».

Я подошел уже к двери, но она решительно прицепилась ко мне; я оттолкнул ее, но она упала поперек двери. «Теперь перешагни через меня, наступи на меня, если желаешь». – «Кому подражаете вы в этой сцене, Ристори или Люции Гран?» – холодно спросил я. «Гендрик, ты имеешь дух говорить это мне… О! Как ты неблагодарен, – простонала княгиня. – Но скажи мне, – продолжала она, – что, в сущности, произошло между нами? Ничего, ровно ничего… Как неблагоразумен ты, Платон, – и, все еще не вставая с пола, она разразилась громким смехом. – Смейся же и ты». – «Не случилось ничего, а изменилось все, Надежда, – печально ответил я, – теперь я вижу, что ты всегда была женщина, пресыщенная женщина, которая думала только об одном: как удовлетворить свою фантазию и достигнуть своей цели, женщина, которая, как паук, свернулась в своих сетях и только несколько поторопилась выйти наружу. В этой ошибке и заключается как ваше, так и мое несчастье, княгиня. Теперь в глазах моих вы – обыкновенная женщина, а любить обыкновенную женщину я не могу».

«Скажи мне, однако, что вышло из того, что я раз, всего один раз надела женское платье, – снова вскричала Надежда, – ведь я сейчас же могу снять его, сейчас, если ты хочешь. Хочешь? Я опять хочу быть твоим Анатолем и навсегда останусь Анатолем, которого ты любишь и который обожает тебя». – «Нет, – возразил я с глубокою грустью, – Анатоль был олицетворением лунной, душистой ночи, которая испугалась дневного света и навсегда улетела; нет, ты не воскресишь Анатоля!» – «Гендрик, – вставая, сказала Надежда, – разве ты не можешь любить женщину?» – «Нет». – «Разве я некрасива?» – «О, ты красива, – сказал я, с мучительным восхищением глядя на нее, – и еще как красива, но у тебя нет красоты душевной, которая для меня несравненно выше телесной, предназначенной на съедение червям; у тебя нет духа, сродного моему, нет сердца, способного разделять все мои ощущения, и нет ничего серьезного; ты так пуста…»

Она пришла в замешательство; лицо ее пылало; она пожала плечами и сострадательно улыбнулась. «И ты не честна», – прибавил я. «Оскорбляй, обижай меня, – отвечала она мне гордо и спокойно, – ведь я не более как женщина». – «Извините…» Я поклонился и направился к двери. «Останься, – сказала она твердо, почти повелительно, – мы еще не кончили». – «Однако…» – «Я непременно хочу знать, что я сделала дурного?» – сказала она, нахмурив брови; она казалась спокойною, но ноздри ее раздувались. «Так поймите же, что вы похитили у меня мои идеалы. Вы в состоянии засмеяться и сказать: «Идеалы? – у меня давно их нет, не знаю даже, были ли они когда-нибудь, а я все-таки счастлива», но я был счастлив со своими и верил, что женщина может осуществить их, женщина, которая сама духовно полюбит меня и потому не потребует другой любви и от меня. Вы не могли удовольствоваться моими чистыми, святыми чувствами; ваше женское тщеславие возмущалось тем, что вы не возбуждаете страсти, не побеждаете, не лишаете рассудка и не соблазняете…» – «Ты жесток, Гендрик, – прервала меня Надежда, отворачиваясь от меня, – жесток, несмотря на весь твой идеализм. Разве ты не сознаешь, нет, не хочешь сознать, как горячо я люблю тебя?» Она зарыдала и бросилась на подушки дивана.

Силы мои приходили к концу, настал момент, когда что-то демоническое толкнуло меня к ней; я уже готов был упасть к ногам ее, но еще раз преодолел себя и быстро вышел из комнаты.

На улице я почувствовал боль, такую страшную боль, что я едва не вернулся. Послышался крик: она звала меня по имени, – потом все затихло.

2 июня

Любезная мать!

Ты тревожишься о моих страданиях, и вдобавок о напрасных страданиях. Но будь покойна: я думаю о тебе, и всякая боль затихает в моем сердце. Теперь весьма кстати, что я закоренелый идеалист, – это много поддерживает спокойствие моего духа. Что нет идеалов, я знаю теперь не хуже других, но есть люди, которые носят их в самих себе и которые счастливы своим святым богатством. Да, я спокоен, любезная мать, даже доволен. И я пришел к убеждению, что весь идеализм, вся поэзия заключается в самом мужчине, а не в женщине; женщина же – воплощенная проза; интерес к наукам, к искусствам, выказываемый ею в обществе, – одна игра и тщеславие. По природе преимущественно чувственная, она прежде всего требует чувственной любви от мужа. Она сознает превосходство его разума, его души и характера и понимает, что для того, чтоб быть ему равной, она должна подчинить его себе чувственно; он унижает, оскорбляет ее, если относится к ней холодно, разумно и если он не жаждет обладать ею; она только тогда счастлива, когда она похитит у него то, чем он выше ее, – именно рассудок. Вот чем объясняются внезапная, почти элементарная притягательная сила между двумя полами и едва ли не столь же быстрое охлаждение.

Между тем я никогда не был в иллюзии насчет этой любви, но я нуждался в доказательстве; мне хотелось убедиться, действительно ли женщина столь же не способна на духовную любовь, насколько в чувственной она не способна на верность? Что же остается нам, как не дружба, настоящая мужская дружба? Так понимаю я Пир Платона. Конечно, мне остается еще и другое: я имею тебя, отца и братьев, моего друга Шустера и мою черную приятельницу. Я получил отпуск и через несколько дней буду дома; кланяйся от меня всем, всякому гнезду под нашей кровлей, всякой забытой паутине в углу.

Твой преданный сын Гендрик.

Когда я возвратил письма графине Тарновской, она не замедлила спросить меня, к какому убеждению я пришел.

– Я нахожу, что Гендрик слишком вдался в крайность, – сказал я, – жаль, что он бросил существо, так сильно им любимое, из-за женской юбки. Нет, я не считал его таким Платоном.

– И все-таки он был прав, – возразила графиня.

– Как?

– Он встретил княгиню пять лет спустя в Баден-Бадене, она была вдовою, а он в отставке. На променаде она бросилась к нему на шею, и через час он лежал у ног ее в ее будуаре. Она стала его женой, и – вот видите – не прошло и года, как они расстались.

– Это действительно странно.

– Я нахожу это весьма обыкновенным, – сказала графиня, – у нее был любовник.

– А он?

– Он живет теперь у своего друга Шустера, который купил себе имение в Венгрии. Тут они построили рядом два небольших домика, в которых живут в обществе природы и науки. Два Диогена, каждый в своей бочке, только бочки их устроены с некоторым комфортом.