Москва рок-н-ролльная. Через песни – об истории страны. Рок-музыка в столице: пароли, явки, традиции, мода Марочкин Владимир
– Мне кажется, москвичи – более динамичные, более уверенные в себе люди. Они более оптимистичны и более настроены на организацию, в том числе и на организацию других людей.
– То есть когда ты стал много выступать, когда стал востребован, то есть стал динамичным человеком, тогда почувствовал, что ты уже москвич?
– По существу, успех и ощущение успеха – это свойство москвича… А первое впечатление от Москвы у меня сложилось, когда я был ещё маленьким. Мне было четыре года, когда мы с родителями заезжали в Москву по дороге в Анапу. И самое большое, самое потрясающее впечатление оставил Детский мир: четыре этажа игрушек!.. В следующий раз я побывал в Москве, когда уже учился в физико-математической школе-интернате в Новосибирске. Я тогда решил поступать в Новосибирский университет, потому что вознамерился всю жизнь провести в Новосибирском Академгородке, и мама, озабоченная этим вопросом, купила мне туристическую путёвку в Москву и Ленинград, чтобы я посмотрел, что такое столица, и подумал, где следует жить. Я посмотрел и на Москву, и на Питер. Немного поколебавшись, решил, что нужно ехать в Москву. Как-то ближе показался мне этот город. В Петербурге я сейчас часто бываю, но жить я там не хотел бы. Мне кажется, он не такой динамичный, как Москва, и очень закрытый.
Хотя в Питере меня до сих пор не воспринимают как москвича, видимо, ощущают другую ментальность, другую энергетику – не московскую.
– Кстати, до сих пор на форумах в Интернете иногда пишут, что Сергей Летов – из Петербурга. Недавно я снова обнаружил на одном из форумов, что ты – петербургский музыкант.
– Вообще моё признание в Москве состоялось после Питера. А Питер принял меня как музыканта после признания в Риге… А началось всё с того, что Ефим Барбан, главный философ современной музыки в нашей стране, дал мне координаты смоленского виолончелиста Влада Макарова, который играл импровизационную музыку с питерским барабанщиком Александром Кондрашкиным. Я написал Макарову письмо, и тот приехал ко мне в гости, в Красково. И мы попробовали с ним поимпровизировать. Потом я ездил к нему в Смоленск, затем – в Питер на его выступление, где познакомился с Кондрашкиным. С тех пор в Питере я стал останавливаться дома у Кондрашкина. Он жил в районе больницы имени Мечникова. Это очень отдалённый район, без метро. К нему надо было ехать от Финляндского вокзала. Так сложился треугольник Москва – Смоленск – Питер.
Однажды мы с Макаровым и Кондрашкиным поехали в Ригу. После нашего выступления Антоний Мархель, который заведовал там клубом современной музыки, написал письмо в Петербург Александру Кану о том, что есть очень интересный московский музыкант. Кан стал прислушиваться к тому, что мы делаем, и ему показалось это очень интересным. Вот такой был мир, где одно цеплялось за другое. Для меня освоение Москвы началось из Петербурга. А Питер тогда находился под влиянием Прибалтики. Прибалтика же, как наиболее свободная, западная, либеральная часть СССР, была законодателем музыкальной моды.
В Москве поначалу я не выступал совсем, все мои выступления ограничивались поездками в Питер. Я ездил к Курёхину. Организовывал себе на работе командировки, научно-исследовательские, но при этом брал с собой саксофон. А если не брал, то Курёхин искал для меня саксофон в Питере. В каждый мой приезд Курёхин обязательно организовывал для меня один-два концерта. Так было на протяжении многих лет. И так постепенно я стал в Питере своим человеком. Но Питер с очень большим интересом прислушивался к моим рассказам о Москве: Курёхина очень интересовала группа «ДК», а Кондрашкина – группа «Центр». Я играл в обеих этих группах.
Интересно, что первые концерты «Поп-Механики» прошли не в Питере, а в Москве в 1984 году. Вот так Курёхин уважал Москву! До этого у Курёхина была группа Crazy Music Orchestra. Тоже нечто типа «Поп-Механики». Ритм-секция там была из «Аквариума». Но в тот момент Курёхин был в ссоре с Гребенщиковым. Вернее, насколько я знаю, поссорились их жёны. А мужья уже как бы…
– …поддержали их.
– Да. Люда и Настя поссорились. И поэтому Курёхин решил, что ритм-секция теперь будет из «Странных Игр»: братья Сологуб и Кондрашкин. Также он пригласил саксофониста Игоря Бутмана и певицу Валентину Пономарёву. Я в этом первом концерте – он состоялся в ДК «Москворечье» – принимал участие в составе биг-бенда Виктора Мельникова. А вторую «Механику» я организовал в общежитии МИФИ. Это на расстоянии одной троллейбусной остановки от Москворечья. Там был небольшой зальчик в подвальчике, длинный и узкий. Парня, который всё это устроил, звали Пит Колупаев. Я с ним уже был знаком, так как там же, в МИФИ, организовывал концерты ансамбля Михаила Жукова. Состав второй «Поп-Механики» был такой: Сергей Курёхин, братья Григорий и Виктор Сологубы, Африка и мы с моим братом Игорем Летовым, который играл на бас-гитаре. Впрочем, был ещё один парень, гитарист из Екатеринбурга Александр Костырев.
Это была не первая моя попытка привезти Курёхина в Москву. В 1983 году я пригласил его, Бориса Гребенщикова и Петю Мамонова устроить концерт в клубе филофонистов при заводе имени Орджоникидзе, что на улице Вавилова. Мне там поручили провести вечер памяти Джона Колтрейна, и я решил не ставить пластинки, а пригласить музыкантов, которые сыграли бы посвящения Колтрейну. И там состоялся большой концерт, в котором и Светлана Голыбина показывала свои сочинения, и Миша Жуков, но когда местные кагэбэшники увидели загримированного под труп Курёхина, то директор ДК вышел на сцену и объявил, что зал закрывается на ремонт. Прямо во время концерта…
– Давай вернёмся немного назад: получается, что, когда ты приехал поступать в институт, ты ещё не умел играть на саксофоне? Это увлечение пришло к тебе здесь, в Москве?
– Да, началось всё с того, что я развёлся с первой женой и мне нужно было как-то её заменить. Почему-то мне не пришла в голову идея, что одну женщину можно просто заменить другой, поэтому я купил саксофон и начал на нём играть. Самовыражаться. Самоучкой. Для себя. Я не собирался нигде выступать и даже не думал, что когда-то смогу где-то выступать. Жил я в то время не в самой Москве, а в ближнем Подмосковье, в Краскове. Я и сейчас там прописан. Красково – это посёлок городского типа, а когда-то это была деревенька Красково-Богородское. Это очень интересное историческое место, потому что с него началось дачное строительство в России. Первые дачи были выстроены местными купцами именно там. Сначала я жил в деревянном доме. Но не в частном, а в бревенчатом, двухэтажном, построенном ещё в 1920-х годах. Звук саксофона очень раздражал соседей, и у меня с ними шла настоящая война. Они жаловались в ДЭЗ, стучали в стены, бросали снежки в окна, били стёкла. А потом я переехал в панельную шестнадцатиэтажку – туда снежок уже не добросишь. Поэтому там уже никаких особенных конфликтов не было.
– Где и когда случился твой первый настоящий концерт?
– Мой первый официальный концерт состоялся в Центральном доме художника 12 апреля 1982 года. Барабанщик Михаил Жуков, который выступал с составе Ансамбля ударных инструментов Марка Пекарского, пригласил меня сыграть пьесу на бис. Дело в том, что он не был членом Союза композиторов, а музыку «не членов» нельзя было официально исполнять. Только на бис, без объявления автора. Для исполнения такой пьесы я и был приглашён. И если бы публика не зааплодировала, то моего выхода на сцену тогда не случилось бы. Жуков в то время работал вахтёром в Росконцерте. Или ночным сторожем. Кто-то ему сказал, что я хорошо знаю английский. И он заинтересовался, но для него оказалось важным, что я не только в английском «рублю», но и хорошо музыку знаю. Он спросил, не играю ли я на чём-нибудь. Я ответил, что играю. Так, для себя. Он захотел послушать. Мы поиграли у него дома, он очень обрадовался и сказал, что это именно то, что нужно.
– А у него в доме соседи не стучали в стены?
– У него тоже шла война с соседями, – ответил Летов, отодвигая от себя пустую тарелку и берясь за чашку с кофе. – Но по лестничной клетке у него был очень хороший сосед: покойный ныне поэт Геннадий Айги, тогда ещё печатавшийся исключительно в самиздате. Он не сильно ему докучал. В основном Жукову стучали соседи сверху. И когда они его совсем достали, Миша устроил у себя в квартире фотовыставку, на которую пригласил всех соседей. А так как Михаил когда-то служил в оркестре почётного караула, то он развесил по стенам фотографии, где он играет на малом барабане, а рядом с ним – Косыгин, Индира Ганди… В итоге соседи решили, что с ним лучше не связываться. А то вдруг стукнет куда не надо… Жуков не только играл в Ансамбле ударных инструментов Марка Пекарского, он своими руками смастерил большинство его ударных инструментов. У него дома стояли всякие станки. Чтобы сделать инструмент, он искал… вернее, крал разные бочки, крепкие и хорошие, разбирал их, потом собирал заново, клеил, покрывал морилкой. Я до сих пор встречаю сделанные им инструменты. У Жукова был очень специфический фиолетовый лак. И когда я вижу барабан, покрытый этой фиолетовой морилкой, понимаю, что этот инструмент, о котором хозяин говорит, что он привезён якобы откуда-нибудь с Тайваня или Огненной Земли, на самом деле произведён в Москве, в Орехове, в квартире Миши Жукова.
– А как ты познакомился с Сергеем Жариковым?
– Это было так… Дима Яншин, гитарист «ДК», работал в Красково воспитателем в общежитии какого-то СПТУ. Там учились настолько хулиганистые дети, что туда на работу брали только людей, имевших спортивный разряд по каким-то боевым искусствам. А у Яншина был первый разряд по боксу, и он нещадно бил любых хулиганов. Яншин приехал ко мне на автомобиле «Волга» и сказал, что прослышал, что я – музыкант. Очевидно, все в Красково слышали, как я играю на саксофоне с высоты шестнадцатого этажа. В тот же день Дима повёз меня в Тушино, где в местном Доме культуры шла запись альбома «Прекрасный новый мир». Вот там я и перезнакомился с музыкантами «ДК»: с Сергеем Жариковым, Виктором Клемешевым, Александром Белоносовым, Сергеем Полянским… Но основная база группы «ДК» была во Дворце культуры завода «Динамо» на «Автозаводской». К нам там очень хорошо относились и даже выделили большую комнату на четвёртом этаже с видом на Москву-реку. Там я пытался записывать и свои собственные проекты, например с курёхинским братом Артёмом Блохом, ныне покойным. Туда же приезжал из Питера Кондрашкин, и тогда мы записывались трио: Кондрашкин, Кириченко и я.
Сергей Летов и Виктор Клемешев исполняют программу «ДМБ-85»
А с «Центром» мы репетировали в «Курчатнике». Там же проходили и концерты. Кроме того, было очень забавное выступление с «Центром» на Пасху в ДК МАИ. Тогда на Пасху устраивались сейшены, чтобы люди не шли на крестный ход. Стас Намин тогда поставил аппаратуру, и там играли «Центр», «Браво» и кто-то ещё. Вот так и получилось, что одна группа была чисто сессионная, для записи, а другая – только выступала.
Впрочем, я организовал одно выступление «ДК», тайное, в одной московской школе у метро «Краснопресненская». Точнее, организовала это выступление Таня Диденко, известный музыкальный критик. Это была школа, в которой учился её сын. И Таня Диденко сказала, что у неё есть ансамбль, который может сыграть на танцах. И это был ансамбль «ДК»: Жариков, Клемешев, Полянский, Яншин и я. На тот концерт пришли все московские концептуалисты. Среди танцующих были и Владимир Сорокин, и Андрей Монастырский.
– Я помню, как встречал тебя спешащим куда-то с тремя саксофонами – баритон и тенор в руках, а сопрано – под мышкой! Как же ты в метро с ними проходил? Как пятачок опускал?
– Ставил саксофон на пол, опускал пятачок, потом снова брал инструменты в руки – и нормально проходил.
– Не пытались ушлые люди быстрее тебя пробежать через турникет?
– Нет! Ни разу такого не было. Наоборот: в транспорте все место уступали, никто не толкал. «Молодой человек с инструментом, проходите!..»
– Сергей, наверное, некая московская география существует и у твоего ансамбля «Три О»?
– Как-то раз в 1984 году, будучи у Андрея Монастырского дома на улице Цандера, я познакомился с художником Сергеем Бордачёвым, и тот предложил мне сыграть на открытии выставки группы «21 московский художник» в выставочном зале Горкома графиков на Малой Грузинской, 28. Была группа «20 московских художников», и была группа «21 московский художник». Они соревновались. У художников, которые входили в группу «21», живопись была более беспредметной. И вот Сергей Бордачёв предложили мне сыграть на открытии выставки. Но так по иронии судьбы получилось, что как раз исполнилось десять лет, день в день, со дня разгона в 1974 году «бульдозерной выставки» в Москве. Поэтому на Малую Грузинскую явились во множестве иностранные корреспонденты, которые ожидали какого-нибудь скандала. И они его дождались. Я играл мрачную, похожую на реквием музыку. Ко мне подбежали оперативники, заломали мне руки, увели в какую-то комнату и начали там допрашивать: «Есть ли у меня разрешение на выступление?» – «А как оно выглядит? Я везде играю без всяких разрешений!» – «А где вы в последний раз играли?» – «Если честно, то… в Колонном зале Дома Союзов!» И это действительно было так! Я выступал там в концерте Софьи Губайдуллиной. В итоге меня отпустили. Тем более что художники колотили в дверь. Мне сказали: «Выходите! Вы специально пригласили иностранных корреспондентов?» Разумеется, специально! Кто же спорит?
Прошёл год, и я снова получил приглашение сыграть на открытии выставки группы «21». Но я решил пойти не один, а пригласил с собой Аркадия Кириченко, тубиста. А тот позвал с собой Аркадия Шилклпера, своего одноклассника, с которым он вместе учился в кадетской школе. Там, где сейчас дача Касьянова в Троице-Лыкове, раньше было кадетское музыкальное училище. Вот там они оба учились на военных дирижёров, а впоследствии Шилклопер служил в оркестре почётного караула вместе с Мишей Жуковым. Мир очень тесен! Представляю военный караул, где на барабанах Аркадия Шилклопера – Жуков, а на валторне – Шилклопер! Вот так осенью 1985 года в выставочном зале на Малой Грузинской состоялось первое выступление «Три О». Но тогда нас уже никто не «вязал», никто не пытался заломать мне руки.
А на второе выступление я привёл других ребят: Алика Махмудова и Диму Яншина, вместе с которыми организовал группу «Весёлые Картинки». Но явились и Кириченко с Шилклопером, и получилось совместное выступление «Три О» и «Весёлых Картинок». Таким составом мы впоследствии даже выступали в Косине! Так что на раннем этапе «Три О» и «Весёлые Картинки» часто играли совместно.
– Сергей, а каким образом у тебя начался роман с Таганкой?
– С Таганкой всё тоже произошло очень сложно. Всё началось с того, что актриса Елена Антоненко, очень красивая, но взбалмошная женщина, решила поставить спектакль «Человечесий голос» по Жану Кокто и поехать с ним в США. Она всё время меняла режиссёров, ей всё не нравилось, и у неё ничего не получалось до того момента, как она, выгнав очередного режиссёра, не позвала на помощь Валентина Рыжего, ученика Ю. П. Любимова. Осмотревшись, Валентин Рыжий сказал Елене Антоненко: «Девушка, вы не нервничайте! Действуйте, как музыка в организме: следуйте за музыкантом. И у вас всё получится!» И действительно, спектакль получился. А меня пригласили написать музыку для спектакля и самому её исполнить. Так получилось, что после репетиции мне и Валентину Рыжему оказалось по пути: мы оба ехали до метро «Ждановская», где я пересаживался на электричку, чтобы ехать в Красково, а Валентин жил где-то на Рязанском проспекте. По дороге мы разговорились, и он вдруг предложил мне принять участие в спектакле «Москва – Петушки», который собирался поставить в Театре на Таганке. Я ответил, что мне это, конечно, будет интересно. Но сначала мы с Еленой Антоненко уехали в США, где вместе с Игорем Гончаровым, барабанщиком первого состава «Наутилуса Помпилиуса», играли спектакль «Человеческий голос». Но едва я вернулся в Москву, как позвонил Рыжему, и мы стали репетировать в буфете Театра на Таганке спектакль «Москва – Петушки». Не в том, где мы сейчас сидим, а в зрительском. В 1996 году спектакль был поставлен…
Алик Махмудов, Сергей Летов, Аркадий Кириченко по дороге на Малую Грузинскую. Сентябрь 1985 г.
Сергей Летов, Аркадий Кириченко и Алик Махмудов выступают в выставочном зале на Малой Грузинской. Сентябрь 1985 г.
Тут нам объявили, что актёрский буфет закрывается, и мы отправились в тот самый зрительский буфет, в котором когда-то был поставлен ныне уже легендарный спектакль «Москва – Петушки». По дороге Сергей показывал, как стояли столы, откуда выходили актёры, как в буфет поднимались зрители:
– По понедельникам, когда в театре выходной, продавалось восемьдесят билетов, и в буфете игрался спектакль. Буфетные столы создавали атмосферу, как в электричке… Вообще, этот буфет очень интересен исторически. Говорят, что в этой части театра раньше располагался ресторан «Кама», который был знаменит тем, что туда приходили освободившиеся заключенные из Таганской тюрьмы, чтобы узнать, кто сидит, кто вышел, послушать байки. Говорят также, что в «Каму» захаживал Высоцкий, чтобы познакомиться с блатным фольклором. А потом атмосфера этого ресторана плавно перетекла в спектакль «Москва – Петушки». Так что это – типично московское место…
Спектакль «Москва – Петушки» игрался пару лет, а в 1998 году меня пригласили в спектакль «Марат и маркиз де Сад», который ставил Юрий Петрович Любимов. Я – один из авторов музыки к этой постановке. Мой главный соавтор – Владимир Мартынов, а партию ударных написал Михаил Жуков. Причём это – единственный спектакль Театра на Таганке, где звучит такого рода авангардная импровизационная музыка.
– Ты постоянно общаешься с Любимовым?
– Да.
– Как он относится к джазу?
– Не знаю. Но думаю, ему нравится музыка к спектаклю.
– Он же из 1960-х, значит, ему должен нравиться джаз?
– Нет, Юрий Петрович – поклонник более серьёзной музыки: Шнитке, Денисов, Губайдуллина. А я занёс в театр немного другую струю…
Пока в буфете находилась публика, мы скромно беседовали в сторонке. Но тут прозвучал третий звонок, извещавший о начале спектакля, буфет постепенно опустел, и мы, взяв по чашке кофе, заняли места за одним из столиков.
– Но это не первый мой театральный опыт, – продолжал рассказ Сергей Летов. – В конце 1980-х я играл в театре импровизации Олега Киселёва. Но потом Олег Киселёв не вернулся с гастролей, оставшись где-то в Канаде, театр закрыли, а я подался к Анатолию Васильеву, чей театр назывался «Школа драматического искусства», и проработал у него несколько лет. Я там для танцовщиков преподавал импровизацию как идеологию. Киселёвский театр находился в саду «Эрмитаж», а театр Васильева – на улице Воровского (сейчас это Поварская улица), в доме 18, квартире номер 4. Это был жилой дом. Театр занимал огромную двухэтажную квартиру, которая когда-то, видимо, была коммунальной.
Однажды я играл у Васильева в спектакле «Бесы», в котором было три акта. Я играл, сидя на антресолях, то есть на втором этаже этой квартиры. И в этот же день я должен был в составе «Три О» аккомпанировать актёру Александру Филиппенко, у которого шёл сольный спектакль в Театре на Таганке, в том большом зале, который сейчас принадлежит «Содружеству актёров Таганки». И я вышел как бы покурить в перерыве, взял такси, и мы с Сашей Александровым, Фаготом, уехали на Таганку, отыграли свой номер и опять же на такси вернулись назад. Когда мы подъехали к театру, на улице стояли несколько курящих актёров, которые отдыхали после окончания второго акта, и мы вместе с ними поднялись в квартиру, залезли на свои антресоли и благополучно доиграли третий акт… Самое смешное, что после окончания спектакля Васильев подошёл ко мне, похлопал по плечу и сказал: «Ты сегодня очень хорошо играл, старик!» Мне это понравилось. То есть никто не заметил, что мы с Фаготом весь второй акт отсутствовали, потому что убежали на другую халтуру и играли с Филиппенко! И я понял, что идеи Джона Кейджа живут и побеждают! Лучшая музыка – это тишина!
– Какие у тебя были ещё запомнившиеся, знаковые концерты в Москве?
– В Москве есть масса удивительных мест, где мне приходилось играть. Но самое удивительное – Патриаршие пруды. Там есть такая площадочка, вернее, спуск к воде, так вот там я играл сольный концерт на баритон-саксофоне. Это был какой-то праздник, посвящённый 100-летию Марины Цветаевой. Публика сидела по берегам Патриаршего пруда на травке. Я играл без микрофона, но звук очень громко разносился по поверхности пруда, по воде. Это самое удивительное выступление… С Андреем Монастырским мы делали перформансы на ВДНХ. Ночью, в 10–11 часов вечера, Андрей записывал проезжающие трамваи № 11 и 17 там, где они сворачивают к телецентру. А я играл на валторне, доигрывая звуковой шлейф уезжающего трамвая.
– Ты сочиняешь музыку, когда сидишь дома или когда гуляешь по улицам?
– Как правило, я придумываю музыку на ходу. Я очень люблю быстро ходить. И эта мышечная работа активизирует мыслительный процесс. Но, как правило, просто так я нигде никогда не гуляю.
– То есть ты ходишь гулять и думать о музыке, одновременно делая какие-то дела? Например, идёшь в магазин за чем-нибудь, скажем за хлебом?
– Да, это происходит «утилитарно»: куда-то я «должен» идти – и тогда начинаю на ходу сочинять.
В прежние годы я в основном ходил между магазинами грампластинок, их в Москве было пять, в которых продавалась та музыка, которая меня интересовала: академическая, хорошего уровня. Было ещё несколько книжных магазинов, между которыми я ходил. У меня было несколько маршрутов, которые я всё время варьировал. Я шёл на Калининский, где были магазин «Мелодия» и Дом книги, оттуда шёл бульварами на улицу Горького, где был магазин «Дружба». Там продавались книжки стран «народной демократии». А напротив располагался большой книжный магазин «Москва». Это был один маршрут. Но можно было идти с Калининского проспекта сразу на Маяковку, где был магазин «Советская музыка». Я любил туда заходить. Сегодня мне нравится пройтись по Тверскому бульвару. От начала и до конца. Я гуляю там, когда у меня случается возвышенное настроение, тогда я вспоминаю прошлое, какие-то важные для себя события. Вообще, когда я хожу по Москве, то обычно размышляю о том, когда я был здесь в последний раз, о чём я думал и каким был, проходя по тому или этому переулку? И что изменилось за то время, пока я здесь не был?
Одно время я снимал квартиру в Кузьминках, и гулял там в парке. Жил я и в Новогирееве. Там тоже очень хороший парк, где я гулял. Но есть районы, в которых я бывал редко и которые до сих пор не освоены. Практически никогда я не бывал на западе Москвы. И очень мало я бывал на юге Москвы. Только на «Пражской», где жил Валентин Щербина, который записывал альбомы «ДК». Так случилось, что вся моя жизнь оказалась связана с центром и востоком Москвы. Но могу сказать, что сейчас я живу в Строгине и недалеко от моего дома находится знаменитый «Курчатник».
Вот такая география получается.
Москва Вадима Степанцова
Чтобы поговорить о Москве с лидером группы «Бахыт-Компот» и Великим магистром Ордена куртуазных маньеристов Вадимом Степанцовым, я приехал в Центральный дом литераторов, где нашёл его в обеденном зале в компании продюсера Владимира Фомина и поэта Александра Севастьянова. Они хором обсуждали достоинства окрошки, которую им подали на обед.
– Отличный квас, и ведь в нём определённо есть градус! – говорил один.
– Определённо есть, но при этом я видел, как за соседним столиком квас «догоняли» пивом, – говорил другой.
– И вообще в ЦДЛ – лучший квас в Москве, – авторитетно отвечал третий.
Когда с окрошкой было покончено, Степанцов начал рассказ о «своей» Москве, причём говорил об этом с таким же смаком, как и о великолепной кухне Дома литераторов.
…Как и большинство советских людей, Вадим Степанцов в первый раз увидел Москву в подростковом возрасте. Его мамуля решила покинуть отчий кров и родную станцию Узловая, что под Тулой, и перебраться на постоянное место жительство в Среднюю Азию, в Самаркандскую область. Она искала, конечно, не только перемены мест, но и личного человеческого счастья, поскольку жизнь с Вадиковым папашей у неё не удалась. И вот эта отчаянная женщина, ведя за руку 13-летнего Вадима и неся под мышкой его пятилетнего братца, по пути на новую родину заехала в Москву, к институтской подруге.
.
Лидер группы «Бахыт-Компот» Вадим Степанцов
В ту поездку Вадим успел осмотреть только Выставку достижений народного хозяйства, поскольку подруга его матери жила в высотке напротив «Рабочего и колхозницы», скульптуры Веры Мухиной. Вадим был в самое сердце поражён величием и романтизмом дворцов и фонтанов и, как малый ребёнок, радовался, когда автопоезд вёз его с братом и матушкой по широким яблоневым аллеям.
В Узбекистане Вадим не остался, вернулся к бабушке в Тульскую область, где и окончил среднюю школу. В 17 лет он решил поступать на подготовительные курсы географического факультета МГУ. Но по дороге в столицу разговорился со старшей сестрой своего школьного товарища, которая резко отговорила его от этого шага.
Она сказала:
– Да на фиг тебе сдался этот геофак МГУ! Иди к нам в мясомолочный!
– В мясомолочный пойти, конечно, заманчиво, – защищался Вадик, – но я хочу мир повидать! Путешественником быть!
– Ты чего? С дуба упал?! В лучшем случае ты будешь учителем географии! – посмеялась над мечтами Вадима практичная девушка.
Дорога была долгой. Сначала от станции Узловая нужно было на дизеле доехать до Тулы, там пересесть на электричку, на которой ещё шесть часов тащиться до Москвы. За время, проведённое в пути, сестра его товарища настолько распропагандировала Вадима, что он готов был прямо с Курского вокзала отправиться на улицу Талалихина, 33, чтобы отдать документы в мясомолочный институт.
Но был уже вечер, и двери приёмной комиссии оказались заперты.
– Только что ушли. Вот прямо перед твоим носом, – говорил сторож, выпроваживая Вадима на улицу. – Так что завтра приходи…
Как и советовала мать, Вадим отправился ночевать к её подруге, но по пути решил зайти на ВДНХ. И вот там, среди любимых с детства аллей, в Вадике вдруг разыгралась робость: а удобно ли проситься к малознакомым людям? В глубине парка Степанцов заприметил заброшенную водонапорную башню и решил забраться на верхотуру, чтобы заночевать там.
Вадим осторожно огляделся. Поблизости никого не было, и он юркнул в неприметную дыру в заборе, который окружал башню. Юноша, конечно, не мог заранее предусмотреть, в каких условиях ему придётся бомжевать – ни одеяла, ни каких-либо тёплых вещей у него с собой не было, а потому он приютился в водонапорной башне в том, в чём ходил днём по жаркой Москве. Впрочем, погода стояла хорошая, и ночью было не очень холодно. Зато лютовали комары. Они были совсем не такие, как в Тульской области, – большие, солидные и степенные. В Москве комары были маленькие и вёрткие и наваливались на жертву целым роем.
Рано поутру опухший, продрогший и покусанный он всё-таки решился пойти к маминой подруге. Женщина обрадованно засуетилась, принялась готовить завтрак, засыпала вопросами, но, заметив, что Вадик клюёт носом над чашкой растворимого кофе, постелила ему постель и отослала отдыхать. Отоспавшись, Вадим уже знакомым маршрутом отправился поступать в мясомолочный институт.
В тот же день Вадима определили в общагу. У мясомолочного института имелись две новые общаги в районе метро «Текстильщики», и ещё одну они арендовали у Плехановского института на Зацепе, куда и определили тульского паренька. Вадим не поверил, что бывают такие названия улиц, как, например, Зацепа. Вот Зацепский вал – стоящее название для настоящей столичной улицы. А Зацепа, решил Степанцов, – это, скорее, сленговое сокращение, ибо улица в Москве так называться не может. «Наверное, Зацепой ласково называют Зацепский вал», – подумал Вадим. В итоге на поиски общежития он потратил почти два часа, пройдя Зацепский вал вдоль и поперёк. А поскольку он тогда был ещё застенчивым провинциальным мальчиком и дорогу спросить стеснялся, то бродил бы и дольше, если бы в конце концов ноги сами не вынесли его на улицу Зацепу.
Почти два месяца Вадик «провалтузился» на подготовительных курсах, но не столько занимался, сколько шатался по Москве, каждый раз выбирая маршрут «покривоколеннее». И хотя экзамены он сдал ни шатко ни валко, чуть-чуть недобрал, но, как и обещала сестра его товарища, поступил на полупроходном балле, поскольку мальчишек брали охотнее, нежели девчонок. Так Вадим стал студентом факультета технологии мяса и мясопродуктов, где из-под дверей каждой аудитории пахло то копчёной колбасой, то бужениной, то карбонадом.
И началась для Вадима московская жизнь.
В институте оказалась на удивление хорошая библиотека, с любовью наполненная различными поэтическими изданиями. Вадим с удивлением узнал, что мясомолочный институт имел ещё и маленькую литературную славу. В начале 1930-х годов здесь учился прославленный посмертно поэт Сергей Чекмарёв, который писал очень трогательные стихи. Советская власть направила молодого поэта в Башкирию организовывать коллективизацию, и там он был зверски убит местными богатеями. В 1960-х годах его сделали мучеником-героем. Человек из поколения «отцов» оказался близок и понятен тем, кто мечтал «вернуться к Ленину» и построить «социализм с человеческим лицом». Он стал одним из любимых поэтов поколения шестидесятников, которые были очарованы его неподдельной искренностью, страстностью и, если так можно выразиться, деловым энтузиазмом.
В мясомолочном институте Вадим познакомился с двумя ребятами, один из которых был его ровесником, но с соседнего молочного факультета, а другой постарше – с механического. Они увлекли Вадима бродить по разным литобъединениям Москвы.
В советские времена пищущие юноши и девушки сбивались в литобъединения, как в стаи. Там молодые люди не только общались и читали друг другу свои творения, но и учились азам мастерства. Самым популярным в 1980-х годах было литобъединение при газете «Московский комсомолец», которое вел А. Аронов. Тогда было всё очень демократично, в редакциях ещё не контролировали потоки посетителей, и достаточно было сказать вахтёру на входе: «Я к Аронову!» – как двери гостеприимно распахивались.
Захаживали ребята и в литературную студию МГУ, которую вёл Борис Волгин. Неплохое литературное объединение существовало при Дворце культуры ЗИЛа. По первости Вадим был самым юным в этих литобъединениях, но его часто просили почитать стихи, так как в них присутствовало много весёлой юношеской злости и эпатажности.
И вот, окончив третий курс и уже основательно потусовавшись по литобъединениям, Вадим вдруг почувствовал, что ему стало скучно учиться в мясомолочном институте, тем более что все кругом восхищались его стихами и наперебой советовали поступать в литературный институт. Но одно дело – мечтать, и совсем другое – действительно поступить в литературный институт.
Друзья подсказали Вадиму обратиться за рекомендацией к поэтессе Римме Казаковой:
– Иди к Римме. Она даст… хе-хе… рекомендацию.
Вадим прислушался к дельному совету, и вскоре уже торжественно маршировал по Тверскому бульвару по направлению к литературному институту с письмом от Риммы Казаковой в кармане.
Но рекомендация известной поэтессы не помогла. И прежде чем он стал студентом литинститута, Вадиму пришлось ещё пару лет безуспешно сдавать вступительные экзамены в Ленинградский и Московский университеты и даже чуть-чуть послужить в армии, из которой его, впрочем, быстро выгнали.
…Покончив с чаем и расплатившись, мы вчетвером вышли на послеобеденную и полупустую улицу Герцена и двинулись по направлению к центру.
– Вон в том доме, в подвале, – указал продюсер Фомин на старинный двухэтажный особняк, в котором в 1980-х годах размещался культурный центр Московского горкома комсомола и где проходили съёмки программы «Что? Где? Когда?», – было последнее пристанище Алексея Дидурова…
– Да, Лёха Дидуров меня согрел в этом городе, – сказал Вадик. – Я уже бросил мясомолочный, но ещё не поступил в литературный… В какой-то момент я решил отнести подборку своих стихов в журнал «Юность». Литконсультант журнала Виктор Коркия, прочитав стихи, с видом сибарита и баловня судьбы сказал: «Чувак, тут твои стихи не нужны, но есть такой человек Алексей Дидуров. Ты к нему зайди, и, может, что-то получится». Что может получиться, он не сказал, но мне было всё равно, куда идти, раз «Юность» не взяла печатать мои творения. И я пошёл к Лёше в Столешников. Жил он в коммуналке. Там были какие-то стрёмные соседи: бабка полоумная и мент, изгнанный из ментуры за профнепригодность. Дидуров мои тогдашние опусы почитал, и… мы с Лёшей подружились…
Как позже выяснилось, этим маршрутом хаживали и Владимир Вишневский, и Михаил Задорнов, и Виктор Шендерович, и сам Виктор Коркия, направивший Вадима по этому адресу, а Цой с Рыбиным даже устраивали дома у Дидурова квартирные концерты. Вскоре и Степанцов стал завсегдатаем в столешниковской коммуналке, поскольку Дидуров подгребал к себе в кучу всех, кто хоть на ноготь выделялся из общей массы.
– Алексей Дидуров обладал очень редким свойством: если он видел в ком-то искру Божию, даже самую маленькую, то влюблялся в этого человека, как в родного, – сказал Вадик.
В 1985 году тусовка, которая собиралась у Дидурова дома, была преобразована в литературное объединение. Кстати, именно Вадим Степанцов придумал для него название – поэтическое кабаре «Кардиограмма». К сожалению, это название оказалось пророческим: Алексей Дидуров умер от болезни сердца…
Так, разговаривая, мы вышли на бульвар.
– Ну что, пойдём к ДК МГУ, где состоялось первое публичное выступление Ордена куртуазных маньеристов, или к литинституту? – спросил Степанцов.
Посовещавшись, мы решили направиться в сторону литературного института. Причём я настаивал на этом направлении, рассчитывая пройти по центру Москвы степанцовскими студенческими тропами, ведь наверняка у Вадима есть здесь свои маршруты.
– Тогда пройдём к дому Блока, – сказал Вадик и решительно свернул в сторону Гранатного переулка, а затем – на улицу Спиридоновку, к дому № 6, в котором в 1903–1904 годах жил поэт А. А. Блок.
– На втором этаже этого дома обитал Игорь Архангельский, который действительно является каким-то дальним потомком Александра Блока и даже похож на него как две капли воды, – сказал Вадим. – Мы у него часто собирались. В 1990-х годах «новые русские» решили отобрать у него эту квартиру. Ну, мы, конечно, встали на защиту. Даже сюжет сделали в программе «Времечко». И отстояли квартиру!
Существует множество легенд, рассказывающих о житье-бытье студентов Литинститута имени М. Горького. Говорят, что когда-то дворником здесь работал сам Платонов, что в 1980-х тут тусовался Пелевин, но самые главные легенды посвящены общагам, а также флэтам и сквотам, то есть квартирам друзей, в которых проходила неформальная тусовка.
– Окончив литературный институт, я шлялся по сквотам Москвы, не желая нигде работать и ходить на службу, – рассказывал Вадик. – Временами я живал в общаге литературного института, и как раз к нам приехали на стажировку три итальянские барышни. Одну звали Сильвия, другую – Роберта. Одна была блондинка, вторая – роскошная брюнетка. А как звали третью, я не помню. Но она не является важным персонажем в этой истории. Однажды вместе с Робертой мы попёрлись в гости к одному моему хорошему товарищу, и товарищ предложил: «Ребята, а чего вам тащиться на ночь глядя на другой край Москвы? Оставайтесь!» А дурочка Роберта вместо того, чтобы взять и просто так остаться, стала названивать своим подружкам: мол, я остаюсь, вы не беспокойтесь… И тут, конечно, произошёл «косяк», потому что Сильвия, которая тоже на меня положила глаз, жутко заревновала. Я был не против Сильвии, но и Роберта мне тоже нравилась – вот в чём парадокс человеческой жизни! Короче, после часа препирательств Сильвия наговорила глупенькой Роберте, как в Москве опасно и что не надо нигде оставаться на ночь, а надо ехать домой… Так что всё получилось, как в басне «Лиса и виноград»: остался я и без Роберты, и без Сильвии. Но воспоминания живы и греют душу…
Через какой-то неформальный скверик мы выскочили на Большую Бронную. До сих пор разговорчивый Вадик вдруг замолк. Великий магистр Ордена куртуазных маньеристов и отчаянный панк-рокер, похоже, заволновался, приближаясь к своему родному литинституту.
Вадим Степанцов, наши дни
Перед решёткой, окружающей институт, Вадик и вовсе замер:
– Там стоит вахтёр. Похоже, мы сюда не сможем войти.
Теперь уже я потащил его за собой. В течение лета я уже бывал здесь по разным делам, а потому знал, что надо сказать вахтёру, если тот остановит. Но вахтёр узнал Степанцова раньше, чем мы попросили разрешения пройти, и улыбнулся в ответ, открывая турникет.
Мы оказались внутри ограды. Двор литинститута был пуст. Ни одного живого человека кругом. Только Герцен стоял на своём месте, в тени дерев небольшого скверика. Вадик благоговейно подошёл к памятнику, попозировал для снимка, а потом продолжил рассказ:
– Я последовал совету моего товарища Андрея Марчева, выступавшего под псевдонимом А. Моряк, с которым познакомился на студии Волгина. Он сказал: «А ты сделай титульный лист для своей подборки, которую будешь отдавать в литинститут, и на нём напиши: „Иронические стихи”». «Что за глупость? – подумал я. – Неужели не видно, что они – иронические?!» Но совету последовал. И это помогло. Каким-то образом подборка моих стихов, которая принципиально не отличалась от того, что было принесено с подачи Риммы Казаковой, попала в руки поэту Льву Ивановичу Ошанину, который вёл в литинституте поэтические семинары и набирал себе учеников. В лите помимо общих филологических дисциплин по вторникам проходили творческие семинары. Собственно, они мало чем отличались от литобъединения, просто в литобъединении все жанры представлены одним кругом, все ходят к одному и тому же мастеру, а тут всё было разделено по семинарам. И каждый вторник обсуждалась подборка кого-то из семинаристов. Мэтру приглянулись мои стихи, и, по всей видимости, он не преминул сказать об этом в приёмной комиссии. Надо полагать, оттуда последовала команда: «Этого не заваливать!» – что и позволило мне успешно сдать вступительные экзамены и стать студентом вожделенного литературного института…
Кстати, Льву Ивановичу Ошанину пришлось вмешаться в судьбу своего любимого студента ещё раз, когда тот защищал диплом. Дело в том, что ещё на предзащите у Вадима произошло жёсткое столкновение с Сергеем Владимировичем Михалковым, которого неожиданно назначили председателем госкомиссии в литинституте. Была весна 1988 года, в стране всё бурлило и кипело, но Сергей Владимирович мирно жил у себя на даче, несколько оторванный от действительности. Скучая и позёвывая, Михалков одолел кипу дипломов, большинство из которых представляли собой всего лишь подборки лирических стихов, когда, наконец, добрался до Вадикова диплома. Уже от одного названия ему стало плохо, ведь диплом назывался так: «Убей меня, красотка, на заре!» Но Михалков мужественно стал читать, как вдруг осознал, что некий студент Степанцов покусился на то, во что он до сих пор свято верил и что боготворил. Приехав в институт, разъярённый председатель потребовал немедленно исключить Степанцова из списков студентов вуза.
Лев Иванович Ошанин, который, разумеется, был научным руководителем Степанцова, попробовал остудить пыл своего старого товарища:
– Серёга, ну что ты так разволновался! Это же сатира! Ты ведь сам сатирик, ты должен это понимать! Просто молодёжь теперь так изъясняется.
– Этот сатирик получит диплом только через мой труп! – кричал разъярённый Михалков.
Вот так они и сошлись в поединке: Сергей Михалков, автор гимна СССР, и Лев Иванович Ошанин, автор «Гимна демократической молодёжи мира».
Этот спор, в котором, казалось, не мог победить никто, разрешил ректор литинститута Евгений Сидоров, будущий министр культуры. Он выбил Михалкову халявную путёвку в Египет. Пока Михалков отсутствовал, глазея на пирамиды и мумии фараонов, Вадик успел защитить диплом. Эта история нашла отражение в стихотворении Степанцова «История с гимном».
– Между тем Римма Казакова послала несколько моих стихотворений в альманах «Поэзия», – продолжал свой рассказ Вадим. – Там был собирательный юмористический персонаж Ефим Самоварщиков. И вот под именем этого Ефима Самоварщикова и было опубликовано моё первое стихотворение. Я гордо потом бабушке показывал: «Я поэт!» А она говорила: «Да какой ты поэт?! Где твоё имя? Где написано, что это сочинил Вадим Степанцов?» И я понял, что в жизни ещё многого предстоит добиться! Поэзия – дело настолько неблагодарное, что она требует не просто уровня, а самого высочайшего уровня. И ещё – трудолюбия судьбы…
Тут во дворике показались первые живые души. Три молодые женщины, оживлённо разговаривая, направлялись к главному входу.
– Откуда они взялись? – спросил продюсер.
– Из приёмной комиссии, – ответил Вадим. – Она находится вон в том двухэтажном домике.
Степанцов вежливо поздоровался с женщинами, но те не обратили на поэта внимания. Зато вахтёр весело улыбнулся Вадиму, выпуская нас обратно на улицу.
– А где в Москве родился Орден куртуазных маньеристов? – спросил я.
– Орден родился у меня в голове! – рассмеялся Вадим Степанцов. – Но оформилось всё это в общежитии литинститута.
В то время, когда Вадик учился в литинституте, молодой поэт Виктор Пеленягрэ работал завклубом в здешней общаге, что на улице Добролюбова. Раз в неделю он подтаскивал в студенческий клуб какого-нибудь в меру известного в литературном мире человека, писателя, поэта или переводчика, за что получал небольшие денежки и право жить в этой общаге, иметь комнатку на первом этаже при актовом зале и водить туда барышень.
Вадим и Виктор случайно познакомились после одного из тех литературных «сейшенов».
– Пеленягрэ по духу был просто абсолютный куртуазный маньерист, – сказал Вадим.
Чуть позже к двум товарищам присоединился поэт Андрей Добрынин.
– В его тогдашней крепкой и наваристой поэзии проскакивали утончённые куртуазные моменты, которые перекликались с XVIII веком, – прокомментировал Степанцов стихи Добрынина.
Потом к трём друзьям добавился четвёртый – Константэн Григорьев.
– Я уже окончил литинститут, а Константэн туда только поступил, – продолжал Вадик. – Я уже был в авторитете, а он увидел меня, входящего в общагу, – я к кому-то в гости пришёл – и скромно, бочком, посверкивая очочками, подошёл ко мне и попросил ознакомиться с его подборкой. Я ознакомился, это было очень талантливое обэриу. Понятно, что обэриутов тогда в этой среде многие чтили и читали, но это была только красивая и весёлая заумь. Я ему сказал (он тогда ещё был Константин, а не Константэн): «Константин, ваши стихи талантливы, но надо как-то с этим бороться!» И показал ему, что надо сделать.
Вадим раскатисто рассмеялся, когда я спросил его, что, по всей видимости, они как раз и собирались в каморке у Пеленягрэ, чтобы почитать друг другу стихи?
– Нет, мы не читали друг другу в каморке стихи, до таких пошлостей мы не доходили, потому что это не было стилем литинститута. Таких типажей, которые были готовы вцепиться тебе в пуговицы и зачитывать свои творения, было очень мало. Если кто-то хотел почитать твои стихи – дай подборку. А если кто-то говорил, что вот, например, учится на третьем курсе один интересный чувак, ты мог подойти к нему и попросить: «А дай подборку почитать!» Своё свободное время мы большей частью проводили на пятом этаже Дома актёра на Тверской, где нынче пассаж, в буфете. Мы туда ходили, чтобы попить пива, а заодно повращаться в артистической среде. Сам термин «куртуазный маньеризм» принадлежит Виктору Пеленягрэ. Он его изобрёл примерно в 1986 году, но потом успешно забыл, как забывал многое из того, что придумывал. А мне почему-то это запало, и в 1988 году, когда началась угарно-очернительская перестроечная истерия, мне захотелось сделать шаг в сторону. Так появился Орден куртуазных маньеристов.
Четверо единомышленников – Вадим Степанцов, Виктор Пеленягрэ, Андрей Добрынин и Константэн Григорьев – составили и, сидя в буфете Дома актёра, подписали Манифест куртуазного маньеризма, в котором утверждались задачи возрождения русского литературного языка во всём его блеске, элегантности и языческой весёлости, свойственной лучшим образцам отечественной лирики от Антиоха Кантемира до Пушкина и от Пушкина вплоть до эпохи модерна. И на словах, и на деле ими был провозглашён полный уход от нездоровой политической сумятицы в умах и на улицах и утверждался единственный культ, достойный мужчины, – культ Прекрасной Дамы.
– Оформившись как течение, мы стали тыркаться по всяким «Литгазетам» – и с «Литгазетой», на удивление, получилось: там дали отличную подборку. Там работал очень живой человек по фамилии Новиков, и он очень радостно ко всему этому отнёсся, – радостно вспоминал Вадим.
Неожиданно мы вышли прямо к Пушкинской площади.
– Но ещё до «Литературки» меня опубликовал «Новый мир»! Это были стихи «Металлистка» и «Бухгалтер Иванов». Я в 1988 году проходил там практику. После третьего курса всех студентов литинститута направляли на практику, и я попросился в «Новый мир». Завотделом поэзии тогда был Чухонцев, он меня полистал и отобрал два этих стихотворения, – спасибо ему за это большое! С «Металлисткой» я потом подкатывал к Андрею Большакову, лидеру группы «Мастер». Он был тогда звездой, а мне всегда хотелось в рок-н-ролле поучаствовать. Но он, видимо, увидел в этом стихотворении иронию и критическое отношение к движению и отказал. Теперь, видя эволюцию Кипелова, я понимаю, что все металлисты – очень трогательные и ранимые люди! И к Бажину из «Тяжёлого Дня» я подкатывал, но и там не срослось. Но впервые меня под моей фамилией ещё в 1986 году опубликовал журнал «Литературная учёба». Это был прогрессивный журнал, не чуждый новым веяниям. Был там такой Миша Попов, редактор… Стихотворение называлось «Молодой иностранец в красивой машине». Тоже громкое дело по тем временам получилось.
– А у тебя есть какая-то метафора Москвы?
– Типа «Москва, как много в этом звуке…»?
– Да.
– В юности были стихи… Но только начало помню:
- Посреди красот столичных
- Стукни в землю сапогом!
- Сколько девок преотличных
- Расположено кругом!
Барышни московские тогда мне, видимо, вставляли! В юности. Да… Своей холёностью и востроглазостью.
– У тебя, я помню, были ещё стихи про Тверскую… где ты с барышнями-американками любил целоваться…
Вадим весело продекламировал:
- Кто по Нью-Йорку, кто по Лондону,
- Я по Москве люблю шататься
- И с девками-американками
- У стен Кремлевских обниматься…
В переходе на Пушке Степанцова узнали. Несколько молодых парней, поднимавшихся нам навстречу по лестнице, вдруг остановились и уставились на Вадика раскрыв рты.
– Глядите! Это же Степанцов! – воскликнул один из них.
Вадим спускался по лестнице медленно, осторожно, словно боясь нечаянно отреагировать на возгласы узнававших его людей.
Я хотел сфотографировать Степанцова у памятника Пушкину.
– Где встать? – нервно спросил Вадик.
Я успел сделать лишь несколько кадров, как плёнка закончилась. Эх, надо было купить ещё одну, отправляясь на эту фотосессию. Но Степанцов был только рад, что съёмка так быстро завершилась, и поспешил уйти с площади, укрыться в метро от нацеленных на него взглядов прохожих…
Арбат моего поколения
У каждого поколения свой Арбат.
Для одних он неразрывно связан со стихами Есенина, для других – с песнями Окуджавы. Шестидесятникам больше по душе тот Арбат, по которому можно было проехать на троллейбусе.
Но поколению взбунтовавшихся 1980-х милее другой Арбат – тот, который иные в насмешку называли «офонаревшим».
Но, во-первых, иного Арбата мы и не знали. А во-вторых, мы сделали наш Арбат таким, каким хотели видеть всю страну. Это была весёлая, шумная, ярко раскрашенная улица, по которой гуляли беззаботные и счастливые люди. Здесь каждый имел право показать, чего он достиг и о чём мечтает, поэтому Арбат заполнили художники, поэты, клоуны, фокусники, музыканты.
Когда движение только начиналось, всё было очень весело, но притом – максимально серьёзно.
Здесь читали свои стихи поэты Ордена куртуазных маньеристов.
На Арбате выставляли свои картины легендарные художники-авангардисты с Малой Грузинской, например Сергей Блезе, который наносил мазки не кисточкой, как все, а пальцами. Он окунал пальцы в краску и мазал холст, отчего фактура картины получалась призрачной, фата-морганистой…
Однажды на Арбате появились шаржи на членов политбюро и Верховного Совета (кстати, все они предварительно были залитованы в Едином научно-методическом центре Комитета по культуре). Но какой-то дотошный член Верховного Совета нарочно купил у художника-шаржиста портрет Егора Лигачёва с проставленной на обороте литовкой, после чего в Министерстве культуры разразилась буря ненависти и страха, и тех, кто разрешил эти шаржи, даже грозились исключить из партии.
Но больше всего на Арбате было самодеятельных музыкантов.
Вдоль всей улицы, от «Праги» до Смоленского гастронома, большими кругами собирались люди, и в центре каждого круга непременно находился музыкант с гитарой. Кто-то пел песни Розенбаума, кто-то – Цоя, но большинство музыкантов стремились предъявить публике собственные творческие изыскания. Люди постоянно перемещались от одного круга к другому, слушали, искали либо «своего» автора, либо что-то новое, необычное, чего нельзя было услышать по радио или увидеть по телевизору.
Сами музыканты тоже не стояли на одном месте. Они не торопясь двигались от одного конца улицы к другому. Найдя свободный участок Арбата, они останавливались и начинали играть. Первые песни, конечно, исполнялись для двух-трёх человек, но уже вскоре вокруг музыкантов образовывался плотный круг слушателей.
Отыграв тридцать-сорок минут, музыканты складывали свои инструменты и либо шли дальше, либо отправлялись в кафе выпить по чашке арбатского кофе, либо стояли тут же и слушали своих товарищей. Желающих показать себя на Арбате было много, тем не менее конкуренции там не наблюдалось, и места хватало всем. Ну а если не хватало (бывало, что в весенние выходные дни на Арбате становилось тесно), то стоило просто подождать, пока другие ребята сыграют свою программу и уйдут отдыхать, и тогда можно было занять освободившееся место в кругу зрителей.
Постоянными участниками арбатских тусовок были рок-лабораторский рок-герой Юрий Спиридонов, группы «Бахыт-Компот», «Тихий час», «Мистер Твистер», а также многочисленные юные рокабиллы…
«Было время в 1989–1990 годах, когда я довольно часто играл на Арбате, – вспоминает Олег Усманов, в те годы контрабасист ансамбля „Мистер Твистер”. – Мы выступали там экспериментальным составом: контрабас и вокал – это я, саксофон – Паша Веренчиков, а барабаны – Олег Бернов, который сейчас живёт в Америке и играет на басу в ансамбле „Красные Элвисы”, а тогда жил на Арбате. Иногда к нам присоединялся наш твистеровский гитарист и вокалист Вадик Дорохов. То есть это был совершенно ураганный состав!
На Арбат меня позвал Паша Веренчиков, уже имевший опыт подобных выступлений. „Поехали, – говорит, – поиграем!” И мы там ставили какие-то сумасшедшие рекорды, заработав как-то за один день 600 рублей и 6 долларов (хотя тогда валюта у нас в стране ещё не водилась). Собственно говоря, в деньгах я особо тогда не нуждался, потому что у „Мистера Твистера” была устойчивая популярность и все с этим связанные приятности. Я пришёл туда просто ради спортивного интереса: выдержу ли марафон, если играть с 11 утра до 6 вечера? Чтобы меня не узнали, я надел драную куртку, джинсовые шорты, соломенную шляпу-сомбреро и чёрные очки. А контрабас, который был достаточно известен по различным телепрограммам, я со всех сторон обклеил газетами. Но всё равно узнавали. Однажды какое-то телевидение пыталось нас там снимать. А от фотоаппаратов я просто отворачивался».
Естественно, я поинтересовался у Олега, как выдержал он тот рокабилльный марафон?
– Голос сел, конечно. И сильно устали руки, – ответил Усманов.
Арбат был витриной происходящих в стране перемен. Люди сюда приезжали со всей страны, чтобы наполниться энергетикой новой реальности.
Но всё-таки главное – не тусовка, а креатив, как сказали бы сегодня. У шестидесятников был Окуджава – певец арбатских переулков. А есть ли у поколения 1980-х такой поэт, музыкант или целая рок-группа, о которых можно сказать, что они рождены на Арбате и благодаря Арбату?
Да, есть. Это группа Вадима Степанцова «Бахыт-Компот».
В принципе «Бахыт-Компот», как идея, родился в Казахстане, на озере Балхаш, куда летом 1989 года отправились на каникулы Великий магистр Ордена куртуазных маньеристов Вадим Степанцов и командор-послушник того же Ордена Константэн Григорьев. К тому времени у Вадика накопилось множество стихов, злободневных и сатирических, но оказавшихся отвергнутыми лидерами тех рок-ансамблей, с которыми он сотрудничал. И во время балхашских каникул Костя Григорьев уговорил, а можно даже сказать – заставил Вадима сочинить мелодии к этим стихам. Первыми слушателями новых песен стали тамошние мальчишки и девчонки.
Но как реальный проект «Бахыт-Компот» оформился уже на Арбате осенью того же 1989 года, когда отдохнувшие и окрепшие духом Степанцов и Григорьев да плюс примкнувший к ним рок-бард Юрий Спиридонов предъявили своё детище арбатскому «худсовету».
Осень выдалась тёплой, и до самых холодов «Бахыт-Компот» дуэтом или трио выступал на Арбате. И только зимой 1990 года, когда «Бахыт-Компот» выступил в Малом зале «Горбушки» на разогреве у «Крематория», у группы началась сценическая жизнь.
В песнях «Бахыт-Компота» присутствуют типично арбатские интонации, а персонажей Вадима Степанцова – и весёлую пионервожатую, и девушку с ласковым именем Бибигуль – вполне можно представить гуляющими среди арбатских прохожих. Да, эти персонажи гротескны, но это – арбатская гротескность. При этом все они, пожалуй, намного более реалистичны, нежели герои песен Гребенщикова или Шевчука того же периода. Кроме того, как и положено Большому поэту, Вадик некоторых своих персонажей отыскал в будущем, что повергло иных его слушателей в некоторую растерянность, но как только наше общество до этого будущего добралось, то многие жившие в песнях «Бахыт-Компота» клоуны, ещё недавно казавшиеся злой шуткой, появились на реальных улицах наших реальных городов. Разумеется, есть у Вадима и герои, позаимствованные из прошлого. Но в его песнях они все живут единым настоящим. И это естественно, так как Арбат – это не просто улица, это река, текущая во времени.
Москва Натальи Медведевой
Москва была заполнена Натальей Медведевой с того самого момента, как она здесь появилась. То я встречал её на Тверской. Они с Боровом шли, держась за руки, и смеялись о чём-то своём. Высокие, красивые, стильные, ужасно талантливые…
То сталкивался с Натальей в редакции газеты «Завтра», где она вела яростные споры с зам. главного редактора Владимиром Бондаренко. Озорные и остроумные, они моментально втягивали в свои разговоры всех присутствующих…
То я встречал её в нечаянных гостях, где она рассказывала о Франции, делилась своими впечатлениями о Москве или читала отрывки из новых стихов…
Как-то мы встретились в одной компании, где было принято потреблять много разных курительных трав. Наталья сидела на диване рядом с Юрой Орловым, неправдоподобно широкоплечим саксофонистом из группы «Николай Коперник». Мимо них надоедливо лавировали молодые люди странной наружности: одетые в модные прикиды, но все – в татуировках, лысые, и не поймёшь, то ли это брейкеры, то ли уголовники. Юра Орлов долго и пристально разглядывал их, а потом плюнул сквозь улыбку:
– Подонки!..
Наталья, услышав это краткое и ёмкое определение непонятных ей людей, раскатисто и уничижительно рассмеялась в голос. Но когда тусовка закончилась и все отправились по домам, она испугалась.
Наталья Медведева и Сергей Высокосов. Фото из домашнего архива С. Высокосова
– Эти молодые люди действительно чем-то похожи на тех, из колонии для малолетних преступников, только на них нет ватников и ушанок. Эта «тюремная» эстетика всё здесь сейчас перевернула, вывернула, как тряпку выжала, но получилась лишь другая тряпочка. Есть в этом всё-таки какая-то мизерабельность, ведь даже люди, которые никак не связаны с зэками и тюрьмами, постоянно утверждают, что в нашей стране нет ни одной семьи, которую бы не коснулись сталинские репрессии! Мою семью они не коснулись! И многих других семей они тоже не коснулись, и тем не менее всё это витает в воздухе! Обидно, что стиль ларьков, из которых несётся бесконечная блатная музыка, называется шансоном! Мне это непонятно! Шансон – это Эдит Пиаф, которая воспринималась французами как народная певица. Но она всё-таки не про Воркуту пела! Мне кажется, что всё это насаждается извне. И началось это в перестроечные времена, когда в основном полилась негативная информация…
Бывало, что я провожал Наталью домой. Мы брели за полночь по каким-то тёмным переулкам, размножившимся где-то в районе станции метро «Проспект Мира». Она рассказывала, как идёт запись альбома «Russian Trip», название которого можно было перевести как «Русское путешествие» или даже «Русский улёт».
Я настойчиво пытал её, почему она поёт именно в стиле рок:
– Ведь можно ж было петь эстраду или народные песни? Почему именно рок? Что лежит в основе твоего рок-мировоззрения? Какая-то обида на общество?
Наталья хохотала:
– Какое смешное предположение! Обида на общество!
– Ну, для одних рок – это бегство от реальности…
– Бегство от реальности было бы, если бы я продолжала петь в духе романса, устраивала бы декаданс, с длинным мундштуком, в шикарных платьях. Я, собственно, не против шикарных платьев, но песни на русском языке, которые у меня возникли, энергетически подкреплены местной обстановкой. И эта обстановка никак не укладывается в форму романса. Хотя я не против того, чтобы, например, песню «Ода винтовке с оптическим прицелом» назвать современным романсом. Ну а что это ещё, как не городской современный романс об одиноком юноше, который ошизел от всего, творящегося вокруг, взял винтовку, залез на крышу и стал шмалять по людям?! Тем более что был понедельник…
В первые же дни своего пребывания в Москве Наталья столкнулась с проявлением мистики, подтолкнувшей её к року. Из номера в гостинице «Украина», где они остановились с Лимоновым, похитили сумочку с вещами, среди которых находился оригинал альбома «Cabare rus» – русские народные песни, записанные во Франции под аккомпанемент одного из отпрысков семейства Рубинштейн. Пропажа случилась 28 ноября 1992 года, и в течение нескольких месяцев, куда бы Наталья ни приходила, она везде жаловалась на эту фантасмагорическую кражу, поскольку предполагала, что «Cabare rus» станет первым музыкальным альбомом, который она выпустит в России. Но «Cabare rus» – это всего лишь демонстрация друзьям и родным той профессиональной деятельности, которой она занималась во Франции. А рок, который она начала записывать в Москве, был отражением её внутреннего огня. Она пела о том, как её обокрали в 1990-х, и о том, как мы были свободны в 1970-х, не сознавая этого, и что лучше поехать на войну и умереть в Очамчирах, чем жить в этой уголовно-игривой Москве. Наталья мечтала о роке, ещё живя в Париже, но считала, что настоящий рок можно записать только в России, в Москве.
– И всё же, – не унимался я, – почему ты не могла делать рок во Франции?
– Во Франции это уже невозможно, – ответила Наталья.
Едва появившись в России, Наталья принялась искать пути в рок. Этим был обусловлен и её телефонный звонок мне, раздавшийся летом 1993 года. Она хотела найти рок-команду, которая помогла бы ей записать новые песни. В поисках нужных музыкантов мы отправились в Лыткарино, в штаб-квартиру «Круиза». Там, в небольшой комнатке, Наталья дала фактически сольный концерт, подыгрывая себе на простеньком пианино. Гриня Безуглый пытался аккомпанировать ей на акустической гитаре, а потом спел для Натальи несколько собственных песен.
Они понравились друг другу, но «Круиз» переживал не лучшие времена, поэтому их энергетики не хватало, чтобы потащить другой проект.
Но всё же звёзды сошлись в благоприятной конфигурации. Директор рок-магазина «Давай! Давай!» Василий Бояринцев и его жена Марина собрались во Францию и поинтересовались, нет ли у меня там знакомых. Я вручил им телефон Натальи Медведевой, которая в это время находилась в Париже. Разумеется, они ей позвонили, и Наталья нашла время увидеться с московскими пришельцами.
«Это была совершенно потрясающая встреча! – восхищённо рассказывала Медведева, когда вернулась в Москву. – Шёл мелкий дождичек, когда они с Мариной мне позвонили. Мы встретились на площади Республики. Я прибежала к ним, мы долго сидели в кафе, и не я, а они меня угощали, что произвело на меня неизгладимое впечатление, потому что в то время все приезжавшие тогда из России в Париж были какие-то ужасные жлобы, их нужно было обязательно накормить, чего-то им без конца дарить, повести куда-то, а эти оказались такие модные, оба – в косухах, с фотоаппаратом, без конца фотографировались и всё время хотели заказывать ещё чего-то, просили меня переводить официанту… Очень смешные они были! Милейшие, конечно, оба!»
А потом Вася позвал меня и Наталью к себе домой. Они с Мариной жили на Суворовском бульваре, в пяти шагах от Домжура, в сентябре 1993 года из окон их огромной квартиры было видно, как горел Белый дом. Мы приехали в гости с огромной коробкой торта «Птичье молоко». У Василия уже сидели двое музыкантов группы «ХЗ» Бегемот и Карабас, тоже, кстати, из Подмосковья, из Видного. Мы познакомились, и Бегемот с Васей тут же хлопнули друг друга, что называется, по рукам, дали денег на студию, и Наталья получила возможность записать альбом со своими песнями.
Запись на профессиональной студии – это очень кропотливая работа. Однажды Наталья решила, что работа над альбомом движется слишком медленно. Поэтому я познакомил её с аранжировщиком Иваном Соколовским. Это произошло там же, на Суворовском, у Василия. С Иваном Наталья записала две песни – «Москва 993» и «И деньги всегда…». Впрочем, вскоре Медведева решила, что метод работы Ивана почти полностью исключает её из процесса записи.
– Соколовский заставил меня сыграть ему только гармонию, даже и не напеть ничего. Не надо ему слов: вот сыграй гармонию, просто чтоб я знал! Когда я, трясясь от ужаса и не понимая, чем я вообще занимаюсь, сыграла ему гармонию этих вещей, он меня отстранил и сам всё сделал: «Я вам позвоню, вы придёте в студию, напоёте саму песню…»
Записав с Иваном две песни, Медведева вернула Бегемота со товарищи, с которыми и доделала альбом.
Читать бесплатно другие книги:
